Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Жизнь замечательных людей (№255) - Ушаков

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Ганичев Валерий Николаевич / Ушаков - Чтение (стр. 18)
Автор: Ганичев Валерий Николаевич
Жанр: Биографии и мемуары
Серия: Жизнь замечательных людей

 

 


Он отдавал приказ, предпринимал действие, и это отзывалось там. Правда, по-разному слышались его слова в хижине закинфского рыбака, султанском Серале, Адмиралтейств-коллегии, канцелярии Директории, морском министерстве на берегах Темзы. Внимательно следили за перемещением эскадры Ушакова: из Египта генерал Бонапарт, из Неаполитанского королевства — адмирал Нельсон и король Фердинанд, с Корфу — генерал Шабо, с Китиры — безвестный священник Дармарос. Да мало ли этих зорких глаз, что всматривались в паруса и флаги эскадры!

Вот и в то раннее осеннее утро с небольшой торговой шхуны, укрывшейся за серой, уступчатой скалой, до рези в глазах всматривались в рассеивающиеся хлопья тумана: не мелькнут ли в них паруса русских кораблей? Вот они! И, вынырнув из-за скалы, замахали шляпами, флагами и шарфами. «Просят остановиться! Принять на борт! Может, сообщить что хотят!» — доложили Ушакову. «Знаю! — коротко ответил тот. — Тут где-то должны гонцы из Китиры нас встретить».

Да, то были действительно делегаты от островной общины. Элегантный и сдержанный нобиль Мавроянис, растрепанный и всклокоченный хозяин шхуны Григоропулос из второклассных, бывший офицер русской службы Киркос и громадный, спокойный священник Дармарос. Ушаков радушно пригласил всех в каюту, приказал подать теплый сбитень, угощения. Греки не притронулись, во все глаза глядели на адмирала, слава о котором разнеслась далеко по Средиземноморью. Федор Федорович позвал толмача и, чтоб ободрить приехавших, обратился первым:

— У нас на Руси спрашивают, с чем пожаловали, господа? С чем мы пожаловали, сейчас зачитаем. Наши письма, приглашающие поддержать сию экспедицию, коль согласны, вам передадим. Послание его преосвященства Георгия V по неведомым нам каналам, думаю, уже у вас очутилось.

Русский адмирал не юлил, не скрытничал, сразу положил все карты на стол и доброжелательно спросил еще раз:

— Ну так кто что скажет?

Греки переглянулись и задержали свой взор на Дармаросе. Священник начал так же неспешно и раздумчиво, как адмирал, чем сразу тому понравился.

— Великой единоверной страны представители! Настал час нашего вызволения. Народ островов греческий, бывший под владычеством разных иноземцев не раз, никогда еще не ждал освобождения с таким нетерпением.

Священник сделал паузу, казалось, набрал воздуху, чтобы закончить на одном дыхании, и заверил:

— Но мы не только ожидаем — готовы выступить с оружием. Сие не богопротивное дело, коль враги наши — богоотступники и насильники. У господ бывших русских офицеров кое-что в подвалах сохранилось. Да и сельская коса из мирного крестьянского снаряжения в оружие боевое превратиться готова.

— Добро! Добро! — прогромыхал адмирал. — А сколько народу вы можете поднять? Сколько вооружить?

— Всех, ваше превосходительство. Всех поднимем! А вооружить, сколько будет оружия, тоже всех.

Ушаков недоверчиво переводил взор с одного на другого, знал бахвалистость многих из сынов Средиземноморья.

— Так уж и всех?

— Всех, всех! — даже загорячился Дармарос. — Давайте только ваши письма с амвона как молитву прочту. Не будет у вас ни одного противника среди греков, их сердца вам принадлежат полностью.

Греки все сразу шумно заговорили, перебивая друг друга, размахивая руками. Ушаков, почти не слушая, понял, что поддержат, и закидывал уже вдаль мысль, думал об устройстве и наведении порядка позже.

— Что думаете, много понадобится войск оставлять после отнятия крепости у французов? Не поднимут ли они через своих агентов, как только мы уйдем, новое восстание, не сорвут ли флаг наш?

Греки опять заволновались. Аристократ Мавроянис, властно подняв вверх руку, потребовал тишины.

— Гарнизон надо оставить большой! И не против французов. Они вряд ли сунутся, сила эскадры господина адмирала им известна. А против черни и тех, кто подстрекаем французскими богохульниками, захватил земли наши и сейчас зарится на имущество высокородных и достойных граждан острова.

— Господин Мавроянис, — довольно неучтиво для собственного сана перебил высокородного Дармарос. — Жители нашего острова действия русской эскадры поддержат и французам не позволят снова воссесть в крепости Китиры. Посему оставлять союзный гарнизон большой здесь не следует. Сами управимся. А господину Ушакову войска еще понадобятся для взятия Корфу и других островов. Мы же у себя управимся, ежели не будут допускать одни люди перед другими чванливости, заносчивости и нечестного ограбления под видом закона. Да, если поступятся отдельные граждане своими привилегиями для общего блага.

Мавроянис и Ушаков с удивлением взглянули на священника. Правда, каждый увидел и услышал его по-своему. Нобиль захлебнулся от гнева: французская зараза проникла даже в церковь. Адмирал воочию увидел, что есть, на кого опереться на этом острове, есть понимающие его замыслы, есть верные друзья у него среди греков. Попросил принести его «пригласительные письма». Торжественно зачитал их, передал Дармаросу тексты, переведенные на греческий. Обратился на прощание:

— Мы на ваших обывателей и на вас надеемся. Благодарим за то, что помощь хотите оказать. Вместе французов изгонять будем. К первым числам октября весь отряд морской подойдет. Вот тогда и выступайте. — При выходе задержал Дармароса, посмотрел долго и внимательно в его глаза, как бы почувствовал исходящую из того духовную силу и преданность, тихо, с признательностью сказал: — Спасибо, отче! Паству свою наставляешь по-божески, возвышенно и благородно. Чувствую, что друзьями расстаемся, друзьями встретимся и после победы. Помолись за успех.

— Да будет так во имя отца и сына и божьего духа. Аминь! — по-русски закончил Дармарос. Ушаков только руками развел, не удержался, обнял священника.

К вечеру велел собрать командиров. Корабли сблизились, на шлюпках подъехали турецкие и русские капитаны. Картографы еще в Константинополе вычертили карту, протянули один за одним вдоль греческого побережья Ионические острова. Ушаков подошел к карте, разгладил ладонью лист и четко, как бы отдавая приказ, стал говорить:

— С сего дня начинаем самое главное наше предприятие — освобождение островов. Отряд капитана Сорокина посылаем во вспомоществование англичанам к Египту. Вся остальная эскадра медленно вдоль островов движется и отсылает впереди себя небольшие отряды для начала боевых действий и сигнала местным жителям. На Китиру и Закинф под командой капитан-лейтенанта Шостака отряд идет. Один линейный корабль и два фрегата русской эскадры, а также турецкий фрегат под общей командой капитана 2-го ранга Поскочина направим в Кефаллонию, такой же объединенный русско-турецкий отряд: два линейных корабля и два фрегата — направляем на остров Левкас под началом капитана Дмитрия Николаевича Сенявина. Греческие повстанцы выступают одновременно с появлением кораблей наших. На Китире Дармарос сие обеспечит, на Закинфе — граф Макрис, на Кефаллонию мы направляем капитан-лейтенанта Ричардопулиса, на Левкасе нас тоже ждут. Итак, следует десанты высадить, ежели не удастся с ходу овладеть островом — оттеснить с помощью повстанцев французов в крепость, осадить их и, ожидая подхода эскадры, устроить бомбометание. Эскадра своими пушками дело завершит. Затем все под Корфу двинемся. Я сей план предварительно согласовал с адмиралом Кадыр-беем и посему выступаю от нас двоих совместно.

Осанистый и крепкий Кадыр-бей покивал головой в сторону Ушакова уважительно. С ним у Федора Федоровича сразу как-то заладилось. Кадыр-бей был внимателен, старался понять замысел, не чванился, на первенство русского адмирала не обижался. Ушаков же своим главенством, определенным с согласия султана, не давил, не кичился, советовался в главном и зато ощущал постоянно дружелюбие турецкого флотоводца. Не то был его заместитель, вице-адмирал, или, по-турецки, патрона, Шеремет-бей. Томара уведомил Ушакова, что Шеремет весь купается в английском золоте. Но Шеремет-бей не только английским золотом упивался. Он всякое золото любил. Не был он ни рабом старых обычаев, ни горячим сторонником замышляемых Селимом III реформ. Был он просто хищник, вурдалак у султанского трона, воплощение коварства и зависти. Ни на минуту не сомневался он, что и другие живут по таким же законам. И еще ему хотелось занять место Кадыр-бея. Тогда, может быть, и он смирился бы с Ушак-пашой, но сейчас всячески хотел столкнуть двух адмиралов, досадить им и вредить Кадыр-бею во всем. Решил доносить на него в Стамбул, если он будет в чрезмерном согласии с Ушаковым. Доносить и тогда, когда они придут в столкновение. Порта должна быть недовольна Кадыр-беем. Кадыр-бей должен быть недоволен Ушак-пашой. Русский адмирал должен сердиться на Кадыр-бея. Своим помощником он считал Махмуда Раиф-эфенди — представителя Высокой Порты по дипломатическим вопросам при Кадыр-бее. Раиф-эфенди был враг Ушакова и союза с Россией. Однако человек он был не без принципов. Его кумиром была Англия. Он провел там несколько лет послом и хотел, искренне хотел, чтобы Селим III перестроил всю Османскую империю на английский манер. Конечно, было это невозможно. Но Махмуд Раиф-эфенди этого хотел так страстно, что заслужил в народе прозвище Инглиз (англичанин). Ушаков кое-что ведал о сих «союзных головах», но виду не подавал, был учтив и предупредителен. Ссору раньше времени не раздувал. Раиф-эфенди не выдержал первый, сорвался и как-то по-петушиному вначале по-английски, а потом по-турецки зачастил:

— Почему с Сорокиным идет такая малая часть кораблей? Ведь Египет — боль нашей империи, и мы должны по-настоящему помогать нашим доблестным союзникам — англичанам!

Федор Федорович постучал трубкой, встряхивая тлеющий табак, затянулся, выпустил струю густого дыма и только после этого рассудительно, как бы увещевая неприлежного ученика, объяснил:

— Сие количество согласовано на переговорах в Константинополе. А Балканы и бывшие Венецианской Албании острова тоже наша всеобщая боль, забота Оттоманской Порты, ибо французский генерал Бонапарт еще год назад сказал, что острова Корфу, Занте, Кефаллония дают ему господство в Адриатическом море и Леванте и имеют для французов большее значение, чем вся Италия. Так что тут наша миссия значительна и важна.

Раиф-эфенди смутился, слова Бонапарта ему были неизвестны, да он и сам понимал, что от Ионических островов до Египта рукой подать. Не смутился, однако, Шеремет-бей и решил, что пора забивать клинья в союз двух адмиралов. Голос у него был какой-то писклявый, верткий, раздражал Ушакова.

— Доблестный адмирал, ваша военная хитрость известна нам, ныне вы и общую власть имеете, отряжаете приказом своим наши корабли для взятия островов. Известно, что наши великие монархи во всем нашем предприятии равенство положили, как закон общий. Однако же турецких кораблей меньше в отрядах получилось. Не обидим ли наших доблестных турецких капитанов, не нарушим ли дух великого согласия?

Ушаков сразу понял, что этот улыбчивый и льстивый турок — главная опасность, в нем сидит враг, которого надо сразу принимать во все стратегические расчеты. «Не поворачиваться кормой — расстреляет. Бить надо нахала, — решил про себя. — Ладно, мы тоже не лыком шиты». Начал, как восточный человек, издалека, с пышных слов и восторгов.

— Великое провиденье божье свело нас вместе в небывалую сию экспедицию, и наши высокочтимые монархи о многом договорились, что нам известно. О многом им только известно. Но их мудростью мы посланы в этот поход, их мудростью назначен я командиром совместной эскадры и их мудростью руководствуюсь, создавая отряды для взятия островов, и на них уповая, в военных действиях опираюсь... И тот, кто на мои решения покушается, на монаршьи указы нападает. Что касается уважаемого патрона, то я думаю, что он со мной в целом согласен, а о мелочах договоримся!

Шеремет-бей закивал головой, видно было, как кончики ушей у него покраснели. Ушакову показалось, что Кадыр-бей удовлетворенно подмигнул ему, однако патрона оружие еще не сложил.

— Не следует ли нам, славный адмирал, выразитель воли наших правителей, брать острова каждой эскадре отдельно? Керкиру и Левкас турецкой, Занте и Кефаллонию русской, дабы не возникло соперничества и ссоры из-за трофеев.

Ушаков понимал, что свершить это ни в коем случае нельзя. В турецких морских командах полно головорезов и башибузуков. Они начнут резать и грабить по старой привычке всех «неверных» — и французов и греков. Сразу возникнет недоверие у ионитов. Из союзников — врагов можно получить. Согласие в эскадре даст трещину, а может и развалиться. Нет, допустить этого нельзя. Но и сказать истинную причину, что греки турков боятся и ненавидят, тоже нельзя. Шеремет-бей сразу загалдит, подговорит Кадыр-бея жаловаться на недоверчивость и неучтивость русских, на предпочтение грекам перед союзниками.

— Силы держать в кулаке буду и употреблять только по военным соображениям, не различая, где какой корабль, ибо так поручено нам нашими монархами! Призов же никаких от местного населения не предлагаю. Ибо едем мы не как захватчики, а как защитники и освободители. Так что и делить нечего.

Шеремет-бей закивал преданно головой, давая понять, что во всем согласен с русским адмиралом и готов следовать его приказам. Ясно стало и то, что его отныне надо приплюсовать к вражескому стану, упреждать, не давать возвыситься, иначе вред причинит больше, чем самый дерзкий неприятель. Решил не углублять пропасть, сделать вид, что ничего не произошло, обратился к командирам русских и турецких кораблей:

— Соблюдать дисциплину и порядок следует в походе, не обижать жителей. Мы с мирными обывателями не воюем! Вам же, уважаемые командиры Шостак и Поскочин, предписываю склонить жителей к действиям против французов. На Китире же надо, чтобы они неприятеля принудили сдаться пленными или истребили... А вообще к себе французов не допускали бы, а приходящие к острову суда брали бы в плен. Нужно по важности обстоятельств в сие действие уговорить и понудить обывателей, чтобы не только участвовали в деле, но и всякую помощь делали бы, всеми силами и возможностями вам помогали.

...Перед заходом солнца шлюпки от «Святого Павла» потянулись на корабли эскадры. Там еще царили беспечность, веселье, а командиры уже знали, что через несколько дней их ждет десант, артиллерийская канонада и бой. Отъезжая, все знали свой маневр, свой курс, сигналы, что соединяли эскадру воедино.

Кадыр-бей остался у Ушакова до утра, предвкушая сытный ужин, водку и добрые разговоры. Да и не хотелось ему слушать назойливое нашептывание писклявого Шеремета.

Закинф просится под покровительство

То был триумф. Наверное, так встречали в Древней Элладе победителей. Засыпали цветами, женщины протягивали вверх ладони, как бы благодаря бога за избавление, дети совали в карманы конфеты и целовали руки освободителей. Ушаков шел впереди отряда русских моряков медленно, приостанавливаясь, дабы помахать стоящим на балконе, вылезшим на крыши, столпившимся у ворот жителям. Часто поворачивался лицом к морю, чтобы налетающий ветерок иссушал набегающую на глаза влагу. Вытирать слезу было неудобно — ведь мужчина, моряк, адмирал. А цветы сыпались. И над всем этим несся колокольный звон, возвещая о союзной полной победе, о действиях совместных, о новых надеждах и думах островных жителей.

...Действия же начались успешно. 1(12) октября был взят остров Китира. Завидев эскадру, гарнизон Директории почти сразу капитулировал. Французы уже знали, что население Китиры по нескольку раз прослушало «пригласительные письма» Ушакова, которые вместе с утренней и вечерней молитвой зачитывал в церкви Дармарос. Они попытались арестовать попа-бунтовщика, но крестьяне, вытащив из тайников ружья и копья, ножи и сабли, отогнали солдат. Вооруженный отряд китирцев рос не по дням, а по часам, и к подходу русской эскадры гарнизон был в бушующем море повстанцев. «Русская партия» на островах без труда взяла верх. Вот уже 15 дней развевается русский флаг над Китирой. Сегодня он затрепещет и над Закинфом. И здесь жители ждали их, и здесь островитяне вооружились. Находясь на перепутье морских дорог, остерегаясь внезапных нападений, вылазок корсаров, каждый островной житель хранил оружие, имел тайники, замаскированные склады с продовольствием и боеприпасами. Французский начальник гарнизона подполковник Вернье решил опередить агитацию Ушакова и повесил везде прокламации, описывающие зверства турок. На больших листах были нарисованы усатые и пузатые османы, держащие над мешком отрезанную голову грека. А рядом русский моряк с цветами в руках. Плакат должен был, по мнению Вернье, разоблачить коварный союз России и Турции. Но получилось наоборот, местный художник, исполнявший заказ, а скорее приказ французов, нарисовал русского моряка симпатичным, привлекательным парнем, отделил его от турка и даже повернул в другую сторону. На второй день турецкая чалма уже была переделана в шапку французского гвардейца с трехцветной кокардой. Вернье объявил острова в опасности и перед, лицом «монархического заговора» призвал всех граждан в Национальную гвардию. Но на пункты сбора явилось всего несколько человек. Французам уже не верили, их свободолюбивые лозунги упали в цене. Жители острова шли не на призывные пункты, а стекались к дому графа Маркиса. Граф был доволен, что не поддался уговорам родственников и не перешел на службу к французам, оставаясь ревностным поклонником России. Под ее флагом он и собрал восемь тысяч человек. Крестьяне, направляясь в отряд Маркиса, походя громили дома «якобинцев», сжигали официальные долговые документы, разбивали двери тюрем. Правда, среди разгромленных «якобинцев» почти все оказались людьми имущими, было немало и дворян. Маркис заподозрил, что тут подговор злонамеренного Мартиненгоса, что ненавидел нобилей, хотя был и преследован французами. Но в тот момент было не до выяснений отношений, и ополчение Маркиса вышло на побережье, где показались паруса кораблей капитан-лейтенанта Шостака. Море хотя и не штормило, но волновалось, корабли стали в отдалении, спустили шлюпки. Гребцы гребли изо всех сил, но пристать к берегу не могли. Волны, откатываясь, оттаскивали лодки в море. И тут крестьяне, взявшись один за одного, в два ряда протянули цепочку к лодкам. Вот один перехватил брошенный конец веревки, подтянул его к себе, другие уже подхватывали русских солдат и, взявшись за руки, несли их до берега.

— С люльки на руках-то не носили! — смущаясь, отряхивался от брызг усатый гренадер.

— Ну, сейчас можно и прямо в бой, подштанники-то сухие, — прихохатывал другой.

Высадился и Шостак, дал залп из немногих пушек, велел занимать позицию на вершине холма, откуда были видны крепость и город. Вскоре над городским муниципалитетом весело хлопал русский флаг, оповещая, что французы уже оттеснены в крепость. А вот и основная эскадра! Полукольцом охватили остров корабли Ушакова, развернулись бортами, из портов показались пушки! Еще мгновение — и... И над крепостной стеной взвился белый флаг. Шлюпка французов устремилась на флагманский корабль, а оттуда плыли вдохновленные русским адмиралом закинфские представители. Они только что получили там боевое знамя адмирала и распоряжение об атаке на крепость. Помахали кулаками проезжавшим французам, горя желанием идти в наступление. Однако наступать не пришлось. Ушаков был настроен благодушно и без проволочек согласился на выгодные для французов условия сдачи. Кровопролития не желал. Важно было овладеть крупным островом...

И вот идут они, воины и моряки, в колокольном перезвоне, лепестковом дожде, волнах улыбок и возгласов. У здания муниципалитета Ушаков остановился, громко сказал:

— Прошу всех представителей управления острова и делегатов на встречу последовать! Оговорим предварительный план управления.

С удивлением взирал изысканный и утонченный аристократ Граденигос Сикурос ди Силлас, глава закинфского нобилитета, на то, что вслед за ним шагнул под свод ратуши второклассный Мартиненгос, потоптавшись, неуверенно пошел туда же Кладис.

Ушаков сел на место городского главы. Слева от него вытянулся мичман Васильев, справа граф Маркис, чем сразу вызвал недовольство семейства Сикуросов. Ушаков обвел глазами зал, остался недоволен тем, что народу было мало, но не стал ждать и встал.

— Уважаемые представители Закинфа! Остров освобожден. Руины французского владычества дымятся на сих землях, где должно нам построить управление благонравное и справедливое. Мы при сем должны учесть вашу островную традицию, а также доблесть выступивших против нашего общего врага граждан. В послании святейшего патриарха Георгия V и в наших «пригласительных письмах» обещалось восстановление старых привилегий и выбор вами формы правления по образцу Рагузы либо иную. Надеемся на мудрость вашу...

Непонятно было: закончил слово русский адмирал или сделал паузу, но вскочил Граденигос Сикурос ди Силлас и вознес руки как в молении.

— Слава всевышнему! Земная благодарность российскому императору Павлу и султану Селиму за спасенье нас, земель и богатств наших от мерзких богоотступников и гонителей, достойных граждан. Что касается устройства нашего, то не надо нам никаких новинок, хватит — испробовали! Пусть творится все по образцу и подобию бывших венецианских владений, с вековечным верховенством знатных, и пусть очистят зал все, кто занесен сюда ветром былого вольнодумства. Мы же будем править под покровительством России и Турции по старым законам!

Зал замер. Из последних рядов встал и пошел к выходу Мартиненгос, вышли еще двое, то были участники народного ополчения. Ушаков нахмурился, не хотел начинать устройство островное с раздоров. Вскочил и заговорил по-русски Кладис, с гневом поглядывая на Граденигоса Сикуроса.

— Некоторые знатные особы ничего не сделали, дабы способствовать быстрейшему освобождению острова. Сейчас они все маслины хотят получить с дерева освобождения, хотя на сие право имеют и другие граждане. Думаю, что в правление должны войти достойные люди, кто приветствует славного адмирала и кто хочет служить добронравию и справедливости, им провозглашенной.

Ушаков еще не сел, выслушал Сикуроса и Кладиса стоя. За окном внезапно зашумела толпа, раздался пронзительный крик, затем снова забурлило море выкриков и шума.

— Они просят вас выйти на балкон, — прислушиваясь, перевел Маркие.

— Зачем?

— Хотят выразить свое благодарное волеизъявление.

На площади толпились рыбаки и торговцы, пастухи и моряки, владельцы шхун и корабельные мастера. Ничего грозного не было в их виде, но гневные слова вырывались из их груди, напряжение ходило по лицам. Вперед вышел гигантского роста человек, рядом с ним встал Мартиненгос, он и обратился к Ушакову:

— Великий адмирал! Мы здесь! А мы — это все закинфяне! Спасибо тебе и морякам русским. Просим взять нас под вечное покровительство и заботу России! Она малых не обидит, в пасть венецианских толстосумов и индюков не отдаст. Возьми под руку свою!

Ушаков видел: говорилось это искренне, без подвоха, но понимал, что надо угомонить, иначе — прощай союз, снова возникнет злословие по поводу замыслов его эскадры, явится недовольство турок. А впереди Корфу. Поднял вверх руку, ожидая тишины.

— Уважаемые обыватели! Благодарю за признательные слова! Но больше всего благодарю за действия в поддержку объединенной эскадры! Смею вас уверить, что Россия здесь приобретений не ищет. По договору союзному мы лишь боремся против войск французских, незаконно здесь свою власть установивших. Ваше управление будет установлено согласно желанию граждан. Для сего мы сюда и собрались. Вас же, господин Мартиненгос, как и других командиров повстанческих, приглашаем вернуться в зал, дабы об временном управлении договориться. Комендантом же крепости нашей назначается сей мичман Васильев, что уже храбростью своей себя отметил. Будьте спокойны, рассудительны и дело свое исполняйте, каждый на своем месте. Желаю благополучия вам на сем освобожденном для счастья острове!

Лица у собравшихся просветлели: слова Ушакова, его вид успокоили. Впервые за один стол управления на Закинфе сели нобили и илсекондоордино.

Звезда Сенявина

— Так вот, Дмитрий Николаевич, постарайся без большого кровопролития. Нет нужды русских моряков терять. — И, словно вспомнив, что с Сенявиным не стоит так назидательно говорить, Ушаков сказал задушевнее: — Поступайте осмотрительно, и что как полезнее и выгоднее государственной пользе, то и производите!

Перед адмиралом лежала карта, и он отряжал к острову Святой Мавры, или Левкасу капитана первого ранга Дмитрия Сенявина. Операция была важная, все продумал, расписал в ордере, обсудил с ним, что может быть еще непредвиденного. Сенявин уже научился повиноваться, но излишне советоваться не будет, перед врагом искать защиту у бумажки не станет, сам действие предпримет, находчивость проявит.

Не ладилось у них в начале морской карьеры Сенявина. Федор Федорович не любил излишней прыткости, иронию почитал не свойственной русской натуре, считал, что подчиняться надо уметь каждому командиру. А Сенявин же был скор на принятие решений, норовист, ироничен, славу любил, да и она к нему благоволила. А еще благоволили к нему и Потемкин, и Мордвинов, так что прошел он свой путь командирский стремительней и независимей, чем Федор Федорович. Оттого-то он, наверное, и недоверчив был к Сенявину. Недоверчив, но его предпочитал всем своим офицерам, его наставлял больше других — ибо уже тогда видел в нем главного своего преемника и ценил. Нрав того, конечно, не принимал, но то, что моряк Сенявин был отменный, признавал, боевую выучку и честолюбие тоже ценил. Да и что то за офицер, коли он не заботится о чести и об имени своем. Нет, воинская честь — это не блажь командира, то есть — часть военно-морского искусства, часть морской души офицера. Коли ты ее не имеешь, не быть тебе военным полководцем, не стать тебе боевым адмиралом, не сможешь достойным офицером слыть. Не просто адмиралом и офицером, каковым при усердном сидении в Адмиралтействе да при дворцовой протекции немало сделалось, а вот тем, кто честь свою воинскую блюдет и ревнив к чужим успехам, уступать не желает не только сопернику, но и сотоварищу. Нет, не в драке, ссоре с ним, а в доблести. Такого офицера, такого моряка Ушаков уважал и отдавал предпочтение перед тихими и робкими. Коль избрал ты карьеру военного моряка — будь храбр, напорист, честолюбив, уверен в себе. Тогда победа придет. Вот и к Дмитрию Николаевичу победы приходили. Конечно, не сами по себе, а благодаря решительности и хватке Сенявина. Не могли увернуться от удальства его, что ли. Он ведь и сам говорил: «На место слова честолюбие употребляли мы термин молодечество... Все это делало нас некоторым образом отчаянными, смелыми и даже дерзкими». Памятно было, когда эскадра Войновича вышла в последней войне с турками на поиск их флота и попала в шторм. И для Ушакова Калиакрия тогда не звучала победно, а в 1787 году для Войновича тут был уготовлен крах. «Марию Магдалину» понесло в Босфор прямо к султанскому дворцу в плен. Флагманский адмиральский корабль дал сильную течь, помпы не качали, трюмы заполнились водой. Над кораблем зависла сломанная мачта, грозила рухнуть на борт. Казалось, пришел конец. Войнович только молился. И лишь Сенявин, отряхиваясь от воды, перебегал от группки матросов к фальшборту, от фальшборта к боцману, от боцмана к рулевому и отдавал какие-то немыслимые вроде бы в тот час команды. Потом сам полез на мачту, отрубил ванты, и набежавшая волна унесла ее от корабля, породив надежду на спасение. Помпы заработали. Войнович очнулся, и матросы поверили в звезду Сенявина: «Ему сам черт не помеха».

Была потом и золотая табакерка от Екатерины за расторопность и храбрость при Феодосии, был успешный крейсерский поход к берегам Анатолии под его командованием, участие в победоносной битве под Калиакрии, вывод из-под Очакова взятого в ледовое окружение боевого корабля «Князь Владимир». Все это сделало грудь Дмитрия Николаевича орденоносной: сияли на ней и «Георгий», и «Владимир», правда, степени у них были пока лишь четвертые. «Не подкованы», как говорилось, но то ведь было только начало. Дмитрию Сенявину к концу войны не было и тридцати. Сейчас он уже солидный капитан — тридцать пять исполнилось перед походом, выдержке научился, сдержанности.

...На «Св. Петре» суеты, когда Сенявин подошел к острову, не было. Все свои задачи знали хорошо. Дмитрий Николаевич долго смотрел в подзорную трубу, словно хотел обнаружить все слабые места у французов. Флаг-офицер12 выжидающе смотрел на капитана. «К спуску!» — махнул тот рукой, сипнули толстые канаты, шлюпки шлепались в воду, горохом сыпались в них по штормтрапам солдаты десантных команд. «Маши! Маши туркам, чего они валандаются!» К берегу устремилась стая шлюпок, а навстречу, размахивая белым флагом, уже двинулась к кораблю лодка. Сдаются?.. Нет, то были жители. Приветствовали освободителей. Сенявин записал в журнале: «Предлагали свои услуги и помощь во всем, что им приказано будет».

А помощь понадобилась. Крепость нависала своими пушками над городом и была не по зубам десанту. Искусный строитель расположил ее на отвесном берегу, окружил с другой стороны двумя глубокими рвами с водой. Стены для ядер были непробиваемы, а запасы, что были в погребах, позволяли выдержать многомесячную осаду. Но Сенявин не раскачивался долго. Узнал о скрытных тропинках, ведущих в горы, и приказал тащить по ним вверх орудия. Солдаты кряхтели, подхватывали артельные команды и приговорки, напрягая жилы, вытащили громадные пушки на площадки, с которых крепость видна была, как на адмиральской ладони, и бомбардировать ее можно было уже сверху.

Помахали французам: сдавайтесь! В ответ — выстрел. Сигнальный флаг был прострелен. «Ну, погодите же!»

Сенявин дал команду: «Огонь!» Ядра полетели, кроша стены, прыгая по крепостным ступенькам, подкашивая неспрятавшихся стрелков. Заклубилось над крепостью, исчезли ее очертания. И в ответ понеслись громы, зашипели раскаленные ядра. Французы и не думали сдаваться. Не думали! Ну, поддать им еще жару! Жар прибавлялся, рухнули перекрытия главного свода командирского дома. Взорвался один пороховой склад, загорелся погреб. Затрубила труба. Сдаются? Не совсем. Генерал Миоле, начальник гарнизона, соглашался оставить крепость, но предложил посадить гарнизон на русские корабли и отвезти во Францию. Кто победитель-то? Сенявин решил штурмовать. Сил, правда, маловато. Попросил Ушакова добавить, а тот прибыл сам. Не спеша, придирчиво осмотрел все: где какие орудия поставил Сенявин, где стрелков расположил, где ополченцев разместил.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33