Жизнь замечательных людей (№255) - Ушаков

Скутарийскому Ибраим-паше — пять, паше Авлонскому — три. Паши стали войско посылать, Али-паша сразу вторгся в их владения, грабил, разорял, как бы намекая — не спешите помогать русскому адмиралу. Сам же с ним вступал в сладчайшие переговоры и тоже намекал: имей дело только со мной, я хозяин побережья, без меня Корфу не взять. Ушаков еще одного грозного противника не хотел иметь — вел переговоры, старался примирить пашей во имя общей цели: разгрома французов и взятия Корфу. Али-паша изворачивается, виляет.

«Переписка его всегда ко мне учтива, — пишет командующий эскадрой Павлу I, — но на деле верного соответствия незаметно, кроме поманки замысловатых его предприятиев». Ушаков видит, что Али-паша «имеет особое намерение, несходное с нашим расположением», имеет сведения, что тот хочет сделать, перебравшись с войсками, «замешательство и еще что-либо важное». Ну и союзники! Но ведь и без них не обойтись. Ушаков действует так, чтобы Али-паша понял: перед ним все понимающий, твердый и решительный человек, который не простит предательства. Приглашает вместе с Кадыр-беем доверенного Али-паши Гасан-эфенди и требует прекратить козни, задержки, сопротивление указаниям султана. Гасан стал уверять, что Али-паша пришлет немедленно войска для штурма, «а более того посылать не будет». Это тоже было важно, ибо разнузданное воинство Али-паши вызывало страх и ужас у греков.

Вот так и балансировал в своих действиях Ушаков перед штурмом, стягивая войска и корабли к Корфу и затягивая узел блокады.

Понимал, что войск мало, эскадра тоже не мощна, собирал силы в единый кулак. 9 декабря подтянулись два фрегата — «Св. Михаил» и «Казанская богородица» капитана Сорокина, что до того крейсировали у берегов Родоса. 30 декабря подошли из Севастополя корабли «Св. Михаил» и «Симеон и Анна» под командованием контр-адмирала Пустошкина. Началась осада.

Примерка...

24 октября перед крепостными стенами Корфу прошли русские корабли «Захарий и Елисавета», «Богоявление Господне», «Григорий Великая Армении». Стали поодаль. Якоря сбросили. Запахло варевом. Было ясно — не уйдут...

Иван Андреевич Селивачев, что возглавлял весь отряд (турецкие корабли подошли позднее), проводил на берег священника, который вез и сюда послания константинопольского патриарха. Решил ждать островитян: так ли будут рады, как на других островах, эскадре? Гром канонады прервал его спокойные размышления. Ядро проскакало по палубе, разбрасывая в разные стороны щепу, и плюхнулось с противоположной стороны в воды моря. Изящный французский корабль «Женерос» выскочил из-под стен крепости, «поймав ветер», промчался вдоль линии русских кораблей, осыпая их ядрами.

— Великий рискун, однако же, сей французский капитан, — проворчал Селивачев, отдавая приказ артиллеристам достойно ответить лихачу. Ядра прочертили воздух. Знакомство состоялось.

Утром на палубу «Захария и Елисаветы» поднимались шумноватые жители Корфу.

... — Мы просим вас, — протягивая руки к Селивачеву, перебил всех доктор Папонис, — не высаживайте на остров турок. Сейчас у нас почти все единодушны, все благосклонны к вашему императору. А имя господина Ушакова давно прославлено на наших островах и гремит по всему Средиземноморью. Не посылайте на острова турок!

Селивачеву было неловко, турецкий офицер сидел рядом. Иван Андреевич потер подбородок, покряхтел и спросил:

— Сколько сможете выставить ополченцев? Корфиоты зашумели, перебивая друг друга.

— Пять... Семь!.. Десять тысяч!.. Возьмем штурмом крепость...

Граф Булгарис величественно поднял руку, надеясь, что все сразу замолчат. Но корфиоты были уже другие, почтения к сановитости не испытывали, они продолжали спорить, доказывать, не обращая внимания на поднятую руку. Граф не выдержал и тоже стал кричать, стараясь, чтобы русский капитан услышал его...

— Ну пятнадцать, так пятнадцать, — успокоительно ответил ему Селивачев. И другим: — Вот прибудет командующий, и о всех остальных делах договоримся. Главное — французов в крепость, как в котел, загнать, так Федор Федорович сказал, и там сварить их, как раков. Так, соименник? — обратился он с улыбкой к Ивану Андреевичу Шостаку, командиру фрегата «Григорий Великая Армении», что присутствовал на встрече. Тот улыбки не принял, скептически посмотрел на островных гостей и раздумчиво сказал:

— Крепость — орешек твердый, крови прольется немало. Может, им предложить почетную капитуляцию?

Селивачев с удивлением посмотрел на своего соратника: он тоже об этом думал.

— Пожалуй, что и так, Иван Андреевич. Давай завтра испробуем. Ты и язык знаешь отменно. Съезди, авось уговоришь.

Выпроваживая гостей, приговаривал:

— Главное, не дать им на острове хозяйничать — вот приказ адмирала. Загнать в крепость! Загнать в крепость!

На следующий день на острове повсюду собирались дружины повстанцев. Французы к вечеру везде сняли свои предмостные посты и гарнизоны, отступив в крепость. Оставаться лицом к лицу с бушующей массой было небезопасно...

...В доме у командующего французским гарнизоном генерала Шабо было тепло и уютно, горел камин, из окошка виднелся красивый изгиб бухты. Генерал, снявший мундир, вытянул ноги, поставил на поручни кресла стакан с вином и с безразличием вслушивался как в болтовню комиссара, так и в прибаутки капитана «Женеро» Ле-Жоаля, который поддразнивал кота кисточкой от шпаги. Кот пытался ухватить ее, зацепить коготками, но капитан ловко выдергивал кисть из цепких кошачьих лап. Игривость кота сменилась злостью, ему было обидно, что этот громадный человек успевает раньше его.

— Перебродят. Обломают зубы о крепостные стены и повернут свои косы против нобилей. Корфу снова запылает. Вот тогда мы и соединимся с повстанцами, — говорил, ощупывая висевший на стуле мундир генерала, комиссар Дюбуа. На досуге он любил портняжничать, поэтому всегда оценивал одежду на людях.

— Вы ошибаетесь, комиссар. Мы больше не воссоединимся с ними. Вернее, они с нами. У них рядом появился единоверец.

— Полноте, полноте, генерал! Во-первых, мне известно, что греки боятся союзников русских — турок и вот-вот выступят против них.

— Острая сабля — самый сильный довод в свою пользу у турок...

— Во-вторых, — не обращая внимания на реплику Жоаля, продолжал комиссар, — мы вскоре получим помощь и приятные известия из Анконы. Бонапарт покорил Египет. Он не сегодня завтра нанесет удар в подбрюшье Оттоманской Порты. Дни зловонного неаполитанского королевства тоже сочтены.

— Хорошо бы... — лениво потянул вместе с вином генерал.

— А я надеюсь больше всего на себя. Надо уметь выскальзывать из цепких лап противника. — Ле-Жоаль даже улыбнулся, когда кот снова промахнулся и сердито заводил усами.

— Полагаться на себя можно, — отхлебнул вино генерал, — тем более что наши стены позволяют вам это. Главное, лишь бы ожиревшая Директория не забыла, что у нее тут доблестные солдаты. — И генерал резко опустил руку со стаканом вниз. Кот, почувствовав, что ему не опередить Жоаля, сделал прыжок к руке генерала.

— Паршивец! — уронил бокал Шабо. Красное пятно разлилось у его ног. — Вы, Жоаль, вечно всех возбуждаете, а от этого нет никакой пользы, только кровь, — слизывая ее капельки с руки, сердито выговаривал капитану генерал.

— Я сожалею о царапине, но что касается беспокойства, которое я приношу, то смею заметить, я не намерен взирать на то, как на мою шею наденут петлю. — Ле-Жоаль встал и нервно пошел к выходу.

— Друзья! Друзья! Не стоит ссориться. Обратите внимание: к нам шлюпка под белым флагом, — позвал их к окну Дюбуа.

...Капитан-лейтенант Шостак, ощупывая ногой ступеньку, шагнул вниз и остановился.

— Снимите повязку! — раздался голос.

Комната, в которой оказался Иван Андреевич, после следования по улицам крепости с повязкой на глазах, показалась светлой и просторной. Горел камин. За столом сидело несколько человек.

— Капитан-лейтенант Шостак! Явился сюда по поручению командующего эскадрой...

Дюбуа оценил ладно скроенный мундир. Жоалю понравилась уверенность офицера. Шабо внимательно всматривался в дерзковатого русского и старался представить себе грозного адмирала Ушакова. Он не совсем понимал, что здесь делают русские, как с ними вести войну. Он знал твердую поступь прусского солдата, разобщенность замыслов австрийцев, пламенную беспорядочность итальянцев, победоносное высокомерие англичан. Но что собой представляет русский солдат? Нет, он не знал. Ясно, что им не по плечу крепость. С суши? Но тогда надо набить весь остров войсками, нашпиговать их артиллерией, а этого, по данным разведки, у эскадры нет. С моря? Оттуда такие крепости не берутся. Шабо снисходительно взглянул еще раз на офицера и с усталой улыбкой сказал:

— Я не понимаю, что нужно здесь вашему адмиралу? Ведь и невоенному человеку ясно, что крепость не взять.

Шостак не стал замечать язвительности и учтиво ответил:

— Адмирал уверен, что крепость падет, и следовало бы избежать жертв! Поэтому он и предлагает почетные условия сдачи.

Шабо начал сердиться:

— Но я еще не вижу, кому сдаваться...

Дюбуа, ковырявший зубочисткой во рту, перебил генерала и игриво спросил у капитан-лейтенанта:

— Скажите, ваш адмирал здоров? У него не болят зубы?

Шостак с недоумением посмотрел на него и, думая, что он допытывается о состоянии эскадры, ответил:

— Адмирал здоров. На эскадре больных нет. Дюбуа прихохотнул и, причмокивая губами, подмигнул русскому офицеру:

— Я бы советовал адмиралу беречь зубы, он может поломать их о Корфу.

Комиссар заливисто расхохотался и встал, потирая руки. Шостак вспыхнул:

— Адмирал имеет десятки побед. Он не проигрывал сражений...

Шабо перебил его и тоже встал:

— Мне жаль, но ему придется прервать этот победоносный ряд, — он сдержанно поклонился. — Еще раз выражаю благосклонность к вашим морякам и солдатам и предлагаю вам, дабы избежать того кровопролития, которое так противно вашему адмиралу, покинуть пределы Венецианского залива.

— Передайте это всем, кто послал вас сюда... на примерку, — опять прихохотнул Дюбуа.

Шостак понял, что другого ответа он не дождется, и тоже поклонился.

— Честь имею! К сожалению, я не увезу разумного ответа. Соболезную будущим жертвам. Они будут не по нашей вине.

А за окном разыгрывалась буря, шквал за шквалом, налетали на остров. Русскую шлюпку, привязанную у причала, бросало по волнам и грозило разбить.

— Капитан-лейтенант! — вдруг дружелюбно обратился к Шостаку Жоаль. — Волна перевернет вашу шлюпку в бухте. Следует переждать, а мы приглашаем вас на ужин.

— Да, капитан, смотрите, брызги долетают сюда, до третьего этажа. Ваш экипаж мы накормим, шлюпку вытащим пока на берег, — учтиво подтвердил Шабо.

— Благодарю за приглашение! Я готов разделить с вами ужин, господа!

— Вот и прекрасно! — бесцеремонно хлопнул Жоаль Шостака по плечу и без обиды поправил: — У нас говорят друг другу «гражданин», а не «господин». Ужин же будет отличный, вот увидите.

* * *

— Хорошее вино у чертей было, — докладывал на следующий день Селивачеву Шостак, потирая виски. — Сдаваться не собираются...

На батареях

Всю ночь взлетала из-под лопат каменистая земля над холмом у церкви святого Пантелеймона, скрежетали колеса, слышались натужные голоса. Всю ночь с тревогой вслушивались в этот неразборчивый шум у деревни Беница французские часовые. Там что-то творилось.

...Инженер Маркати, бывший до недавнего времени на французской службе, желая доказать свою преданность русскому адмиралу, решил за одну ночь воздвигнуть позиции для батареи. Нет, он знал, что Ушаков приказал не спешить, проводить работы тайно, в ночное время, чтобы не насторожить врага, не вызвать его на схватку раньше времени. Ведь для охраны работ он смог выделить всего 12 солдат да нескольких канониров для установки пушек. Но чего бояться? Почти тысяча крестьян расположились вокруг холма. Многие были с ружьями, правда, со старыми, доставшимися от отцов, бывших раньше то моряками, то корсарами. Большинство же было просто с кирками и лопатами, которыми они столь усердно трудились всю ночь. Нет, французы не сунутся, побоятся!.. Может быть, и не сунулись бы, если бы не заговорила гаубица, не бахнули бы пушки, установленные на новой батарее. Так не терпелось Маркати обозначить свой инженерный успех. Ядро, пущенное из гаубицы, раздробило крепостной зубец, переломило древко с вызовом трепетавшего французского флага и угодило горделивому капралу Директории прямо в голову. С севера, от деревни Мандук, тоже загромыхало. То была первая батарея союзников, установленная раньше. Генерал Шабо понял, что, если русские ядра будут носиться над крепостью, выбирая себе жертвы, его солдаты долго не выдержат. Из крепостных ворот, стреляя на ходу, выбегали засидевшиеся в осаде солдаты. Греческие ополченцы стояли кучно, ждали команды, чтобы вступить в бой. Французские ружья были дальнобойней, били точнее. Вот кто-то из ополченцев охнул и забился в смертельной дрожи, осел в кровавую лужу второй, ткнулся в терновый куст третий. Одни отступили за скалу, другие в дальний лесок, а третьи и, как оказалось, почти все дрогнули и побежали, прыгая через камни, рытвины и заграждения, так и не сойдясь врукопашную. Русские артиллеристы едва успели сделать два выстрела, как их окружили, выбили из рук оружие и, повалив, связали.

Впереди небольшой растрепанной группы пленников вели опутанного веревками Маркати.

— Предатель! — кричал французский офицер, толкая его в спину. — Ты поплатишься за свою измену!

Маркати вслух молился, он знал, что последний раз, ибо французы беспощадны к тем, кто изменяет их флагу...

...Красное, обветренное лицо Ушакова исказилось и стало белым. Такое с ним бывало редко. Адмирал бледнел только от сильного гнева. Сейчас он был бледен от этого святого обмана, от восторженной невыдержанности греческого инженера, которая стоила жизни многим и могла сорвать план установки, так необходимой для общей победы батареи.

— Я же сказал! Я же приказал! Не вылезать! Сидеть тайно. Ждать сикурса! — отчитывал он доложившего о захвате фузилеров командира морского батальона Боаселя. Тот даже плечами не пожимал, понимая праведность адмиральского гнева. Ушаков же вдруг сразу остыл, лицо его снова приняло твердое и решительное выражение.

— Давай сигналы нашим на Мандукио. Французы поощрение получили, ободрились. Им захочется и там победу одержать. А две такие победы равны хорошему отряду подкрепления. Отбить охоту надо у них к вылазкам!

Сигнальщики с кораблей подали сигнал тревоги на батарею. С двух судов спустили шлюпки с фузилерами, подготовили адмиральский катер.

...Адмирал как в воду глядел. И с севера растворились ворота. Из крепости выскочили всадники. Эти-то откуда? Повалила пехота, нет, не повалила. Три стройные колонны стали обтекать холм у Мандукио.

— Одна, две, три, пять сотен, — насчитал командовавший десантом подпоручик Чернышев, — ...шесть, семь, восемь, девять... десять...

— Не сдюжим, — обронил стоящий рядом солдат.

— А чего их считать-то! — громко перебил все шумы ружейного треска капитан Кикин. — Их бить надо! — и пронзительным, слышимым у подножия холма голосом отдал приказ: — Слуша-ай команду! По неприятелю... Слева и справа огонь беглый! Пали!.. По це-ентру... Пушкам картечью огонь!

Затрещали вразнобой выстрелы. У батареи споро распоряжался лейтенант Гонфельд, подгоняющий канониров. Поднесли запалы, раскаливали ядра. Пушки дружно рявкнули, зачастили и фузилеры. Стройно идущие по центру французы смешались, несколько человек упало. Бегущие в деревню слева от холма греческие повстанцы остановились и снова пошли вперед. Сбоку врезались в колонну албанские пехотинцы во главе с отставным русским капитаном Кирко. Справа с криками «Алла! Алла!» схватились с французскими солдатами турки. Французам все-таки удалось прорваться к батарее, но русские гренадеры отбросили их штыками. Три раза казалось французским офицерам, что можно посылать донесение об уничтожении батареи, и три раза сгоняли их к подножию русские и турки.

Солнце начало уходить за горы, когда капитан Кикин выхватил шпагу и приказал горнисту протрубить сигнал ко всеобщей атаке. Напор десантников был неудержим. Бросая раненых, лошадей, оружие, французы бежали. На батарею истерзанные гренадеры возвращались молча, турки и албанцы переругивались из-за захваченных на поле сумок и оружия. Капитана Кикина на шинели вынесли на холм и положили у пушечной станины. Он, зажимая рукой рану, огляделся и захрипел, увидев поднимающегося вместе с морским десантом Ушакова.

— Ну вот и сдюжили, господин вице-адмирал, а теперь и подавно. Вон с вами какой сикурс идет.

— Спасибо, братцы, за службу доблестную. Молодец, Кикин! — Адмирал пожал слабеющую руку капитана. — Нам эту батарею никак нельзя отдать. Без нее никакой виктории здесь, у Корфу, не одержим.

На холм трусцой поднимались все новые и новые солдаты и моряки. Крепость угрюмо молчала. Батарея наутро заговорила снова. Через несколько дней восстановили батарею и на юге. Шабо был в унынии, он понимал, что артиллерия флота и батарей может быть смертельна для крепости. Но он, правда, не знал, что у Ушакова почти не было зарядов и пороха.

Осада. Зима 1799 года

Ушаков все туже затягивал петлю вокруг Корфу. Полукольцом расположил корабли, высадил десантные войска на берег, возводил батареи. Знал: не успеет к весне — выскользнут французы. Того хуже — соберутся в Анконе или Бриндиги, высадится их несколько тысяч из Италии, и тогда неизвестно, кто у кого будет в осаде.

Анкона ему чуть не во всех снах снилась. Высылал туда корабли для разведки и патрулирования, призывал своих капитанов бдеть неусыпно. Союзных турок пытался все время взбудоражить, держать в относительной готовности. Резкий разнос учинил Ивану Андреевичу Селивачеву, командовавшему кораблем «Захарий и Елисавета», не посчитался с тем, что тот ревностно служил последнее время. Специальный ордер направил, объявил «неудовольствие» за то, что выпустил капитан из французской гавани судно без специального досмотра. А ведь «фальшивости» и «письма секретные» провезти на таких кораблях можно легко. Все другие суда проверялись личной адмиральской службой, которая обнаруживала все подозрительное, когда «даже шпионов матросскою одеждою провозят», письма, донесения разные. Приказал «настрожайше... иметь бдение и крайнюю осмотрительность и никаких судов без строгого осмотра не пропускать». Командующему акатом «Св. Ирина» лейтенанту Влито и шебеки лейтенанту Ратманову предписал патрулировать днем и ночью и не допускать, «чтобы никакое судно, особо подле берегов, ни в одну, ни в другую сторону не прокралось...».

Однако не во всем управлялись его капитаны. Да и, правду сказать, было нелегко. Холодные северные ветры бросали охапками ледяные брызги на палубу. С намокшими парусами трудно было управляться, трудно было брать рифы и ставить лиселя. А главное, не хватало харчей. И не то чтобы вдосталь, а бывали дни, когда выдавали всего по два сухаря с обещанием скоро накормить досыта. Обещаний этих надавали капитаны много, а муки и мяса все не было. Может быть, от этого холода и голодухи приустали глаза у дозорных на «Захарии и Елисавете», ослаб слух, когда перекликались с догонявшим французов акатом «Ирина» и влепили заряд в свою же шебеку «Макарий». Взятый шебекой в плен французский корабль воспользовался суматохой и улепетнул в крепость. А «Захарий и Елисавета» еще раз ударил по парусам и реям шебеки, разбив рангоут и порвав все снасти. И смех и грех — по своим бьют. Но больше, конечно, грех, и Ушаков отозвал Селивачева с южной части пролива, пообещав «таковую неосторожность исследовать и исполнение учинить как должно». Один недоусердствовал, а второй же рвался в бой опрометчиво, непродуманно, подставляя бока. Пришлось в канун Нового года отчитывать храбреца Шостака и даже направить ему грозный ордер, в котором сделать выволочку. Шостак, преследуя французский корабль, бил по нему точно, метко и смертоносно. «...Действие фрегата артиллериею... по известию ко мне дошедшему из крепости, — писал в ордере Ушаков, — было хорошо, из крепости видели, что многие выстрелы ваши были действительны и прямо в корабль и на корабле заметна была великая тревога...» Но не хвалил Шостака адмирал, а ругал... «Крайне сожалею... как вы допустили... фрегат вам вверенный быть под крепостью почти вплоть подле берега, даже под картечными выстрелами, фрегат подвергли вы совсем пропасти, бог один только спас вас чудесами, что крепостными выстрелами вас не потопило» (выделено мною. — В. Г.). Адмирал берег свои корабли для основного удара, он не мог позволить преждевременно рисковать ими даже такому отчаянному смельчаку, как Шостак.

До прихода основной эскадры хозяином вокруг крепости был 74-пушечный французский корабль «Женеро». Быстроходный, обшитый медным листом, он имел дальнобойную, или, как говорили тогда, «длинного чертежа» артиллерию. «Захарий и Елисавета», «Богоявление Господне», «Св. Троица», а особенно «Св. Павел» утихомирили резвость линейного корабля. Он все чаще отстаивался под укрытием крепостных батарей или рыскал между Корфу и Видо, как бы выискивая щель в цепи кораблей, окруживших остров. И нашел-таки. Вечером 26 января с русской полугалеры сделали пушечными ракетами сигнал, что означало — мимо прошли французские корабли. Вычернив, чтобы быть незаметным, паруса, воспользовавшись сумерками, «Женеро» скользнул в стык между русскими и турецкими кораблями, подгоняемый крепким южным ветром. Русские корабли, что стояли рядом, были тихоходны, а быстроходный турецкий фрегат с места не сдвинулся, то ли заважничал и ждал приказа от своего адмирала, то ли команду не собрал. Так и ушел в ночной туман «Женеро». Досадно, что упустили. Но нет худа без добра. На 74 пушки мощь гарнизона уменьшилась, да и несколько сот моряков убыло. Однако Павел I, получив донесения о бегстве корабля, разгневался. А следовало бы посмотреть более спокойным и трезвым взором на события. Ведь главная-то цель — Корфу — еще не была достигнута, и для этого из Петербурга многое следовало бы сделать.

Федору Федоровичу с первых дней было ясно, что крепость с наличными силами и вооружением не взять. Не было осадных орудий, мощных гаубиц, лестниц штурмовых, подкопщиков умелых, способных фугас заложить. А главное, не было войск, которые превосходили бы числом осажденных. В письме вице-президенту Адмиралтейств-коллегии графу Кушелеву он писал: «...войск, к высаживанию десанта на эскадрах наших весьма недостаточно, если бы с начала прихода нашего к Корфу, хотя один полк был со мною рассийских войск, многое успел бы я уже сделать со оным, даже надеялся бы по сие время принудить к сдаче крепости...»

Вот и продолжает он просить войско от турок, от пашей, от Али-Тепелены. Но дело продвигается мало. Турецкие войска и албанцы прибывают без снаряжения, без продовольствия. Единой дисциплине они не подчиняются, пытаются промышлять в греческих деревнях. Французы делают успешные вылазки. Все это приводит к тому, что «жители острова Корфу, — отмечает Ушаков, — начинают уже колебаться сумнением».

Да, войск не хватало. А ведь нападающих по всем законам военного искусства должно было быть в несколько раз больше, чем обороняющихся. Число же войск в Корфу, считай, увеличивалось и от непробиваемости стен еще вдвое. Перекрыть их можно было только искусно, скорее даже гениально организовав осаду и штурм.

Ушаков и искал днем и ночью ходы для завершения главной части своей военной экспедиции. Еще до подхода основной части эскадры он почувствовал, что ключом ко всей обороне Корфу является остров Видо. Расположенный напротив крепости, он был ее защитным бастионом, а в случае взятия противником — дулом, направленным в грудь Корфу.

Французы время на Видо не теряли, рыли траншеи, и вскоре островок ощетинился пятью батареями. Большой же остров был в напряженном ожидании: что предпримет русский адмирал? Ушаков же в декабре и январе ждал и надеялся. Ждал подхода кораблей, подвоза боеприпасов, присылки осадных орудий, продовольствия. Надеялся, что вот-вот тысячи алипашинцев, обещанных по договору Портой, появятся на островах. Постепенно становилось ясно, что ничего или почти ничего он не дождется. Надо было исходить из того, что есть. Да, Видо — ключ, но крепость надо поджигать со всех сторон. Пусть французы ожидают атаки и с суши. Еще в ноябре русские солдаты и моряки вытащили на гору у села Мандуки два единорога, одну гаубицу, две мортиры и несколько полевых пушек. Первые выстрелы смели наблюдавших из-за южной стены французов. Заахали единороги, запрыгали по крышам бомбы от мортир. Это была уже не демонстрация мускулов, а ощутимые удары.

У северной же стены жители двух деревень Баницы и Горицы, куда французы наведывались, дабы пополнить свои запасы продовольствия, взялись сделать такую же батарею на высоком холму у церкви св. Пантелеймона. Сил в этот момент у Ушакова не было, но те «собравшись во множестве, просили неотступно, чтобы для воспрепятствования их разорения и ежедневного грабежа от французов дать им на первый случай две или три пушки, при которых послать хотя бы одного офицера с двенадцатью солдатами», обещая, что пятьсот-тысяча человек будут охранять возведенную батарею ежедневно. Ушаков вспоминал не раз, что поручил греческому добровольцу инженеру Маркати (Меркатис) «батарею устроить». Русский пост поручика Кантарино на батарее состоял всего из 12 фузилеров и шести канониров, поэтому адмирал предложил «канонаду» не начинать, подождать, когда прибудут корабли с острова Св. Мавры. Но горячий и пылкий Маркати за одни сутки успел сделать все работы по установке батареи, выволок пушки на холм. И открыл огонь. Очень хотелось ему показать свое усердие, храбрость и убедить земляков в своей полезности. Те бурно приветствовали первые выстрелы, но атаке шестисот французских, солдат не смогли противостоять и бежали. Команда поручика Кантарино была пленена. Маркати как бывшего французского служащего расстреляли.

Французы ободрились и кинулись на вторую батарею. Но ее Ушаков уже усилил, да и организатор обороны капитан Кикин проявил чудеса героизма и организованности. Вскоре и вторая батарея была восстановлена. Крепость оказалась под обстрелом ушаковской артиллерии. Казалось, беспрестанная канонада сломит французов. Но русские пушки стреляли редко. Нашлись недовольные у турок, греков, да и свои смотрели с недоумением: почему Ушаков не даст команду завалить крепость ядрами? Русский же адмирал и так-то был угрюмый, а в эти дни совсем был хмур. Он пишет драматическое письмо Томаре: «Корабельных наших снарядов с нами обыкновенное количество, я употребляю на батареях картаульные единороги и снаряды от них почти все расстреляны, а особо картаульных бомб, которые весьма понадобятся, очень мало у меня уже в наличии остается, а подвозу ни отколь нет» (выделено мною. — В. Г.).

Да, одного полководческого гения в армии и флоте не хватает. Немало славных военных талантов гибло в плену плохого снабжения, в объятиях нерадивой инфантерии.

Гибли. Но не таков был Ушаков. Он собирал все силы, все запасы в один кулак. Он готовил штурм.

«Последнею экономиею...»

Одной из ключевых проблем осады было продовольствие. Ушакова оно беспокоило, вызывало подлинную тревогу. Турки особенно не раздумывали, посылали свои суда и обкладывали продовольственной данью близлежащие территории, а то и просто грабили греческое население. Командующий русской эскадрой пойти на это, конечно, не мог. Он взывает к Петербургу, Одессе, Константинополю.

Уже в начале ноября он бьет во все колокола, не беспокоясь о впечатлении, требуя улучшить снабжение. 10 ноября он пишет Томаре: «Провианта весьма мало. Людей-то на корабли взяли „вдобавок“ (для осады), а провианта на них не предусмотрели».

Эскадра в ноябре находилась в море уже более трех месяцев. Сухари уже рассыпались в порошок, солонина начинала портиться. Но и этого, доносит Ушаков, скоро не будет. «Экономией» можно просуществовать не более чем до середины декабря. Турки обещают, но ничего не делают. Возможно, в этом и не было злого умысла, а была обычная реакция полунезависимых пашей на указы из Константинополя. Они их просто игнорировали. Ушаков направляет Морейскому паше, которому даны все указания Порты, несколько посланий с просьбой ускорить присылку провизии. Тот не реагирует. Командующий эскадрой посылает к нему личного представителя гардемарина Мавро Михайли, одного из гардемарин, что направлялись для практики в боевых условиях. Лучшей практики пожелать было трудно. Гардемарину Ушаков дает указание: «И одного дня чтобы не было пропущено и строго приказано было бы командирам судов, чтобы ни под каким видом не останавливались и не замедливались бы, шли бы прямо сюда к эскадре с поспешностью, старайтесь провизии доставить сюда больше и скорее».

Мавро Михайли спешит исполнить приказ вице-адмирала: стремительно «сплавал» в Морею, не мешкая, обследовал состояние дел и так же быстро возвратился на кирлингаче к Ушакову, которому доложил: «Провианта заготовленного нету ничего».

Командующий встревожен, надо срочно принимать меры, но он не может ничего предпринимать, не согласовав действий с турками. Обращается к Кадыр-бею: немедленно послать курьера к Морейскому паше, ведь тому же предписано Блистательной Портой снабжать их. Ушаков уже все разведал и знает, что на берегу пасутся стада волов, принадлежащие французам, надо только конфисковать их, забить и отправить на эскадры. Кадыр-бей обещал содействовать. Но наступил декабрь, а дело не сдвинулось. «Провизия... на эскадре... вся без остатка вышла в расход. Командиры кораблей и войска на берегу терпят крайнюю нужду и настоит опасность терпеть голод и бедствие от оного». «Последнею экономиею питаются только теперь русские моряки», — мрачно констатирует он в письме к Кадыр-бею. Морейского пашу просит «где только возможно собирать печеный хлеб, сушить его в сухари и присылась сюда сколько в самой скорости поспеть можно...». Именем Блистательной Порты и султанского величества Ушаков потребовал «поставить и немало не умеряя сухарей, булгуру, фасоли, водки или горячее вино, также красное вино и масла... и чтобы тем людей спасли вы от настоящего бедствия, которое есть неминуемо». Зная, что денег у него на расплату нет, говорит с пашой на понятном для того языке: «Кто же в недоставлении по сие время останется виною, Блистательная Порта и его султанское величество непременно сделает строго взыскание жестоким штрафом...»