С человеком на борту

Но тут, наверное, нельзя обойтись без одной существенной оговорки. О Королеве в космических и околокосмических кругах ходило множество рассказов, фактическая основа которых обрастала таким количеством «дополнений» и «уточнений», порождённых полётом вольной фантазии рассказчиков, что отделить одно от другого становилось практически невозможно. Правда, надо сказать, упомянутый полет фантазии протекал не совсем уж бесконтрольно: все-таки говорили люди, как правило, хорошо знающие Королева. А потому их рассказы (точнее — пересказы) бывали если не безукоризненно точны в деталях, то вполне правдоподобны по существу. Вспомним хотя бы рассказ о том, как Королев «назначил» Луне твёрдый грунт.

В этом отношении — как герой целого цикла посвящённых ему произведений устного фольклора — из всех известных мне людей в одинаковом положении с Королёвым находился, пожалуй, один лишь Андрей Николаевич Туполев.

Итак, вернёмся к обещанному рассказу. Дело было во время подготовки к пуску автоматической космической станции к одной из планет. И сама станция, и ракета-носитель уже были доставлены на космодром. Туда же съехались члены технической комиссии по пуску, главные конструкторы отдельных систем, учёные, представители фирм — изготовителей всевозможных устройств и агрегатов. Шли последние, самые горячие недели подготовки к пуску.

И тут-то выяснилось, что комплект исследовательской аппаратуры, предназначенный для станции, не проводит по весу. За последние полсотни лет я не упомню случая, чтобы в авиации (а космонавтика, как мы уже установили, если не дочь, то, во всяком случае, близкая родственница авиации) какая-нибудь вновь созданная конструкция оказалась легче, чем было первоначально запроектировано, или хотя бы уложилась в свой проектный вес.

Но в авиации перетяжеленная конструкция — дело хотя и не очень приятное, но все же не смертельное: какие-то данные машины несколько ухудшатся, зато другие могут даже улучшиться (например, благодаря применению нового, более совершенного, хотя и соответственно более тяжёлого оборудования или вооружения).

Иначе обстоит дело в космонавтике. Наличные энергетические ресурсы ракеты-носителя позволяют вывести на космическую орбиту вполне определённый груз — и ни килограмма больше! Хочешь не хочешь, а вес корабля надо приводить к этой единственно возможной цифре.

Протекает сей процесс достаточно бурно. Гневные разносы («Вы же полгода считали и пересчитывали!..»), взаимные претензии («Это у конструктора имярек перетяжелено»), ссылки на высокие авторитеты («Этим экспериментом интересуется сам…»), как и следовало ожидать, ни к какому практически полезному результату не привели. Оставалось одно — что-то выбрасывать. А вот что именно, это должен был решать не кто иной, как технический руководитель пуска — Королев.

Многочисленные хозяева исследовательской аппаратуры ходили тихие и смирные, чуть ли не на цыпочках, стараясь по возможности не привлекать к себе излишнего внимания кого бы то ни было, но прежде всего — Королева. Авось пронесёт!..

И одновременно норовили как можно эффективнее использовать подаренный им судьбою тайм-аут, чтобы ещё и ещё раз проверить свои собственные детища, лишний раз убедиться, что все в них в полном ажуре. Эта, в общем, довольно естественная тактика вдруг, по какой-то косвенной ассоциации, напомнила мне, как во время войны экипажи ночных бомбардировщиков, увидя, что прожектора противника вцепились в один из пришедших на цель самолётов, старались использовать этот момент, чтобы прицельно, поточнее отбомбиться самим. Известный авиационный штурман Герой Советского Союза А.П. Штепенко в своей книге «Так держать!» писал об этом: «В лучах прожекторов мелькают силуэты самолётов, стремящихся вырваться из цепкой западни световых полос, из гущи разрывов зенитных снарядов… Пользуясь тем, что прожекторы были заняты другими самолётами, мы спокойно сбросили серию бомб…»

Логика действий конструкторов на космодроме была — хотя и в совершенно иных обстоятельствах — чем-то сходная.

Итак, создатели исследовательской аппаратуры с опаской взирали на занятого выбором искупительной жертвы Королева.

А он, покопавшись во всевозможных чертежах, перечнях и списках, остановил своё внимание на одном из приборов. По идее этот прибор, будучи доставлен на поверхность упомянутой планеты, должен был определить, есть ли на ней органическая жизнь, и передать полученный результат по радио на Землю. Излишне говорить, насколько ценны для науки были бы достоверные данные по этому вопросу. Но в том-то и дело, что только действительно, по-настоящему достоверные!.. Судя по дальнейшему развороту событий, ход мыслей Королева привёл его именно к этому «но». А за размышлениями, как всегда у него, незамедлительно последовало дело — Главный конструктор дал команду:

— Отладить прибор по полной предпусковой программе, погрузить на «газик», вывезти в степь за десять километров от нас и там оставить. Послушаем, что он будет передавать…

Выполнить это решение было нетрудно: рыжая, выжженная степь вокруг космодрома лежала по всем четырём странам света до самого горизонта.

Прибор был отлажен, задействован, погружён на «газик», заброшен в степь и по прошествии положенного времени выдал в эфир радиосигналы, из расшифровки каковых с полной определённостью следовало, что жизни на Земле — нет.

И вопрос — по крайней мере для данного пуска — был решён.

Не следует, однако, усматривать в рассказанной сейчас истории один лишь анекдот в чистом виде: не так уж прост был конструктор злополучного прибора. Оказывается, следы человеческой цивилизации, да и вообще жизни на нашей планете, бросаются в глаза не так уж сильно.

В своё время, когда учёные предпринимали первые попытки фотографирования Земли из космоса, известный американский астроном Карл Саган докладывал на международном симпозиуме о том, как он попробовал обработать снимки, сделанные со спутников (если не ошибаюсь, типа «Тирос») аппаратурой с разрешающей способностью более одного километра, с целью определить по ним, есть ли на Земле сознательные существа. Он пытался обнаружить на снимках что-либо, бесспорно созданное такими существами. Пытался, но — ничего не обнаружил! Оказалось, например, что, судя по этим снимкам, таких городов, как Нью-Йорк или Париж, просто нет. Река Сена есть — а города Парижа нет. В том месте, где ему, по данным учебника географии, полагалось бы находиться, на снимках обнаруживались пятна, практически мало отличавшиеся, скажем, от изображений лесных массивов.

Только в Канаде с трудом удалось найти какие-то прямые линии, оказавшиеся огромными, простирающимися на десятки километров широкими просеками в местах лесоразработок.

Короче говоря, какой-нибудь марсианин, изучая подобные снимки, наверняка пришёл бы к выводу, что сознательной жизни на Земле нет.

Разумеется, причина такой удивительной и даже несколько обидной для нас невидимости следов деятельности человека на принадлежащей ему планете — не принципиального характера. Все дело было в разрешающей способности фотоаппаратуры, которая со времени исследований Сагана продвинулась далеко вперёд. Нет сомнения в том, что будь в те годы у исследователей такие приборы, как, скажем, многозональный космический фотоаппарат «МКФ-6», с которым работали на корабле «Союз-22» Валерий Быковский и Владимир Аксёнов, — результаты получились бы совсем другие.

Примерно то же можно сказать и о приборе, о котором у нас шла речь. Возможно, что требовала усовершенствования его конструкция. Не исключено, что нужно было изменить методику его использования. Но отвергать целиком саму идею исследований такого рода, конечно, не приходилось. Это было очевидно всем, а Королеву — больше, чем кому-либо иному.

Но способ решения конкретной задачи — что снимать в первую очередь с корабля? — применённый в данном случае, для Королева, как мне кажется, очень характерен. Даже если в этой истории и есть что-то от легенды. Хотя старожилы королёвского конструкторского бюро решительно настаивают: все точно, ничего от легенды тут нет.

Однажды общеизвестная склонность Королева к прямому инженерному эксперименту подверглась суровому испытанию, войдя в конфликт со строгой дисциплиной, упорно насаждаемой им во всем, что относилось к подготовке и к пуску космического корабля. А тут эксперимент был предпринят в порядке, выражаясь деликатно, не вполне плановом.

Дело было так. Готовился к полёту один из последних беспилотных космических кораблей — предшественников гагаринского «Востока» — с подопытной собакой на борту.

Среди проблем, стоявших в то время перед учёными и конструкторами, едва ли не самой серьёзной была невесомость. В сущности, мы и сейчас не можем утверждать, что знаем в этой области все. Но тогда опыта сколько-нибудь длительного, превышающего несколько десятков секунд, соприкосновения с явлением невесомости вообще не было ни у кого.

А потому пышно расцвели горячие дискуссии (ничто так не подогревает дискуссионные страсти, как недостаток информации) на тему о том, как будут функционировать в условиях невесомости живые организмы, а равно неживые механизмы.

В правомерности постановки такого вопроса применительно к живым существам не сомневался никто,

Факт существования проблемы «человек в невесомости» сомнений не вызывал.

Но сомнения в бесперебойности действия в этих условиях мёртвой техники большинству людей, не связанных с космическими делами профессионально, могут на первый взгляд показаться не очень-то обоснованными: не все ли, мол, равно всяким винтикам и болтикам — весомость там или невесомость? А между прочим, оказалось, что некоторым (пусть не всем, но достаточно многим) техническим устройствам далеко не все равно. Взять, к примеру, такое широко распространённое во всевозможных топливных, масляных, гидравлических системах устройство, как отстойник. При отсутствии гравитации он функционировать не может: нет причины для осаждения частичек примесей, которые он должен выделять из рабочей жидкости.

Другой пример: чтобы управлять движением космического корабля — переходить на новую орбиту, сближаться и контактироваться с другими космическими объектами, а главное, затормозиться для возвращения на Землю, — корабль должен быть определённым образом сориентирован. Но всякая система пространственной ориентации требует какой-то стабильной системы координат, относительно которых определялось бы положение летательного аппарата: так сказать, где верх — где низ, где нос — где хвост. В атмосферной авиации в качестве естественной вертикали такой системы выступает линия действия силы тяжести. В условиях невесомости этой линии нет. Приходится придумывать что-то другое, более сложное, — например, использовать в качестве осей системы координат направления на несколько крупных далёких звёзд.

Академик А.Ю. Ишлинский рассказывает о том, как создатели одного из приборов космической ориентации столкнулись с явлением «спекания» в вакууме зубчатых колёс, что, естественно, влекло за собой отказ — поначалу необъяснимый — этого прибора.

Выходит, не всякой технике так уж хорошо в космосе, и возникавшие на сей счёт сомнения нельзя сказать чтобы были полностью высосаны из пальца. Но, расширяясь наподобие снежного кома, сомнения стали затрагивать и такие механизмы, которые до того были, как жена Цезаря, вне подозрений.

Дело дошло до того, что начались — правда, преимущественно среди специалистов нетехнического профиля — споры о том, будут ли работать в космосе часы. Обыкновенные пружинные часы! А это, между прочим, дело весьма существенное: часовой механизм может найти применение во многих элементах конструкции космического корабля и его оборудования.

Доктор Абрам Моисеевич Генин — по профессии авиационный медик, в силу чего и занимался в те годы преимущественно существами живыми: начиная от мушек дрозофил и кончая космонавтами. Вопрос о том, будут или не будут работать часовые механизмы в невесомости, его, как говорится, прямо по службе ни в малейшей степени не касался.

Но тем не менее, когда корабль-спутник облетел по космической орбите земной шар, благополучно приземлился и из его кабины была извлечена оказавшаяся в добром здравии Чернушка, на ней были обнаружены… часы. Обыкновенные наручные часы марки «Победа» с потёртым кожаным ремешком, на скорую руку примётанные к собачьей попонке.

Установление личности хозяина этих контрабандных часов ни малейшей трудности не составило, привлекать к расследованию Шерлока Холмса оснований не было: на задней часовой крышке невооружённым глазом легко читалась чётко выгравированная дарственная надпись. Часы принадлежали Генину.

Проехав незаконным образом 9 марта 1961 года вокруг нашей планеты и пробыв более часа в невесомости, они продолжали бодро тикать — ничуть не хуже, чем до своего экзотического путешествия.

Для чего предпринял Генин такой самодеятельный эксперимент? Прогрессивная общественность космодрома усмотрела причину этого в том, что доктору очень уж набили оскомину бесконечные дискуссии на тему о работоспособности часов и вообще всякой техники в невесомости.

Через несколько лет, когда я напомнил Генину об этой истории, он сказал: «Я просто хотел от них избавиться. Они мне надоели…»

Но по свежим следам на доктора крепко навалились за «самовольное внесение изменений в установленный комплект бортового оборудования», что считалось (и, в общем, считалось справедливо) криминалом достаточно серьёзным. Однако чувствовалось, что ругали его тогда в основном с позиций официальных, больше для порядка. А в частном разговоре Королев сказал:

— Вот так и надо ставить эксперимент: прямо брать быка за рога. — Хотя, конечно, понимал, что особенно большого смысла в постановке такого эксперимента не было — уже по одному тому, что работа пружинных механизмов в невесомости сомнений у технических специалистов, как было сказано, не вызывала.

…Когда же со времени описываемых событий прошло более десятка лет, выяснилось — в порядке явки нарушителя закона с повинной, — что хотя владельцем знаменитых часов был действительно А.М. Генин, но отправила их в космическое путешествие, собственноручно подшив к попоне Чернушки, врач Адиля Ровгатовна Котовская — человек, тоже очень много сделавший для становления нашей космической биологии и медицины, участник подготовки первых космонавтов, доктор медицинских наук. Когда предпринятый подпольно эксперимент приобрёл незапланированно широкую огласку, пойманный с поличным Генин галантно взял грех на себя, тем более, что если не единоличным ответчиком, то уж соучастником преступления так или иначе в любом случае оставался — часы-то свои он для этого дела дал.

Так что единственный корректив к рассказанной истории, который следует внести, состоит в том, что одобрительное резюме Королева: «Вот так и надо ставить эксперимент: прямо брать быка за рога», — заслужил не один, а сразу два человека — Абрам Моисеевич Генин и Адиля Ровгатовна Котовская.

Королев был всегда очень занят: чересчур уж много дел оказывалось так или иначе завязанными через него. В этом отношении его образ жизни мало отличался от образа жизни большинства других известных мне руководителей конструкторских бюро, исследовательских институтов и прочих учреждений подобного рода.

Немудрёно, что пробиться к нему было непросто. Особенно трудно бывало поговорить с ним в Москве; на космодроме круг возможных собеседников резко сужался, это несколько облегчало дело, но тоже нельзя сказать, чтобы в очень сильной степени: сама работа на космодроме диктовала предельно уплотнённый, буквально почасовой график, в котором найти «окно» удавалось редко.

Но если уж он кого-то принимал, то — и здесь начиналось индивидуально присущее его стилю работы — разговаривал с вошедшим в его кабинет спокойно, обстоятельно, неторопливо — так, будто вообще нет у него больше никаких дел и забот, кроме этого разговора. Разговаривал ровно столько, сколько было нужно. Иногда это затягивалось на часы, иногда сводилось к нескольким предельно чётким, до последнего слова продуманным фразам. Но никогда разговор не комкался.

Осенью 60-го года, в ходе подготовки первой группы космонавтов, у меня возникло несколько вопросов, требовавших вмешательства Королева, и я отправился к нему.

Дверь из секретариата Главного конструктора вела в огромный кабинет с большим столом и стульями для доброй сотни участников разного рода совещаний и заседаний, столиками для секретарей или стенографисток и официальными портретами. Когда СП хотел выразить своё особо дружественное отношение к посетителю, то встречал его у дверей в секретариат и вёл через весь этот длинный зал к маленькой — на первый взгляд почти незаметной — двери в дальнем его конце. За этой дверью находился рабочий кабинет — тесная комнатушка, в которой письменный стол, телефонный «комбайн», два кресла, диван и книжный шкаф стояли так плотно, что пробираться между ними приходилось по траектории достаточно извилистой. Войдя в этот кабинет и понимая, как дорого время его хозяина, я после первых же слов взаимных приветствий (так получилось, что мы до этой встречи не виделись добрых полтора десятка лет) сказал:

— Сергей Павлович, я вас задержу минут на пятнадцать.

— Нет, — ответил СП. — Раз уж я выбрал время поговорить с вами, давайте не торопиться. Побеседуем столько, сколько потребуется.

И, взяв телефонную трубку, сказал секретарю:

— Я занят.

Обращаясь к Королеву, я, конечно, отдавал себе отчёт в том, насколько малую долю того, что держит в своих руках он, составляют возникшие у меня проблемы. Но такая у него была манера разговора, что у его собеседника начинало возникать ощущение, будто нет на свете дела важнее того, которым он — собеседник Королева — в данный момент занимается. И что сам СП в этом твёрдо убеждён… Впрочем, он, насколько я понимаю, действительно был убеждён в том, что самое большое дело слагается из множества малых, каждым из которых необходимо заниматься увлечённо, всерьёз, с полной самоотдачей.

Интересное совпадение, может быть, не такое уж случайное. Известный полярник, участник первой зимовки на дрейфующей льдине, в дальнейшем видный учёный, академик Е.К. Фёдоров вспоминал, что академик И.В. Курчатов «никогда никого не подавлял своим огромным авторитетом. Он умел заинтересовать людей так, что каждый учёный считал свою задачу в общей работе — главным делом своей жизни».

«Умел заинтересовать так…» — это в полной мере относилось и к Королеву. Наверное, без этого умения Королев не был бы Королёвым, так же как Курчатов не был бы Курчатовым. Нет, конечно, тут о случайном совпадении речи быть не может… Другое дело, что — в отличие от Курчатова — СП, когда считал полезным для дела, отлично умел и авторитетом своим подавить, и вообще любое средство в ход пустить. Лишь бы — для дела!

…Проговорили мы тогда более двух часов. Давно решили вопросы, ради которых я пришёл, а разговор все продолжался: о космосе и об авиации, о прошлом и о будущем, о проблемах глобальных и делах сугубо личных… Не берусь судить, извлёк ли СП из этого разговора что-нибудь полезное и интересное для себя, но мне он запомнился на многие годы.

Характерной чертой стиля работы СП было великолепное пренебрежение к тому, что именуется установленными пределами прав и обязанностей. Особенно широко понимал он категорию прав, прежде всего — своих собственных: без видимых сомнений распоряжался едва ли не всеми вокруг.

И его команды не повисали в воздухе!

Даже в тех случаях, когда он, что называется, «сильно превышал»…

Как-то раз выяснилось, что, разрабатывая одну из проблем предстоящих космических полётов, три разные организации, входящие к тому же в состав трех разных министерств, делали параллельно одно и то же дело. Все шло тихо и мирно, пока не дошло до ведома СП. Он начал с того, что без разбору наказал («Всем по выговору!») собственных заместителей, от которых, в сущности, и узнал о сложившейся ситуации. А затем, недолго думая, изрёк:

— Головной организацией по проблеме считать такую-то. Ответственность — на ней. Включите это в проект постановления.

Кстати, как показало дальнейшее, выбор Королева оказался не только оперативным, но и совершенно правильным по существу: названная им организация была в деле, о котором шла речь, наиболее компетентной.

Но, как легко догадаться, у этой новоиспечённой головной организации и без того хватало своих собственных, непосредственно относящихся к её основной тематике дел. Немудрёно поэтому, что её руководители, узнав о выпавшей на их долю чести (или, если хотите, новой мороке на их шею, — можно называть и так, и этак), особого восторга не проявили и, как всегда в подобных случаях, обрушились на самую ближнюю мишень — своего собственного сотрудника, ведущего по этой проблеме и, естественно, поддерживавшего связь с КБ Королева:

— Это, Юрий Аркадьевич, конечно, с твоей подачи нам такой подарочек?

— С какой там подачи!.. Ему никакой подачи не требуется. Вы поймите: это и есть СП!

Действительно, это и был СП!

Но, конечно, далеко не весь СП!

При всей присущей ему крепкой организаторской хватке он умел оперировать полной гаммой средств воздействия на умы человеческие. Психологом был тонким! Евгений Фёдорович Рязанов высказал по этому поводу интересное наблюдение:

— Он не только понимал верхний слой психологии собеседника, но и всю, так сказать, иерархию рангов психологии: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…» Это он прекрасно видел и учитывал.

Нередко то, что в первый момент воспринималось сотрудниками Королева как труднообъяснимая неожиданность, потом, по прошествии некоторого времени, проявляло свою чёткую логическую основу. Так шахматный комментатор, анализируя острую матчевую партию, вдруг обнаруживает железную логику в том, что поначалу казалось ему странной фантазией, даже чуть ли не некорректной игрой гроссмейстера.

Однажды такой последующий анализ помог сотрудникам Королева — мне об этом рассказал тоже Е.Ф. Рязанов — обнаружить в своём шефе чётко выраженную эстетическую жилку.

Ему принесли предварительные наброски конструкции будущего (тогда ещё будущего) первого искусственного спутника Земли. СП посмотрел на них и почти сразу решительно отверг:

— Не годится.

— Но почему? — спросили исполнители работы.

— Потому что не круглый…

Присутствующие переглянулись. Блажь какая-то! Что это с ним сегодня? Не все ли равно, какова будет форма предмета, летящего в безвоздушном пространстве, где внешняя среда никакого сопротивления не оказывает?

Много позже они поняли, что нет — далеко не все равно!

Сейчас, по прошествии десятилетий, мы просто не можем представить себе первый спутник другим, чем он был: элегантным шариком (конечно же шариком, на то он и небесное тело!) с красиво откинутыми назад — как грива мчащегося карьером коня — стрелами антенн. Спутник стал символом вторжения человека в космос. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на эмблемы бесчисленных международных и национальных выставок, симпозиумов, конференций. На плакаты и журнальные обложки. Наконец, на почтовые марки, отражающие, как известно, интересы и помыслы рода человеческого не в меньшей степени, чем, пожалуй, любые другие произведения живописи и графики.

Да, ИСЗ стал символом!

А символ должен соответствующим образом смотреться, должен быть эстетичным. Требования к его внешнему виду далеко не исчерпываются соображениями технического характера (хотя, без сомнения, Королев, принимая решение, учитывал также и их)… Невозможно сейчас утверждать, что СП все это с самого начала представлял себе во вполне законченном, логически обоснованном виде, но что он это ощущал интуитивно — нет сомнений! Отсюда и это его на первый взгляд несколько туманное, но, как оказалось впоследствии, глубоко мудрое: «Потому что не круглый…»

…Интересно сочетался в этом человеке размах творческого мышления — на многие годы вперёд и миллионы километров вдаль — с умением вникнуть в любую техническую частность; более того, я бы сказал, со вкусом к таким инженерным и инженерно-организационным мелочам, от которых в сумме зависит, наверное, не меньше, чем от так называемых великих озарений.

Однажды я оказался случайным свидетелем того, как он ворчал по поводу отсутствия в номенклатуре изделий, выпускаемых у нас серийно, какого-то клапана нужных габаритов и веса.

— Не все ли вам, Сергей Павлович, равно: выпускается эта штука серийно или нет, — удивился один из присутствовавших. — Дайте заказ, и уж по вашей-то просьбе, для космоса, будьте спокойны, любой завод сделает. Как говорится, за честь почтёт.

— Сделает, сделает, — хмуро ответил Королев. — Сделает штучно. Уникальную вещь. А мне уникальности не нужны. Нам надо такой клапан поставить, чтобы тысячи таких же где-то уже давно работали: в авиации или, ещё лучше, на автомобилях… Апробированные, доведённые. Тогда он будет надёжный.

Когда несколько лет спустя обстоятельства заставили меня вплотную соприкоснуться с проблемами надёжности, я вспомнил слова Королева. Зависимость надёжности от стандартизации, от масштаба производства он ощущал, как мы видим, очень точно. И значение этому придавал первостепенное.

В другой раз инженерный здравый смысл, присущий Главному конструктору, проявился в плане не чисто техническом, а, я сказал бы, скорее технико-дипломатическом.

Шло совещание технического руководства пуском очередного космического корабля. Кто-то из присутствовавших поднял вопрос о том, что, мол, напрасно исключена из комплекта оборудования корабля установка, выдававшая при спуске оперативную информацию об исправном срабатывании некоторых действующих на посадке систем. Излишне говорить, какой вздох облегчения на пункте руководства полётом вызывали сообщения, источником которых была эта установка.

И вот такое симпатичное устройство было снято с борта корабля. Почему? Я думаю, объяснять это нет необходимости: вес, вес и ещё раз вес! Снова он!..

О том, что в заданный вес надо укладываться, никаких дискуссий, конечно, быть не могло: тут все определялось располагаемыми энергетическими ресурсами ракеты-носителя, выше которых, как говорится, не прыгнешь. Споры — и весьма горячие — разгорались каждый раз о другом: что именно снимать. Каждый готов был галантно уступить место в перечне остающегося за бортом оборудования произведению соседа. Против снятия сигнальной аппаратуры, как и следовало ожидать, железно восстали прежде всего её конструкторы.

— Помните, — говорили они, — как мы все в прошлый раз психовали, когда время вышло, а сообщение, что наши сигналы прослушиваются, почему-то задержалось? Что ж, вы хотите, чтобы теперь на каждом пуске так дрожать?

Ничто, казалось бы, не заставляло Королева тут же, на месте, решать возникший спор. Он прекрасно мог поручить это одному из своих заместителей и быть уверенным, что будет принято разумное решение и что предельный суммарный вес корабля не окажется превышен.

Но Королев усмотрел в обрисовавшейся постановке вопроса некий принципиальный момент и решил самолично довести дело до конца.

— Нет уж, извините, нам важнее максимальная гарантия благополучного спуска, чем подтверждение этого благополучия на четверть часа раньше или позже.

Часть присутствовавших, представлявших так называемые внешние организации, не сдавалась:

— Сергей Павлович, нельзя эту штуку выбрасывать! Такого же мнения придерживается… — и тут было названо имя руководителя достаточно высокого, даже по масштабам Королева, ранга.

Но оперировать таким доводом можно было, лишь плохо зная собеседника. Ссылка на имена только подлила масла в огонь.

— Что значит — придерживается! — повысил голос Королев. — Вы же сами ему это мнение подсунули: доложили безответственно, сформировали его точку зрения, а сейчас ею же и прикрываетесь.

И после небольшой паузы добавил безжалостно:

— Теперь сами и передокладывайте. А не желаете, так я ему позвоню, объясню, какие у него помощнички. Хотите?..

Нет, этого они не хотели — и вопрос был решён.

…Порой, наблюдая, как Королев вдруг неожиданно цеплялся к какой-нибудь мелочи и устраивал вокруг неё целую сцену, я не мог отделаться от мысли: каприз, в чистом виде каприз!

Перед одним из пусков кто-то из работников космодрома заметил на заседании Госкомиссии, что, мол, в прошлый раз на стартовой площадке были лишние люди и что сейчас надо бы почистить списки стартового расписания на предмет удаления всех, без кого там можно — а значит, нужно — обойтись.

Я уже рассказывал о существовавшем на площадке строгом порядке контроля за каждым человеком, который должен был, согласно стартовому расписанию, находиться там в последние предстартовые часы. Просочиться сквозь эту достаточно жёсткую систему было практически невозможно.

И, в сущности, трудно было усмотреть какой-то криминал в предложении лишний раз прочесать стартовое расписание. Но тем не менее Королев неожиданно для меня категорически заявил, что ни единого лишнего человека на старте никогда не было, нет и не будет, решительно отказался согласовывать с кем-либо списки стартового расписания, кого-то попутно обругал, кому-то из авторов злополучного предложения припомнил его стародавние, казалось бы, давно забытые прегрешения. Словом, забушевал… Поднявшие вопрос уж и сами не рады были, что выпустили этого если не злого, то, во всяком случае, весьма буйного джинна из бутылки.

— Чего он так взъелся? — тихо спросил я одного из старожилов космодрома. — Дело-то ерундовое, да и вреда от этого так или иначе не получится.

— Ты не понимаешь, — ответил мой просвещённый сосед. — Расписание-то кто утверждает? Сам СП. Ни в жисть он не скажет, что подписал что-то, чего не надо.

— Так мелочь же.

— Тем более!

Излишне говорить, что стартовое расписание осталось в неприкосновенности. И, между прочим, лишних людей на стартовой площадке в день пуска я, как ни старался (а я старался), обнаружить не сумел. Главный оказался прав и по существу дела.

Вообще не раз то, что в поведении Королева на первый взгляд могло показаться капризом, проявлением мелочной обидчивости или ведомственной ревности, в действительности имело под собой реальную, вполне деловую базу. Однажды Королев, инструктируя руководителей групп поиска и эвакуации космонавтов с места посадки, очень энергично, даже с некоторой угрозой в голосе подчеркнул, что эти группы должны докладывать об обнаружении космонавта, его состоянии и вообще обо всем, что касается выполнения их задачи, прежде всего сюда — в оперативную группу руководства полётом на космодроме. После этого — на здоровье — дублируйте доклад сколько угодно и кому угодно, но первая передача — сюда и только сюда!