Современная электронная библиотека ModernLib.Net

С человеком на борту

ModernLib.Net / Публицистика / Галлай Марк Лазаревич / С человеком на борту - Чтение (стр. 3)
Автор: Галлай Марк Лазаревич
Жанры: Публицистика,
История

 

 


Посадить в целях обеспечения «сохранности» под стеклянный колпак. Участь нелёгкая, наверное, для каждого, но особенно неприемлемая для человека энергичного, творческого, инициативного, такого, каким был Гагарин. Очень чётко выразил свои ощущения по поводу подобного рода деятельности Константин Петрович Феоктистов: «Единственное, что мне мешает, — приглашения на всевозможные торжества и юбилеи… Что-то вроде свадебного генерала. Я всегда отказываюсь. Потому что действительно нет времени и потому что мне неинтересно. Очень стараюсь отказываться вежливо, но всегда чувствую: считают, что зазнался. Или надо работать, или заниматься представительством… Наверное, представительство тоже работа, но у меня другая специальность…»

Видите, даже совмещение занятий своим основным делом с «представительством» мешает космонавту. Что же тогда сказал бы он, обречённый жить одним лишь представительством! Мне могут возразить, что Феоктистов — не просто космонавт, а конструктор, учёный, один из инициаторов и первых разработчиков идеи полёта человека в космос и в этом качестве вроде бы действительно не должен испытывать особого тяготения к функциям «свадебного генерала». Что ж, наверное, подобное замечание было бы справедливо. Но ведь и у Гагарина — пусть не учёного и не конструктора — хватало нужных и интересных дел, так сказать, по прямой специальности. Свой пост первого заместителя начальника Центра подготовки космонавтов он занимал, по общему признанию, отнюдь не номинально. Работал интенсивно и усидчиво. Н.Ф. Кузнецов, занимавший в течение ряда лет пост начальника ЦПК, впоследствии писал, что Гагарин успешно справлялся и с совсем новыми для себя, неизбежными в административной практике функциями, «имел дело с очень сложными документами и работал с ними очень точно, безукоризненно».

А к чему приводит насильственный отрыв человека от основного дела его жизни, мы видим хотя бы на примере Эдвина Олдрина — второго члена экипажа лунного корабля «Аполлон-11». В своей книге «Возвращение на Землю» он так говорит о том, что с ним произошло после полёта на Луну: «Мы стали какими-то рекламными персонажами, парнями, которые должны посещать те или иные собрания и банкеты… Мы перестали быть космонавтами в техническом смысле слова… Длительный карантин после возвращения о Луны был раем по сравнению с тем, что происходило теперь… Я предпочёл бы снова лететь к Луне, чем исполнять роль знаменитости». Особенно вывела космонавта из равновесия «рекламная поездка по миру — 23 страны за 45 дней».

И трудно не согласиться с В. Песковым и Б. Стрельниковым — авторами чрезвычайно интересного и глубокого очерка «За кулисами славы», по которому я процитировал приведённые отрывки из высказываний Олдрина, — в том, что психическая травма, глубокая депрессия, вскоре постигшая «лунного человека № 2», была вызвана «не космическими явлениями, а вполне земными и хорошо известными перегрузками. Они оказались чрезмерными даже для очень сильного человека».

При всех различиях, существующих между положением «знаменитого человека» в США и у нас, между жизненными воззрениями и движущими стимулами советских и американских космонавтов, при всех этих (и многих других) различиях полностью отмахнуться от горького опыта биографии Эдвина Олдрина — ограничиться тем, что сказать: к нашим условиям это неприменимо, — было бы чересчур просто.

Человек должен делать своё дело в жизни.

Нельзя превращать его — живого, думающего, чувствующего — в музейный экспонат. Только в экспонат.

Кстати, если все-таки проделать эту бесчеловечно жестокую операцию, то по прошествии скольких-то (не берусь назвать, скольких именно) лет воздействие такой превращённой в музейный экспонат личности на других людей пошло бы и в этом противоестественном качестве неизбежно на убыль.

Вряд ли доброжелатели Гагарина хотели такой участи для него.

Нет, при всей трагичности того, что случилось 27 марта 1968 года, вывод «не надо было давать ему летать» из происшедшего не вытекает. Отлучать лётчика Гагарина от авиации было ни с какой стороны невозможно.

А вот ещё один вопрос, который мне не раз приходилось слышать: «Ну а как все-таки сам Гагарин, повлияла на него выпавшая на его долю мировая слава? Изменился он как-то за эти семь лет — от дня полёта в космос до дня гибели — или нет?»

Ответ на этот вопрос, наверное, правильнее начинать с конца: изменился или нет.

Вообще говоря, конечно, изменился. Странно было бы, если бы не изменился. Уместно спросить любого человека: «А вы сами за последние семь лет своей жизни изменились или нет?» Ведь независимо от того, пришла ли к вам за эти годы слава (и если пришла, то какого, так сказать, масштаба), независимо от этого обязательно пришла какая-то новая работа (пусть по прежней специальности), новая ответственность, новые мысли, новые контакты с людьми, новые удовлетворения, новые неудовлетворённости… Особенно если эти семь лет охватывают такой динамичный возрастной интервал человеческой жизни, как лежащий между двадцатью семью и тридцатью четырьмя годами.

Я наблюдаю своих молодых коллег — лётчиков-испытателей, вспоминаю, какими они были, когда учились в школе лётчиков-испытателей, и вижу: конечно же они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность — сначала профессиональная, а затем и житейская. Пришёл опыт. Пришли навыки преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им — в воздухе и на земле — жизнь. Пришло более глубокое понимание людей — и в добром содружестве, и в ситуациях конфликтных. Словом, пришла профессиональная и человеческая зрелость, которая конечно же отложила свой отпечаток на облике каждого из них.

А слава? Участвовала она в формировании их личностей? В какой-то мере — да, участвовала, так как большинство моих молодых коллег удостоились за проведённые испытания и всякого рода наград, и почётных званий, а главное, едва ли не самого ценного в нашем деле вида славы — прочной профессиональной репутации хорошего, надёжного, пригодного на любое задание лётчика-испытателя. Но, конечно, ничего похожего на славу первого космонавта Земли им и не снилось. А вот, смотрите-ка, изменились! Повзрослели.

Так почему же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать только с позиций его противоборства со славой?

Неудивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса — изменился ли за последние семь лет своей жизни Гагарин? — я ответил положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрёл навыки руководящей деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми стимулах и вообще в человеческой психологии (о чем можно судить по некоторым его точным и проницательным на сей счёт замечаниям). Словом, быстро рос.

Во многих отношениях этому росту способствовали и свойства, которые были явно присущи его характеру до полёта в космос. Он был умен от природы, иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах людей. Обладал врождённым чувством такта, чувством собственного достоинства и в не меньшей степени чувством юмора. Все, что вызывает улыбку — как в высказываниях людей, так и в возникающих ситуациях, — ощущал отлично.

Как-то раз на космодроме, незадолго до полёта первого «Востока», Сергей Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся — подозреваю, что не впервые, — подробно и развёрнуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только можно себе представить в космическом полёте. Гагарин в течение всего этого достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию и совсем другим, разговорным тоном сказал:

— Я хотел его подбодрить, а выходит — он меня подбадривает.

На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:

— Наверное, мы оба подбадриваем друг друга.

Все кругом посмеялись, и, я думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор ещё доброго десятка возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них средств обеспечения безопасности космонавта.

А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счёл нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих…»

Я так подчёркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.

Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со иной, ни с кем-нибудь другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не хватает. Но в том, что он отчётливо представлял себе, так сказать, пункты, по которым его подлинный облик ещё отличается от выдержанного по всем статьям только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине — особенно в последние годы его жизни — общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по заказу» свойств может быть объяснён одной лишь только интуитивной тягой к ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели космических полётов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это исключительно воздействием чьего-либо примера, пусть самого убедительного, невозможно. Тут было что-то (и немалое «что-то») от осознанного воздействия на собственную личность, от того самого, что в популярной литературе для юношества называется «работой над собой».

Много лет спустя его товарищ космонавт А. Леонов, рассказывая о посещениях совместно с Гагариным различных художественных выставок, заметит: «…он понимал, что правильно оценить полотно надо уметь, надо этому тоже учиться (а то недолго абстракционизм спутать с импрессионизмом). Юрий расспрашивал на этих вернисажах обо всем, буквально обо всем, до технических тонкостей… и никогда не разрешал себе категорического суждения».

Да, наверное, правильной оценке художественных полотен действительно надо учиться. Но ещё важнее — сдержанности в суждениях! И Гагарин учился. Учился на редкость успешно. Между прочим, мне такой подлинный, живой, меняющийся, растущий Гагарин представляется гораздо более привлекательным, чем тот самый статичный портрет, по которому ему заранее выставили сплошные пятёрки с плюсом по всем предметам и всем параметрам чуть ли не с младенческих лет. Если и так сплошные пятёрки, то, спрашивается, что же делать человеку с собой дальше?.. Да и вообще не зря, наверное, в любой школе так называемый первый ученик редко бывает особенно популярен среди своих товарищей по классу.

Да уж, кем-кем, а благонравным «первым учеником» Гагарин не был! Иногда, по молодости лет, не прочь был и созорничать, разыграть — правда, всегда беззлобно — кого-нибудь из друзей, неизменно лёгок был на подъем, чтобы куда-то поехать, кого-то навестить, включиться в какую-нибудь забавную затею…

Очень характерным для Гагарина было высокоразвитое умение быстро схватить новое, освоиться с непривычной обстановкой, понять неожиданно свалившиеся новые обязанности. И без видимого напряжения справиться с ними.

Через несколько дней после полёта в космос Гагарин приехал в Центральный дом литераторов — к писателям. Это было, если не ошибаюсь, одно из первых его выступлений перед большой, ранее незнакомой аудиторией. Мне было интересно, как он справится с этой новой для себя ролью. И, надо сказать, справился он отлично. Перед переполненным большим залом ЦДЛ, в свете ярких ламп, под множеством направленных на него в упор изучающих взоров — ведь перед писателями стоял первый человек, вернувшийся из того самого чёрного безбрежного космоса, в котором всего несколькими днями ранее из всех собравшихся чувствовали себя более или менее уверенно разве что писатели-фантасты, — он держался естественно, скромно, с неожиданно проявившимся обаянием. Оказалось, что и для той работы, которая ему предстояла в течение нескольких лет после полёта в космос, этот молодой невысокий майор, вчера ещё ходивший в старших лейтенантах, пригоден в самом лучшем виде.

Умение Гагарина ориентироваться в сложной обстановке, его понимание человеческой психологии — не только индивидуальной, но и массовой — не раз успешно проходило проверку во время его поездок по белу свету. Надо сказать, что сверх меры наших космонавтов зарубежными поездками не перегружали, о «двадцати трех странах за сорок пять дней» речи не было. Но все же хоть и не «залпом», но поездить Гагарину пришлось: в восточное полушарие и в западное, в северное и южное, к друзьям и к, скажем так, просто знакомым… Правда, и в таких «просто знакомых» он умел как-то очень быстро и, казалось бы, самыми простыми средствами — естественностью поведения, спокойным юмором, полным отсутствием какого-либо намёка на суперменство — вызвать чувства если не по-настоящему дружеские, то очень к тому близкие.

Его встречали почти так же как дома, в Москве. Да и как могло быть иначе? Представлялось таким естественным, что первый в истории космонавт принадлежит не только своей стране, но всему человечеству.

Редкие исключения, вроде протеста группы студентов Венского университета, который они, если верить сообщению газеты «Курир», будто бы выразили против предстоящей лекции Гагарина в стенах их альма-матер («Аудитории университета не должны использоваться для политической пропаганды…»), такие единичные исключения лишь подтверждали общее правило. Кстати, и выступление Гагарина в Венском университете — как свидетельствовал журналист Н.Н. Денисов, рассказавший об этом эпизоде, — прошло не хуже, чем все прочие: тепло, дружественно, без каких-либо эксцессов. Да и ожидались ли они в действительности, эти эксцессы?

В Гагарине обнаружилось природное умение говорить с людьми. Умение с первых же слов войти в душевный контакт с ними. Вот, например, в Японии он вышел на трибуну перед многими тысячами участников массового митинга и сказал:

— Когда ракета вывела космический корабль «Восток» на орбиту, первая страна, которую я увидел после своей родины, была Япония.

Сказал и вынужден был замолчать на несколько минут, чтобы переждать овацию, вызванную этими совсем простыми, но безотказно дошедшими до души каждого слушателя словами. И все: дальше аудитория была прочно в его руках.

А надо заметить: до этого митинга тоже существовали опасения относительно того, как он пройдёт: доходили слухи об обструкции, которую готовила группа антисоветски настроенных людей. Но то ли слухи были ложными (а может быть, и намеренно пущенными), то ли не рискнули эти люди противопоставить себя большинству собравшихся на митинг, однако ни малейшего намёка на какую бы то ни было обструкцию в течение всего митинга не возникло. Симпатии аудитории Гагарин завоевал сразу же.

Да, то, что называется массовой психологией, он ощущал очень тонко. Ощущал и умел на эту психологию воздействовать.

Гагарин был человеком долга. Он всегда стремился как можно добросовестнее выполнять то, что считал входящим в круг своих обязанностей. И отдавал себе отчёт в том, что круг этот после его полёта в космос резко расширился. Если обязанности слушателя Центра подготовки космонавтов старшего лейтенанта Гагарина были не всегда просты, но всегда чётко определены — отрабатывать навыки управления кораблём на тренажёре, прыгать с парашютом, испытывать перегрузки на центрифуге и так далее, — то первый космонавт Гагарин должен был делать (и делать как следует — каждый его шаг, каждое слово становились известными миллионам людей) многое другое, начиная с пресловутого представительства, о котором уже шла речь, и кончая тяжкой обязанностью высказывать своё мнение с сознанием его огромной весомости.

Мы все по многу раз в день говорим что-то о самых разных делах, планах, проектах, об окружающих нас людях, об их поступках. Представьте себе на минуту, что каждое ваше личное, вскользь высказанное мнение — именно каждое, а не только относящееся к вашим прямым профессиональным или общественным делам — не повисает в воздухе, не растворяется вместе с тем, что высказано другими, в общем котле так называемого общественного мнения, а непосредственно влияет на судьбы дел, планов, проектов и, самое главное, живых людей, о которых вы что-то сказали. Не просто жить на свете под грузом такого сознания! У меня создалось убеждение, что Гагарин это понял очень быстро. И, естественно, стремился в каждом более или менее сложном вопросе опереться на консультацию со стороны представителей организаций, в этом вопросе компетентных.

Правда, в некоторых случаях мне казалось, что он не всегда ощущал различие между авторитетом той или иной организации и авторитетом отдельных представителей её аппарата. Но, с другой стороны, чаще всего иначе просто невозможно, хотя бы по причинам чисто практическим. В самом деле, не будешь же по каждому частному текущему делу созывать пленум или конференцию, чтобы выяснить мнение организации в целом. Вот и остаётся опираться на точку зрения «отдельных представителей».

Правда, не всегда эта опора оказывалась стопроцентно надёжной. Бывало, что «представители» доверившегося им Гагарина изрядно подводили. Вот один такой, хорошо запомнившийся случай.

По какой-то, так и оставшейся необъяснённой, причине кто-то, по долгу службы «процеживавший» космическую информацию, решил, что факт приземления Гагарина на парашюте отдельно от корабля нужно скрыть. И на первой же пресс-конференции, когда был задан этот вопрос, один из сидевших за спиной космонавта «суфлёров» подсказал: «Приземлился в корабле». Дисциплинированный военный человек, Гагарин, не имея минуты на раздумье, так и ответил… Не раз и не два задавали ему потом этот каверзный (вернее, искусственно сделанный каверзным) вопрос недоброжелательно настроенные по отношению к нам журналисты. Напоминали.

Между прочим, на спортивного комиссара Ивана Григорьевича Борисенко, готовившего материалы этого — как и всех последующих — космического полёта для представления в ФАИ на предмет регистрации в качестве мирового рекорда, тоже оказали мощное давление: пиши, что Гагарин приземлился в корабле! Но Борисенко — человек многоопытный — отказался категорически. Понимал, чем это может потом обернуться. После долгих дебатов, с учётом уже сказанного Гагариным на пресс-конференции (не дезавуировать же его!), сошлись на туманной формулировке: «приземлился вместе с кораблём». Понимай это «вместе» как хочешь — то ли внутри корабля, то ли одновременно с ним.

А Гагарина эта история многому научила. Свою собственную — не подсказанную — точку зрения он стал впредь отстаивать твёрдо. Если ему что-то советовали — выслушивал, но следовал советам весьма избирательно.

Как-то раз по одному вопросу, так сказать, оценочного характера наши позиции — Гагарина и моя — разошлись. И, невзирая на то что среди сторонников противоположной точки зрения было несколько человек, признательность и уважение к которым он никогда не переставал при каждом удобном случае подчёркивать, невзирая на это, Гагарин счёл нужным предпринять весьма энергичные шаги к тому, чтобы планы, воспринимаемые им как нецелесообразные, не могли осуществиться.

Излишне говорить, что вся эта история меня не порадовала. Видеть в лице Гагарина противника в споре было достаточно неприятно — не столько даже из соображений деловых, сколько чисто эмоционально. Но при всем том я не мог отнестись к его позиции без уважения: она отражала присущее ему чувство долга, перед лицом которого отступали личные симпатии и антипатии. Сейчас предмет спора потерял свой смысл, забылся. Память же о присущей Гагарину твёрдой линии — делать то, что, как ему представлялось, он обязан был делать, — осталась.

Ну а как же все-таки со славой Гагарина? Мне кажется, что нёс он её очень легко. Нигде и ничем не афишировал. Более того, пользовался каждой возможностью, чтобы сделать как бы шаг в тень в интересах более справедливого воздаяния тем, кого считал в этом смысле более достойными.

Накануне своего полёта, выступая на сборе стартовой команды и всех участников пуска на площадке перед уже установленной ракетой, Гагарин заявил: «Мы все делаем одно и то же дело, каждый на своём рабочем месте».

И твёрдо стоял на этой точке зрения в дальнейшем, уже неся на своих плечах груз всемирной известности. Однажды прямо сказал в очередном интервью: «Порой становится обидно, когда говорят о космонавтах, поют о космонавтах, сочиняют книги и стихи. Но ведь космонавт — это тот человек, который завершает работу сотен и тысяч людей. Они создают космический корабль, топливо, готовят весь комплекс к полёту. Придёт время, и мы узнаем их имена…» (Не забудем: это говорилось тогда, когда даже С.П. Королев и М.В. Келдыш именовались таинственно и безлично — Главным конструктором и Теоретиком космонавтики.) Так же вёл он себя и по отношению к товарищам-космонавтам, выполнившим полёты после него.

Очень запомнилась мне телевизионная передача в августе шестьдесят второго года, после одновременного полёта А. Николаева и П. Поповича на космических кораблях «Восток-3» и «Восток-4». На экранах телевизоров появились сидящие за небольшим овальным столиком все четыре имевшихся к тому времени в наличии советских космонавта: Гагарин, Титов, Николаев, Попович. В своём выступлении Гагарин усиленно напирал на то, что ему «неудобно перед товарищами: я же сам всего один виток сделал, а они вон сколько!». О том, что он был первым, разумеется, не напоминал. Несколько столь же подчёркнуто скромных слов сказал и Титов. Им обоим явно хотелось, чтобы этот день был не их праздником, а праздником их товарищей Андрияна Николаева и Павла Поповича, только что вернувшихся из космических полётов, объективно говоря, действительно более сложных, чем предыдущие. И первые космонавты мира всячески старались держаться в тени и делали все от них зависящее, чтобы так оно и получилось.

Впоследствии сам Гагарин не раз замечал, что в его назначении сыграл свою роль элемент случайности. Бессмысленно было бы сейчас, задним числом, дискутировать с этим высказыванием или гадать, чем оно было продиктовано: просто скромностью или действительным убеждением.

Но позднее приходилось слышать и даже читать, будто и задачи такой — выбрать из шести одного (точнее, двух: Гагарина и Титова) — вообще не стояло. Всем, мол, чуть ли не с самого начала было очевидно: только Гагарин — никто другой!.. В действительности у каждого из первой «шестёрки» были свои сильные стороны, свои собственные присущие только ему физиологические, психологические, интеллектуальные преимущества. В частности, некоторые из нас, имевших прямое отношение к подготовке космонавтов, при обсуждении кандидатур на первый полет называли Титова. Так что выбирать — приходилось…

И выбирать, если быть вполне точным и рассматривать всю историю вопроса, даже не из шести, а из нескольких тысяч возможных претендентов. Потому что именно с таким числом молодых лётчиков пришлось на этапе первичного отбора познакомиться авиационным врачам Е.А. Карпову, Н.Н. Туровскому, В.И. Яздовскому и их коллегам, которым было поручено это дело. Постепенно, от этапа к этапу, большинство потенциальных кандидатов отсеялось, и когда первый отряд космонавтов был сформирован, в нем оказалось двадцать человек. Да и из этой двадцатки почти половина по разным причинам в космос так и не слетала.

Так что отбор был! Был, следовательно, и выбор… Конечно, первый космонавт не мог не отдавать себе отчёта в этом.

И в дальнейшем он всегда старался не выделять себя не только из шеренги уже слетавших в космос и ставших всемирно известными своих коллег, но и из среды молодых лётчиков, ещё только стремившихся в Центр подготовки. Герой Советского Союза космонавт Ю.Н. Глазков и сейчас вспоминает тёплую, товарищескую поддержку, которую ему оказал Гагарин в ответственную минуту: «…оставалось только собеседование на комиссии. Я, видимо, переволновался, и Юрий Алексеевич очень мягко и ненавязчиво помог мне прийти в себя».

Совершенно не воспринимал Гагарин и молитвенно-почтительного отношения к своей персоне, отношения, категорически исключающего возможность какой бы то ни было шутки по его адресу.

Однажды я был свидетелем того, как ему рассказали, что очередную, входящую в моду девчачью причёску — косички с бантиками вбок — прозвали «полюби меня, Гагарин!». Он очень смеялся, причём смеялся без малейшего оттенка самодовольства (вот, мол, какая популярность, даже причёски в мою честь называют!) или, напротив, уязвлённого самолюбия (как это столь мелочное дело связывают с моим именем!), а смеялся просто. Смеялся, потому что ему было смешно. Как и всем окружающим…

Нет, не загипнотизировала мировая слава этого человека. Устоял он перед ней. Выдержал.

И — что, я думаю, особенно важно — положил этим начало традиции: чтобы никто из наших космонавтов (а их теперь уже, слава богу, около семидесяти) не проявлял склонности к тому, что называется «взбираться на пьедестал». А если такая склонность у кого-то, паче чаяния, все же возникнет, удержался бы. Самостоятельно или с помощью товарищей, но обязательно удержался.

Наверное, сила и значение такого примера по своему нравственному влиянию на людей выходит далеко за пределы космонавтики.

Тренировки подходили к концу.

У нашего шара стали появляться новые посетители — сотрудники Центра подготовки космонавтов и слушатели отряда, не вошедшие в «авангардную шестёрку», но уже наступавшие ей на пятки.

Некоторые из них были повыше ростом, несколько старше годами, да и по профессиональной лётной квалификации имели определённый опыт за плечами.

Владимир Михайлович Комаров, например, окончив лётное училище и прослужив несколько лет в строевой части, поступил в Инженерную военно-воздушную академию. А после академии вновь вернулся на лётную работу, да не на просто лётную, а испытательную! Конечно, за то сравнительно короткое время, в течение которого он испытывал в воздухе авиационное вооружение и оборудование, стать первоклассным лётчиком-испытателем Комаров не мог. Но понять основные принципы испытательной работы, усвоить методику подхода к новой технике он, конечно, успел. Успел в полной мере, в чем мы все убедились, слушая несколько лет спустя его доклад о полёте корабля «Восход», а ещё через некоторое время анализируя действия Владимира Михайловича в непросто сложившемся и, к несчастью, трагически закончившемся полёте первого космического корабля серии «Союз».

Солиднее всех слушателей второй группы выглядел Павел Иванович Беляев. Он и по своему воинскому званию — майор — был в то время старшим из всех будущих космонавтов. И своей морской формой (по мнению компетентных дам, самой красивой из всех существующих) выделялся, так как пришёл в отряд космонавтов из морской авиации. Держал он себя сдержанно, солидно, очень по-взрослому. Недаром почти все его товарищи, обращавшиеся друг к другу, как правило, по именам, Беляева называли чаще по имени и отчеству — Павел Иванович. В число слушателей Центра подготовки космонавтов Беляев пришёл с должности командира эскадрильи. А это, надо сказать, одна пусть не из самых высоких, по, без сомнения, самых ключевых должностей в авиации! В подтверждение сказанного могу привести случай, имевший место ещё во время войны.

Приехавший на один из фронтовых аэродромов старший авиационный начальник подозвал лётчика, исполнявшего обязанности командира эскадрильи, и спросил его, как он посмотрел бы на своё назначение заместителем командира полка. Оба собеседника до войны были лётчиками-испытателями; правда, один из них — испытателем прославленным, а второй — начинающим, но, несмотря на это, в их взаимоотношениях сохранилась определённая коллегиальность, выражающаяся хотя бы в том, что, разговаривая с глазу на глаз, они именовали друг друга не «товарищ генерал» и «товарищ капитан», а по имени-отчеству. Однако на сей раз разговор принял характер несколько неожиданный.

— Ну так как вы, справитесь? — спросил генерал.

— Конечно справлюсь, — ответствовал капитан с ударением на слове «конечно».

— Почему это «конечно»? — поинтересовалось начальство, по-видимому слегка задетое легкомысленной самоуверенностью, проявленной его собеседником в таком серьёзном вопросе как продвижение по службе.

— Да потому что это же проще — работать заместителем командира полка. В авиации трудная должность — Главнокомандующий Военно-Воздушными Силами, он принципиальные вопросы решает, и командир эскадрильи, он эскадрилью в бой водит. А все, кто между ними, получат приказ сверху, раздеталируют его по месту и спускают дальше вниз… Конечно проще.

— Так вы и с моей должностью справились бы?

— А почему бы и нет… Наверное, справился бы.

Как легко догадаться, вся эта беседа в целом и последняя фраза капитана в особенности мало способствовали его дальнейшим служебным успехам. Да и, по существу, он был, конечно, не прав в своих представлениях о характере деятельности начальников промежуточных — между эскадрильей и Военно-Воздушными Силами страны — ступеней. Но во всем, что касается персоны командира эскадрильи, я по сей день с мнением этого несолидного капитана полностью согласен. Командир эскадрильи должен быть хорошим лётчиком, хорошим организатором и хорошим педагогом одновременно — вряд ли есть необходимость раскрывать скобки и перечислять все свойства личности, нужные, чтобы удовлетворить этим трём требованиям. Скажу только об умении владеть собой в сложной обстановке, принять верное решение и уверенно провести его в жизнь — все это Павел Иванович Беляев в полной мере проявил в тот день, когда впервые в истории нашей космонавтики осуществил ручное управление спуском корабля «Восход-2». Хотя, конечно, опыт командования эскадрильей — далеко не единственный возможный путь к обретению этих качеств.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23