А кроме всего прочего, привлекал к себе сердца людей Комаров своей естественной, абсолютно непоказной скромностью.

В дни, когда мы праздновали двадцатилетие Победы, Владимир Михайлович откликнулся на приглашение лётчиков-испытателей и приехал к нам в клуб.

Выйдя на трибуну, он начал с того, что сомневается в своём праве выступать в этот день: ведь в Великой Отечественной войне он не участвовал; когда она закончилась, он, правда, уже носил на плечах голубые авиационные погоны, но то были погоны воспитанника спецшколы… И рассказал, что в день 9 мая сорок пятого года он, как и тысячи других москвичей, повинуясь какой-то внутренней потребности, пришёл на Красную площадь. А там каждого появившегося военного качали. Увидев Комарова, бросились качать и его. И напрасно Володя кричал, что он не лётчик, а ученик спецшколы, что он повоевать не успел, что он не заслужил… Все его протесты не помогали: раз в военной форме, значит — качать его!

— И с тех пор я всю жизнь стараюсь отработать это, — сказал, заканчивая свой рассказ, Комаров. Сказал очень искренне, естественно, даже как-то вроде бы взывая к сочувствию слушателей — вот, мол, какое неловкое положение: висит на человеке взятый аванс, и все никак не может он за него рассчитаться!.. Сказал, уже имея за плечами успешно выполненный полет на первом многоместном космическом корабле «Восход» и — пока мало кому известную — большую долю участия в первых проработках проекта будущего корабля типа «Союз», на первом экземпляре которого ему ещё через два года выпала судьба осуществить трагически закончившийся полет. Полет, после которого космонавты скажут: «Он был лучшим из нас».

А уже отправляясь в этот полет, во время беседы накануне старта с журналистами на вопрос корреспондента «Известий» Г. Остроумова, можно ли передать от его, Комарова, имени привет всем читателям газеты, ответил сомнением: «Удобно ли?» Он, оказывается, все ещё не был уверен в своём праве обращаться от себя лично к миллионам людей. К всесоюзной трибуне отнюдь не рвался…

Вскоре после вечера в нашем клубе мы с Владимиром Михайловичем встретились в сборочном цехе (хочется сказать: в зале — настолько сверкающе чисто и не по-заводскому просторно было в этом храмово-гулком помещении). Осматривали предварительный, сделанный из фанеры макет «Союза».

Макет!.. В создании космических кораблей он с самого начала занял то же почётное место, которое давно и прочно завоевал в самолётостроении. Впрочем, иначе и быть не могло: ведь в обоих случаях речь шла о проектировании почти одного и того же — аппарата, который будет управляться летящим в нем человеком.

Сколько я видел макетов за время своей работы в авиации — не сосчитать!.. Входишь в макетный цех, и первое впечатление — перед тобой самолёт! Тот самый самолёт, который, по всем планам и срокам, должен быть готов ещё только через многие месяцы, а вот он, пожалуйста, уже стоит готовенький перед тобой. Блестят свежей краской борта фюзеляжа, играют световые блики на плексигласе фонаря пилотской кабины…

Но вот ты подходишь ближе, поднимаешься по стремянке, залезаешь в кабину — и видишь: нет, это не самолёт… Бросается в глаза… нет, сначала даже не в глаза, а в нос: эта штука не пахнет самолётом. Запах свежего дерева, вообще говоря, — один из самых приятных и, если можно так выразиться, жизнеутверждающих на свете. Кому не приятно взять в руки завитки только что срезанной стружки и уткнуться в них носом? Прекрасный запах! Но — не наш, не самолётный… А вслед за обонянием включается в дело и зрение: видишь, что краска лежит как-то не так, как на металле. Да и многие условности сразу лезут в глаза: вот вместо прибора наклеенное фото его циферблата, вот вместо какого-то блока чёрная, наспех воткнутая фанерная коробочка… Нет, это не самолёт. Это макет…

Посмотрим, однако, какой обзор из него. Как расположено оборудование? Где какие приборы?.. Представим себе, что взлетаем… Или заходим на посадку… А что если проиграть такую ситуацию: отказывает левый…

И вдруг забывается и «не тот» запах, и все только что бросавшиеся в глаза условности. Даже неподвижные стрелки бездействующих приборов будто бы оживают.

Кто сказал, что это макет? Это самолёт!

…О том, кто первым полетит на «Союзе», я тогда ни малейшего понятия ещё не имел, да и сам Комаров, по-моему, тоже вряд ли мог быть в этом полностью уверен. Мы полазали по непривычно свободному, особенно по контрасту с тесным «Востоком», кораблю. Посмеялись выданной одним из присутствовавших формулировке, что, мол, теперь космонавты улучшают свои жилищные условия: переезжают из однокомнатной квартиры в двухкомнатную, на что Володя сразу же заметил: «Но с перспективой её превращения в коммунальную». В том, что будущее за многоместными космическими кораблями, у него сомнений не было. Поразбирались в многочисленных — ещё один шаг вперёд от «Востока» — клавишах, кнопках и циферблатах пульта управления «Союзом»… А потом отошли от макета, сели в сторонке, и тут-то начался у нас с Комаровым долгий, затянувшийся на добрых полтора часа разговор.

Начался этот разговор с предметов вполне конкретных: у моего собеседника — адъюнкта академии Жуковского — накопилось несколько вопросов, связанных с его будущей диссертацией. Ему, естественно, хотелось, чтобы в ней нашло отражение и полученное им по определённому профилю инженерное образование, и опыт лётной и лётно-испытательной работы, и, конечно, то, что он увидел и понял, глядя с самой высокой из доступных человеку наблюдательных позиций — из космоса. Впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, как известно, довольно нелегко. А тут коней (или, если хотите, ланей) было даже не два, а три. Немудрёно, что план предстоящей диссертационной работы компоновался трудно и вопросов возникало при этом изрядное количество. Комаров явно стремился не упускать никакой возможности обговорить эти вопросы (конечно, я был далеко не единственным, к кому он с ними обращался). Но с проблем научно-технических наш разговор только начался. Незаметно он перешёл в область материй житейских, общечеловеческих, даже философских. Володя отличался умом глубоким, выражение аналитическим. В каждой проблеме — начиная, скажем, с оптимального расположения оборудования в кабине космического корабля и кончая смыслом жизни — он стремился докопаться если не до конца (чего, например, в последнем из приведённых вопросов, насколько я знаю, пока ещё не удалось никому), то, во всяком случае, до наибольшей достижимой глубины. Серьёзный, неторопливый разговор с ним был не просто интересен — он обогащал собеседника. Обогащал информационно, а главное — душевно. Не запомниться такой разговор не мог.

Константин Петрович Феоктистов на космодроме — как, впрочем, и в королёвском конструкторском бюро, и во всех прочих местах, в той или иной степени причастных к космическим исследованиям, — был одной из центральных фигур с тех пор, как начались сами эти исследования. Но сейчас, в дни, предшествовавшие пуску «Восхода», он фигурировал в новом, несколько непривычном для окружающих качестве — космонавта. Правда, как читатель уже знает из рассказа А.М. Исаева, непривычным и новым это было для нас, а сам Феоктистов стремился — более того, считал себя морально обязанным — лететь в космос ещё с тех бесконечно далёких (пять лет в истории космонавтики — срок огромный) времён, когда он был в числе первых участников и даже инициаторов всего этого дела.

Но мы, повторяю, об устремлениях Константина Петровича до поры до времени ничего не знали. Во всяком случае, я не знал. Даже подозревать не мог. Очень уж не вязался внешний облик Феоктистова — худощавого, отнюдь не атлета по сложению, уже в то время слегка седоватого мужчины, да ещё с очками на лице — с теми представлениями о «богатыре космонавте», которые господствовали в те годы даже среди многих участников подготовки и проведения полётов человека в космос. Да и самих «мальчиков» как-то незаметно убедили в этом. Характерен ответ одного из них на вопрос корреспондента о том, что требуется от человека, желающего стать космонавтом: «Прежде всего хорошее здоровье…» Видите как — «прежде всего»!.. Ну а такого впечатления, что он большой здоровяк, Феоктистов, честное слово, не производил…

В общем, история повторялась: космонавтика проходила через те же этапы, которые в своё время прошла авиация. Очень живучим был, в частности, предрассудок относительно приличествующей лётчику внешности («похож на лётчика — не похож на лётчика») — предрассудок, по существу, вроде бы безобидный, но тем не менее изрядно надоевший тем моим коллегам, которым, подобно мне, господь бог не отпустил необходимых атрибутов упомянутой сильно героической внешности.

Правда, уже в то время существовала и противоположная — я бы сказал, полемически полярная — точка зрения. Её выразил академик Л.Д. Ландау, познакомившийся с испытателем парашютов Героем Советского Союза Е.Н. Андреевым и сформулировавший свои впечатления от этого знакомства в безапелляционной фразе: «У героев никогда не бывает героического вида. Героический вид только у трусишек…» Не уверен, что эта обратная точка зрения подтверждается жизнью лучше, чем первая. Наверное, все-таки тут вообще закономерной связи между «видом» и внутренней сущностью человека нет: бывает и так, бывает и этак…

Если же говорить о героизме не вообще, а конкретно, применительно к личности К.П. Феоктистова, то следует вернуться от шестьдесят четвёртого года к трудному военному сорок второму. Именно тогда он, шестнадцатилетний, начал свою боевую биографию фронтовым разведчиком, связником, несколько раз ходил за линию фронта и в конце концов был схвачен гитлеровцами и — расстрелян. Поставлен на край глубокой ямы и расстрелян!.. К счастью, торопившийся фашист не убил, а только тяжело ранил его. Он остался жив… Но, скажите, много ли мы знаем людей, которые в свои шестнадцать лет смотрели в дырку пистолетного ствола, ждали пулю в лоб и, пройдя через это, сохранили бы нервную систему так называемого сильного типа? Сохранили, как поётся в одной хорошей песне, «на всю оставшуюся жизнь»… Да что там в шестнадцать лет!.. В любом возрасте! А потом, в мирные дни, не только не звонили бы об этом на всех перекрёстках (случается ведь и такое, в том числе и с людьми, имеющими настоящие, невыдуманные заслуги), но, напротив, прилагали бы все усилия, чтобы эти заслуги остались никому не известными.

Феоктистов же поступил именно так… О всех драматических обстоятельствах своей боевой деятельности он впоследствии с явной досадой заметил, что они «как-то просочились в печать», и больше никак их не комментировал.

У нас стало привычным разделение космонавтов на «военных» и «гражданских». Я думаю, если судить не по форме одежды, а по боевой биографии, трудно назвать среди космонавтов — разве что за исключением Берегового — человека более военного, чем Феоктистов.

Наше знакомство с Константином Петровичем Феоктистовым состоялось в одно из самых первых моих посещений КБ Королева, когда я ещё только готовился приступать к занятиям с будущими космонавтами. Потом я часто встречался с ним, с его ближайшим помощником — тоже будущим космонавтом — Олегом Григорьевичем Макаровым, с другими его сотрудниками. Но встречался как с инженером, конструктором, разработчиком, исследователем — каковым он, в сущности, в то время и был. Место, которое он занимал в королёвском творческом коллективе, бросалось в глаза с первого взгляда. Большую долю работы по созданию «Востока» — как и многих других аппаратов, вышедших из стен этого КБ, — вынес на своих плечах Феоктистов! Причём работы, как говорится, «авторской». Употребляя этот термин, я, разумеется, не хочу сказать, что не будь Феоктистова (или кого-то другого из ведущих сотрудников КБ Королева) — и космический корабль вообще не был бы построен. Нет, конечно, его все равно бы сделали — только на месте Феоктистова был бы кто-то другой. Но тогда это был бы уже и другой корабль! Не могу сказать, в чем именно, но в чем-то (и, наверное, достаточно существенном «чем-то») — другой!

Интересно было наблюдать Феоктистова в споре (благо споры вокруг такого, полного вынужденных компромиссов дела, как создание космической техники, происходили почти непрерывно). Тут он пускал в ход тяжёлую артиллерию своей логики, чёткости мышления, глубокого знания существа вопроса и — непробиваемого упрямства.

Или, если хотите, упорства — это ведь зависит от отношения к самой защищаемой человеком позицию когда мы считаем, что он прав, то называем это упорством, а когда считаем, что не прав, — упрямством. Впрочем, без этой, как её ни называй, черты характера никогда в жизни не прорваться бы ему в космос — через множество явных и замаскированных трудностей, включая такие, как пресловутые очки или зарубцевавшаяся полтора десятка лет назад язва желудка.

Но вот что интересно. Однажды Феоктистов сам рассказал, как хотел подбросить находящемуся на орбите экипажу (кажется, это были В. Ковалёнок и А. Иванченков на «Салюте-6») какое-то дополнительное задание. А руководитель полёта А. Елисеев против этого возражал. Сначала спорили между собой, потом «доругивались» в кабинете начальства… Так вот, рассказывая об этом, Константин Петрович закончил:

— А в общем-то очень правильно, что есть такой фильтр. Кто-то на земле должен представлять интересы экипажа. Иначе разработчики вроде меня так загрузили бы экипаж, что у него ни сил, ни времени не хватило бы все выполнить…

Вот вам и упрямец!..

И. Грекова в повести «Кафедра» с симпатией, хотя и не без иронии, говорит об умении по-настоящему интеллигентного человека встать на точку зрения оппонента («признать множественность возможных решений»). Разделяю эту симпатию. И в рассказанном случае с Феоктистовым — тоже.

…За столом Государственной экзаменационной комиссии, призванной дать оценку подготовке первой шестёрки наших космонавтов, я оказался соседом Константина Петровича. К экзаменующимся он относился не то чтобы придирчиво — нет, конечно, он никого не «топил», — но и случая вполголоса отметить каждую неточность очередного ответа не упускал. Психологически его было нетрудно понять: у него даже в сознании не укладывалось, как же это можно — не знать досконально, до последней тонкости всего, что хотя бы в малой степени связано с предстоящими нашим слушателям космическими полётами! Ну а позднее, когда я узнал о не оставлявшем его стремлении лететь в космос самому, то подумал, что было в переживаниях Константина Петровича на этом экзамене нечто от того, что делало его не только судьёй, но и немножко, скажем так, соискателем… Во всяком случае, когда один из отвечавших не сразу справился с каким-то вопросом (кажется, о ходе изменений перегрузки на активном участке полёта), мой сосед с явным трудом усидел на месте. Но оценки всем шестерым «мальчикам» выставил отличные. Впрочем, они действительно отвечали, в общем, уверенно — я уже говорил об этом. …И вот Феоктистов на космодроме в преддверии пуска «Восхода». Вообще его фигура здесь привычна; мне, например, даже как-то трудно было бы представить себе космодром, предстартовые обсуждения и совещания, вывоз ракеты, наконец, сам пуск — без Феоктистова. Но раньше он, кроме всего прочего, учил, проверял, инструктировал, натаскивал других. А сегодня — даже как-то неудобно устраивать ставшую обязательной предстартовую проверку знания инструкции и усвоения задания им, Феоктистовым, который, можно сказать, каждую букву во всех этих инструкциях и заданиях если не писал собственной рукой, то уж во всяком случае пропустил через обработку своим острым, критическим умом!

Да и не в одном «неудобстве» заключалось дело. Просто нецелесообразно это было бы — экзаменовать Феоктистова. Не говоря уж о том, что не вполне безопасно. Попробуй задай ему какой-нибудь сильно заковыристый вопрос — а он возьмёт да и посадит в лужу экзаменатора.

Вообще же, надо сказать, относились все окружающие к нему как к космонавту доброжелательно. Факт его предстоящего полёта радовал. Причина такого отношения, я думаю, заключалась не только в личности Константина Петровича (хотя и это, конечно, играло немалую роль), но и в том, что он открывал новый этап развития космонавтики — новую главу, которую можно было бы назвать «Учёный в космосе». Главу важную прежде всего не для самоутверждения космической творческой интеллигенции (в этом, насколько я мог видеть, специальной надобности не было; чувствовала себя космическая интеллигенция вполне уверенно, да и вообще времена существования пренебрежительных формулировок, вроде «перепуганные интеллигентики», давно остались позади), но главным образом из соображений чисто практических. Факт возможности существования и осуществления разумной, заранее запрограммированной деятельности человека в космосе был доказан первыми полётами. Теперь наступала пора эти раскрывшиеся возможности реализовать — начать исследовательскую работу в космосе. Технические, биологические, астрономические и многие другие исследования требовали высококвалифицированных — а значит, поскольку, как установил ещё Козьма Прутков, нельзя объять необъятное, — достаточно специализированных исполнителей.

Сейчас мы знаем имена многих космонавтов — кандидатов наук. А космонавты К.П. Феоктистов и А.С. Елисеев — доктора технических наук, Г.М. Гречко — физико-математических. Наверное, пока эта книжка выйдет в свет, появятся новые космонавты — обладатели учёных степеней: кто-то, уже имеющий такую степень, полетит, кто-то, уже летавший в космос, защитится… Да и не в степенях и званиях, в конечном счёте, дело. Важно другое: сейчас не уходит в космос ни один пилотируемый корабль, на борту которого не было бы учёного, специалиста в определённой, конкретной области знания.

И хочется напомнить, что первыми, правофланговыми в этом, уже сегодня достаточно длинном и непрерывно растущем списке стоят — Константин Петрович Феоктистов и Борис Борисович Егоров.

Когда-то в авиации — снова возвращаюсь к аналогии с ней — лётчик-испытатель с высшем авиационно-техническим образованием был белой вороной. Ему приходилось делом доказывать своё право на, образно говоря, место под солнцем — а если не образно, то в пилотской кабине испытуемого самолёта. Но прошли годы, и фигура лётчика-инженера не только на испытательном аэродроме, но и в строевой части стала основной, ведущей. Появились и лётчики-испытатели — учёные, исследователи. А теперь нечто очень похожее мы видим в космонавтике. Что это — совпадение? Нет, скорее — закономерность.

Старт и весь суточный полет «Восхода» прошли вполне гладко. Но завершающий этап этой работы и особенно первые дни после посадки протекали по ряду причин, от космодрома, да и вообще от космических исследований достаточно далёких, не то чтобы неблагоприятно, но как-то непривычно, не так, как стало уже традиционным по опыту всех предыдущих полётов.

Началось с каких-то мелких накладок с поступлением в пункт руководства оперативной информации о заходе на посадку и приземлении корабля. По идее, в это время отовсюду должны сходиться сообщения, из которых, как мозаика из камешков, складывается общая картина — и о том, что видят поисковые группы, и о принятых сигналах, которые свидетельствуют об исправном и происходящем в должной последовательности срабатывании систем: тормозной двигательной установки, разделения отсеков, раскрытия парашютов.

Словом, совокупность появления в эфире всего, что должно появляться, пропадания того, чему положено пропадать, а главное, результатов прямых наблюдений с Земли, с самолётов, с вертолётов в районе посадки — все это и даёт возможность воссоздать картину происходящего в целом.

Некоторые хронологические перестановки — я о них уже говорил — здесь неизбежны: сообщения по наземным каналам связи идут медленнее, чем сменяются этапы спуска космического корабля. Это нормально, и соответствующие поправки, так сказать, входят в программу.

Но в день посадки «Восхода» почему-то набегало многовато помех отнюдь не запрограммированного характера. Королев стоял с микрофоном в руках — он всегда, когда что-то шло не так, как надо, стремился находиться на связи сам: хоть на одно звенышко сократить эту громоздкую, со скрипом действующую цепь.

А из динамика, как назло, все лезет и лезет второстепенная, а то и вовсе ненужная информация. Лезет надоедливо. Без конца дублируется уже известное (вообще-то очень хорошо, что дублируется, — на этом держится надёжность всей системы информации, но раз уж сообщение принято, надо бы отсекать его повторения, что ли…). И это дублирование особенно раздражает на фоне отсутствия сообщений, сейчас несравненно более важных и жадно ожидаемых. Уже зная, что произошло разделение, и с нетерпением ожидая сведений о срабатывании парашютной системы, Королев в который раз выслушивает, что, мол, исправно отработала тормозная двигательная установка. Чтобы спокойно воспринимать это, требовалось терпение в сочетании с невозмутимостью, каковые свойства, как мы знаем, в характере Главного конструктора были представлены не в очень сильной степени.

Радисты на местах, зная, что их слушает высокое начальство, стараются, как только могут, скрупулезнейшим образом соблюдать все правила радиообмена. Нудный голос одного из них, трижды вызвав пункт управления и трижды представившись сам, наконец выдал:

— Лётчик Михайлов, командир самолёта Ил-14, сообщает, что видит объект, идущий к Земле. Как поняли?..

Идущий к Земле! Как это трактовать? Опускается на парашютах — или падает?

С трудом сдерживаясь, СП задаёт эти естественные вопросы.

Нудный голос отвечает:

— Сейчас запросим. — И через несколько долгих, очень долгих минут появляется в эфире снова:

— Лётчик Михайлов, командир «Ил-четырнадцатого», находящегося в районе тридцать километров юго-западнее…

— Да ладно, скажите толком: что он говорит?

— Лётчик Михайлов, командир…

— Прекратите болтовню! — сдерживаться далее Королев уже не может. — Отвечайте на вопрос: как снижается корабль? На парашюте?

— На парашюте.

— На одном?

— Сейчас запрошу. — И ещё через несколько минут: — На двух.

Общий вздох облегчения. Королев вытирает пот со лба, кратко информирует окружающих о том, каково его мнение о своём радиособеседнике, и садится. Сколько нервных клеток он сейчас потерял — это наука определять ещё не умеет. Но ясно, что порядочно.

К сугубому удовлетворению медиков, космонавты с места посадки были сразу же доставлены назад, на космодром, и на целые сутки поступили в полное распоряжение врачей. Правда, это разумное нововведение последовало не в результате настоятельных, уже более чем трехлетних просьб представителей интересов космической физиологии и медицины, а по совсем иным причинам. Ставший традиционным порядок — отлёт приземлившихся космонавтов, без возвращения на космодром, прямо в Москву — был нарушен событиями, по своему масштабу превосходившими наши космические дела. Как раз в утро посадки «Восхода» проходил пленум ЦК партии, на котором Н.С. Хрущёв (всего несколькими часами ранее звонивший из Пицунды на космодром Королеву) был освобождён от своих постов. В Москве было не до приёма космонавтов — последовала команда: ждать.

Ну а пока — не терять же времени зря — космонавты попали в руки врачей совсем свеженькими — и с тех пор это тоже стало традицией или, вернее, обязательным элементом программы каждого космического полёта.

Соответственно передвинулось на сутки и заседание Госкомиссии, на котором космонавты докладывали о своей работе.

Собирались теперь уже не на берегу Волги — этот район больше космических финишей у себя не видел, но гостеприимство, оказанное в нем первым нашим космонавтам, начиная с Гагарина, обеспечило ему прочное место в истории космических полётов человека. На сей же раз отчёт космонавтов мы слушали в незадолго до этого построенном просторном физкультурном зале на основной площадке космодрома — нынешнем Ленинске.

Одно из редчайших умений на свете — умение при любых обстоятельствах оставаться самим собой. В тот день и Комаров, и Феоктистов, и Егоров в полной мере показали себя и с этой стороны.

Все три космонавта говорили интересно, чётко, продуманно. Высказали много нетривиальных мыслей, поделились интересными наблюдениями. Невозможно было не заметить, как раз от раза возрастал научный, технический, да и просто общекультурный уровень послеполётных отчётов космонавтов. Хотя если подумать, то удивляться этому не приходилось: сложнее, насыщеннее, «умнее» становились задания — соответственно изменялись и отчёты об их выполнении. Практика последующих космических полётов эту очевидную закономерность в полной мере подтвердила… Однако задание заданием, но и личность космонавта тут свою роль, конечно, играет. Отнюдь не последнюю!.. Концепция «прежде всего хорошее здоровье» оказалась не очень долговечной.

Но вернёмся к докладам экипажа «Восхода».

Комаров сравнивал действия космонавта, управляющего кораблём, с действиями лётчика, управляющего самолётом, и заметил, что малые угловые скорости — медленность вращения, присущие первому, — оставляют достаточно времени, чтобы «на ходу» обдумывать и оценивать свои действия. Иными словами, если самолётный лётчик сплошь и рядом вынужден действовать автоматически, рефлекторно, а анализировать свои действия уже потом, так сказать, постфактум, то на космическом корабле такой анализ «вписывается» внутрь моторных действий человека.

Пожаловался Комаров — и его поддержал Феоктистов — на тесноту в корабле: «Хоть бы позу немного переменить. Ноги, например, вытянуть или как-нибудь иначе, но переменить». (В это время уже наносились на бумагу контуры будущего космического корабля «Союз», как мы знаем, «двухкомнатного» — несравненно более просторного, чем «Восток» и «Восход».)

Егоров заметил, что работа в течение всего полёта была крайне напряжённая: за исключением времени сна, практически непрерывная.

Это мы тогда услышали впервые — и с той поры слышали едва ли не после каждого полёта. Даже после самых длительных экспедиций.

Когда Борис Борисович Егоров рассказывал о том, как брал на анализ кровь у товарищей по экипажу, сидевший рядом со мной мой старый — со студенческих времён — товарищ пошутил: «Вот оно, первое кровопролитие в космосе». Ни он, ни я, да и вообще никто не мог знать, что первое настоящее кровопролитие на путях человека в космос — не за горами. И что жертвой его окажется этот глубоко симпатичный всем нам человек в тренировочном костюме, смотрящий на нас вдумчивым взглядом и спокойно, без намёка на рисовку, отвечающий на наши вопросы — командир «Восхода» Володя Комаров.

Присутствие Феоктистова и на послеполётных докладах космонавтов было тоже для всех привычно. Но раньше он слушал и дотошно — пожалуй, дотошнее, чем кто-либо другой, — расспрашивал космонавта. А сегодня рассказывает сам. Рассказывает очень интересно, проявляя незаурядную наблюдательность не только в том, что прямо входило в круг его обязанностей инженера-экспериментатора: «Внутри космического корабля взлёт не производит такого сильного впечатления — грохот, пламя и так далее, — как при наблюдении в Земли… На активном участке, даже на пиках перегрузки, сохраняется полная ясность мышления; можно анализировать происходящее не хуже, чем в обычных условиях, в частности — оценивать аварийные ситуации, если таковые возникнут… Ощущения вначале похожи на самолётные — и по шуму, и по плавным покачиваниям, а во время работы последней, третьей ступени — вроде как в поезде: даже потряхивает, будто на стыках рельсов… Физиологическое проявляется в техническом: на этапе выведения быстро растёт влажность в кабине, чуть ли не на глаз видно, как ползёт стрелка прибора, — видимо, резко увеличивается потоотделение… Невесомость в космическом корабле непосредственно ощущается меньше, чем в салоне самолёта Ту-104 на тренировках, — наверное, потому, что в самолёте происходит свободное плавание, а в космическом корабле все время какой-нибудь частью тела чего-то касаешься…» — и так далее, до посадки (кстати, первой «мягкой посадки» в истории космонавтики) включительно.

Тут же выяснилось, что Константин Петрович в полёте не только делал в планшете предусмотренные заданием записи, но сразу наносил точки на миллиметровку — хотел видеть, как они ложатся на кривую. И снова — в который уж раз — возникают у меня ассоциации с авиацией. Ведь в испытательных полётах хорошие, опытные инженеры-экспериментаторы издавна любили ещё в воздухе прикинуть, как себя ведут эти своенравные, упрямые точки. И не раз бывало, что, уже выполнив все заданные режимы, спросишь своего наблюдателя:

— Ну как, вроде все сделали?

И услышишь в ответ:

— Минутку… Сейчас нанесу… Так, так… Знаешь, давай повторим площадочку на девяти тысячах… Чего-то она выскакивает.

Великое дело — текущая информация о ходе эксперимента. Феоктистов это чувствовал точно так же, как наши авиационные ведущие инженеры.

Впрочем, удивляться этому сходству не приходилось. Ведь действительно в работе экспериментаторов на любых летательных аппаратах общего по крайней мере не меньше, чем различного. Все правильно, так оно и должно было быть…

Впоследствии я слышал и читал немало высказываний Константина Петровича по самым разным вопросам — начиная с узкопрофессиональных («Является ли старт с орбиты спутника Земли обязательным условием полёта к Луне и планетам?») и кончая такими, как, скажем, философия творчества («С чего начинается истинный акт творчества?»). И всякий раз любовался — даже в тех случаях, когда был не во всем согласен с ним, — самой манерой, стилем его мышления, в котором строгая логичность и прочная подкрепленность обширными фактическими знаниями неожиданно сочетается с оригинальностью, нестандартностью подхода к явлениям жизни. В этом у него много общего с его коллегой Борисом Викторовичем Раушенбахом (хотя если говорить об их взглядах на какие-то конкретные вопросы, то они могут оказаться диаметрально противоположными — именно вследствие того, что обоим присуще выраженное индивидуальное своеобразие мышления).

Интересно восприятие Феоктистовым личности С.П. Королева. В беседе с кинорежиссёром А. Михалковым-Кончаловским на вопрос, испытывал ли он на себе влияние какого-то большого мастера, Феоктистов, много лет проработавший рука об руку с Королёвым, отвечает вопреки всем ожиданиям читателей (а также, как мне кажется, и самого задавшего вопрос собеседника): «…если говорить о влиянии Сергея Павловича Королева… не могу сказать, что я у него учился, — бессмысленно учиться тому, что даётся, наверное, от природы. Я могу только завидовать… Вот уж кто мог предсказать большинство поправок, организовать защиту проекта и обеспечить правильную „траекторию замысла“. Он обладал великолепным умением… доводить дело до успеха».