Глава вторая

КОСМОДРОМ

Космодром…

Сейчас это слово звучит спокойно, прозаично, вполне по-деловому. Космодром многократно описан. Все его сооружения — и монтажно-испытательный корпус (МИК), и рельсовая колея, ползущая по степи к стартовой позиции, и сама стартовая позиция — широко известны по фотографиям, хроникальным, художественным и не очень художественным кинофильмам, телепередачам.

На фоне такого полноводного потока информации места для экзотики вроде бы не остаётся…

Но весной шестьдесят первого года дело обстояло иначе: космодром в то время считался объектом особой секретности. Отправляясь туда в командировку, полагалось даже дома, в семье, не говорить куда едешь. Правда, большинство из старожилов космодрома относилось к этим строгостям довольно трезво. Особенно после того, как появились в мире спутники, снабжённые фотоаппаратурой с такой разрешающей способностью, что скрыть от них невозможно было даже отдельную автомашину, не говоря уж о таком, ни на что другое не похожем, раскинувшемся на десятки километров объекте, как космодром. Элементарный здравый смысл свидетельствовал… Впрочем, чего стоит здравый смысл по сравнению с утверждёнными в инстанциях «положениями»!

Так и существовал космодром, официально овеянный покровом тайны, пока… пока не появился на нем сначала президент Франции де Голль, потом посол США и многие другие знатные визитёры, не говоря уж об иностранных космонавтах и их дублёрах. Как и следовало ожидать, ни малейшего ущерба нашей космонавтике или безопасности страны эти посещения не причинили.

Но все это было позднее. А в начале 1961 года слово «космодром» звучало достаточно таинственно. Особенно для тех, кто, подобно мне, к делам космическим едва начинал приобщаться.

Немудрёно, что собирался я впервые на космодром очень заинтересованно и в настроении, я бы сказал, даже несколько приподнятом.

Космодром представлялся мне… Впрочем, насколько я помню, в сколько-нибудь чётком виде он мне тогда вообще не представлялся, голова была чересчур забита множеством текущих, вполне конкретных дел. Но все же какие-то наполовину подсознательные ассоциации в этой забитой голове плавали, ассоциации с чем-то давно, в юности, прочитанным или виденным в кино, похожим на комплексы фантастических сооружений, вроде генератора солнечной энергии в фильме «Весна».

Во всяком случае, я ожидал увидеть сооружения, которые в репортажах принято называть величественными или марсианскими.

И вот я впервые отправляюсь на космодром. Процедура отлёта, вскоре ставшая по-домашнему привычной, поначалу произвела на меня впечатление прежде всего именно этой своей домашностью, полной непарадностью, будто люди не на таинственный, романтический космодром летят, а в обычную командировку или в отпуск в какие-нибудь давно обжитые Гагру или Сочи.

В назначенный день, точнее — в ночь перед назначенным днём, улетавшие собирались у закрытого в этот час газетного киоска пассажирского зала Внуковского аэропорта. Сейчас этому залу присвоен номер первый, но тогда второй зал ещё только строился, а потому не было и надобности в их нумерации.

Вылет назначался, как правило, на ночное время не случайно. В этом проявлялось характерное для Королева стремление «не терять дня». В самом деле, чтобы добраться из Москвы до космодрома, нашему самолёту требовалось не менее пяти часов лётного времени, около часа уходило на дозаправку бензином в Уральске или Актюбинске, да ещё два часа набегало за счёт разницы в поясном времени Москвы и Казахстана. Вот и получалось, что каждый участник нашего рейса мог работать в Москве до позднего вечера, подремать, что называется, вполглаза в самолёте и появиться к самому началу следующего рабочего дня на космодроме. Не таков был Королев, да и все его коллеги, чтобы оставить столь соблазнительную возможность нереализованной. Правда, в обратном рейсе — с космодрома в Москву — эти два часа разницы в полётном времени портили все дело: как ни рассчитывай, а какая-то часть ночного времени «пропадала впустую». Но тут уже ничего поделать было невозможно, на законы вращения земного шара даже Королев повлиять не мог (о чем, как я подозреваю, немало сожалел).

У газетного киоска собрались человек десять—пятнадцать: Сергей Павлович Королев, Мстислав Всеволодович Келдыш, Валентин Петрович Глушко, Константин Давыдович Бушуев, Николай Алексеевич Пилюгин, Алексей Михайлович Исаев, Борис Викторович Раушенбах, Семён Ариевич Косберг, Владимир Павлович Бармин…

У литератора, работающего в так называемом художественно-биографическом жанре, здесь, наверное, просто разбежались бы глаза: что ни человек, то по всем статьям достойный герой большой и интересной книги. Но такого литератора поблизости почему-то не оказалось. Да и никто из сидящих по углам или сонно бродящих по пассажирскому залу ночных пассажиров и немногочисленных служащих аэропорта не обращал ни малейшего внимания на нескольких негромко беседующих мужчин среднего возраста и нормального командировочного вида, во всяком случае без каких бы то ни было примет величия в их внешнем облике.

Точно в назначенное время — минута в минуту — к киоску подошёл коренастый седой человек, уважительно, но с достоинством поздоровался с собравшимися и доложил Королеву, что, мол, машина и экипаж готовы, погода не препятствует, разрешение у диспетчера получено, словом, можно лететь. Это был Павел Емельянович Тимашев, старый, опытный лётчик (из тех, кого принято называть «авиационными волками»), человек сложной, переменчивой судьбы. До войны он был пилотом гражданского воздушного флота, в годы войны воевал в авиации дальнего действия, где дослужился до должности командира авиадивизии и звания генерал-майора авиации. Потом возглавлял лётно-испытательную станцию на большом авиационном заводе. Не раз приходилось ему расплачиваться за разного рода прегрешения (преимущественно чужие), так что так называемая лестница служебных перемещений была им хорошо исхожена в обоих направлениях: как вверх, так и вниз. Но что оставалось при нем всегда — это уважение и симпатия коллег — за справедливость, независимость характера, доскональное знание своего дела. В дни, о которых я сейчас рассказываю, Тимашев командовал небольшим лётным подразделением, обслуживавшим КБ Королева.

— Ну что, кажется, все в сборе? — полувопросил-полуконстатировал Королев и, не услышав возражений, резюмировал: — Пошли.

И вся компания, вытянувшись цепочкой, направилась к самолёту. Забравшись в него, все быстро устроились поудобнее в креслах пассажирского «Ил-четырнадцатого» с нескрываемым намерением «добрать» часика два-три, и я сразу после взлёта почувствовал себя уже как бы на пороге космодрома. Восход солнца встретили в воздухе…

Вот так — предельно буднично — улетали на космодром люди, которых впоследствии назвали пионерами космонавтики… Впрочем, и после того как их так назвали, они не стали обставлять каждый свой шаг какими-нибудь многозначительными ритуалами. И на космодром по-прежнему вылетали, собравшись для этого среди ночи у газетного киоска Внуковского аэропорта, благо никто из слонявшихся вокруг людей ни по именам, ни тем более в лицо их не знал…

Своё собственное прибытие на космодром я ознаменовал тем, что нарушил этикет.

Наверное, я в несколько большей степени, чем следовало, проникся демократической непарадностью всей обстановки нашего вылета. Во всяком случае, к тому времени, когда наш самолёт прошёл над перламутровыми водами Аральского моря (где эти воды сейчас?) и начал снижаться к жёлтому в белых снежных прожилках песку Кызыл-Кумов, у меня и в мыслях не было ничего, каким-либо образом относящегося к проблемам ритуала. А посему, когда самолёт приземлился на «девятой площадке» (так именовался аэродром вблизи посёлка Тюра-Там) и зарулил на стоянку, я, недолго думая, как сидел в одном из расположенных вблизи двери кресел пассажирского салона, так и вылез первым на поданный трап.

Впрочем, слово «вылез» в данном случае неточно описывает ситуацию. Я не просто вылез — я нарушил протокол!

Оказалось, что прилёт нашего самолёта на место назначения был обставлен куда более торжественно, чем вылет из Москвы.

На расстоянии полутора десятков метров от трапа плотной группой стояли встречающие: работники космодрома, сотрудники королёвского КБ и других космических «фирм» — всего человек двадцать пять — тридцать. Столь парадная встреча, естественно, предполагала и соответствующий — в порядке старшинства — выход прилетающих. Места для штатского демократизма тут явно не оставалось.

На свою беду, спросонья — в самолёте-то я в основном дремал — я оценил положение вещей не в проёме двери (откуда мог бы оперативно ретироваться назад, в салон), а только на площадке трапа. Пути назад не было. Оставалось одно: с деланно индифферентным видом бочком проскользнуть по трапу вниз и, едва ступив на землю аэродрома, незамедлительно податься в сторонку. Так я и поступил…

А дальше все пошло как положено: из самолётной двери показался Королев, за ним — Келдыш и другие руководители космической программы, встречающие взяли под козырёк, пошли рукопожатия, взаимные приветствия и так далее… В дальнейшем я установленный порядок полностью усвоил и, прилетая куда-либо в одном самолёте с начальством, следовал этому порядку неуклонно. В любом деле, оказывается, нужен опыт! А в данном случае у меня такому опыту взяться было просто неоткуда: в течение многих лет моё место в самолёте было за штурвалом, и, прилетая куда-то с пассажирами, я так или иначе вылезал из машины после всех, ведь работа лётчика в кабине с остановкой самолёта не заканчивается.

И вот несколько легковых автомашин одна за другой идут на полной скорости по узкой бетонной дороге. Кругом пологие, плавно очерченные возвышенности и впадины пустынной жёлтой степи. Ещё один спуск… Небольшой поворот… Снова подъем, и сосед по машине толкает меня локтем в бок:

— Смотри. Вот он, космодром. Космодром!..

Я смотрю на него, как говорится, в оба глаза. Но ничего фантастического, марсианского что-то не обнаруживаю. Сосед по машине, видимо читая мои мысли, подтверждает:

— Да, для кино это, конечно, не товар.

Перед нами разбросано несколько трех — и четырехэтажных кирпичных домов довольно стандартного вида, несколько длинных одноэтажных построек барачного типа, пять-шесть финских домиков и единственное крупное здание — возвышающаяся надо всем этим посёлком огромная, массивная коробка монтажно-испытательного корпуса (МИКа), кажущаяся тут, среди окружающей её мелкоты, ещё более огромной. Так, наверное, смотрелись когда-то величественные готические храмы среди приземистых жилых домов средневековых городов.

А кругом степь. Пустая рыжая степь до самого горизонта.

В общем, ничего марсианского… Марсианское ещё ждало меня.

Впрочем, и в МИКе, куда меня с утра привёл Королев, тоже было на что посмотреть.

Мы привыкли представлять себе ракету в вертикальном положении, с носом, нацеленным в зенит — туда, куда она устремится в минуту пуска. А в МИКе ракета лежала. Лежала, растянувшись во всю свою многометровую, чуть было снова не сказал «высоту», хотя в данном случае это правильней было бы назвать длиной. Её тело покоилось на специальном устройстве, так называемом установщике, представлявшем собой комбинацию сильно растянутой железнодорожной платформы с подъёмным краном, способным поворачиваться в вертикальной плоскости. Рельсы, на которых стояли тележки установщика, уходили под широкие ангарные ворота корпуса, а дальше тянулись несколько километров по степи — к стартовой позиции.

Я уже говорил, что любой предмет, по природе своей предназначенный для существования на вольном воздухе, в помещении кажется большим по размерам, чем он есть на самом деле. Но трехступенчатая ракета-носитель с пристыкованным к ней космическим кораблём не только казалась, но и в действительности отличалась размерами весьма внушительными.

Какая же силища нужна, чтобы поднять эту штуку в воздух, вывести за пределы атмосферы да ещё притом разогнать до умопомрачительных космических скоростей, — такая мысль не могла не прийти в голову.

И чтобы увидеть источники этой силищи, не было нужды далеко ходить: на торце лежащей ракеты из зеркально сверкающих круглых титановых днищ пяти блоков первой и второй ступени торчало двадцать раструбов — камер мощных ракетных двигателей РД-107 и РД-108, созданных в конструкторском коллективе академика В.П. Глушко. Рядом с ними раструбы рулевых двигателей, расположенных на периферии каждого блока, казались миниатюрными. И все это выглядело чрезвычайно красочно: полированно-серебристые днища блоков, золотистый металл раструбов двигателей, ярко-красные предохранительные заглушки…

Космический корабль, замыкавший ракету с другого конца, выглядел, если судить с позиций чисто зрелищных, гораздо более скромно: он был заключён в мягкий стёганый чехол, который полагалось снять только на стартовой позиции, перед самым пуском.

Всю эту впечатляющую технику мне показали — каждый по своей епархии — ведущий конструктор космического корабля Олег Генрихович Ивановский и заместитель ведущего конструктора ракеты-носителя Юрий Павлович Антонов, попечению которых меня поручил Королев, сам отправившийся дальше в обход хозяйства космодрома. Нетрудно понять, что для обоих ведущих конструкторов появление моей персоны было далеко не подарком, у них и без меня дел имелось, как говорится, выше головы. Тем не менее никаких внешних проявлений своего недовольства по этому поводу они не высказали, все подробно показали, рассказали и ответили на все мои вопросы, в том числе и на такие, которые отнюдь не характеризовали меня как крупного специалиста в области ракетно-космической техники. Словом, встреча была вполне доброжелательная. Более того, ведущий конструктор космического корабля даже сейчас, когда нас связывает многолетняя дружба, продолжает, глядя на меня почти правдивыми глазами, утверждать, что с первого же момента был очень рад знакомству со мной. Воспитанный человек!..

Правда, один раз он поступил со мной вполне бесцеремонно. Когда по ходу подготовки космического корабля дело дошло до операции, связанной с монтажом агрегата, содержащего пороховой заряд, ведущий конструктор изящным жестом указал на дверь, а попросту говоря, вытурил из МИКа всех, кто непосредственно не участвовал в этой операции. Естественно, среди этих «непосредственно не участвующих» оказался и я. На сей счёт порядки на космодроме действовали весьма жёсткие.

Но то было через несколько дней. Придя же в МИК впервые, я увидел в нем немало интересного. Хотя, конечно, интерес, который не могли не вызывать у меня, как у любого инженера, ракета-носитель и космический корабль, носил характер прежде всего чисто технический. Это был интерес профессионала, специалиста в одной отрасли, к результатам труда коллег, работающих в отрасли смежной. Тем более что многое из увиденного в тот день «в сборе» я раньше уже видел по частям, так сказать, «россыпью». Тот же космический корабль, например. Ничего эмоционально подавляющего пока передо мной не было. Эмоционально подавляющее я увидел несколькими часами позже.

Несколькими часами позже меня позвали к Королеву.

— Садитесь, поедем на стартовую позицию, — сказал он.

И мы поехали на стартовую позицию. Вот где я раскрыл рот от изумления! Прямоугольный бетонный козырёк размером с хороший театральный зал нависал над огромной ямой — нет, не ямой, а хочется сказать: провалом, впадиной в поверхности земного шара. На козырьке вокруг многометрового круглого отверстия раскрывался гигантский металлический ажурный цветок (когда сюда привезут ракету, этот цветок сомкнётся вокруг неё) — система опор, мачт, ферм обслуживания. В нескольких десятках метров — чуть-чуть возвышающийся участок грунта, плотно утыканный бетонными надолбами и торчащими глазами перископов. Под ним, глубоко в земле, располагается бункер, в котором сосредоточено управление пуском ракеты.

Сейчас мы все это тоже хорошо знаем по фотографиям и кинофильмам. Поэтому мой рассказ вряд ли сможет вызвать у читателя то чувство изумления, которое возникло у меня при виде стартовой позиции. Но никакая фотография, никакой кинематограф не передают главного — масштаба этого сооружения!

Помните, как Ильф и Петров в своей «Одноэтажной Америке» описывали знаменитый кэньон в штате Аризона: «Представьте себе вот что. Берётся громадная горная цепь, подрезывается у корня, поворачивается вершинами вниз и вдавливается в ровную, покрытую лесами землю. Потом она вынимается. Остаётся как бы форма горной цепи. Горы — наоборот. Это и есть Грэнд-кэньон, Великий кэньон… Зрелище Грэнд-кэньона не имеет себе равного на земле. Да это и не было похоже на землю. Пейзаж опрокидывал все, если можно так выразиться, европейские представления о земном шаре… Мы долго простояли у края этой великолепной бездны…»

Так вот, вся разница между Грэнд-кэньоном и впадиной космодрома заключается разве что в том, что последняя могла бы быть изготовлена при помощи не горной цепи, а одной горы, правда горы изрядных размеров, да ещё в том, что вдавлена эта гора была не в землю, покрытую лесами, а в голую степь. Ну и, конечно, самое главное: Грэнд-кэньон сработала природа, а «кэньон» на космодроме — дело рук человеческих! А в остальном полное сходство.

Я тоже «долго простоял у края этой великолепной бездны».

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходится делать некоторое внутреннее усилие, чтобы восстановить в себе то восприятие космодрома в целом, которое возникло у меня при первом знакомстве с ним. Наверное, в этом есть своя закономерность: виденное много раз неизбежно начинает казаться обыденным. Особенно если на фоне этого неоднократно виденного произошли события, сами по себе оставляющие в памяти прочный и яркий след. И, если вдуматься, люди от действия упомянутой закономерности многое в своей жизни теряют… Но повисшая над пропастью стартовая позиция каждый раз, при каждом свидании с нею, смотрится будто впервые. Сильное это зрелище, ничего не скажешь!..

В соседстве с великолепной техникой монтажно-испытательного корпуса, и особенно стартовой позиции, стали как-то иначе смотреться и другие, в общем, довольно непрезентабельные постройки космодрома. Было в этом сочетании нечто от известного охотничьего шика, состоящего в том, чтобы ружьё и все специальное охотничье снаряжение иметь самое лучшее, современное, высшего качества, а одежду и обувь — старые, чинёные-перечиненые, никакого подобия «товарного вида» не сохранившие.

Впрочем, эта возникшая в моей голове ассоциация конечно же никак не отражала подлинных намерений хозяев космодрома. В отличие от охотников (да и то, вероятно, далеко не всех) проблемами внешнего «шика» они интересовались чрезвычайно мало, благо других, более деловых проблем у них с избытком хватало — тут уж не до «контрастов». Более того, едва ли не в каждый свой последующий приезд на космодром я обнаруживал что-нибудь новое в его так называемом бытовом секторе: новую гостиницу, новую столовую, новые зеленые посадки (последнее в том климате осуществить, пожалуй, не проще, чем построить многоэтажный дом)… Космодром строился.

…Королев ходил по стартовой позиции и неторопливо рассказывал о сложной системе устройств, окружающих, поддерживающих, питающих ракету до того момента, когда она, отбросив в стороны все, привязывающее её к Земле, уйдёт вверх.

Все это я уже видел ранее на бумаге, в чертежах. Но — я замечал это не раз за годы работы в авиации — как ни представляй себе натуру по чертежам, как ни напрягай своё пространственное воображение, а реальная, живая конструкция все равно будет смотреться иначе. Особенно конструкция такого масштаба, как стартовая позиция космодрома. Да ещё с таким «гидом», как Королев! А он выполнял добровольно взятые на себя функции гида с явной охотой. Рассказывал — подробно, обстоятельно — не только о том, как действует то или иное устройство, но и почему оно было сделано именно так, а не иначе. За железом он видел концепции, видел идеи! Видимо, ему самому нравилось то, что он мне показывал, и было по-инженерному приятно лишний раз полюбоваться на хорошую, умную конструкцию — создание коллектива, руководимого академиком (тогда ещё будущим академиком) В.П. Барминым.

Королев ходил, немного наклонив по своей привычке голову, по бетонной площадке козырька вокруг огромных металлических ферм, время от времени дотрагивался до них, будто поглаживая рукой, и рассказывал… Рассказывал, как он это умел делать, словно бы и не рассказывая, а размышляя вслух. Думаю, что в такие минуты личность слушателя была для него более или менее безразлична. Мне просто повезло, что в тот день под рукой у него оказался я, а не кто-нибудь другой.

Поначалу казалось даже, что, полностью погрузившись в обстановку этого неторопливого разговора (вернее, монолога), Сергей Павлович просто давал себе передышку после множества дел, закрутивших его в Москве, и перед отнюдь не меньшим количеством дел, которые ждали его здесь, на космодроме. Но очень быстро выяснилось, что это предположение не проходит. То, что я назвал погружением в разговор, было только кажущимся. Почти не прерывая себя, Королев зорко смотрел на происходящее вокруг, время от времени кого-то подзывал к себе, к кому-то подходил сам, что-то спрашивал, что-то поручал, — словом, вёл себя как хозяин, вернувшийся после непродолжительного отсутствия в своё хозяйство (как оно, в сущности, и было на самом деле).

Но при всех таких частых отвлечениях основную нить разговора ни на минуту не терял. И это тоже было для него характерно. Столь частого в устах многих рассказчиков вопроса: «Так на чем это я остановился?..» — от Королева я не слышал никогда.

Говоря о заложенных в стартовой позиции идеях, он особенно подчеркнул широкие возможности модификации всего пускового комплекса. И действительно, по мере того как развивалась — а значит, вытягивалась вверх — ракета-носитель, соответственно уходили ввысь и ажурные конструкции стартового хозяйства.

Ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса.

Ночь. В конусе света от фары тепловоза мелкий пунктирный снежок. Мы стоим у железнодорожной колеи с внешней стороны огромных, ангарных ворот корпуса. Сейчас они раскрыты, развернулись в обе стороны от того, что раньше называлось торцевой стеной МИКа, а сейчас превратилось в чёрный, многоэтажной высоты прямоугольник. Глухо пыхтят на малом газу дизеля тепловоза, стоящего на самом срезе корпуса. Перед ним, как перед локомотивом бронепоезда, гружённая балластом платформа. За ним в темноте угадываются очертания установщика с ракетой-носителем и космическим кораблём.

Во всем этом — полумраке, мелком снежке, даже в ритмичном пыхтении тепловоза — что-то сказочное, почти мистическое. Настроение, во всяком случае, создаётся вполне определённое: люди стоят молча, как заворожённые. Даже разговаривать, не говоря уж о том, чтобы с кем-то пошутить, кого-то подразнить или разыграть (к чему население космодрома, вообще говоря, весьма склонно), никому не хочется.

Один из наиболее торжественных — если не считать самого пуска — моментов в жизни космодрома: ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса!..