Глава первая

ЗНАКОМСТВО

В стартовом расписании на пуске первого «Востока» я назывался несколько загадочно: «инструктор-методист по пилотированию космического корабля». Стартовое расписание — документ серьёзный. И все же, я думаю, в обширной истории всех и всяческих инструктажей это был первый случай, когда инструктирующий сам предварительно не испробовал, так сказать, на собственной шкуре того, чему силой обстоятельств оказался вынужден учить других. Но иного выхода не было. Людей, которые имели бы за плечами личный опыт космических полётов, на земном шаре ещё не существовало. Оставалось одно: привлечь к делу специалистов, умеющих управлять летательным аппаратом если не в космосе, то хотя бы в околоземной атмосфере. Привлечь лётчиков. Или ещё лучше — лётчиков-испытателей, для которых умение заранее, на земле, представить себе, что и как произойдёт (или может произойти) в полёте, прямо входит, как далеко не последняя составная часть, в круг их профессиональных обязанностей.

Таким образом, слово «инструктор» в приведённой выше громкой формуле требовало определённых комментариев. Впрочем, ещё более развёрнутых комментариев требовало слово «пилотирование», вокруг которого применительно к деятельности космонавта уже в те дни развернулось немало споров. В самом деле: можно ли было утверждать, что космонавт пилотирует космический корабль? Пилотирует так же, как лётчик пилотирует самолёт или вертолёт? Вроде бы нет. Другой объём работы. Другие возможности повлиять на движение управляемого объекта… Однако, с другой стороны, ещё более неправильно было бы назвать космонавта пассажиром или даже просто пассивным участником эксперимента, имя которому — полет в космос!

К вопросу о том, что же такое работа космонавта, мы ещё вернёмся. А пока я вспомнил о нем лишь как об одном из споров, которые возникали вокруг самых различных проблем в последние месяцы перед апрелем 1961 года.

Да и могло ли быть иначе? Как обойтись без споров, если все — новое, все — беспрецедентное, все — в первый раз!

И если дебаты по вопросам терминологии протекали в стиле незлобиво-академическом («инструктор», «руководитель», «консультант» — не все ли, в конце концов, равно!), то многие, многие другие проблемы требовали ответов только немедленных и только верных, потому что ответы эти шли прямо в работу — воплощались в металле, методиках, в живом деле!

Неожиданно для себя оказавшись в гуще всего, связанного с подготовкой полёта первого космического корабля с человеком на борту, я с трудом мог представить себе, что ещё немногим более полугода назад, как говорится, ни сном ни духом не помышлял о возможности своего, пусть самого малого, участия в этом деле. Слышал, что готовятся такие полёты и у нас, и в Соединённых Штатах. Был знаком кое с кем из людей, создающих космическую технику (с некоторыми из них давно и близко). Но никаких подробностей не знал: они делали своё дело, а я своё. Да как-то и не связывались в моем сознании полёты в космос с этим самым моим делом, которым я занимался всю свою сознательную жизнь, — с испытаниями аппаратов, летающих в тёплой, уютной околоземной атмосфере.

И тем не менее такая связь обозначилась. Недаром, видно, утверждает диалектика, что все процессы в природе и в обществе взаимосвязаны…

Ну а если вернуться от высокой философии к реальной жизни, следует заметить, что моё приобщение к космическим делам произошло при обстоятельствах, в какой-то мере случайных и уж во всяком случае вполне прозаических.

Как и многое другое в нашей действительности, все началось с заседания — нормального делового заседания.

В один прекрасный осенний день 1960 года меня вызвал к себе начальник Лётно-исследовательского института, в котором я тогда работал, Николай Сергеевич Строев.

— Ты знаешь, что мы сделали тренажёр для космонавтов? — спросил он.

— Знаю, — ответил я.

Действительно, старожилы коллектива знали, что группа наших инженеров во главе с Сергеем Григорьевичем Даревским делала тренажёр для будущего космического корабля. Задание это выглядело тогда крайне необычным, даже экзотическим. И хотя мало кто из нас успел повидать космический тренажёр собственными глазами, но даже просто сознавать, что вот, мол, какие вещи делают на нашем предприятии, само по себе было приятно.

— Так вот, — продолжил Строев, — сейчас тренажёр готов. Но как им пользоваться, ещё не очень понятно. Какая тут нужна методика? Из чего исходить? Чего добиваться? Обо всем этом надо подумать.

— Хорошо. Я подумаю. Ты только дай команду, чтобы меня познакомили с тренажёром. А то я ведь даже толком не знаю, что это за штука.

— Команда будет.

— Очень хорошо. Тогда я сегодня сразу этим делом и займусь.

— Займись завтра. А сегодня для тебя есть другое поручение… — И Строев объяснил мне, что сегодня, а если точнее, то через два часа, состоится совещание, на котором среди прочих вопросов подготовки к космическому полёту человека будет рассматриваться и такой: что делать с изготовленным моделирующим стендом-тренажёром — демонтировать его, перевозить в постоянное место подготовки космонавтов, там собирать и отлаживать вновь или же не трогать, оставить там, где он сделан, и тренировку космонавтов тут же и проводить.

Словом, речь шла о решении в очередной раз старой как мир проблемы: идти ли горе к Магомету или Магомету к горе.

Легко понять, что обитатели «горы» (корпуса, в котором был смонтирован тренажёр) — сиречь группа специалистов, создавших эту машину, — не очень-то хотели выпускать своё творение из рук, не испытав его самолично в работе. По-человечески их чувства было легко понять.

Да и, независимо от чувств, самый что ни на есть хладный рассудок подсказывал то же самое: дело совсем новое, моделирующий стенд-тренажёр сложный, опыта его эксплуатации нет — кто, кроме его создателей, справится с неполадками, без которых на первых порах, конечно, не обойтись. Да и по срокам — а сроки уже подпирали: в этом отношении новорождённая космонавтика оказалась на одно лицо с авиацией, — по срокам не получалось разбирать объект, перевозить, снова собирать, опять отлаживать…

Читатель, наверное, уже видит, что все доводы убедительно и дружно работали в одну и ту же сторону. Единственное, что я мог бы добавить к стройной системе означенных доводов, — это то, что всякий раз, когда возникают какие-то ведомственные (а иногда и не только ведомственные) разногласия, каждой стороне в голову почему-то приходят преимущественно доводы, подкрепляющие именно её позицию. Наш начальник, в отличие от меня имевший немалый опыт межведомственных дискуссий, эту закономерность, видимо, хорошо знал, потому что закончил он разговор фразой, оставляющей мне некоторую свободу действий:

— А в общем, смотри там по месту…

Но смотреть по месту ни мне, ни поехавшему со мной «для подкрепления» инженеру — одному из создателей тренажёра — практически не пришлось.

Вопрос о порядке и месте проведения тренировки будущих космонавтов был решён на совещании быстро и без особых прений. «Есть все-таки правда на земле!» — с облегчением вздохнул по этому поводу мои спутник. Соображения о сроках оказались решающими не только в наших глазах, но и в глазах почти всех участников совещания.

Неожиданно для себя я обнаружил среди этих участников нескольких давно знакомых мне людей. В сущности, иначе оно и не могло быть: ведущую роль в подготовке первых советских космонавтов играли Военно-Воздушные Силы, в первую очередь — авиационные медики. А уж с авиационными врачами каждый лётчик, и тем более лётчик-испытатель, связан в течение всей своей лётной жизни прочно: тут и совместное участие в технических и медико-физиологических экспериментах, и ежегодные медицинские обследования (сначала «годен без ограничений», потом «с ограничениями», а в один невесёлый день — «не годен»…), иногда же и прямая профессиональная помощь врача лётчику, получившему более или менее существенную травму. Когда во время войны меня сбили и я после многих перипетий в несколько помятом виде добрался наконец до аэродрома, с которого ушёл в тот неудачный вылет, первую настоящую — по всем правилам науки — перевязку мне сделал полковой врач, капитан медицинской службы Евгений Сергеевич Завьялов, сдержанно (профессиональная этика!) поругивая партизанского фельдшера, оказавшего мне первую помощь в той степени, какую определяли имевшиеся в глуби Брянских лесов медицинское оборудование и медикаменты. Я вспоминаю сейчас этот случай потому, что без малого двадцать лет спустя вновь встретился с Завьяловым, как и со многими его коллегами, авиационными медиками, уже как со служителями космонавтики.

Был на этом совещании и Евгений Анатольевич Карпов, в прошлом врач другого полка нашей авиадивизии, которому в деле освоения космоса выпала роль, без преувеличения, исключительная: он стал организатором и первым начальником Центра подготовки космонавтов. Впоследствии в беседе с журналистами он сам охарактеризовал себя как «врача с административно-командным уклоном». В этой автохарактеристике, конечно, была своя правда, но далеко не вся правда. Слов нет, руководя ЦПК, пришлось Карпову и администрировать, и командовать. Но ещё больше пришлось ему изобретать, координировать, воспитывать, а главное, подбирать людей! Я особо подчёркиваю подбор людей, потому что, по моему убеждению, именно в этом, несмотря на существование в любом мало-мальски уважающем себя учреждении так называемого отдела кадров, заключается задача номер один, стоящая перед каждым руководителем. Если он, конечно, настоящий руководитель…

Были на этом совещании и другие люди, ранее мне неизвестные, но вскоре ставшие хорошо знакомыми в общем деле, в которое я, начиная со дня этого запомнившегося мне заседания, погрузился всеми своими помыслами.

Итак, тренажёр остался на месте — там, где он был впервые смонтирован в одном из стоящих на отлёте корпусов нашего предприятия. Когда-то, ещё до войны, в этом корпусе размещалось лечебное учреждение. И, надо думать, больным было хорошо в просторном, со всех сторон окружённом густым сосновым лесом доме. Хорошо, пока на опушке упомянутого леса не возник наш аэродром. Такое соседство можно было считать приятным во всех отношениях, кроме одного — акустического. Тишина старого подмосковного леса сменилась таким шумом, рёвом, грохотом от прогреваемых моторов, рулящих, взлетающих, садящихся самолётов, что обитель отдыха и лечения довольно скоро пришлось перевести в другое место. Вот она, оборотная сторона технического прогресса!

Тренажёр стоял в комнате на втором этаже и казался очень большим. Я не раз замечал эту закономерность: предметы, по самой своей природе предназначенные для существования на просторе, кажутся в помещении более крупными и громоздкими, чем они есть на самом деле. Так выглядят лодка в квартире, самолёт в ангаре или цехе авиазавода. Так выглядел в комнате и космический корабль.

Я сказал «космический корабль» потому, что основой тренажёра являлся макет корабля «Восток», внешне ничем не отличавшийся от того, которому предстояло побывать в космосе.

Это был шар, обитый изнутри мягким поролоном, с небольшим боковым иллюминатором, вторым круглым отверстием для оптического визирного устройства «Взор», доской приборов, пультом и рукояткой ручного управления, креслом космонавта, — словом, со всем штатным оборудованием корабля.

В последующие годы такой корабль могли подробно рассматривать миллионы посетителей павильона «Космонавтика» московской Выставки достижений народного хозяйства и многие тысячи побывавших в музее Звёздного городка.

Но то в последующие годы. А тогда, увидев впервые космический корабль — пусть предназначенный только для тренировок, — я ощутил редко посещающее меня волнение. Вроде бы прикоснулся к чему-то большому, фантастическому, к чему-то из Будущего. Я погладил рукой поверхность шара — вполне реальная шершавая поверхность. Заглянул внутрь, на приборную доску — нормальные, похожие на авиационные приборы… Фантастика оказалась густо перемешанной с обычным, привычным, чуть было не сказал — земным.

Создатели тренажёра объясняли мне его устройство, показывали размещённые в соседней комнате пульт инструктора и секции электронно-вычислительной машины, с помощью которой тренажёр «жил»: реагировал на действия ручным управлением, светился транспарантами сигнального табло, отслеживал вращением смонтированного в центре приборной доски миниатюрного глобуса движение (пока воображаемое) космического корабля вокруг Земли…

Мне казалось тогда, что чем меньше будет отличий — даже в мелочах — между тренажёром и настоящим космическим кораблём, тем лучше. Разницу между собственно тренажёром, предназначенным для формирования у обучающихся каких-то рабочих навыков, и имитатором — натурной моделью, на которой вырабатывается привычка к определённому, до последнего тумблера включительно, интерьеру, я тогда ещё не очень понимал. А потому бодрым голосом внёс несколько предложений по дальнейшему улучшению тренажёра, предложений, нацеленных на то же: чтобы все было «как на самом деле». Для этого надо было подать снаружи на иллюминаторы подсветку, которая в нужные моменты могла бы включаться и выключаться, имитируя проход корабля через терминатор — линию раздела освещённой и не освещённой солнцем половин земного шара. Записать на магнитофон шум какого-нибудь двигателя и воспроизводить его через динамик на активном участке полёта — когда работают двигатели ракеты-носителя, а также на участке работы тормозной двигательной установки (ТДУ). И ещё что-то в подобном же роде. Все это было принято, быстро реализовано и прочно прижилось как на том первом тренажёре, так и на многих последующих — вплоть до действующих сейчас тренажёров кораблей «Союз».

Правда, впоследствии выяснилось, что с имитацией шума ТДУ мы, кажется, несколько перестарались. Когда один из космонавтов после полёта отчитывался перед Государственной комиссией, кто-то спросил:

— А шум при работе ТДУ слышали?

— Да. Но он совсем не громкий. Вот у нас на тренажёре ТДУ шумит так уж шумит: не прослушаешь!..

Конечно, я понимал, что главное, о чем я должен думать, — это не конструкция и оборудование тренажёра. Так или иначе, он уже был сделан.

И сделан, кажется, совсем неплохо!

Группа инженеров, создавших эту интересную машину, вне всякого сомнения, заслуживала немалых похвал. Однако неожиданно для меня полное взаимопонимание сложилось между нами не сразу. Как почти всегда в подобных случаях, ответственность за это, по-видимому, лежит на обеих сторонах. Создатели тренажёра были склонны ревниво оберегать своё детище от всякого прикосновения извне: сами, мол, сделали, сами будем на нем и работать. Без всяких там варягов!.. А я, наверное, не проявил должного внимания к этой психологической тонкости и повёл себя в известной степени как слон в посудной лавке, привыкнув за многие годы работы в авиации, что таков уж естественный порядок вещей: одни люди делают летательные аппараты, другие учат летать на них… Начальство незамедлительно предприняло свои меры, дабы установить взаимное согласие между высокими договаривающимися сторонами, применив испытанные приёмы, весьма похожие на те, при помощи которых жители Миргорода в своё время мирили Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. И эти старые приёмы оказались и в наши дни достаточно эффективными… А прочнее всего утихомирила все недоразумения и поставила вещи на свои места, конечно, работа! Работа, которой хватило и создателям космических тренажёров, и методистам обучения космонавтов, и множеству других специалистов, участвовавших в подготовке первого полёта человека в космическое пространство. Каждый делал своё дело и на этом деле быстро научился видеть в соседе не конкурента, а помощника.

…Итак, тренажёр был готов. Отдельные предложения по его усовершенствованию были далеко не главным из того, что мне поручили.

От меня ждали другого: разработки — пусть первоначальной, прикидочной — элементов методики тренировки будущих космонавтов, приёмов их обучения. Причём обучения не чему-нибудь, а тому, что в недалёком будущем станет их прямой деятельностью в космическом полёте!

Конечно, в общем комплексе работ по подготовке космонавтов предстоящие занятия на тренажёре были лишь одной из составляющих. Но так или иначе, и эту часть дела нужно было делать, причём делать не кому-нибудь, а нам.

Некоторое время спустя, когда несколько человек уже успели слетать в космос, Е.А. Карпов сформулировал, на мой взгляд, очень точно соображения, положенные в основу тренировки первых космонавтов: «…чтобы к моменту старта космического корабля в его кабине находился пилот, способный выполнить куда более сложный и трудный полет, чем тот, что ему предстоит…» В дальнейшем такой подход к делу стал традиционным. Сейчас перед каждым пуском очередного космического корабля его экипаж, а также всех работников наземных служб руководства и обеспечения полёта мучают бесконечными тренировками, в ходе которых особый упор делается на так называемые нештатные ситуации — то есть случаи всевозможных осложнений и отказов, вводимых в тренажёры неожиданно для тренирующихся.

Летом семьдесят пятого года, после завершения совместного полёта «Союз — Аполлон», операторы Центра управления признались, что от работы во время настоящего, реального полёта они устали меньше, чем от многократных предполётных тренировок, изобиловавших вносившимися, как они выразились, «с дьявольской изобретательностью» усложнениями.

Но в дни, когда я оказался включённым в подготовку первых космонавтов, все эти принципы, как равно и их практические приложения, едва нащупывались. Их надо было выработать, осознать — и сразу же пускать в дело.

Легко сказать: осознать! Пускать в дело!..

Будущих космонавтов — в полном соответствии с изложенными принципами — учили многим важным и нужным вещам: от конструкции космического корабля до парашютных прыжков. Тренировали на центрифуге переносить высокие перегрузки, в термокамере — высокие температуры, в сурдокамере — одиночество. Многому их учили и тренировали. Но вот настала пора объединить все их знания и навыки тем, что им придётся практически наблюдать, а возможно и тем, на что понадобится активно воздействовать в реальном полёте. Например, тому, как сойти с космической орбиты и сесть в заданном районе на ручном управлении, если произойдёт маловероятное, но не невозможное — откажет система автоматического спуска.

И вот я стою в задумчивости перед массивным шаром космического корабля. Дело идёт к вечеру, но огня зажигать не хочется — в полумраке как-то лучше думается… Хорошая, умная машина! Молодцы, кто её придумал и изготовил. Но самую толковую машину надо разумно эксплуатировать. Наверное, даже тем разумнее, чем она толковее…

В общем виде задача ясна. Неясно только, как её выполнять! Предшественников, на опыт которых можно было бы опереться, не существует: в космос пока никто из землян не летал.

Впрочем, стоп! Почему это не существует? Предшественники есть. Пусть не прямые, а косвенные, но есть. В течение десятков лет оттачивала авиация методику обучения искусству пилотирования. А тут дело родственное: в конце концов, речь идёт о той же задаче управления движением некоего предмета, движущегося в трехмерном пространстве. Вот и попробуем подойти к этому делу как к обучению полётам.

Так или приблизительно так рассуждал я, стоя перед космическим тренажёром. Конечно, в этих рассуждениях присутствовали некоторые упрощающие проблему кустарные допущения. Но в общем авиационный подход к делу как-то сразу конкретизировал его — опустил если не с небес на землю, то, во всяком случае, из космоса в родную, привычную околоземную атмосферу. Стало яснее, с чего начинать: собирать воедино многочисленные инструкции по эксплуатации отдельных элементов оборудования, представить себе все мыслимые «особые случаи», которые потребуют от космонавта вмешательства в работу тех или иных систем корабля, разработать упражнения, имитирующие одновитковый полет вокруг земного шара как в штатном варианте (когда все хорошо), так и в «особых случаях» (когда что-то отказало). И мы, несколько ободрившись, принялись в меру своих сил собирать, представлять и разрабатывать…

Я тогда ещё не успел отвыкнуть от лётно-испытательной работы, которой занимался большую часть своей сознательной жизни и нормы которой въелись мне, как говорится, в плоть и в кровь (я и по сей день не чувствую, чтобы эти «нормы» из меня окончательно выветрились). Немудрёно, что, получив задание участвовать в подготовке первых космонавтов, я вскоре поймал себя на том, что примериваюсь ко всему, связанному с этим делом, как бы «для себя». Впрочем, иначе я, наверное, просто не умел. Столько лет такие дела, как размещение оборудования, направление отклонений рычагов и тумблеров, порядок действий в пресловутых «особых случаях» полёта, само напряжённое выискивание подобных малоприятных случаев заранее, на земле, — все это так долго было основным делом моей жизни, что подойти так же к работе человека в космическом летательном аппарате (заметьте: конечно, космическом, но все же летательном аппарате!) показалось довольно естественным.

Много лет спустя я познакомился в Центре подготовки космонавтов с тренажёрами, предназначенными для подготовки космонавтов к полётам на кораблях серии «Союз», и с методиками этой подготовки. Оказалось, что их общая схема в основных чертах представляет собой развитие схемы того, первого тренажёра (чему, впрочем, особенно удивляться не приходилось, поскольку делал их тот же самый конструкторский коллектив, а печать индивидуальности авторов лежит на результатах технического творчества не менее явно, чем на произведениях искусства или литературы). Не претерпела принципиальных изменений, хотя, конечно, сильно развилась и усовершенствовалась вслед за усложнением самих космических кораблей, и методика тренировки космонавтов: та же имитация действий в полёте, нормальном и усложнённом какими-то отказами техники.

Так что, в общем, подход к этому делу «от авиации» оказался вполне жизнеспособным.

Впрочем, оно и неудивительно. Недаром говорят, что авиация — мать космонавтики. Правда, предъявляет свои родительские права на космонавтику также и артиллерия, из недр которой вышло ракетное дело. И, наверное, не стоит с ней спорить: в конце концов, каждому ребёнку положено иметь двоих родителей. Но во всем, что непосредственно связано с деятельностью человека в кабине космического корабля, прямая связь между авиацией и космонавтикой очевидна.

Иногда в сознании людей эта связь претерпевает неожиданную инверсию, вроде той, которая проявилась в словах одной девицы при знакомстве с отцом её приятеля: «Ой, как вы похожи на своего сына!» Когда в шестьдесят первом году, через какие-нибудь две недели после полёта Гагарина, лётчик-испытатель Г.К. Мосолов установил, поднявшись на 34714 метров, мировой рекорд высоты полёта, в газетном репортаже написали, что его костюм «был похож на скафандр космонавта». Позднее нечто подобное писалось и об авиационных тренажёрах («Совсем как у космонавтов…»). Словом, в вопросе, кто на кого похож, упомянутая инверсия проявлялась не раз…

Но вернёмся к событиям осени шестидесятого года.

Шестеро молодых людей в форме офицеров Военно-Воздушных Сил вошли в комнату вслед за Е.А. Карповым.

Все шестеро — стройные, с хорошей спортивной осанкой (не зря в курсе их подготовки большое место занимала физическая культура), среднего роста: первые космические корабли, в которых каждый килограмм стартового веса был на счёту, накладывали на комплекцию космонавта довольно жёсткие ограничения; это обстоятельство тоже в значительной мере определило состав первой «шестёрки». На правой стороне груди у каждого под значком военного лётчика третьего класса — значок инструктора парашютного спорта с подвеской, выгравированная на которой цифра свидетельствовала, что владелец значка выполнил несколько десятков прыжков с самолёта: 40, 50, 60… Вскоре я узнал, что среди этих прыжков большая часть не простые, про которые говорят: вывалился, автомат раскрыл тебе парашют, спустился, ткнулся о землю, вот и все, — а либо затяжные, с управлением своим телом в воздухе в свободном падении, либо с приводнением, либо с дополнительным грузом; словом, усложнённые. Учил будущих космонавтов парашютному делу замечательный человек, видный мастер парашютного спорта и, что в данном случае, пожалуй, ещё важнее, большой психолог и педагог Николай Константинович Никитин, к несчастью, вскоре погибший при выполнении экспериментального парашютного прыжка. Когда я спросил его: «А для чего мальчикам нужна такая солидная парашютная подготовка? Им ведь все эти штуки проделывать не придётся: автомат их на катапульте из корабля выстрелит, другой автомат раскроет парашют — и вся игра!» — Никитин ответил:

— Не совсем так. Во-первых, мы не знаем, куда их парашют опустит. Возможно, на высоковольтную сеть, или на дом какой-нибудь, или на железную дорогу, да ещё когда поезд идёт, — тут ведь, знаешь, всегда закон наибольшей подлости действует. Вот и понадобится управлять спуском, отскользнуть от препятствия. Ну а во-вторых, это дело для воспитания характера пользительное. У кого в свободном падении голова ясно работает и руки-ноги слушаются, тот нигде не растеряется… Ты-то сам с парашютом прыгал?

— Прыгал.

— Для спорта или когда припирало?

— И так, и так приходилось.

— А затяжные?

— Тоже. Но очень давно — в середине тридцатых годов. Тогда на затяжном что требовалось? Только время точно выдержать: десять там секунд, или пятнадцать, или двадцать. Ну и, если закрутит «штопором», руку или ногу выбросить — вращение прекратить. Вот и все. А всякие там сальто, спирали и прочее — до этого тогда ещё не додумались.

— Вот то-то и оно! А теперь додумались. Наши мальчики по заказу все фигуры крутят… Нет, это для характера полезно. Не сомневайся.

Я и не сомневался. Объяснение было убедительное. Что говорить, наверное, в любом деле воспитание важнее обучения… Но весь этот разговор состоялся позднее.

А в день первого прихода будущих космонавтов на тренажёр моё внимание привлекли прежде всего, конечно, не столько их парашютные значки, сколько хороший, бодрый тонус и та активная заинтересованность, с которой они, кратко, по-военному, представившись, устремились к тренажёру, пытаясь все вместе одновременное просунуть головы в его открытый люк, хотя, конечно, уже не раз видели раньше космический корабль, даже изучали его, но — не «живой», не с действующим кабинным оборудованием.

Увидев эту картину, я вдруг почувствовал, что все это когда-то однажды уже было, что я это уже один раз видел… Это или нечто очень похожее… Но что же именно?.. Когда?..

И вдруг вспомнил!

Почти за полтора десятка лет до описываемых событий…

Я снова ловлю себя на том, что отрываюсь от строгой хронологической последовательности изложения. Но я и не стремлюсь придерживаться её в этой книге. Моя цель — не написать историю космонавтики (о ней и без меня написано достаточно много и, как мне кажется, в большинстве своём совсем неплохо), а поделиться с читателем своими воспоминаниями. Ну и, конечно, размышлениями, без которых никаких воспоминаний, как известно, не бывает.

Итак, я вспомнил. За полтора десятка лет до описываемых событий, когда испытывались первые отечественные реактивные самолёты МиГ-9 а Як-15, в один прекрасный день на наш аэродром прибыла группа лётчиков-испытателей, которым предстояло сразу после лётчиков-испытателей авиационной промышленности садиться в кабины этих самолётов, осваивать их и продолжать испытания.

Так вот они, увидев на стоянке МиГ-9 с расчехлённой кабиной и открытым фонарём, все одновременно, будто по команде, полезли рассматривать его кабину — своё будущее рабочее место. Это была естественная реакция активных, моторных людей, внутренне нацеленных на выполнение трудного, сложного, но всеми фибрами души желанного дела.

Точно такой же была реакция будущих космонавтов, увидевших тренажёр. Впрочем, тренажёр ли? У меня в ту минуту создалось впечатление, что расположенный в нашей комнате шар они восприняли не как тренажёр — как космический корабль!

Впоследствии я узнал, что на начальном этапе разработки идеи космических полётов человека было немало дебатов по вопросу о том, кем должен быть космонавт по своей «докосмической» профессии. Пришли почти единогласно («почти» — потому, что были и другие точки зрения) к тому, что лучше всего готовить космонавтов из лётчиков. При этом преобладали соображения, связанные с физиологией: лётчик привычен к перегрузкам, к пребыванию в разреженной атмосфере и так далее. Интересно, что, исходя из тех же соображений, фигурировали в этих дебатах как возможные кандидаты в космонавты и акробаты, и артисты балета — у них, мол, вестибулярный аппарат хорошо оттренирован.

Первые же полёты человека в космос показали, что ориентация на лётчиков не подвела. Хотя в дальнейшем выяснилось, что и инженеры, особенно участвовавшие в создании космической техники, справляются с работой в космосе уж по крайней мере никак не хуже!

Так что, в общем, наверное, надо полагать, что знания, техническая эрудиция и такие чисто человеческие качества, как воля, организованность, коммуникабельность, смелость, выдержка для космонавта гораздо важнее рода его предыдущих занятий. И ещё: явно требуется активное, страстное желание лететь в космос!

В своё время на вопрос о том, что нужнее всего, чтобы стать хорошим лётчиком-испытателем, я ответил: прежде всего — горячее желание стать хорошим лётчиком-испытателем. Если оно налицо, то все прочее человек преодолеет: и недостаток знаний пополнит, и здоровье отладит, и характер свой, если надо, укротит. Наверное, нечто подобное справедливо и по отношению к профессии космонавта.

Пошли дни тренировок.

Вскоре космонавты и, как сейчас принято выражаться, «сопровождающие их лица» поселились в нашем общежитии, чтобы не тратить по нескольку часов в день на переезды от места, где они постоянно жили (столь популярного ныне Звёздного городка тогда ещё не существовало), на тренировки и обратно. Поселились — и как-то сразу растворились среди наших работников и множества командированных, посещающих, приезжающих и уезжающих. Ребята ходили в кино и на вечера танцев в наш клуб, широко общались с нашими старожилами, но особого внимания к себе не привлекали: мало ли на свете молодых людей в форме военных лётчиков!

Зато потом, когда портреты этих весёлых, компанейских недавних старших лейтенантов и капитанов начали появляться на первых страницах газет, немало наших сотрудников (и ещё больше сотрудниц), широко раскрыв глаза, всплёскивали руками:

— Бог ты мой! Неужели это… — следовало имя очередного космонавта. — Вот уж в жизни не подумала бы! Он ведь совсем как все… Только симпатичнее… И остроумный… Ну а уж героического совсем ничего из себя не строил…

«Ничего героического»… Казалось бы, давно пора нам привыкнуть к тому, что, если бы героические поступки совершались только персонажами плакатно-героической внешности, количество таких поступков, скажем, во время войны уменьшилось бы, наверное, в тысячи раз! Пора бы привыкнуть, да вот что-то трудно привыкают к этому люди. Если уж герой, то подавай им двухметровый рост, косую сажень в плечах, волевой подбородок и уж конечно непреклонность и железную волю во взоре. А по этой части, особенно, как было сказано, по росту, наши космонавты выглядели гораздо менее авантажно, чем, скажем, их же собственные изображения на большинстве портретов, в изобилии появившихся в недалёком будущем. Не было в них и намёка на печать исключительности, многозначительную задумчивость или иные внешние признаки осознания предстоящей им высокой миссии. Как выглядели Гагарин, Титов и их товарищи? Я бы сказал: обычно. В любом авиагарнизоне можно было без труда встретить таких ребят. Плохо ли это? Напротив, убеждён, что очень хорошо! Ни в коей мере не умаляет достоинств первых космонавтов, но многое говорит в пользу «любых авиагарнизонов».

Их называли «мальчики». А те, кто был поближе, — «наши мальчики». В этом была и теплота, и симпатия, и большое, настоящее уважение, которого они, честное слово, по всем статьям заслуживали.

…Каждое утро очередной космонавт подходил к тренажёру, снимал ботинки (что дало повод одному из наших подопечных сравнить тренажёр с буддийским храмом) и садился, точнее, почти ложился в своё кресло. Инструктор в первые дни помогал ему проверить правильность предстартовых положений всех ручек, кнопок и тумблеров (очень скоро надобность в этом исчезла, космонавты освоились с оборудованием своего рабочего места легко, тут явно проявились навыки, воспитанные лётной профессией), потом переходил в соседнюю комнату, садился за свой инструкторский пульт, надевал наушники с ларингофонами и связывался «по радио» — как бы с пункта управления полётом — с обучаемым:

— Дайте показания приборов, положение органов управления.

Космонавт последовательно — слева направо по кабине — перечислял показания приборов и положения всех ручек и тумблеров.

— К полёту готовы?

— Готов!

— Ну тогда давай, поехали.

Инструктор нажимал кнопку «Пуск», и вся сложная система имитации полёта приходила в действие: из динамика раздавался рёв работающих двигателей, а как только они умолкали, приходили в движение стрелки бортового хронометра, начинал медленно вращаться прибор «Глобус», последовательно подставляя под перекрестие то место земного шара, над которым в данный момент «пролетал» корабль: Средняя Азия, Сибирь, Камчатка, Япония, Тихий океан, Огненная Земля, Атлантика, Африка, Восточное Средиземноморье, Турция — и вот снова под перекрестьем Советский Союз, только теперь уже не степи Северного Казахстана, откуда корабль брал старт, а зеленое Поволжье. Пока «Восток» совершал виток вокруг нашей планеты, земной шар тоже не стоял на месте, а, вращаясь вокруг своей оси, успевал провернуться на двадцать с лишним градусов.

…Когда я, прежде чем начать заниматься с космонавтами, сам, сидя в тренажёре, проигрывал составленные для них упражнения, мне, несмотря на все неизбежные тренажёрные условности, как-то очень зримо представлялось, как это все будет выглядеть в действительности. Впрочем, то же потом сказали и сами космонавты. На вопрос: «Есть сходство между работой на тренажёре и реальным полётом?» — почти все они отвечали: «Сходство большое. Все в корабле уже привычное, знакомое, все на своих местах. Вот только невесомость…»

Да, в том, что касается воспроизведения невесомости, наука, как говорится, бессильна. Вне космоса, на обычных самолётах — в коротком, длящемся какие-нибудь десятки секунд, полёте по параболической кривой (представьте себе, что на быстро мчащемся автомобиле вы проезжаете крутой горбатый мост, это ощущение более слабое, но похожее) — можно с ощущением невесомости только ознакомиться.

Тем не менее и эта возможность — ознакомиться — была будущим космонавтам предоставлена: сначала на реактивном истребителе, а потом и на реактивном же пассажирском Ту-104. Самолёт на полной тяге своей силовой установки разгонялся со снижением до максимально допустимой скорости, потом следовала кратковременная, хотя и довольно ощутимая, перегрузка — это траектория полёта энергично переламывалась от снижения к крутому подъёму, — а дальше машина шла по баллистической кривой. Летела, как брошенный под углом вверх камень, подчиняясь воздействию только инерции и собственной тяжести (для этого лётчик специально управлял самолётом так, чтобы крылья не давали подъёмной силы). Летела по параболе — вверх, а затем, перейдя через верхнюю точку траектории, вниз, — пока не достигала такого угла снижения, при котором нужно было этот своеобразный режим заканчивать: дальнейшее нарастание угла пикирования было бы опасно для прочности машины… Кто бы мог подумать, что добрый старый Ту-104, так чинно и плавно плывущий в воздухе с пассажирами на борту, способен на такие цирковые номера! Оказалось, способен. И очень хорошо, что способен. Потому что только в самолёте с обширным, просторным салоном будущие космонавты могли ощутить свободное плавание в состоянии невесомости. Особенно это понадобилось при отработке выхода А. Леонова в открытый космос.

Вели самолёт Ту-104 в столь экзотических для него режимах невесомости лётчики-испытатели С. Анохин, В. Васин, В. Хапов, Ю. Гарнаев, а вслед за ними и многие другие пилоты.

И эта непростая работа имела полный смысл: не так уж мало — дать космонавтам возможность ознакомиться с состоянием невесомости! Однако вжиться в невесомость, привыкнуть к ней нельзя нигде, кроме как в космическом полёте, причём в полёте достаточно длительном. Гагарин, например, за полтора часа своего полёта никаких специфических явлений, вызванных невесомостью, ощутить не успел. Впервые с ними столкнулся Титов, проведший в космосе целые сутки. Так что от наземного тренажёра в этом смысле вообще ничего требовать не приходилось, как, впрочем, не приходится требовать и сейчас.

В штатном варианте одновиткового полёта вокруг Земли все основные операции осуществлялись автоматически. Выйдя из земной тени, корабль ориентировался так, чтобы сопло тормозной двигательной установки смотрело по ходу полёта вперёд-вверх, затем в заданный момент (именно для этого механизм системы спуска начинал свой счёт уже в начале полёта) — где-то над Атлантикой, невдалеке от берегов Африки — начинает действовать тормозная двигательная установка (ТДУ), корабль получает импульс назад и вниз, в сторону плотных слоёв атмосферы, от этого тормозится — совсем немного, но достаточно, чтобы сойти с орбиты и начать снижаться. Потом спускаемый аппарат — тот самый шар, в котором находится космонавт, — отделяется от приборного отсека и начинается заключительный этап полёта — вход с горящей теплозащитной обмазкой в плотные слои атмосферы, раскрытие главного парашюта, катапультирование из корабля и, наконец, спуск космонавта на землю — этап, который моделировать на тренажёре было бы чрезвычайно трудно, да и не нужно, так как управление кораблём на этом этапе не производится.

Но многолетний, дорого оплаченный, опыт авиации решительно подсказывал, что рассчитывать на безукоризненно гладкое осуществление штатного варианта можно далеко не всегда. Не зря опытные методисты лётного обучения настоятельно рекомендуют: надейся на лучшее, но готовься к худшему. А для этого нужно заранее, на земле, продумать все возможные варианты этого худшего, определить наилучшие способы действия в каждом из таких вариантов, по возможности оттренировав их до автоматизма.

Не требовалось особой сообразительности, чтобы из всех «особых случаев», возможных на космическом корабле «Восток», выделить самый главный — так сказать, особый случай номер один: отказ автоматической ориентации и автоматического включения ТДУ.

Нетрудно представить себе, какими последствиями грозили бы эти отказы, не будь у космонавта в запасе второй — ручной системы управления. Гамма этих возможных малоприятных последствий начиналась с посадки вне заданного района — в тайгу, тундру, океан — и завершалась вынужденным пребыванием на орбите, если она к тому же окажется существенно выше расчётной — в течение неопределённо долгого срока, возможно более продолжительного, чем тот, на который были рассчитаны запасы пищи, кислорода и средств жизнеобеспечения на борту корабля. Превратиться в мёртвый искусственный спутник Земли — перспектива достаточно мрачная, чтобы принять все меры для её надёжного исключения.

Поэтому в ходе тренировок отработке ручного управления спуском мы уделяли особое внимание.

Нельзя сказать, что такой подход к делу — с упором на особые, так называемые «нештатные» ситуации — не встретил возражений. Высказывалось и такое мнение, что ни к чему раньше времени травмировать психику космонавтов, фиксируя их внимание на осложнениях и неприятностях, которых, скорее всего, вовсе не будет. Другие оппоненты напирали не столько на нежелательность, сколько на ненужность отработки нештатных случаев: автоматика корабля, мол, настолько отработана, что готовить космонавтов к действиям при её отказе — дело просто излишнее. Разумеется, обе эти позиции легко опровергались — и ссылкой на тот самый, дорогой ценой добытый опыт авиации, и чисто умозрительно. Ведь первые космонавты были лётчиками и к проработке своих действий при разного рода отказах техники успели привыкнуть как к делу вполне обычному, и если уж говорить о психике, то вселяющему лишь уверенность, а никак не сомнение в благополучном исходе полёта. Что же касается второго тезиса — об абсолютной надёжности всей автоматики «Востока», то на это приходилось отвечать, что, увы, ничего абсолютного на свете нет! Вскоре опровергла этот сомнительный тезис и сама жизнь — когда на восьмом по счёту пилотируемом космическом корабле «Восход-2» отказала автоматическая система спуска. Но то было четыре года спустя. А при подготовке «авангардной шестёрки» меня решительно поддержали и Строев, и Карпов. Они же предложенную методику и утвердили — с этого момента она стала законом.

Однажды к нам на тренажёр — посмотреть на занятия первых космонавтов — заглянул Олег Григорьевич Макаров — в то время конструктор и проектант, один из заметных работников королевского КБ, а в будущем сам известный космонавт, дважды Герой Советского Союза, имеющий на своём счёту четыре космических старта. Много лет спустя он рассказал мне, что прямо ужаснулся, услышав, как я, ничтоже сумняшеся, рекомендовал космонавтам, отрабатывая ручную ориентацию корабля, не беспокоиться о расходе рабочего тела. Ужаснулся, потому что в действительности запасы этого тела были на «Востоке» не ахти какими обширными, что как раз и было предметом некоторого беспокойства разработчиков. А тут — нате вам! — такая безответственно лихая рекомендация!

— Потом-то я понял, — улыбнулся Макаров, — что начинать нужно было именно с этого: не сковывать ребят заботой о запасе рабочего тела, а выработать сначала автоматизм — когда куда отклонять ручку; мелкая дозировка придёт потом сама. Но в первый момент это звучало страшновато.

Тем не менее тогда, у тренажёра, Макаров ничего не сказал, промолчал. И оценил я его сдержанность, а главное, умение вникать в логику действий другого человека (умение, скажем прямо, не так уж часто встречающееся в жизни) лишь через несколько лет, когда он сам вспомнил своё первое посещение нашего тренажёра.

Вся шестёрка будущих космонавтов работала на тренажёре очень охотно, со вкусом и с большим вниманием не только к тому, что каждый из них делал сам, но и к тому, что делали его товарищи. Малейшая ошибка очередного тренирующегося замечалась его коллегами едва ли не раньше, чем инструктором, и вызывала бурное оживление:

— Юра! Не туда крен даёшь!..

— Гера! Чего жмёшь на кнопку? Систему не включил!..

— Валера! А про давление в ручной почему не доложил?..

Но с каждым днём поводов для замечаний возникало все меньше, и очень скоро все шестеро наших подопечных стали выполнять все мыслимые на корабле «Восток» операции совершенно безукоризненно. Этому способствовали и их очевидная природная одарённость, и опыт — пусть сравнительно небольшой — лётной работы, а главное, активный, живой интерес, который они все проявляли к занятиям на тренажёре. Последнее обстоятельство, я думаю, играло решающую роль. Впрочем, оно и неудивительно: каждому было ясно, что здесь они осваивают не что-то полезное «вообще», а как раз то самое, что им предстоит выполнять, когда дело дойдёт до настоящего космического полёта! Рассматривать получаемые на тренажёре навыки иначе как самые что ни на есть жизненно важные не приходилось.

Зоркость, с которой наши будущие космонавты следили за работой друг друга, не могла не навести на мысль о том, как полезен для них такой анализ, в сущности — собственной деятельности, со стороны. Я удивился только, почему эта нехитрая мысль не пришла мне в голову раньше — хотя бы по аналогии с лётным обучением, во время которого учлеты, ожидающие очереди лететь, наблюдают за взлётами и посадками своих товарищей и разбирают их ошибки. Опытные инструкторы-лётчики утверждают даже, что посмотреть сто посадок — все равно что выполнить одну посадку самому. Не берусь судить о справедливости соотношения — сто к одному, но в принципе точка зрения, конечно, верная.

Логическим завершением всех этих соображений было то, что инструктора за его пультом все чаще начали подменять Титов, Гагарин и их товарищи.

Когда я впоследствии наблюдал некоторых из них на космодроме, в пункте управления полётом, с микрофоном в руках, на связи с очередным, готовящимся к старту или уже находящимся в полёте космонавтом, то не раз думал, что самые первые навыки и в этом, тоже очень непростом, деле они получили за инструкторским пультом нашего первого космического тренажёра.

Будущие космонавты — и «шестёрка первой очереди», и их товарищи, которые вскоре начали появляться, пока ещё в качестве экскурсантов, на нашем тренажёре, — вызывали чувство глубокого уважения к себе. Вызывали самим фактом своего присутствия здесь, самой решительностью, с которой так круто повернули они весь ход своих столь удачно начавшихся биографий.

Судите сами: человек служит лётчиком в военной авиации. Ему нравится его работа. Он на хорошем счёту, хорошо летает (летавших плохо в группу будущих космонавтов не брали). Он ощущает романтичность и в то же время престижность и даже государственную нужность своего дела. Видит ясную перспективу повышения своей лётной и командирской квалификации и соответствующего продвижения по должностям, чинам и званиям. Наконец, он и его семья обеспечены материально. Словом, он, что называется, твёрдо стоит на рельсах. Казалось бы, что ещё остаётся желать человеку?

И вдруг его вызывают к командиру части и представляют какому-то совершенно незнакомому, хотя и явно симпатичному полковнику медицинской службы, который предлагает ему бросить все, что составляет его жизнь, ради довольно туманной перспективы каких-то экспериментальных полётов на летательных аппаратах принципиально нового типа (тут его в детали заранее особенно не посвящали), причём полётов достаточно опасных (этого от него с самого начала не скрывали), да ещё и неизвестно, на какие сроки планируемых… А о будущей мировой славе ему не говорят ничего: о ней иначе как в самых общих чертах не знали и сами организаторы набора космических добровольцев. Да и вообще такие категории, как слава, прогнозированию поддаются очень плохо. Ещё хуже, чем даже погода…

Так вот, я прошу читателя на минуту отрешиться от своей психологии гражданского человека, своего возраста, рода занятий, круга интересов и поставить себя на место молодого лётчика, получившего подобное предложение. Предложение, которое, перефразируя известную пословицу, можно сформулировать так: отдать журавля из рук за неизвестно какую птицу в небе. Согласитесь, чтобы принять такое предложение, явно идущее вразрез с обывательским «от добра добра не ищут», нужно было быть сделанным из того же добротного материала, из которого испокон веков изготовлялись мореплаватели, исследователи Арктики, путешественники в дебри диких континентов, экспериментаторы, испытатели, исследователи, наконец, просто лёгкие на подъем — в большом и малом — люди… Может быть даже — с этакой жилкой авантюрности в характере…

И когда уже после полёта Гагарина на корабле «Восток» меня иногда спрашивали: «Ну а что он там, в сущности, делал? Автоматика его в космос вытащила, по орбите провезла и обратно на землю спустила. В чем же его-то заслуга?» — я, прежде чем говорить о функциях контроля всей этой хитрой автоматики, непрерывно — от старта до посадки — осуществляемых космонавтом, о выполненных им наблюдениях, наконец, об отработанном и оттренированном умении в случае необходимости отключить автоматику и использовать ручное управление спуском, прежде чем говорить все это, начинал с ответа на последний вопрос: «В чем его заслуга? Хотя бы в том, что он сел в этот корабль! Оно ведь было в первый раз».

История человечества свидетельствует, что всегда, когда какое-то новое большое дело требовало смелых, решительных людей, готовых ради этого дела бросить ровную дорогу житейской налаженности, такие люди обязательно находились. Когда, читая старые книги, да и просто вспоминая многих живших на земле замечательных людей, снова и снова убеждаешься в этом, всякий раз ощущаешь прилив внутреннего удовлетворения: приятно лишний раз убедиться в том, что не так-то уж несовершенно наше человечество!

Но ещё теплее делается на душе, когда посчастливится увидеть это воочию, самому, — хотя бы на конкретном примере этих подтянутых старших лейтенантов и капитанов, явно не отягощённых сознанием историчности предстоящей им роли.

Начать с того, что они оказались очень разными. А когда видишь выраженную индивидуальность человеческой личности, индивидуальность, которую не смогла преодолеть одинаковость едва ли не всех выпавших в жизни на их долю внешних воздействий, это всегда привлекает внимание.

Тут я чуть было не начал писать об обаянии Гагарина, интеллигентности Титова, сдержанной положительности Николаева, весёлой общительности Поповича, тонкой ироничности Быковского… Чуть было не начал, но удержался. И не потому удержался, что сказанное было бы неправдой. Нет, Гагарин и вправду был обаятелен, так как вправду интеллигентен Титов, сдержанно положителен Николаев, весело общителен Попович, ироничен Быковский. Но каждое из этих свойств — лишь верхнее, самое видное, бросающееся в глаза если не с первого взгляда, то, так сказать, в первом туре знакомства с человеком. А дальше открывается многое другое, пусть не отменяющее обнаруженного ранее, но настолько дополняющее и развивающее его, что делается ясно: одним штрихом, одной краской такого человека не опишешь!

Личному знакомству с космонавтами кроме соприкосновения с ними, так сказать, прямо по службе очень способствовало общение в неслужебной обстановке. Когда я, закончив рабочий день на тренажёре, отправлялся в Москву, не раз то один, то другой из них спрашивал, не помешает ли он, если подъедет со мной на машине.

Очень запомнились мне эти поездки. Час езды — час беседы. Беседы, во время которой мои спутники раскрывались часто с весьма неожиданной стороны. Один будущий космонавт, например, на занятиях неизменно собранный, активный, заинтересованный, переживал, оказывается, как раз в те дни тяжёлую личную драму: смерть новорождённого ребёнка. Тут-то я понял, что слова о волевых качествах этого человека, написанные в его характеристике, отнюдь не пустые слова…

Интересно было отношение космонавтов к своей будущей космической карьере, в частности в сравнении с лётной деятельностью.

Один из них, Григорий Нелюбов, сидя у меня в машине, по дороге в Москву как-то сказал:

— Слетать бы в космос разок, а потом назад, на свой «МиГ-девятнадцатый»…

— Почему, Гриша? — удивился я. — На «девятнадцатых» тысячи лётчиков летают, а тут ведь дело уникальное!

— Я понимаю. Потому и хочу слетать. Но в самолёте все в своих руках. Сам себе хозяин…

Тогда я ничего не возразил. Хотя, в общем, уже мог предполагать, что степень влияния космонавта на полет его корабля по мере совершенствования космической техники и усложнения выполняемых ею задач будет возрастать.

А потом продолжить разговор не удалось. Судьба моего собеседника сложилась невесело. Много лет спустя его товарищ по отряду космонавтов Г. Шонин в своей книге «Самые первые» так написал о нем: «Не слетал в космос и „флотский парень“ Григорий… Гриша легко сходился с людьми, быстро завоёвывал их симпатии. Казалось, удача не обходила его стороной. И действительно, вначале все для него складывалось наилучшим образом: его назначили вторым дублёром Гагарина. Но, очевидно, не зря бытует пословица: „Знал бы, где упасть, подстелил бы соломки“. Для нас всех и для самого Григория было большой неожиданностью, когда ему и ещё нескольким ребятам пришлось расстаться с отрядом. Режим и труда, и отдыха космонавтов был суров. Не менее суровы были наказания за малейшие отклонения от этого режима. Мы тяжело переживали их уход. И не только потому, что это были хорошие парни, наши друзья. На их примере мы увидели, что жизнь — борьба и никаких скидок или снисхождения никому не будет».

Да уж, чего-чего, а снисхождения к Нелюбову проявлено не было. Нарушение дисциплины, в котором он был, вне всякого сомнения, повинен, повлекло за собой предельно жёсткую, я бы даже сказал — жестокую меру наказания: отчисление из отряда космонавтов, хотя воинские уставы дают, как известно, в руки начальников достаточно широкий спектр мер взыскания для воздействия на провинившихся подчинённых. Мне — как тогда, так и теперь — представляется, что сохранить такого одарённого человека, как Нелюбов, в отряде первых космонавтов — стоило… А дальше его жизнь пошла, что называется, под откос. Откомандированный назад в строевую часть, он не выдержал — стал прикладываться к бутылке и вскоре погиб, попав под поезд.

Сравнение же работы космонавта с работой лётчика, правда с несколько иных позиций, сделал снова, много лет спустя, другой космонавт — Георгий Гречко. В беседе с писателем и журналистом Ярославом Головановым[1] он сказал: «А знаешь, если бы начинать жизнь сначала, я бы не пошёл в космонавты. Я бы пошёл в лётчики-испытатели. Там летают каждый день, и для оценки человека есть самый главный критерий: дело». Так что на сей счёт существуют разные точки зрения. И, наверное, имеют на то право…

На личности космонавта как бы фокусировались все гражданские чувства, вызванные первыми в истории космическими полётами (кстати, и Гагарин, и Титов, и другие космонавты не упускали случая во всеуслышание подчеркнуть это обстоятельство и заявить, что считают его несправедливым).

Правда, в дальнейшем определённая трансформация воззрений общества на космические полёты не могла не произойти в связи с тем, что полёты эти стали исчисляться десятками — исчез эффект уникальности события. А силу этого эффекта понимает каждый, понимали, кстати, и первые космонавты. Когда после торжественной встречи Гагарина на Красной площади, во время приёма в Кремле, я сказал Титову: «Ну, Гера, теперь скоро мы увидим ваш портрет на Историческом музее и послушаем ваше слово с Мавзолея», — он ответил: «Что вы, Марк Лазаревич. Такое два раза не повторяется».

Но в том, что касалось встречи его самого, космонавт-2 ошибся. Его встречали почти так же радостно и торжественно, как Гагарина. Был и проезд в открытой машине из Внукова в Москву, и огромный портрет на Историческом музее, и митинг на Красной площади, и кремлёвский приём — все было. А главное, была соответствующая общественная атмосфера, была всеобщая убеждённость, что именно так и нужно встретить второго советского космонавта. Мне кажется, что полет Титова как-то дополнительно осветил полет Гагарина — утвердил его закономерность, неслучайность, в то же время почти не затронув его уникальности!

Руководители подготовки первых космонавтов и все, кто принимал участие в этом деле, понимали, какой удар славы ожидает их воспитанников. Может быть, не в полной мере (тут действительность, как говорится, превзошла все ожидания), но понимали. Понимали и делали все от них зависящее, чтобы по мере возможности подготовить своих слушателей к этому тяжкому испытанию. Так получилось, что кроме спортивной, парашютной, теоретической и всех прочих видов подготовки космонавтов пришлось им проходить ещё и подготовку психологическую, причём направленную не столько на противодействие психическим нагрузкам в самом космическом полёте (в этом отношении стойкость ребят сомнений не вызывала), сколько после него.

Свой собственный скромный вклад в это официально никак не запланированное дело я пытался обосновать с позиций чисто профессиональных.

— Какой у вас налёт? — спрашивал я у четырех из шести моих подопечных. — Двести пятьдесят часов? Триста? Ну так не говорите пока, что вы лётчики. Лётчик начинается с шестисот, а то и с восьмисот часов. Не меньше…

Конечно, говоря так, я несколько сгущал краски. Разные бывают обстоятельства формирования лётчика, разные требуются для этого и сроки. Во время войны, особенно в её начале, случалось, что на фронт попадали молодые пилоты с налётом всего в несколько десятков часов. И ничего, вводились в строй, осваивались, доучивались в боевых вылетах… Правда, и потерь среди такой зеленой лётной молодёжи было много, но шла война, погибали и умелые, и опытные!..

Так что мои критические замечания по поводу лётной квалификации будущих космонавтов преследовали в основном воспитательные цели.

Тем не менее моим слушателям, по крайней мере некоторым из них, они, видимо, запомнились. Года через три Титов подарил мне фотографию, на которой он был изображён за штурвалом в пилотской кабине самолёта Ан-24, с надписью следующего содержания: «Дорогой Марк Лазаревич! Честное слово, я только мягко держался за штурвал. И никакой я не лётчик…»

— Ох, Гера! — сказал я, получив эту фотографию. — Вот уж не думал я, что вы такой злопамятный человек.

— Почему же злопамятный? Наоборот, я с вашей оценкой полностью согласен. Не был я настоящим лётчиком, когда пришёл в отряд. Но буду.

И эта фраза не осталась только фразой. Титов стал настоящим лётчиком! Военным лётчиком первого класса, причём не только «по приказу», но и по всем действующим на сей счёт нормативам: освоил полёты на сверхзвуковых истребителях, все виды их боевого применения днём и ночью, полёты по приборам, «вслепую», включая заход на посадку при минимально допустимой видимости и высоте облачности. Более того, начал выполнять испытательные полёты и заработал звание лётчика-испытателя третьего класса — квалификация, которая тоже просто так не достаётся!

Надо сказать, что и другие космонавты, пришедшие в отряд с лётной работы, если и не продвинулись в этой области так далеко, как Титов, то, во всяком случае, использовали всякую возможность для поддержания своей лётной квалификации.

Для каждого из них была составлена индивидуальная программа, к каждому прикреплён опытный лётчик-инструктор. Это дало — и продолжает давать — свои результаты, с моей точки зрения, очень важные: благодаря таким систематическим полётам лётчики, став космонавтами, остаются лётчиками. А значит, продолжают обогащаться всем тем, что неизбежно привносит эта профессия в характер, жизненную хватку, самостоятельность суждений и решений, чувство личной ответственности, — словом, в очень многое из того, из чего слагается человеческая личность. Общеизвестно, сколь многого требует профессия лётчика от избирающего её юноши. Но мало кто задумывается над тем, как бесконечно много она ему даёт взамен!

…Особенно настойчивые, недоуменные вопросы задавались самыми разными — по возрасту, образованию, профессии — людьми после того, как в тот несчастливый мартовский день шестьдесят восьмого года Гагарин и его инструктор, лётчик-испытатель первого класса, Герой Советского Союза В.С. Серегин, погибли при выполнении учебно-тренировочного полёта.

«Зачем было давать ему летать? — говорили люди. — Зачем?! Что, других для этого не хватало? Его надо было сохранять, беречь, каждую пылинку с пего сдувать! Первый в мире космонавт — другого такого не было и не будет!..»

Гибель Гагарина люди, даже знавшие его только издалека, а тем более те, кто был с ним близко знаком, восприняли чрезвычайно эмоционально, восприняли как большое личное горе. Примириться со случившимся было бесконечно трудно.

По странному совпадению, он погиб в том же возрасте — тридцати четырех лет от роду, — в котором погибли несколько выдающихся лётчиков: Чкалов, Бахчиванджи, Станкевич, Гринчик… Но тут ничего не скажешь, совпадение и есть совпадение. Так или иначе, ни Гагарина, ни Серегина, да и никого из погибших не вернёшь!..

Но во всех случаях лётчик должен оставаться лётчиком. Причём должен не только в интересах шлифовки характера, о чем я уже говорил, но и в целях гораздо более узкопрактических: если он готовится к новым космическим полётам, каждый из которых, естественно, сложнее предыдущих по всем статьям, в том числе и по требованиям к управлению космическим кораблём, если он готовится к этому, то стоит ли отказываться от такого надёжного способа поддержания себя в должной форме, как пилотирование обычных атмосферных летательных аппаратов. В общем, точно" сказал поэт Михаил Матусовский: «Земля не может не вращаться, пилот не может не летать!»

Кстати, к такому же выводу пришли, по-видимому, и американские космонавты. Известно, например, что первый человек, нога которого ступила на поверхность Луны, командир космического корабля «Аполлон-11» Нейл Армстронг, уделял и продолжал уделять после своего космического полёта много времени не только самолётному, но и планёрному спорту.

И совсем уж невозможной представляется мне участь, на которую хотели бы обречь Гагарина иные его доброжелатели: заставить человека всю свою жизнь просидеть в президиумах разных торжественных и не очень торжественных заседаний! Посадить в целях обеспечения «сохранности» под стеклянный колпак. Участь нелёгкая, наверное, для каждого, но особенно неприемлемая для человека энергичного, творческого, инициативного, такого, каким был Гагарин. Очень чётко выразил свои ощущения по поводу подобного рода деятельности Константин Петрович Феоктистов: «Единственное, что мне мешает, — приглашения на всевозможные торжества и юбилеи… Что-то вроде свадебного генерала. Я всегда отказываюсь. Потому что действительно нет времени и потому что мне неинтересно. Очень стараюсь отказываться вежливо, но всегда чувствую: считают, что зазнался. Или надо работать, или заниматься представительством… Наверное, представительство тоже работа, но у меня другая специальность…»

Видите, даже совмещение занятий своим основным делом с «представительством» мешает космонавту. Что же тогда сказал бы он, обречённый жить одним лишь представительством! Мне могут возразить, что Феоктистов — не просто космонавт, а конструктор, учёный, один из инициаторов и первых разработчиков идеи полёта человека в космос и в этом качестве вроде бы действительно не должен испытывать особого тяготения к функциям «свадебного генерала». Что ж, наверное, подобное замечание было бы справедливо. Но ведь и у Гагарина — пусть не учёного и не конструктора — хватало нужных и интересных дел, так сказать, по прямой специальности. Свой пост первого заместителя начальника Центра подготовки космонавтов он занимал, по общему признанию, отнюдь не номинально. Работал интенсивно и усидчиво. Н.Ф. Кузнецов, занимавший в течение ряда лет пост начальника ЦПК, впоследствии писал, что Гагарин успешно справлялся и с совсем новыми для себя, неизбежными в административной практике функциями, «имел дело с очень сложными документами и работал с ними очень точно, безукоризненно».

А к чему приводит насильственный отрыв человека от основного дела его жизни, мы видим хотя бы на примере Эдвина Олдрина — второго члена экипажа лунного корабля «Аполлон-11». В своей книге «Возвращение на Землю» он так говорит о том, что с ним произошло после полёта на Луну: «Мы стали какими-то рекламными персонажами, парнями, которые должны посещать те или иные собрания и банкеты… Мы перестали быть космонавтами в техническом смысле слова… Длительный карантин после возвращения о Луны был раем по сравнению с тем, что происходило теперь… Я предпочёл бы снова лететь к Луне, чем исполнять роль знаменитости». Особенно вывела космонавта из равновесия «рекламная поездка по миру — 23 страны за 45 дней».

И трудно не согласиться с В. Песковым и Б. Стрельниковым — авторами чрезвычайно интересного и глубокого очерка «За кулисами славы», по которому я процитировал приведённые отрывки из высказываний Олдрина, — в том, что психическая травма, глубокая депрессия, вскоре постигшая «лунного человека № 2», была вызвана «не космическими явлениями, а вполне земными и хорошо известными перегрузками. Они оказались чрезмерными даже для очень сильного человека».

При всех различиях, существующих между положением «знаменитого человека» в США и у нас, между жизненными воззрениями и движущими стимулами советских и американских космонавтов, при всех этих (и многих других) различиях полностью отмахнуться от горького опыта биографии Эдвина Олдрина — ограничиться тем, что сказать: к нашим условиям это неприменимо, — было бы чересчур просто.

Человек должен делать своё дело в жизни.

Нельзя превращать его — живого, думающего, чувствующего — в музейный экспонат. Только в экспонат.

Кстати, если все-таки проделать эту бесчеловечно жестокую операцию, то по прошествии скольких-то (не берусь назвать, скольких именно) лет воздействие такой превращённой в музейный экспонат личности на других людей пошло бы и в этом противоестественном качестве неизбежно на убыль.

Вряд ли доброжелатели Гагарина хотели такой участи для него.

Нет, при всей трагичности того, что случилось 27 марта 1968 года, вывод «не надо было давать ему летать» из происшедшего не вытекает. Отлучать лётчика Гагарина от авиации было ни с какой стороны невозможно.

А вот ещё один вопрос, который мне не раз приходилось слышать: «Ну а как все-таки сам Гагарин, повлияла на него выпавшая на его долю мировая слава? Изменился он как-то за эти семь лет — от дня полёта в космос до дня гибели — или нет?»

Ответ на этот вопрос, наверное, правильнее начинать с конца: изменился или нет.

Вообще говоря, конечно, изменился. Странно было бы, если бы не изменился. Уместно спросить любого человека: «А вы сами за последние семь лет своей жизни изменились или нет?» Ведь независимо от того, пришла ли к вам за эти годы слава (и если пришла, то какого, так сказать, масштаба), независимо от этого обязательно пришла какая-то новая работа (пусть по прежней специальности), новая ответственность, новые мысли, новые контакты с людьми, новые удовлетворения, новые неудовлетворённости… Особенно если эти семь лет охватывают такой динамичный возрастной интервал человеческой жизни, как лежащий между двадцатью семью и тридцатью четырьмя годами.

Я наблюдаю своих молодых коллег — лётчиков-испытателей, вспоминаю, какими они были, когда учились в школе лётчиков-испытателей, и вижу: конечно же они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность — сначала профессиональная, а затем и житейская. Пришёл опыт. Пришли навыки преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им — в воздухе и на земле — жизнь. Пришло более глубокое понимание людей — и в добром содружестве, и в ситуациях конфликтных. Словом, пришла профессиональная и человеческая зрелость, которая конечно же отложила свой отпечаток на облике каждого из них.

А слава? Участвовала она в формировании их личностей? В какой-то мере — да, участвовала, так как большинство моих молодых коллег удостоились за проведённые испытания и всякого рода наград, и почётных званий, а главное, едва ли не самого ценного в нашем деле вида славы — прочной профессиональной репутации хорошего, надёжного, пригодного на любое задание лётчика-испытателя. Но, конечно, ничего похожего на славу первого космонавта Земли им и не снилось. А вот, смотрите-ка, изменились! Повзрослели.

Так почему же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать только с позиций его противоборства со славой?

Неудивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса — изменился ли за последние семь лет своей жизни Гагарин? — я ответил положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрёл навыки руководящей деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми стимулах и вообще в человеческой психологии (о чем можно судить по некоторым его точным и проницательным на сей счёт замечаниям). Словом, быстро рос.

Во многих отношениях этому росту способствовали и свойства, которые были явно присущи его характеру до полёта в космос. Он был умен от природы, иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах людей. Обладал врождённым чувством такта, чувством собственного достоинства и в не меньшей степени чувством юмора. Все, что вызывает улыбку — как в высказываниях людей, так и в возникающих ситуациях, — ощущал отлично.

Как-то раз на космодроме, незадолго до полёта первого «Востока», Сергей Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся — подозреваю, что не впервые, — подробно и развёрнуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только можно себе представить в космическом полёте. Гагарин в течение всего этого достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию и совсем другим, разговорным тоном сказал:

— Я хотел его подбодрить, а выходит — он меня подбадривает.

На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:

— Наверное, мы оба подбадриваем друг друга.

Все кругом посмеялись, и, я думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор ещё доброго десятка возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них средств обеспечения безопасности космонавта.

А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счёл нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих…»

Я так подчёркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.

Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со иной, ни с кем-нибудь другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не хватает. Но в том, что он отчётливо представлял себе, так сказать, пункты, по которым его подлинный облик ещё отличается от выдержанного по всем статьям только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине — особенно в последние годы его жизни — общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по заказу» свойств может быть объяснён одной лишь только интуитивной тягой к ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели космических полётов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это исключительно воздействием чьего-либо примера, пусть самого убедительного, невозможно. Тут было что-то (и немалое «что-то») от осознанного воздействия на собственную личность, от того самого, что в популярной литературе для юношества называется «работой над собой».

Много лет спустя его товарищ космонавт А. Леонов, рассказывая о посещениях совместно с Гагариным различных художественных выставок, заметит: «…он понимал, что правильно оценить полотно надо уметь, надо этому тоже учиться (а то недолго абстракционизм спутать с импрессионизмом). Юрий расспрашивал на этих вернисажах обо всем, буквально обо всем, до технических тонкостей… и никогда не разрешал себе категорического суждения».

Да, наверное, правильной оценке художественных полотен действительно надо учиться. Но ещё важнее — сдержанности в суждениях! И Гагарин учился. Учился на редкость успешно. Между прочим, мне такой подлинный, живой, меняющийся, растущий Гагарин представляется гораздо более привлекательным, чем тот самый статичный портрет, по которому ему заранее выставили сплошные пятёрки с плюсом по всем предметам и всем параметрам чуть ли не с младенческих лет. Если и так сплошные пятёрки, то, спрашивается, что же делать человеку с собой дальше?.. Да и вообще не зря, наверное, в любой школе так называемый первый ученик редко бывает особенно популярен среди своих товарищей по классу.

Да уж, кем-кем, а благонравным «первым учеником» Гагарин не был! Иногда, по молодости лет, не прочь был и созорничать, разыграть — правда, всегда беззлобно — кого-нибудь из друзей, неизменно лёгок был на подъем, чтобы куда-то поехать, кого-то навестить, включиться в какую-нибудь забавную затею…

Очень характерным для Гагарина было высокоразвитое умение быстро схватить новое, освоиться с непривычной обстановкой, понять неожиданно свалившиеся новые обязанности. И без видимого напряжения справиться с ними.

Через несколько дней после полёта в космос Гагарин приехал в Центральный дом литераторов — к писателям. Это было, если не ошибаюсь, одно из первых его выступлений перед большой, ранее незнакомой аудиторией. Мне было интересно, как он справится с этой новой для себя ролью. И, надо сказать, справился он отлично. Перед переполненным большим залом ЦДЛ, в свете ярких ламп, под множеством направленных на него в упор изучающих взоров — ведь перед писателями стоял первый человек, вернувшийся из того самого чёрного безбрежного космоса, в котором всего несколькими днями ранее из всех собравшихся чувствовали себя более или менее уверенно разве что писатели-фантасты, — он держался естественно, скромно, с неожиданно проявившимся обаянием. Оказалось, что и для той работы, которая ему предстояла в течение нескольких лет после полёта в космос, этот молодой невысокий майор, вчера ещё ходивший в старших лейтенантах, пригоден в самом лучшем виде.

Умение Гагарина ориентироваться в сложной обстановке, его понимание человеческой психологии — не только индивидуальной, но и массовой — не раз успешно проходило проверку во время его поездок по белу свету. Надо сказать, что сверх меры наших космонавтов зарубежными поездками не перегружали, о «двадцати трех странах за сорок пять дней» речи не было. Но все же хоть и не «залпом», но поездить Гагарину пришлось: в восточное полушарие и в западное, в северное и южное, к друзьям и к, скажем так, просто знакомым… Правда, и в таких «просто знакомых» он умел как-то очень быстро и, казалось бы, самыми простыми средствами — естественностью поведения, спокойным юмором, полным отсутствием какого-либо намёка на суперменство — вызвать чувства если не по-настоящему дружеские, то очень к тому близкие.

Его встречали почти так же как дома, в Москве. Да и как могло быть иначе? Представлялось таким естественным, что первый в истории космонавт принадлежит не только своей стране, но всему человечеству.

Редкие исключения, вроде протеста группы студентов Венского университета, который они, если верить сообщению газеты «Курир», будто бы выразили против предстоящей лекции Гагарина в стенах их альма-матер («Аудитории университета не должны использоваться для политической пропаганды…»), такие единичные исключения лишь подтверждали общее правило. Кстати, и выступление Гагарина в Венском университете — как свидетельствовал журналист Н.Н. Денисов, рассказавший об этом эпизоде, — прошло не хуже, чем все прочие: тепло, дружественно, без каких-либо эксцессов. Да и ожидались ли они в действительности, эти эксцессы?

В Гагарине обнаружилось природное умение говорить с людьми. Умение с первых же слов войти в душевный контакт с ними. Вот, например, в Японии он вышел на трибуну перед многими тысячами участников массового митинга и сказал:

— Когда ракета вывела космический корабль «Восток» на орбиту, первая страна, которую я увидел после своей родины, была Япония.

Сказал и вынужден был замолчать на несколько минут, чтобы переждать овацию, вызванную этими совсем простыми, но безотказно дошедшими до души каждого слушателя словами. И все: дальше аудитория была прочно в его руках.

А надо заметить: до этого митинга тоже существовали опасения относительно того, как он пройдёт: доходили слухи об обструкции, которую готовила группа антисоветски настроенных людей. Но то ли слухи были ложными (а может быть, и намеренно пущенными), то ли не рискнули эти люди противопоставить себя большинству собравшихся на митинг, однако ни малейшего намёка на какую бы то ни было обструкцию в течение всего митинга не возникло. Симпатии аудитории Гагарин завоевал сразу же.

Да, то, что называется массовой психологией, он ощущал очень тонко. Ощущал и умел на эту психологию воздействовать.

Гагарин был человеком долга. Он всегда стремился как можно добросовестнее выполнять то, что считал входящим в круг своих обязанностей. И отдавал себе отчёт в том, что круг этот после его полёта в космос резко расширился. Если обязанности слушателя Центра подготовки космонавтов старшего лейтенанта Гагарина были не всегда просты, но всегда чётко определены — отрабатывать навыки управления кораблём на тренажёре, прыгать с парашютом, испытывать перегрузки на центрифуге и так далее, — то первый космонавт Гагарин должен был делать (и делать как следует — каждый его шаг, каждое слово становились известными миллионам людей) многое другое, начиная с пресловутого представительства, о котором уже шла речь, и кончая тяжкой обязанностью высказывать своё мнение с сознанием его огромной весомости.

Мы все по многу раз в день говорим что-то о самых разных делах, планах, проектах, об окружающих нас людях, об их поступках. Представьте себе на минуту, что каждое ваше личное, вскользь высказанное мнение — именно каждое, а не только относящееся к вашим прямым профессиональным или общественным делам — не повисает в воздухе, не растворяется вместе с тем, что высказано другими, в общем котле так называемого общественного мнения, а непосредственно влияет на судьбы дел, планов, проектов и, самое главное, живых людей, о которых вы что-то сказали. Не просто жить на свете под грузом такого сознания! У меня создалось убеждение, что Гагарин это понял очень быстро. И, естественно, стремился в каждом более или менее сложном вопросе опереться на консультацию со стороны представителей организаций, в этом вопросе компетентных.

Правда, в некоторых случаях мне казалось, что он не всегда ощущал различие между авторитетом той или иной организации и авторитетом отдельных представителей её аппарата. Но, с другой стороны, чаще всего иначе просто невозможно, хотя бы по причинам чисто практическим. В самом деле, не будешь же по каждому частному текущему делу созывать пленум или конференцию, чтобы выяснить мнение организации в целом. Вот и остаётся опираться на точку зрения «отдельных представителей».

Правда, не всегда эта опора оказывалась стопроцентно надёжной. Бывало, что «представители» доверившегося им Гагарина изрядно подводили. Вот один такой, хорошо запомнившийся случай.

По какой-то, так и оставшейся необъяснённой, причине кто-то, по долгу службы «процеживавший» космическую информацию, решил, что факт приземления Гагарина на парашюте отдельно от корабля нужно скрыть. И на первой же пресс-конференции, когда был задан этот вопрос, один из сидевших за спиной космонавта «суфлёров» подсказал: «Приземлился в корабле». Дисциплинированный военный человек, Гагарин, не имея минуты на раздумье, так и ответил… Не раз и не два задавали ему потом этот каверзный (вернее, искусственно сделанный каверзным) вопрос недоброжелательно настроенные по отношению к нам журналисты. Напоминали.

Между прочим, на спортивного комиссара Ивана Григорьевича Борисенко, готовившего материалы этого — как и всех последующих — космического полёта для представления в ФАИ на предмет регистрации в качестве мирового рекорда, тоже оказали мощное давление: пиши, что Гагарин приземлился в корабле! Но Борисенко — человек многоопытный — отказался категорически. Понимал, чем это может потом обернуться. После долгих дебатов, с учётом уже сказанного Гагариным на пресс-конференции (не дезавуировать же его!), сошлись на туманной формулировке: «приземлился вместе с кораблём». Понимай это «вместе» как хочешь — то ли внутри корабля, то ли одновременно с ним.

А Гагарина эта история многому научила. Свою собственную — не подсказанную — точку зрения он стал впредь отстаивать твёрдо. Если ему что-то советовали — выслушивал, но следовал советам весьма избирательно.

Как-то раз по одному вопросу, так сказать, оценочного характера наши позиции — Гагарина и моя — разошлись. И, невзирая на то что среди сторонников противоположной точки зрения было несколько человек, признательность и уважение к которым он никогда не переставал при каждом удобном случае подчёркивать, невзирая на это, Гагарин счёл нужным предпринять весьма энергичные шаги к тому, чтобы планы, воспринимаемые им как нецелесообразные, не могли осуществиться.

Излишне говорить, что вся эта история меня не порадовала. Видеть в лице Гагарина противника в споре было достаточно неприятно — не столько даже из соображений деловых, сколько чисто эмоционально. Но при всем том я не мог отнестись к его позиции без уважения: она отражала присущее ему чувство долга, перед лицом которого отступали личные симпатии и антипатии. Сейчас предмет спора потерял свой смысл, забылся. Память же о присущей Гагарину твёрдой линии — делать то, что, как ему представлялось, он обязан был делать, — осталась.

Ну а как же все-таки со славой Гагарина? Мне кажется, что нёс он её очень легко. Нигде и ничем не афишировал. Более того, пользовался каждой возможностью, чтобы сделать как бы шаг в тень в интересах более справедливого воздаяния тем, кого считал в этом смысле более достойными.

Накануне своего полёта, выступая на сборе стартовой команды и всех участников пуска на площадке перед уже установленной ракетой, Гагарин заявил: «Мы все делаем одно и то же дело, каждый на своём рабочем месте».

И твёрдо стоял на этой точке зрения в дальнейшем, уже неся на своих плечах груз всемирной известности. Однажды прямо сказал в очередном интервью: «Порой становится обидно, когда говорят о космонавтах, поют о космонавтах, сочиняют книги и стихи. Но ведь космонавт — это тот человек, который завершает работу сотен и тысяч людей. Они создают космический корабль, топливо, готовят весь комплекс к полёту. Придёт время, и мы узнаем их имена…» (Не забудем: это говорилось тогда, когда даже С.П. Королев и М.В. Келдыш именовались таинственно и безлично — Главным конструктором и Теоретиком космонавтики.) Так же вёл он себя и по отношению к товарищам-космонавтам, выполнившим полёты после него.

Очень запомнилась мне телевизионная передача в августе шестьдесят второго года, после одновременного полёта А. Николаева и П. Поповича на космических кораблях «Восток-3» и «Восток-4». На экранах телевизоров появились сидящие за небольшим овальным столиком все четыре имевшихся к тому времени в наличии советских космонавта: Гагарин, Титов, Николаев, Попович. В своём выступлении Гагарин усиленно напирал на то, что ему «неудобно перед товарищами: я же сам всего один виток сделал, а они вон сколько!». О том, что он был первым, разумеется, не напоминал. Несколько столь же подчёркнуто скромных слов сказал и Титов. Им обоим явно хотелось, чтобы этот день был не их праздником, а праздником их товарищей Андрияна Николаева и Павла Поповича, только что вернувшихся из космических полётов, объективно говоря, действительно более сложных, чем предыдущие. И первые космонавты мира всячески старались держаться в тени и делали все от них зависящее, чтобы так оно и получилось.

Впоследствии сам Гагарин не раз замечал, что в его назначении сыграл свою роль элемент случайности. Бессмысленно было бы сейчас, задним числом, дискутировать с этим высказыванием или гадать, чем оно было продиктовано: просто скромностью или действительным убеждением.

Но позднее приходилось слышать и даже читать, будто и задачи такой — выбрать из шести одного (точнее, двух: Гагарина и Титова) — вообще не стояло. Всем, мол, чуть ли не с самого начала было очевидно: только Гагарин — никто другой!.. В действительности у каждого из первой «шестёрки» были свои сильные стороны, свои собственные присущие только ему физиологические, психологические, интеллектуальные преимущества. В частности, некоторые из нас, имевших прямое отношение к подготовке космонавтов, при обсуждении кандидатур на первый полет называли Титова. Так что выбирать — приходилось…

И выбирать, если быть вполне точным и рассматривать всю историю вопроса, даже не из шести, а из нескольких тысяч возможных претендентов. Потому что именно с таким числом молодых лётчиков пришлось на этапе первичного отбора познакомиться авиационным врачам Е.А. Карпову, Н.Н. Туровскому, В.И. Яздовскому и их коллегам, которым было поручено это дело. Постепенно, от этапа к этапу, большинство потенциальных кандидатов отсеялось, и когда первый отряд космонавтов был сформирован, в нем оказалось двадцать человек. Да и из этой двадцатки почти половина по разным причинам в космос так и не слетала.

Так что отбор был! Был, следовательно, и выбор… Конечно, первый космонавт не мог не отдавать себе отчёта в этом.

И в дальнейшем он всегда старался не выделять себя не только из шеренги уже слетавших в космос и ставших всемирно известными своих коллег, но и из среды молодых лётчиков, ещё только стремившихся в Центр подготовки. Герой Советского Союза космонавт Ю.Н. Глазков и сейчас вспоминает тёплую, товарищескую поддержку, которую ему оказал Гагарин в ответственную минуту: «…оставалось только собеседование на комиссии. Я, видимо, переволновался, и Юрий Алексеевич очень мягко и ненавязчиво помог мне прийти в себя».

Совершенно не воспринимал Гагарин и молитвенно-почтительного отношения к своей персоне, отношения, категорически исключающего возможность какой бы то ни было шутки по его адресу.

Однажды я был свидетелем того, как ему рассказали, что очередную, входящую в моду девчачью причёску — косички с бантиками вбок — прозвали «полюби меня, Гагарин!». Он очень смеялся, причём смеялся без малейшего оттенка самодовольства (вот, мол, какая популярность, даже причёски в мою честь называют!) или, напротив, уязвлённого самолюбия (как это столь мелочное дело связывают с моим именем!), а смеялся просто. Смеялся, потому что ему было смешно. Как и всем окружающим…

Нет, не загипнотизировала мировая слава этого человека. Устоял он перед ней. Выдержал.

И — что, я думаю, особенно важно — положил этим начало традиции: чтобы никто из наших космонавтов (а их теперь уже, слава богу, около семидесяти) не проявлял склонности к тому, что называется «взбираться на пьедестал». А если такая склонность у кого-то, паче чаяния, все же возникнет, удержался бы. Самостоятельно или с помощью товарищей, но обязательно удержался.

Наверное, сила и значение такого примера по своему нравственному влиянию на людей выходит далеко за пределы космонавтики.

Тренировки подходили к концу.

У нашего шара стали появляться новые посетители — сотрудники Центра подготовки космонавтов и слушатели отряда, не вошедшие в «авангардную шестёрку», но уже наступавшие ей на пятки.

Некоторые из них были повыше ростом, несколько старше годами, да и по профессиональной лётной квалификации имели определённый опыт за плечами.

Владимир Михайлович Комаров, например, окончив лётное училище и прослужив несколько лет в строевой части, поступил в Инженерную военно-воздушную академию. А после академии вновь вернулся на лётную работу, да не на просто лётную, а испытательную! Конечно, за то сравнительно короткое время, в течение которого он испытывал в воздухе авиационное вооружение и оборудование, стать первоклассным лётчиком-испытателем Комаров не мог. Но понять основные принципы испытательной работы, усвоить методику подхода к новой технике он, конечно, успел. Успел в полной мере, в чем мы все убедились, слушая несколько лет спустя его доклад о полёте корабля «Восход», а ещё через некоторое время анализируя действия Владимира Михайловича в непросто сложившемся и, к несчастью, трагически закончившемся полёте первого космического корабля серии «Союз».

Солиднее всех слушателей второй группы выглядел Павел Иванович Беляев. Он и по своему воинскому званию — майор — был в то время старшим из всех будущих космонавтов. И своей морской формой (по мнению компетентных дам, самой красивой из всех существующих) выделялся, так как пришёл в отряд космонавтов из морской авиации. Держал он себя сдержанно, солидно, очень по-взрослому. Недаром почти все его товарищи, обращавшиеся друг к другу, как правило, по именам, Беляева называли чаще по имени и отчеству — Павел Иванович. В число слушателей Центра подготовки космонавтов Беляев пришёл с должности командира эскадрильи. А это, надо сказать, одна пусть не из самых высоких, по, без сомнения, самых ключевых должностей в авиации! В подтверждение сказанного могу привести случай, имевший место ещё во время войны.

Приехавший на один из фронтовых аэродромов старший авиационный начальник подозвал лётчика, исполнявшего обязанности командира эскадрильи, и спросил его, как он посмотрел бы на своё назначение заместителем командира полка. Оба собеседника до войны были лётчиками-испытателями; правда, один из них — испытателем прославленным, а второй — начинающим, но, несмотря на это, в их взаимоотношениях сохранилась определённая коллегиальность, выражающаяся хотя бы в том, что, разговаривая с глазу на глаз, они именовали друг друга не «товарищ генерал» и «товарищ капитан», а по имени-отчеству. Однако на сей раз разговор принял характер несколько неожиданный.

— Ну так как вы, справитесь? — спросил генерал.

— Конечно справлюсь, — ответствовал капитан с ударением на слове «конечно».

— Почему это «конечно»? — поинтересовалось начальство, по-видимому слегка задетое легкомысленной самоуверенностью, проявленной его собеседником в таком серьёзном вопросе как продвижение по службе.

— Да потому что это же проще — работать заместителем командира полка. В авиации трудная должность — Главнокомандующий Военно-Воздушными Силами, он принципиальные вопросы решает, и командир эскадрильи, он эскадрилью в бой водит. А все, кто между ними, получат приказ сверху, раздеталируют его по месту и спускают дальше вниз… Конечно проще.

— Так вы и с моей должностью справились бы?

— А почему бы и нет… Наверное, справился бы.

Как легко догадаться, вся эта беседа в целом и последняя фраза капитана в особенности мало способствовали его дальнейшим служебным успехам. Да и, по существу, он был, конечно, не прав в своих представлениях о характере деятельности начальников промежуточных — между эскадрильей и Военно-Воздушными Силами страны — ступеней. Но во всем, что касается персоны командира эскадрильи, я по сей день с мнением этого несолидного капитана полностью согласен. Командир эскадрильи должен быть хорошим лётчиком, хорошим организатором и хорошим педагогом одновременно — вряд ли есть необходимость раскрывать скобки и перечислять все свойства личности, нужные, чтобы удовлетворить этим трём требованиям. Скажу только об умении владеть собой в сложной обстановке, принять верное решение и уверенно провести его в жизнь — все это Павел Иванович Беляев в полной мере проявил в тот день, когда впервые в истории нашей космонавтики осуществил ручное управление спуском корабля «Восход-2». Хотя, конечно, опыт командования эскадрильей — далеко не единственный возможный путь к обретению этих качеств.

Входили в состав второй группы и А. Леонов, и Б. Волынов, и Е. Хрунов, и Г. Шонин, и В. Горбатко, и другие лётчики, имена которых сейчас известны во всем мире.

Первый инструктор-методист, пришедший в ЦПК (руководители которого, естественно, не собирались особенно долго опираться на «варягов») ещё весной 1960 года, Евстафий Евсеевич Целикин ранее занимал разные командные должности в авиационных учебных заведениях и строевых частях истребительной авиации. Вот уж кто был настоящим — до мозга костей — методистом! Методистом по призванию, а не потому только, что кто-то назначил его на эту должность. Недаром попадавшие ему в руки молодые лётчики входили в строй — это очень тонкое, непростое дело: войти в строй! — так быстро и надёжно. Много лет спустя Ярослав Голованов скажет о методистах Центра подготовки космонавтов: «Методисты — это космонавты, которые не летают». Сказано справедливо, однако я бы уточнил: не летают, но много летали раньше, пусть не на космических кораблях, а на обыкновенных атмосферных летательных аппаратах, но обязательно летали! Во всяком случае, я исключений из этого правила знаю не много.

К сожалению, знакомство с нашим тренажёром у Целикина несколько задержалось по причинам, так сказать, формального порядка: кому-то что-то не до конца ясно было в его биографии.

Во всяком случае, приступив наконец (к самому завершению занятий на тренажёре первой группы космонавтов) к работе, Евстафий Евсеевич уподобил себя известному персонажу «Золотого телёнка» гражданину Гигиенишвили:

— Я бывший князь, а ныне трудящийся Востока. — И добавил: — А что? Конечно же «Востока»…

Возражать не приходилось. Корабль, который теперь совсем уж скоро должен был уйти в космос с человеком на борту, назывался именно так.

…Иван Алексеевич Азбиевич был следующим из собственных инструкторов-методистов ЦПК. Он был знаком мне как лётчик-испытатель, работавший на одном из соседних аэродромов. Однажды мы с ним прожили недели две в одной палате, проходя стационарное медицинское обследование, которому неминуемо подвергаются лётчики, достигшие такого возраста, когда уже не медицинская комиссия должна, если найдёт криминалы в их здоровье, доказывать им, что они больше не могут летать, а, наоборот, сами «перезрелые» лётчики должны доказать комиссии, что ещё могут летать. В тот раз это удалось и Азбиевичу, и мне. Но, по жестоким законам природы, удалось не очень надолго. Во всяком случае, когда мы вновь встретились при подготовке первых космонавтов, то вдобавок к своим лётно-испытательским званиям оба уже обрели, как пишут шахматные обозреватели, неприятную приставку «экс». Но я рад был убедиться, что мой коллега не закис «на заслуженном отдыхе», а вновь нашёл себя в новом, интересном, значительном, имеющем большое будущее деле.

И вот настал день, когда мы смогли сказать:

— Ну вот и все, ребята. Наши с вами дела окончены. Все что надо вы умеете.

Они действительно умели все… Все что можно было проимитировать на тренажёре, и все что мы смогли предусмотреть… Все ли?.. Не раз возвращался я мысленно к этому мучительному вопросу. Прецедентов нет. И авторитетов нет. Никто и никогда этой проблемой до нас не занимался. Кажется, отработали и нормальный одновитковый полет, и ручное управление спуском, и всякие отказы в системах корабля… Вроде бы ничего больше не придумаешь.

И тем не менее — все ли?..

…А вскоре наступил и день экзаменов.

Точнее, первый день, который проходил у нас и был посвящён самому главному элементу подготовки космонавтов — практической работе в космическом корабле, то есть на тренажёре. Второй же день проходил в Центре подготовки космонавтов, где наших подопечных экзаменовали по всем предметам (их набежало довольно много, этих предметов), которые они проходили.

В состав комиссии входили учёные, лётчики, конструкторы, медики — специалисты многих отраслей знания, из совокупности которых возникала — ещё только возникала — космонавтика. Сейчас, в наши дни, готовность к полёту будущих космонавтов проверяют прежде всего уже летавшие космонавты. Тогда такой возможности не было.

Председательствовавший на заседаниях комиссии генерал Каманин вызывает первого экзаменующегося.

— Старший лейтенант Гагарин к ответу готов.

— Занимайте своё место в тренажёре. Задание — нормальный одновитковый полет.

Дальше все пошло спокойнее. И для меня, и для всех участников этой не имевшей прецедентов работы, и, главное, как мне кажется, для самих экзаменующихся. Оно и понятно, вновь возникла обстановка, ставшая за последние месяцы привычной: тот же шар, те же тумблеры, ручки и приборы, положения и показания которых требуется проверить, та же процедура «пуска», тот же еле заметно ползущий глобус…

Нормальный одновитковый полет все испытуемые выполнили безукоризненно. Так же успешно справились они все и с имитацией ручного управления спуском. Потом пошли «особые случаи». Члены комиссии вошли во вкус, вопрос следовал за вопросом — один другого заковыристей.

Андриян Николаев на вопрос одного из экзаменаторов, что он будет делать при каком-то, не помню уж сейчас точно каком именно, отказе, без малейшего замешательства ответил:

— Прежде всего — сохранять спокойствие.

В этом ответе было все: и действительно разумная рекомендация, пригодная для любой ситуации космического полёта, и, наверное, умелый «экзаменационный» манёвр, дающий некоторое время для раздумий (действительно, через несколько секунд Николаев дал совершенно верный ответ), а главное, в этом ответе был весь Андриян с его невозмутимостью и завидным умением держать свои эмоции в кулаке. Тогда я ещё не знал, как незадолго до прихода в отряд космонавтов он посадил вынужденно на грунт, вне аэродрома, без сколько-нибудь серьёзных повреждений реактивный истребитель, у которого отказал двигатель (кстати, в том что не знал — после стольких разговоров с ребятами об их прошлой лётной работе, — тоже проявился Николаев). Но когда узнал, совсем не удивился.

Философский ответ Андрияна оказался чем-то вроде переломного момента в ходе экзамена. Дальше все пошло как-то спокойнее, легче, я бы сказал даже — веселее. А назавтра шестеро молодых людей — будущих космонавтов — должны были показать уже не то, что они умеют, а что они знают. Устройство ракеты-носителя и космического корабля, динамика их полёта, работа отдельных систем, маршрут и профиль полёта, физиология действия перегрузки на человека — всего не перечислить!

Я сидел за длинным столом экзаменационной комиссии между конструктором К.П. Феоктистовым и физиологом В.И. Яздовским, смотрел на сосредоточенные, порозовевшие лица экзаменуемых, слушал их ответы, но мыслями был уже далеко от просторного светлого зала, в котором все это происходило. И свою подпись под заключением комиссии о том, что все шестеро космонавтов — теперь они уже назывались так — испытания выдержали отлично и, по мнению комиссии, к полёту на корабле «Восток» полностью готовы, свою подпись под этим документом, который когда-нибудь займёт место в музее космонавтики, поставил, думая уже о другом.

Подготовка этих успевших стать по-человечески очень близкими и родными мне людей закончена.

Теперь их ждёт другой экзамен — в космосе…

Глава вторая

КОСМОДРОМ

Космодром…

Сейчас это слово звучит спокойно, прозаично, вполне по-деловому. Космодром многократно описан. Все его сооружения — и монтажно-испытательный корпус (МИК), и рельсовая колея, ползущая по степи к стартовой позиции, и сама стартовая позиция — широко известны по фотографиям, хроникальным, художественным и не очень художественным кинофильмам, телепередачам.

На фоне такого полноводного потока информации места для экзотики вроде бы не остаётся…

Но весной шестьдесят первого года дело обстояло иначе: космодром в то время считался объектом особой секретности. Отправляясь туда в командировку, полагалось даже дома, в семье, не говорить куда едешь. Правда, большинство из старожилов космодрома относилось к этим строгостям довольно трезво. Особенно после того, как появились в мире спутники, снабжённые фотоаппаратурой с такой разрешающей способностью, что скрыть от них невозможно было даже отдельную автомашину, не говоря уж о таком, ни на что другое не похожем, раскинувшемся на десятки километров объекте, как космодром. Элементарный здравый смысл свидетельствовал… Впрочем, чего стоит здравый смысл по сравнению с утверждёнными в инстанциях «положениями»!

Так и существовал космодром, официально овеянный покровом тайны, пока… пока не появился на нем сначала президент Франции де Голль, потом посол США и многие другие знатные визитёры, не говоря уж об иностранных космонавтах и их дублёрах. Как и следовало ожидать, ни малейшего ущерба нашей космонавтике или безопасности страны эти посещения не причинили.

Но все это было позднее. А в начале 1961 года слово «космодром» звучало достаточно таинственно. Особенно для тех, кто, подобно мне, к делам космическим едва начинал приобщаться.

Немудрёно, что собирался я впервые на космодром очень заинтересованно и в настроении, я бы сказал, даже несколько приподнятом.

Космодром представлялся мне… Впрочем, насколько я помню, в сколько-нибудь чётком виде он мне тогда вообще не представлялся, голова была чересчур забита множеством текущих, вполне конкретных дел. Но все же какие-то наполовину подсознательные ассоциации в этой забитой голове плавали, ассоциации с чем-то давно, в юности, прочитанным или виденным в кино, похожим на комплексы фантастических сооружений, вроде генератора солнечной энергии в фильме «Весна».

Во всяком случае, я ожидал увидеть сооружения, которые в репортажах принято называть величественными или марсианскими.

И вот я впервые отправляюсь на космодром. Процедура отлёта, вскоре ставшая по-домашнему привычной, поначалу произвела на меня впечатление прежде всего именно этой своей домашностью, полной непарадностью, будто люди не на таинственный, романтический космодром летят, а в обычную командировку или в отпуск в какие-нибудь давно обжитые Гагру или Сочи.

В назначенный день, точнее — в ночь перед назначенным днём, улетавшие собирались у закрытого в этот час газетного киоска пассажирского зала Внуковского аэропорта. Сейчас этому залу присвоен номер первый, но тогда второй зал ещё только строился, а потому не было и надобности в их нумерации.

Вылет назначался, как правило, на ночное время не случайно. В этом проявлялось характерное для Королева стремление «не терять дня». В самом деле, чтобы добраться из Москвы до космодрома, нашему самолёту требовалось не менее пяти часов лётного времени, около часа уходило на дозаправку бензином в Уральске или Актюбинске, да ещё два часа набегало за счёт разницы в поясном времени Москвы и Казахстана. Вот и получалось, что каждый участник нашего рейса мог работать в Москве до позднего вечера, подремать, что называется, вполглаза в самолёте и появиться к самому началу следующего рабочего дня на космодроме. Не таков был Королев, да и все его коллеги, чтобы оставить столь соблазнительную возможность нереализованной. Правда, в обратном рейсе — с космодрома в Москву — эти два часа разницы в полётном времени портили все дело: как ни рассчитывай, а какая-то часть ночного времени «пропадала впустую». Но тут уже ничего поделать было невозможно, на законы вращения земного шара даже Королев повлиять не мог (о чем, как я подозреваю, немало сожалел).

У газетного киоска собрались человек десять—пятнадцать: Сергей Павлович Королев, Мстислав Всеволодович Келдыш, Валентин Петрович Глушко, Константин Давыдович Бушуев, Николай Алексеевич Пилюгин, Алексей Михайлович Исаев, Борис Викторович Раушенбах, Семён Ариевич Косберг, Владимир Павлович Бармин…

У литератора, работающего в так называемом художественно-биографическом жанре, здесь, наверное, просто разбежались бы глаза: что ни человек, то по всем статьям достойный герой большой и интересной книги. Но такого литератора поблизости почему-то не оказалось. Да и никто из сидящих по углам или сонно бродящих по пассажирскому залу ночных пассажиров и немногочисленных служащих аэропорта не обращал ни малейшего внимания на нескольких негромко беседующих мужчин среднего возраста и нормального командировочного вида, во всяком случае без каких бы то ни было примет величия в их внешнем облике.

Точно в назначенное время — минута в минуту — к киоску подошёл коренастый седой человек, уважительно, но с достоинством поздоровался с собравшимися и доложил Королеву, что, мол, машина и экипаж готовы, погода не препятствует, разрешение у диспетчера получено, словом, можно лететь. Это был Павел Емельянович Тимашев, старый, опытный лётчик (из тех, кого принято называть «авиационными волками»), человек сложной, переменчивой судьбы. До войны он был пилотом гражданского воздушного флота, в годы войны воевал в авиации дальнего действия, где дослужился до должности командира авиадивизии и звания генерал-майора авиации. Потом возглавлял лётно-испытательную станцию на большом авиационном заводе. Не раз приходилось ему расплачиваться за разного рода прегрешения (преимущественно чужие), так что так называемая лестница служебных перемещений была им хорошо исхожена в обоих направлениях: как вверх, так и вниз. Но что оставалось при нем всегда — это уважение и симпатия коллег — за справедливость, независимость характера, доскональное знание своего дела. В дни, о которых я сейчас рассказываю, Тимашев командовал небольшим лётным подразделением, обслуживавшим КБ Королева.

— Ну что, кажется, все в сборе? — полувопросил-полуконстатировал Королев и, не услышав возражений, резюмировал: — Пошли.

И вся компания, вытянувшись цепочкой, направилась к самолёту. Забравшись в него, все быстро устроились поудобнее в креслах пассажирского «Ил-четырнадцатого» с нескрываемым намерением «добрать» часика два-три, и я сразу после взлёта почувствовал себя уже как бы на пороге космодрома. Восход солнца встретили в воздухе…

Вот так — предельно буднично — улетали на космодром люди, которых впоследствии назвали пионерами космонавтики… Впрочем, и после того как их так назвали, они не стали обставлять каждый свой шаг какими-нибудь многозначительными ритуалами. И на космодром по-прежнему вылетали, собравшись для этого среди ночи у газетного киоска Внуковского аэропорта, благо никто из слонявшихся вокруг людей ни по именам, ни тем более в лицо их не знал…

Своё собственное прибытие на космодром я ознаменовал тем, что нарушил этикет.

Наверное, я в несколько большей степени, чем следовало, проникся демократической непарадностью всей обстановки нашего вылета. Во всяком случае, к тому времени, когда наш самолёт прошёл над перламутровыми водами Аральского моря (где эти воды сейчас?) и начал снижаться к жёлтому в белых снежных прожилках песку Кызыл-Кумов, у меня и в мыслях не было ничего, каким-либо образом относящегося к проблемам ритуала. А посему, когда самолёт приземлился на «девятой площадке» (так именовался аэродром вблизи посёлка Тюра-Там) и зарулил на стоянку, я, недолго думая, как сидел в одном из расположенных вблизи двери кресел пассажирского салона, так и вылез первым на поданный трап.

Впрочем, слово «вылез» в данном случае неточно описывает ситуацию. Я не просто вылез — я нарушил протокол!

Оказалось, что прилёт нашего самолёта на место назначения был обставлен куда более торжественно, чем вылет из Москвы.

На расстоянии полутора десятков метров от трапа плотной группой стояли встречающие: работники космодрома, сотрудники королёвского КБ и других космических «фирм» — всего человек двадцать пять — тридцать. Столь парадная встреча, естественно, предполагала и соответствующий — в порядке старшинства — выход прилетающих. Места для штатского демократизма тут явно не оставалось.

На свою беду, спросонья — в самолёте-то я в основном дремал — я оценил положение вещей не в проёме двери (откуда мог бы оперативно ретироваться назад, в салон), а только на площадке трапа. Пути назад не было. Оставалось одно: с деланно индифферентным видом бочком проскользнуть по трапу вниз и, едва ступив на землю аэродрома, незамедлительно податься в сторонку. Так я и поступил…

А дальше все пошло как положено: из самолётной двери показался Королев, за ним — Келдыш и другие руководители космической программы, встречающие взяли под козырёк, пошли рукопожатия, взаимные приветствия и так далее… В дальнейшем я установленный порядок полностью усвоил и, прилетая куда-либо в одном самолёте с начальством, следовал этому порядку неуклонно. В любом деле, оказывается, нужен опыт! А в данном случае у меня такому опыту взяться было просто неоткуда: в течение многих лет моё место в самолёте было за штурвалом, и, прилетая куда-то с пассажирами, я так или иначе вылезал из машины после всех, ведь работа лётчика в кабине с остановкой самолёта не заканчивается.

И вот несколько легковых автомашин одна за другой идут на полной скорости по узкой бетонной дороге. Кругом пологие, плавно очерченные возвышенности и впадины пустынной жёлтой степи. Ещё один спуск… Небольшой поворот… Снова подъем, и сосед по машине толкает меня локтем в бок:

— Смотри. Вот он, космодром. Космодром!..

Я смотрю на него, как говорится, в оба глаза. Но ничего фантастического, марсианского что-то не обнаруживаю. Сосед по машине, видимо читая мои мысли, подтверждает:

— Да, для кино это, конечно, не товар.

Перед нами разбросано несколько трех — и четырехэтажных кирпичных домов довольно стандартного вида, несколько длинных одноэтажных построек барачного типа, пять-шесть финских домиков и единственное крупное здание — возвышающаяся надо всем этим посёлком огромная, массивная коробка монтажно-испытательного корпуса (МИКа), кажущаяся тут, среди окружающей её мелкоты, ещё более огромной. Так, наверное, смотрелись когда-то величественные готические храмы среди приземистых жилых домов средневековых городов.

А кругом степь. Пустая рыжая степь до самого горизонта.

В общем, ничего марсианского… Марсианское ещё ждало меня.

Впрочем, и в МИКе, куда меня с утра привёл Королев, тоже было на что посмотреть.

Мы привыкли представлять себе ракету в вертикальном положении, с носом, нацеленным в зенит — туда, куда она устремится в минуту пуска. А в МИКе ракета лежала. Лежала, растянувшись во всю свою многометровую, чуть было снова не сказал «высоту», хотя в данном случае это правильней было бы назвать длиной. Её тело покоилось на специальном устройстве, так называемом установщике, представлявшем собой комбинацию сильно растянутой железнодорожной платформы с подъёмным краном, способным поворачиваться в вертикальной плоскости. Рельсы, на которых стояли тележки установщика, уходили под широкие ангарные ворота корпуса, а дальше тянулись несколько километров по степи — к стартовой позиции.

Я уже говорил, что любой предмет, по природе своей предназначенный для существования на вольном воздухе, в помещении кажется большим по размерам, чем он есть на самом деле. Но трехступенчатая ракета-носитель с пристыкованным к ней космическим кораблём не только казалась, но и в действительности отличалась размерами весьма внушительными.

Какая же силища нужна, чтобы поднять эту штуку в воздух, вывести за пределы атмосферы да ещё притом разогнать до умопомрачительных космических скоростей, — такая мысль не могла не прийти в голову.

И чтобы увидеть источники этой силищи, не было нужды далеко ходить: на торце лежащей ракеты из зеркально сверкающих круглых титановых днищ пяти блоков первой и второй ступени торчало двадцать раструбов — камер мощных ракетных двигателей РД-107 и РД-108, созданных в конструкторском коллективе академика В.П. Глушко. Рядом с ними раструбы рулевых двигателей, расположенных на периферии каждого блока, казались миниатюрными. И все это выглядело чрезвычайно красочно: полированно-серебристые днища блоков, золотистый металл раструбов двигателей, ярко-красные предохранительные заглушки…

Космический корабль, замыкавший ракету с другого конца, выглядел, если судить с позиций чисто зрелищных, гораздо более скромно: он был заключён в мягкий стёганый чехол, который полагалось снять только на стартовой позиции, перед самым пуском.

Всю эту впечатляющую технику мне показали — каждый по своей епархии — ведущий конструктор космического корабля Олег Генрихович Ивановский и заместитель ведущего конструктора ракеты-носителя Юрий Павлович Антонов, попечению которых меня поручил Королев, сам отправившийся дальше в обход хозяйства космодрома. Нетрудно понять, что для обоих ведущих конструкторов появление моей персоны было далеко не подарком, у них и без меня дел имелось, как говорится, выше головы. Тем не менее никаких внешних проявлений своего недовольства по этому поводу они не высказали, все подробно показали, рассказали и ответили на все мои вопросы, в том числе и на такие, которые отнюдь не характеризовали меня как крупного специалиста в области ракетно-космической техники. Словом, встреча была вполне доброжелательная. Более того, ведущий конструктор космического корабля даже сейчас, когда нас связывает многолетняя дружба, продолжает, глядя на меня почти правдивыми глазами, утверждать, что с первого же момента был очень рад знакомству со мной. Воспитанный человек!..

Правда, один раз он поступил со мной вполне бесцеремонно. Когда по ходу подготовки космического корабля дело дошло до операции, связанной с монтажом агрегата, содержащего пороховой заряд, ведущий конструктор изящным жестом указал на дверь, а попросту говоря, вытурил из МИКа всех, кто непосредственно не участвовал в этой операции. Естественно, среди этих «непосредственно не участвующих» оказался и я. На сей счёт порядки на космодроме действовали весьма жёсткие.

Но то было через несколько дней. Придя же в МИК впервые, я увидел в нем немало интересного. Хотя, конечно, интерес, который не могли не вызывать у меня, как у любого инженера, ракета-носитель и космический корабль, носил характер прежде всего чисто технический. Это был интерес профессионала, специалиста в одной отрасли, к результатам труда коллег, работающих в отрасли смежной. Тем более что многое из увиденного в тот день «в сборе» я раньше уже видел по частям, так сказать, «россыпью». Тот же космический корабль, например. Ничего эмоционально подавляющего пока передо мной не было. Эмоционально подавляющее я увидел несколькими часами позже.

Несколькими часами позже меня позвали к Королеву.

— Садитесь, поедем на стартовую позицию, — сказал он.

И мы поехали на стартовую позицию. Вот где я раскрыл рот от изумления! Прямоугольный бетонный козырёк размером с хороший театральный зал нависал над огромной ямой — нет, не ямой, а хочется сказать: провалом, впадиной в поверхности земного шара. На козырьке вокруг многометрового круглого отверстия раскрывался гигантский металлический ажурный цветок (когда сюда привезут ракету, этот цветок сомкнётся вокруг неё) — система опор, мачт, ферм обслуживания. В нескольких десятках метров — чуть-чуть возвышающийся участок грунта, плотно утыканный бетонными надолбами и торчащими глазами перископов. Под ним, глубоко в земле, располагается бункер, в котором сосредоточено управление пуском ракеты.

Сейчас мы все это тоже хорошо знаем по фотографиям и кинофильмам. Поэтому мой рассказ вряд ли сможет вызвать у читателя то чувство изумления, которое возникло у меня при виде стартовой позиции. Но никакая фотография, никакой кинематограф не передают главного — масштаба этого сооружения!

Помните, как Ильф и Петров в своей «Одноэтажной Америке» описывали знаменитый кэньон в штате Аризона: «Представьте себе вот что. Берётся громадная горная цепь, подрезывается у корня, поворачивается вершинами вниз и вдавливается в ровную, покрытую лесами землю. Потом она вынимается. Остаётся как бы форма горной цепи. Горы — наоборот. Это и есть Грэнд-кэньон, Великий кэньон… Зрелище Грэнд-кэньона не имеет себе равного на земле. Да это и не было похоже на землю. Пейзаж опрокидывал все, если можно так выразиться, европейские представления о земном шаре… Мы долго простояли у края этой великолепной бездны…»

Так вот, вся разница между Грэнд-кэньоном и впадиной космодрома заключается разве что в том, что последняя могла бы быть изготовлена при помощи не горной цепи, а одной горы, правда горы изрядных размеров, да ещё в том, что вдавлена эта гора была не в землю, покрытую лесами, а в голую степь. Ну и, конечно, самое главное: Грэнд-кэньон сработала природа, а «кэньон» на космодроме — дело рук человеческих! А в остальном полное сходство.

Я тоже «долго простоял у края этой великолепной бездны».

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходится делать некоторое внутреннее усилие, чтобы восстановить в себе то восприятие космодрома в целом, которое возникло у меня при первом знакомстве с ним. Наверное, в этом есть своя закономерность: виденное много раз неизбежно начинает казаться обыденным. Особенно если на фоне этого неоднократно виденного произошли события, сами по себе оставляющие в памяти прочный и яркий след. И, если вдуматься, люди от действия упомянутой закономерности многое в своей жизни теряют… Но повисшая над пропастью стартовая позиция каждый раз, при каждом свидании с нею, смотрится будто впервые. Сильное это зрелище, ничего не скажешь!..

В соседстве с великолепной техникой монтажно-испытательного корпуса, и особенно стартовой позиции, стали как-то иначе смотреться и другие, в общем, довольно непрезентабельные постройки космодрома. Было в этом сочетании нечто от известного охотничьего шика, состоящего в том, чтобы ружьё и все специальное охотничье снаряжение иметь самое лучшее, современное, высшего качества, а одежду и обувь — старые, чинёные-перечиненые, никакого подобия «товарного вида» не сохранившие.

Впрочем, эта возникшая в моей голове ассоциация конечно же никак не отражала подлинных намерений хозяев космодрома. В отличие от охотников (да и то, вероятно, далеко не всех) проблемами внешнего «шика» они интересовались чрезвычайно мало, благо других, более деловых проблем у них с избытком хватало — тут уж не до «контрастов». Более того, едва ли не в каждый свой последующий приезд на космодром я обнаруживал что-нибудь новое в его так называемом бытовом секторе: новую гостиницу, новую столовую, новые зеленые посадки (последнее в том климате осуществить, пожалуй, не проще, чем построить многоэтажный дом)… Космодром строился.

…Королев ходил по стартовой позиции и неторопливо рассказывал о сложной системе устройств, окружающих, поддерживающих, питающих ракету до того момента, когда она, отбросив в стороны все, привязывающее её к Земле, уйдёт вверх.

Все это я уже видел ранее на бумаге, в чертежах. Но — я замечал это не раз за годы работы в авиации — как ни представляй себе натуру по чертежам, как ни напрягай своё пространственное воображение, а реальная, живая конструкция все равно будет смотреться иначе. Особенно конструкция такого масштаба, как стартовая позиция космодрома. Да ещё с таким «гидом», как Королев! А он выполнял добровольно взятые на себя функции гида с явной охотой. Рассказывал — подробно, обстоятельно — не только о том, как действует то или иное устройство, но и почему оно было сделано именно так, а не иначе. За железом он видел концепции, видел идеи! Видимо, ему самому нравилось то, что он мне показывал, и было по-инженерному приятно лишний раз полюбоваться на хорошую, умную конструкцию — создание коллектива, руководимого академиком (тогда ещё будущим академиком) В.П. Барминым.

Королев ходил, немного наклонив по своей привычке голову, по бетонной площадке козырька вокруг огромных металлических ферм, время от времени дотрагивался до них, будто поглаживая рукой, и рассказывал… Рассказывал, как он это умел делать, словно бы и не рассказывая, а размышляя вслух. Думаю, что в такие минуты личность слушателя была для него более или менее безразлична. Мне просто повезло, что в тот день под рукой у него оказался я, а не кто-нибудь другой.

Поначалу казалось даже, что, полностью погрузившись в обстановку этого неторопливого разговора (вернее, монолога), Сергей Павлович просто давал себе передышку после множества дел, закрутивших его в Москве, и перед отнюдь не меньшим количеством дел, которые ждали его здесь, на космодроме. Но очень быстро выяснилось, что это предположение не проходит. То, что я назвал погружением в разговор, было только кажущимся. Почти не прерывая себя, Королев зорко смотрел на происходящее вокруг, время от времени кого-то подзывал к себе, к кому-то подходил сам, что-то спрашивал, что-то поручал, — словом, вёл себя как хозяин, вернувшийся после непродолжительного отсутствия в своё хозяйство (как оно, в сущности, и было на самом деле).

Но при всех таких частых отвлечениях основную нить разговора ни на минуту не терял. И это тоже было для него характерно. Столь частого в устах многих рассказчиков вопроса: «Так на чем это я остановился?..» — от Королева я не слышал никогда.

Говоря о заложенных в стартовой позиции идеях, он особенно подчеркнул широкие возможности модификации всего пускового комплекса. И действительно, по мере того как развивалась — а значит, вытягивалась вверх — ракета-носитель, соответственно уходили ввысь и ажурные конструкции стартового хозяйства.

Ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса.

Ночь. В конусе света от фары тепловоза мелкий пунктирный снежок. Мы стоим у железнодорожной колеи с внешней стороны огромных, ангарных ворот корпуса. Сейчас они раскрыты, развернулись в обе стороны от того, что раньше называлось торцевой стеной МИКа, а сейчас превратилось в чёрный, многоэтажной высоты прямоугольник. Глухо пыхтят на малом газу дизеля тепловоза, стоящего на самом срезе корпуса. Перед ним, как перед локомотивом бронепоезда, гружённая балластом платформа. За ним в темноте угадываются очертания установщика с ракетой-носителем и космическим кораблём.

Во всем этом — полумраке, мелком снежке, даже в ритмичном пыхтении тепловоза — что-то сказочное, почти мистическое. Настроение, во всяком случае, создаётся вполне определённое: люди стоят молча, как заворожённые. Даже разговаривать, не говоря уж о том, чтобы с кем-то пошутить, кого-то подразнить или разыграть (к чему население космодрома, вообще говоря, весьма склонно), никому не хочется.

Один из наиболее торжественных — если не считать самого пуска — моментов в жизни космодрома: ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса!..

К стартовой позиции она едет не спеша, самой малой скоростью, благо репутация тихохода ей не грозит никак: нет на свете ничего, созданного человеком, более быстрого, чем она. Но это она покажет завтра.

А пока, лёжа на установщике, ракета не торопится, ей это ни к чему… Глядя на неё, я вдруг поймал себя на странной аналогии, пришедшей в голову: мне подумалось о лётчиках-испытателях сверхзвуковых реактивных самолётов, многие из которых, сидя за рулём автомашины, любят ездить не торопясь — пятьдесят, шестьдесят, от силы семьдесят километров в час. Конечно, шестьдесят километров в час — не скорость. Но ведь и сто, и сто пятьдесят — тоже не скорость. Скорость начинается где-то с тысячи… Такова логика, диктующая моим коллегам сугубую неторопливость на шоссе. Или, может быть, не столько осознанная логика, сколько точное физическое восприятие темпа своего перемещения в пространстве.

Последние метры установщик с ракетой (теперь тепловоз уже не тянет его за собой, а толкает сзади) проходит совсем медленно, как бы подползает к краю круга, вырезанного в площадке козырька, круга, под которым пустота.

Когда двигатели ракеты повисают над обрезом, вокруг уже светлеет. Теперь на очереди очень трудоёмкая, требующая полной слаженности действий многих людей и механизмов, сложная работа — установка ракеты в стартовое положение.

Кажется, все готово. Все на своих местах.

И вот огромная ракета начинает медленно поворачиваться вокруг шарнирных устройств установщика, расположенных на самом его краю, вблизи двигателей ракеты. Это похоже на то, будто бы медленно, почти не заметно для глаза, как движение минутной стрелки часов, раскрывается гигантский перочинный нож: ручка ножа (установщик) остаётся в горизонтальном положении, а лезвие (сама ракета) плавно отходит и постепенно приближается к вертикали.

Затем к ней — как бы «под мышки» — подводят четыре могучие стрелы-опоры, осторожно опускают на них, и сделавший своё дело установщик бодро (я чуть было не написал: вздохнув с облегчением) уезжает с позиции.

Вокруг тела ракеты смыкаются фермы обслуживания, к нему подсоединяют мачты питания, подтягивают поближе составы с горючим и жидким кислородом; словом, расписанная по сотням пунктов программа подготовки к старту начинает действовать полным ходом.

А когда ракета с космическим кораблём, пока ещё беспилотным, была установлена на стартовой позиции, Королев взял меня с собой наверх, на площадку фермы обслуживания, окружавшую корабль.

Мы вошли в кабину лифта, показавшуюся мне — видимо, по контрасту с размерами всего сооружения — довольно тесной, и поехали. За окошком кабины косо замелькали наклонные переплёты ферм. Но вот лифт остановился, и мы вышли на гремящий под ногами железный пол площадки. С внутренней стороны эта площадка упиралась в нечто вроде кругловыпуклой, покрытой мягким чехлом стенки — космический корабль с надетым на него предохранительным чехлом.

А с внешней стороны… С внешней стороны за лёгким прутиком ограждения лежала степь! Пустая, голая степь до самого горизонта. Вернее, до того места, где горизонт терялся в дымке.

Сильное это было зрелище! Сильное даже для человека, в общем довольно привычного к тому, как выглядит Земля сверху. Но здесь она смотрелась совсем иначе, чем с летящего самолёта. Наверное, сказывалась неподвижность наблюдателя. А может быть, что-нибудь ещё. Не знаю… Знаю только, что и в дальнейшем каждый раз, когда я оказывался на верхней площадке ферм обслуживания (к сожалению, это бывало гораздо реже, чем хотелось бы), во мне неизменно возникало острое ощущение бескрайности лежащей подо мной степи. Созданное природой и созданное руками человека стоили здесь друг друга.

В этот свой первый приезд на космодром я все время ощущал некоторый внутренний дискомфорт от непривычного для меня положения, деликатно говоря, наблюдателя (а если не деликатно, то, пожалуй, скорее, чего-то вроде экскурсанта). Я, конечно, понимал, что без досконального знания как техники, так и всех порядков, установившихся на космодроме, невозможно достаточно точно представить себе, что и как предстоит делать в последние предстартовые часы и минуты космонавту. И в этом смысле моё пребывание здесь было работой… Но работой очень уж для меня непривычной: как выражаются радисты, только «на приём» — не «на передачу».

Отвлекаясь несколько в сторону, хочу заметить, что в такой непривычной для меня позиции наблюдателя и заключается, наверное, причина (или, во всяком случае, одна из причин) того, что эта книга даётся мне как-то иначе, в чем-то труднее, чем написанные ранее. В тех, более ранних, я рассказывал прежде всего о том, что видел и переживал сам, сидя за штурвалом самолёта, проходящего лётные испытания или участвующего в боевых действиях. Находиться более «в центре событий», получать все впечатления в большей степени «из первых рук», чем свои собственные, вряд ли возможно… А здесь, в делах космических, я находился близко, очень близко от этого самого центра событий, но все-таки вне его! Поэтому, написав, скажем, какие-то предельно невинные на первый взгляд слова, вроде «космонавт увидел», я каждый раз останавливаюсь. Останавливаюсь и принимаюсь проверять, точно ли он увидел именно то, что я пишу, а не что-нибудь другое. Расспрашиваю космонавта, вызываю к жизни авиационные аналогии, пускаюсь в умозрительные соображения… Словом, дотошно восстанавливаю многое, что в авиации просто знал.

Да и, независимо от работы над книгой (о чем я тогда и не помышлял), своё положение если не совсем стороннего, то все же наблюдателя я на космодроме, пока шли запуски беспилотных кораблей, ощущал почти непрерывно. Ощущал с тем большей силой, что кругом люди работали с полной отдачей. Работали изо всех сил. Работали, что называется, на режиме форсажа!

Впрочем, работать иначе в те мартовские дни шестьдесят первого года было, наверное, уже невозможно. Вопрос о полёте человека в космос был в принципе решён, причём не только у нас.

— Надо нажимать! Американцы на пятки наступают, — сказал мне на космодроме один из инженеров королёвского КБ.

Это была правда: американская печать в тоне полной определённости уже сообщала о готовящихся пусках аппарата «Меркурий» с космонавтом — или, как говорили в США, астронавтом — на борту. Естественно, это не могло не действовать на всех участников дела примерно так же, как действует на бегуна дыхание соперника за спиной.

Правда, как вскоре выяснилось, в США предполагали начать с полётов не по настоящей космической орбите, а по так называемой баллистической кривой, то есть по такой же в принципе параболе, по какой летит брошенный наклонно вверх камень. Вся разница тут лишь в том, что камень, получив импульс от руки метателя, пролетит за несколько секунд расстояние в несколько десятков метров, а американский корабль «Меркурий» приземлится (точнее, приводнится, все американские баллистические и космические корабли при возвращении опускаются на поверхность океана) через четверть часа после старта и на расстоянии без малого пятисот километров от него.

Правомерно ли считать такой полет космическим?

На этот счёт было немало споров. Причём споров нельзя сказать чтобы очень академических: космические полёты, до начала проведения которых — это чувствовалось с полной определённостью — оставалось совсем немного времени, предстояло регистрировать в Международной федерации авиационного спорта (ФАИ) как рекордные, да и просто, независимо ни от каких рекордов, фиксировать как первые в истории человечества.

Первые!.. Вообще говоря, я не склонен придавать проблемам приоритета чрезмерное значение. Тем более что в прошлом не раз наблюдал в этой области немалые переборы, пошедшие в конечном счёте не на пользу нам самим, обретя опасные свойства бумеранга. Нет, что говорить, приоритеты требуют обращения с собой самого аккуратного. Но тем не менее в ту весну всем участникам подготовки полёта человека в космос хотелось, очень хотелось быть первыми.

И даже при самом трезвом отношении к проблемам приоритета невозможно было их не понять.

Очень точно выразил своё отношение к этому тонкому вопросу один из инженеров космодрома.

— Понимаете, — сказал он, — несправедливо это будет, если американцы выйдут в космос с человеком раньше нас! Ведь нам было труднее. Больше пришлось преодолеть.

— Почему же? — спросил я. — По части задела у нас положение никак не хуже, чем у них. У нас была ГДЛ, была ГИРД[2] , а до этого — Циолковский. А в самые последние годы — межконтинентальная баллистическая. Так что, если говорить о базе, она есть. И, я бы сказал, довольно солидная.

— Это все верно. База есть. Но она нам дороже досталась. Что ни говорите, а через нас в этом веке две такие войны прокатились, вспомнить страшно! А они от войн только богаче становились… Вот вы говорите: межконтинентальная. Разве мы одни её в своём КБ делали? Столько пришлось других нагрузить: и металлургов, и химиков, и электронщиков, и кого хотите… А у всех свои дела. И тоже срочные, тоже нужные. Им наши заказы не в доход, а только в мороку… Через силу для нас делали, дай им бог здоровья… Ну а за океаном… Там промышленный потенциал другой. Слышали такое слово!.. Нет, несправедливо будет, если им их «Меркурий» засчитают!..

Чувства моего собеседника трудно было не разделить. Они были прежде всего — независимо от колебаний климата международных отношений — справедливы по существу.

Действительно, столько было у нас сделано для полёта человека в космос, столько, казалось бы, непреодолимых трудностей — и научных, и технических, и организационных — преодолено, столько пролито пота и потрачено мозгового фосфора, что лишиться своего лидирующего положения в решении проблемы пилотируемых космических полётов было бы в тот момент по-человечески очень обидно. И уж тем более обидно и несправедливо было бы уступить это положение не по существу, а чисто номинально: из-за того, что где-то назвали бы первым космическим полётом то, что в действительности космическим полётом не является.

Не является… Ну хорошо, а что же, в таком случае, является? Где критерий в этом деле? На сей счёт высказывались разные мнения.

Одно и, на первый взгляд, самое естественное из них сводилось к тому, чтобы, не мудрствуя лукаво, «космичность» полёта связывать с достигнутой высотой. Именно такой подход к решению этого вопроса был принят в ФАИ: до ста километров считать полет атмосферным, а выше ста — космическим. Правда, при ближайшем рассмотрении этот «самый простой» подход показался мне не таким уж прозрачно простым. Если следовать ему, получалось, например, что не только предстоящие баллистические полёты корабля «Меркурий», но даже полёты американского экспериментального самолёта X-15 следовало бы считать космическими с того момента, когда X-15 достигнет стокилометровой высоты.

Слов нет, полёты X-15 заслуживали самой высокой оценки и по праву составили одну из ярких страниц истории мировой авиации. Не случайно в этой программе участвовали выдающиеся лётчики Кроссфилд, Уолкер, Уайт, Петерсен, Мак-Кей, Армстронг (тот самый, который менее чем десять лет спустя первым из людей ступил на поверхность Луны). Стартуя в стратосфере с самолёта-носителя, лётчик «Икс-пятнадцатого» включал мощный ракетный двигатель своего самолёта и набирал высоту и скорость, ранее не достигавшиеся ни одним пилотируемым летательным аппаратом. Весной 1961 года, которую мы сейчас вспоминаем, X-15 уже вышел на пятидесятикилометровую высоту, а ещё через два года — в июле 1963-го — достиг высоты 107 километров!

Повторяю, полёты самолёта X-15 с полным основанием можно назвать блестящими, замечательными, выдающимися, какими хотите, но — тут я вступаю в противоречие с позицией ФАИ — не космическими.

Настоящий космический полет, если подойти к нему со строго научной точки зрения, обязательно предполагает движение корабля как небесного тела, по законам небесной механики. Это означает движение по круговой или эллиптической орбите без затраты энергии на поддержание такого движения. Для выхода на подобную орбиту необходимо разогнать корабль, по крайней мере, до так называемой первой космической скорости — около восьми километров в секунду. И наоборот: для прекращения космического полёта требуется приложить к летящему кораблю некоторый тормозной импульс, без этого он на Землю либо не вернётся совсем, либо (если полет происходил по низкой орбите, где ещё есть тормозящие движение следы атмосферы) вернётся через весьма длительный и к тому же не поддающийся точному прогнозу период времени в столь же не предсказуемую заранее точку земного шара.

А значит, космический (в полном смысле этого слова — космический) полет требует решения, по крайней мере, двух принципиально новых задач: точного вывода на орбиту с заданной скоростью (в полёте баллистическом эта скорость гораздо меньше по величине, а главное, не связана с такими жёсткими точностными ограничениями) и спуска с орбиты для возвращения на Землю.

Только такой полет представлял собой принципиально новое качество.

Поэтому полёты американских космонавтов Алана Шепарда 5 мая 1961 года и Вирджила Гриссома 21 июля того же года на кораблях M-3 и M-4 справедливо было считать генеральными репетициями к космическим полётам по программе «Меркурий», но ещё не самими космическими полётами по этой программе, счёт которым в США открыл Джон Гленн 20 февраля 1962 года.

Разумеется, то, что я сейчас сказал, ни в малейшей степени не порочит полёты Шепарда и Гриссома и не преуменьшает их значения. Полёты эти многое дали для дальнейшего уверенного развития космонавтики. Отлично проявили себя и сами космонавты — как Шепард, первый американец, стартовавший в баллистическом корабле на ракете-носителе, так и особенно Гриссом, проявивший редкое хладнокровие и умение в чрезвычайно сложной ситуации на посадке: тяжёлый жароупорный экран его корабля не отделился, как было положено, при приводнении, после чего корабль, естественно, затонул и Гриссом с большим трудом выбрался из него в самый последний момент. На этот раз Вирджил Гриссом избежал гибели, но, к несчастью, отсрочка, которую ему дала судьба, оказалась непродолжительной: в январе 1967 года он вместе со своими товарищами, космонавтами Уайтом и Чаффи, погиб во время одной из предстартовых тренировок в корабле «Аполлон». Случайная искра, всегда возможная в таком насыщенном всевозможной электроникой устройстве, как космический корабль, вызвала пожар. А внутрикабинная атмосфера, состоящая на американских космических кораблях из чистого кислорода, привела к тому, что пожар этот разгорелся быстро и неугасимо. Экипаж погиб раньше, чем подоспела помощь. Гриссом, Уайт и Чаффи стали первыми жертвами, которыми человечество расплатилось за выход в космос. Расплатилось, как с почти не знающей исключений печальной закономерностью всегда расплачивается за проникновение в новое — и в медицине, и в географии, и в авиации, а теперь, в наши дни, и в космонавтике…

Острота споров о том, какой полет заслуживает наименования космического, была снята самой жизнью: какой критерий ни принимай (пусть даже самый простой — «стокилометровый»), по любому из них первым человеком, полетевшим в космос, оказался Гагарин.

Но в марте 1961 года споры эти были в разгаре. Так что присутствие наступающего на пятки соперника ощущалось, наверное, каждым из многих сотен людей, работающих на космодроме, и накладывало свой отпечаток на всю атмосферу их напряжённого труда.

Да, мешкать с пуском первого пилотируемого космического корабля не приходилось!

Но до этого нужно было ещё многое сделать. Прежде всего — убедиться в полной отработанности всего сложного ракетно-космического комплекса, состоящего из ракеты-носителя, космического корабля, стартового хозяйства космодрома, систем измерения и управления и многого, многого другого — всего не перечислить.

Пускать в космос человека можно было только наверняка, с полной уверенностью в том, что вся участвующая в этом деле техника в полном ажуре.

А как в этом убедиться?

Если верить известному положению материалистической диалектики о практике как критерии истины, то только одним способом — отработочными пусками тяжёлых космических кораблей-спутников без человека на борту.

А надо сказать, результаты проведённых к этому времени запусков трех тяжёлых космических кораблей-спутников (наименование «Восток» им присвоено ещё не было) особой уверенности не вселяли: два из них — первый и третий — прошли неудачно. Первый неверно сориентировался и по команде на спуск пошёл не вниз, к Земле, а вверх, в беспредельное космическое пространство. Третий, напротив, пошёл к Земле по чересчур крутой траектории и сгорел, войдя в атмосферу. Статистика, скажем прямо, малоутешительная… Правда, причины обеих неудач были, как того всегда требовал Королев, однозначно установлены и приняты все меры, исключающие возможность их повторения. Хорошо было, по крайней мере, и то, что причины неудач в обоих случаях были разные — это означало, что создателей космической техники преследует не какая-то одна принципиальная ошибка, а неизбежно набегающие в таком сложном деле частные недоработки.

Это внушало оптимизм. Однако от общего оптимизма до вполне конкретной уверенности в надёжности корабля — дистанция! Её необходимо было преодолеть. А для этого — набирать благоприятную статистику, в которой имеющаяся неблагоприятная растворилась бы. Иными словами — пуски продолжать.

…Очередной такой пуск состоялся девятого марта. К этому пуску я и прилетел впервые на космодром. Впервые увидел все его своеобразие, в котором вершины технического модерна неожиданно переплетались с чем-то от затерявшегося в бескрайней степи полевого стана. Впервые увидел напряжённую круглосуточную работу людей космодрома — и тех, для которых здесь было так называемое место основной службы, и тех, которые были тут в командировке. Правда, командировка сотрудников различных конструкторских бюро на космодроме нередко затягивалась на многие месяцы: едва завершалась одна работа, как подоспевала следующая. Так что заметных различий в подходе к делу, обжитости своих рабочих мест, профессиональной психологии и даже во внешнем виде между прикомандированными и штатными работниками космодрома не обнаруживалось; разве что воротнички у аборигенов были, как правило, чуть посвежее (налаженность быта — великое дело).

В отличие от трех предыдущих пусков тяжёлых кораблей-спутников отработочный полет девятого марта, как и последовавший за ним полет двадцать пятого марта 1961 года, выполнялся по одновитковой программе, полностью идентичной программе будущего полёта с человеком: генеральная репетиция потому и называется генеральной, что все в ней происходит точно так, как будет на премьере. Идентичны были и конструкции ракеты-носителя и космического корабля, за исключением, правда, двух пунктов.

Во-первых, и это было главное отличие, рабочее место космонавта занимал не живой человек, а искусно сделанный манекен, у которого не только одеяние (скафандр, герметический шлем), но даже вес и положение центра тяжести были «человеческие». И второе: поскольку манекену, в отличие от человека, как известно, ни пить, ни есть не требуется, небольшой контейнер, располагавшийся в кабине «Востока» справа от кресла космонавта и предназначенный для хранения еды и питья (космонавты, кажется, с лёгкой руки Быковского прозвали этот контейнер «гастрономом»), по прямому назначению не использовался. Вместо продуктов в нем помещался станок с подопытной собакой: Чернушкой в полёте 9 марта и Звёздочкой — 25-го.

Вообще, надо сказать, собаки в истории космических исследований занимают место достаточно заметное. Впрочем, почему только космических? Вспомним хотя бы памятник собаке, установленный в Ленинграда на Кировском проспекте у здания Института экспериментальной медицины, в воздаяние заслуг этого животного перед физиологической наукой.

В устном космодромном фольклоре собачья тема нашла достойное отображение. Особенно популярен был анекдот о двух собачках из научно-исследовательского института, спорящих о том, есть ли у человека разум или же его действиями управляют одни лишь условные рефлексы.

«Только рефлексы! — утверждала одна из них. — Вот смотри, сейчас я ткнусь мордой в эту кнопку, загорится вон та красная лампочка, и эти двуногие чудаки сразу же принесут мне кусок колбасы…»

Анекдот этот я слышал на космодроме не раз в исполнении разных лиц, но взглянул на него по-новому после того, как его рассказал один из космонавтов. И добавил:

— Вот так и некоторые наши инженеры. Тоже, вроде зоопсихологов, считают, что, кроме них, никто ничего не соображает. Всё боятся, как бы мы в полёте чего-нибудь не перепутали, недосообразили, не разобрались… А я, может быть, больше опасаюсь, как бы они сами здесь, на земле, не нахомутали! Тут ведь все зависит, с какой точки зрения смотреть…

«Собачий» анекдот обернулся раздумьями вполне человеческими. Дальнейший ход дел действительно показал, что доверие к человеку, находящемуся в полёте, давно ставшее традиционным в авиации, в молодой космонавтике ещё должно было утвердиться. Забавная история с системой включения ручного управления на корабле «Восток», о которой я расскажу несколько дальше, дала тому веское подтверждение…

Но о собаках на космодроме рассказывали не только анекдоты, но и новеллы, которые следовало с полным основанием отнести к любимому мной художественно-документальному жанру.

Одну собаку, очень смирную и послушную, прокатили на ракете по вертикальной траектории в верхние слои атмосферы. Собака благополучно поднялась и столь же благополучно спустилась на парашюте. Физиологи, ставившие этот эксперимент, обследовали её, как говорится, с севера и с юга, после чего решили запуск повторить. Но в самый последний момент, уже по дороге к ракете, собака внесла в ход эксперимента (явно недопонимая степень его значения для науки) собственные коррективы — вырвалась, отбежала метров на пятьдесят и не давалась гонявшимся за ней людям, не поддаваясь ни на команду, ни на всякого рода соблазны, ни на лесть, ни на угрозы. Руководившие экспериментом медики, безуспешно погонявшись за неожиданно пресытившимся космической славой псом, плюнули и схватили случайно подвернувшегося под руку щенка. Щенка, вообще говоря, к эксперименту никак не подготовленного, не обклеенного датчиками, не испытанного на «фон». Но, вопреки ожиданию, все дальше прошло удачно. Щенок отлично слетал в ракете, за что и получил кличку Зип — так в технике принято сокращённо называть комплект запасных частей и принадлежностей.

Относительно дальнейшей судьбы Зипа я слышал две версии. Согласно одной из них, он сразу после своего благополучного спуска попросту удрал, а согласно другой, против повторных полётов не возражал, но, к сожалению, очень скоро вырос и превратился в огромного пса, по каковой причине его космическая карьера и не получила дальнейшего развития.

Внесли свою лепту в собачью ветвь космодромного фольклора и Чернушка со Звёздочкой.

Чернушка отличилась тем, что соблазнилась поролоном, которым была обита её персональная космическая кабина. Увидев, что она объела этот злосчастный поролон, представители молодой отрасли науки — космической физиологии и медицины — пришли в состояние полной паники. И их было нетрудно понять: заболеет собака от подобной пищи, а потом иди доказывай, что космос тут ни при чем… Я несколько подлил масла в огонь, напомнив расстроенным учёным, как накануне они с негодованием пресекли моё намерение угостить Чернушку кусочком сахара («Что вы, Марк Лазаревич! Она же на спецдиете!..»). Вряд ли такое количество именитых профессоров и докторов медицины когда-либо хлопотало вокруг самого что ни на есть высокопоставленного пациента при элементарном расстройстве желудка (вернее, при одном лишь подозрении о возможности такого расстройства), сколько их было вокруг бедной собачонки! Но, ко всеобщему удовлетворению, все обошлось благополучно: через сутки после нарушения Чернушкой диеты медики с полной уверенностью сообщили, что, по совершенно бесспорным научным данным, допущенная гастрономическая вольность отрицательного влияния на здоровье нарушительницы не оказала.

И в космос Чернушка слетала вполне исправно.

А со Звёздочкой, когда дело дошло до её полёта, возникли проблемы другого характера: не желудочно-кишечные, а, так сказать, номенклатурные. Дело в том, что ранее она спокойно существовала, нося неофициальную кличку Удача. И это имя полностью устраивало как саму его владелицу, так и всех окружающих. Но так было лишь до тех пор, пока не подоспела очередь Удачи отправляться в космос. Когда же приблизился этот торжественный момент, кто-то высказал глубокую мысль, что, мол, слово «удача» в превратном свете отражает истинные корни наших успехов в области космических исследований, ибо в действительности означенные успехи зиждятся не на случайной удаче, а на факторах закономерного характера.

Один из нас заметил, что если кличка подопытной собаки так уж обязательно должна отражать корни наших успехов в космосе, то давайте назовём её «Коллективный подвиг советских инженеров и учёных». Коротко и мило.

Неуместной шутке был тут же дан достойный отпор («Потом поостришь!»), но сама идея — Удачу переименовать — получила одобрение. До этого я более или менее представлял себе причины, порой толкающие людей на перемену фамилий. Теперь выяснилось, что бывают на то свои причины и у собак…

Так или иначе, на новую кличку было объявлено что-то вроде неофициального блицконкурса. И через час Удача — по поддержанному всеми предложению космонавтов — уже фигурировала как в устной речи, так и в официальных документах под именем Звёздочка.

Под этим же именем она упоминалась и в Сообщении ТАСС о полёте космического корабля-спутника 25 марта 1961 года. Сообщении, которое было воспринято читателями и слушателями со спокойной доброжелательностью, но отнюдь не как сенсационное. Напротив, кое-кто высказывал удивление: зачем нужно было пускать ещё один корабль по точно такой же программе, по которой уже слетал другой всего две недели назад?

О том, что этот пуск — последняя, генеральная репетиция перед полётом человека, мало кто знал…

Вот сколько событий — пусть достаточно мелких, по существу никак не повлиявших на общий ход дел, но тем не менее на какое-то время занявших умы обитателей космодрома — повлекло за собой присутствие собак на борту кораблей-спутников.

В отличие от них манекен, как существо неживое (которое, например, объесться чем-либо было не в состоянии), казалось бы, никаких дискуссионных проблем вызвать не мог. Не должен был… Однако это только так казалось. Как вскоре выяснилось, одна из извечных общих проблем моделирования — об оптимальной мере приближения модели к натуре — проявила себя и здесь.

В одной из комнат пристройки к монтажно-испытательному корпусу расположились «спасенцы» — представители конструкторского бюро, создавшего катапультируемое кресло и скафандр космонавта. За несколько дней до пуска корабля-спутника — это было, если не ошибаюсь, как раз в день моего первого приезда на космодром — они предъявили Королеву и нескольким «сопровождающим его лицам» все своё хозяйство в собранном виде: кресло и прикреплённый к нему системой привязных ремней облачённый в ярко-оранжевый скафандр манекен.

Изготовители манекена постарались, чтобы все — во всяком случае, все доступное обозрению — в нем было «как у человека». А посему сделали ему лицо совершенно человекоподобное: со ртом, носом, глазами, бровями, даже ресницами… Я не удержался от реплики, что, мол, увидев такую фигуру где-нибудь в поле или в лесу, наверное, в первый момент принял бы её за покойника.

И действительно, было в сидящем перед нами манекене что-то мертвенно-неприятное. Наверное, все-таки нельзя, чтобы нечеловек был чересчур похож на человека.

Манекены! За годы работы в авиации я не раз имел с ними дело. Почему-то их называли Иванами Ивановичами, и это прозвище (как и многое другое, унаследованное космосом от авиации) оказалось в ходу и на космодроме.

Моё первое близкое знакомство с Иваном Ивановичем состоялось во времена, когда только что народившаяся у нас реактивная авиация вызвала к жизни новые средства спасения — катапультируемые кресла. Тогда-то мне вместе с моими коллегами и пришлось впервые заняться отстрелом этих кресел с борта летящего самолёта.

Конечно, предварительно кресла были тщательно отработаны на наземной катапультирующей установке, иначе в испытательной авиации не бывает: все, что будет испытываться в воздухе, сначала всесторонне исследуется на земле.

И вот я взлетаю на двухместном тренировочном реактивном истребителе УТИ-МиГ-9. Моё место в передней кабине. А в задней находится манекен. Повернув голову до отказа, насколько позволял мой собственный шлемофон и привязные ремни, я мог краем глаза лицезреть своего механического пассажира. Как и следовало ожидать, он сидел спокойно и ни малейшего волнения по поводу предстоящего ему катапультирования не проявлял. Метрах в тридцати правее и немного сзади на другом истребителе идёт мой коллега лётчик-испытатель В.А. Быстров. Как всегда при полёте на параллельных курсах, кажется, будто его машина зависла в воздухе на одном месте: то качнётся, то «вспухнет» метра на три вверх, то слегка провалится вниз, но все это вокруг одного и того же положения — скорость, с которой оба наших самолёта, будто соединённые невидимыми связями, стремительно летят вперёд, непосредственно никак не ощущается… Ещё минута, и мы разворачиваемся на боевой курс. Короткий радиообмен с Землёй («Работу разрешаю…»), Володя Быстров, целясь через боковой визир, занимает относительно меня такое положение, чтобы мой самолёт был в кадре, и включает киноаппарат. Протянув левую руку, я перекидываю тумблер отстрела и в то же мгновение всем телом ощущаю резкий, хотя и не очень сильный удар по конструкции самолёта (это похоже на попадание зениткой). Слышу звук взрыва (тоже на фоне всех прочих сопутствующих полёту шумов не очень сильный), в нос ударяет острый запах пороховых газов… Кладу самолёт в вираж и вижу манекен, уже висящий под раскрывшимся парашютом. Неподалёку от него на другом парашюте спускается сделавшее своё дело кресло. Вот и вся работа…

Несколько позднее пришлось мне заниматься отстрелом катапультируемых кресел с манекенами н на тяжёлом реактивном стратегическом бомбардировщике. Пока дело касалось кресел стрелков, радиста, оператора, никаких особых, впечатлений это не производило. Но вот дело дошло до кресла второго лётчика. Тут уж я с самого взлёта почувствовал себя как-то не очень обычно. Рядом со мной, там, где я привык видеть живого человека, своего второго лётчика Анатолия Семёновича Липко, восседает неподвижный, холодный, не обращающий на меня ни малейшего внимания манекен. Впрочем, Толя Липко тут же, на борту самолёта: уступив своё штатное место манекену, он не пожелал остаться на земле («Мало ли что, вдруг пригожусь…») и устроился рядом с пультом бортинженера.

В тот день, помнится, земля была закрыта низкой, хотя и довольно тонкой облачностью. Весь заход мы строили по командам с наземного локатора:

— Три градуса левее… Хорошо, так держать… Внимание! Киносъёмщику начать съёмку… Сброс!

Услышав слово «сброс», я нажал тумблер отстрела люка, и пол пилотской кабины с грохотом улетел куда-то из-под моих ног (катапультирование на этом самолёте производилось не как обычно — вверх, а вниз). По кабине вихрем закрутился шумный холодный забортный воздух. В глаза полезла неизвестно откуда, из каких закоулков взявшаяся пыль. Но времени на то, чтобы разложить все эти впечатления в своём сознании по полочкам не было: отсчитав после сброса люка две секунды, я нажал тумблер катапультирования кресла, и тут же рядом со мной что-то сверкнуло, раздался хлопок, и вот уже там, где только что было кресло второго лётчика, остался голый, пустой угол, особенно странно выглядящий в кабине самолёта, где едва ли не каждый кубический сантиметр пространства обязательно чем-то заполнен… Теперь можно осмотреться. Под ногами вместо пола медленно плывущие облака, в этой дыре болтаются тросики с выдернутыми из улетевшего кресла чеками… Подсознательное странное ощущение: будто выбросил за борт человека. На МиГ-9 этого ощущения не было, наверное, потому, что в течение всего полёта — от взлёта и до момента сброса — я манекена почти не видел и, следовательно, не воспринимал его как соседа и, если угодно, спутника…

Все это мне вспомнилось, когда я стоял в просторной комнате «спасенцев» перед креслом корабля «Восток» с полулежащим в нем манекеном. В отличие от тех манекенов, которые я когда-то отстреливал с самолётов, у этого, как было сказано, имелось «лицо». Однако, странным образом, оно не только не оживляло своего обладателя, но, напротив, делало его как бы ещё более мёртвым — не зря, оказывается, говорят художники, что условное в искусстве часто воспринимается живее, реалистичнее, чем натуралистическое.

Мою непочтительную реплику о сходстве манекена с покойником одобрили не все присутствующие. Но Королев сказал, что разделяет такое мнение, и тут же распорядился:

— Напишите на нем что-нибудь. Ну, скажем, «манекен». Или «макет».

Так и было сделано.

И тем не менее, когда я подумал, как эти манекены, проделав в космосе свой путь вокруг земного шара, автоматически катапультируются из спускающегося корабля и опустятся где-то на парашюте, то не мог не задать себе вопрос: что же все-таки подумают люди, которые увидят все это со стороны? Увидят, как с неба спускается парашютист в оранжевом одеянии, как он лежит недвижимо после приземления, как, наконец, за ним приезжают, кладут в автомашину, вездеход или вертолёт и увозят. Любой случайный наблюдатель уверенно скажет: «Убился!» — и будет железно придерживаться этой версии. Вот вам и исходный пункт возникновения того, что называется слухами. А дальше они, дело известное, распространяются по геометрической прогрессии.

Не знаю, да и не берусь проверить, насколько прав я был, конструируя подобные предположения. Но слухи о советских космонавтах, якобы летавших в космос ранее Гагарина и погибших при этом, — такие слухи возникали.

Даже в иностранной печати фигурировали осторожные (типа «говорят…») сообщения о гибели пяти советских космонавтов во время неудавшихся попыток полёта человека в космос. Именно пяти, не больше и не меньше, ибо, как известно, ничто так не прибавляет любому, самому невероятному сообщению достоверности, как цифра, число.

Когда я писал эту книгу, то слышал только о названных «пяти погибших космонавтах». Вскоре, однако, понял, что возможности мировой прессы сильно недооценил. Разные авторы в разных газетах и журналах разных стран принялись энергично «развивать тему» и назвали в общей сложности уже не пять, а без малого два десятка «погибших советских космонавтов» (нелёгкий труд собрать все эти публикации воедино взял на себя Я. Голованов). Иногда назывались только фамилии, иногда же разворачивался целый детективный сюжет, вроде такого: «Настоящий космонавт погиб при попытке совершить космический полет, а Гагарин несколько дней спустя стал играть его роль».

Что толкало авторов подобных небылиц на их сочинение? Наверное, прежде всего, недоброжелательное отношение к нашей стране в сочетании с элементарной непорядочностью. Это было ясно, как говорится, с первого взгляда. Но, подумав, я пришёл ещё к одному соображению: если бы мы сами не «темнили», а своевременно сообщили во всеуслышание о готовящемся полёте «Востока», как это прочно вошло в практику сейчас, почвы для недоброжелательных измышлений да и просто для недоверия к нам не оставалось бы.

Но факт есть факт: слухи о наших космических делах ходили за рубежом всякие. И добро бы только за рубежом!.. К сожалению, не раз приходилось слышать нечто подобное и дома, у нас.

Я был в доме отдыха в то холодное январское утро, когда мы узнали о катастрофе — о ней в этой книжке уже упоминалось, — в которой погибли три американских космонавта. Это печальное событие, естественно, привлекло всеобщее внимание и широко обсуждалось. Комментария высказывались самые разные, но многие — с упором на «вот уж не ожидали!».

— Нет, хоть оно и очень невесело, но ожидать этого приходилось, — сказал я. — Кто-то должен был этот грустный список открыть. Потому что нет и не может быть такого средства передвижения, которое было бы абсолютно безопасным. И поезд, и самолёт, и даже велосипед… А уж об автомобиле и говорить нечего! Почему мы должны ждать от космоса, чтобы он был исключением?

И тут один из собеседников поддержал меня. Но поддержал так, что я за голову взялся! Лучше бы уж не поддерживал!

— Так ведь и у нас это было, — сказал он. — Только мы не сообщали.

И сколько я ни клялся, что все это сплошная липа, беспочвенные сплетни, мой собеседник упорно стоял на своём.

Потом я сообразил, что, видимо, до него дошли в искажённом виде слухи о гибели в барокамере слушателя отряда космонавтов В.В. Бондаренко в марте того же шестьдесят первого года. Обстоятельства его гибели действительно были сходны с тем, что случилось у американцев, — тоже пожар в замкнутом помещении в атмосфере, перенасыщенной кислородом. Но никакого отношения к попытке совершения полёта в космос несчастье с Бондаренко не имело. Для него такой полет был перспективой ещё весьма и весьма далёкой… Но — снова! — объяви мы об этом трагическом происшествии — и никаких слухов не было бы. Да, тысячу раз прав был дважды Герой Советского Союза маршал авиации Н.М. Скоморохов, сказавший в своих записках: «Где отсутствуют официальные источники информации — там властвуют слухи».

В последние годы положение с информацией существенно изменилось. Произошедший в этом деле поворот хорошо иллюстрируется практикой работы Госавтоинспекции, которая теперь не только не скрывает, но, напротив, всеми силами — в печати, но радио, на специальных фотовитринах — старается довести до всеобщего сведения поучительные обстоятельства случившихся дорожных происшествий.

Да и в делах космических: узнав, например, из сообщения ТАСС, что взлетевшему новому космическому кораблю предстоит стыковка с орбитальной станцией, мы с нетерпением ждём информации о дальнейшем ходе дела — о благополучно состоявшейся стыковке. Или, прочитав в газете заметку из Центра управления полётом, озаглавленную «Подготовка к возвращению», или корреспонденцию «Завтра — домой!», знаем, что через сутки услышим по радио и даже увидим на экране телевизора все этапы возвращения космического корабля «Союз» — номер такой-то — на землю.

Наверное, такая информация — широкая, прямая, откровенная — единственное эффективное средство от сочинения слухов.

А главное — от веры в них.

…Решительным сторонником прямоты и откровенности, когда складывалась острая ситуация, был Королев. Когда незадолго до старта «Востока» один из запущенных в космос кораблей неправильно сориентировался и, вместо того чтобы перейти на снижение к Земле, перешёл на более высокую, «вечную» (или, что в данном случае практически одно и то же, обречённую на существование в течение доброй сотни лет) орбиту, раздались голоса, призывающие не рассказывать об этой досадной «опечатке» будущим космонавтам, скрыть случившееся от них, дабы «не расстраивать», не повлиять отрицательно на их моральное состояние. Но Королев решил иначе: «Не надо обижать их недоверием. В конце концов, они лётчики, а не нервные барышни. Нужно не скрыть, а раскрыть им суть происшедшего, проанализировать технически, показать, что предпринято для исключения возможности повторения подобного казуса — как это принято в авиации». И надо было слышать, как, на каком уровне Королев сам провёл разбор! Излишне говорить, что восприняли все сказанное Главным конструктором космонавты именно так, как было нужно: трезво, спокойно, без нервозности. Снова — в который уж раз — оправдала себя ставка на храбрость знания, а не на её сомнительный антипод — так называемую храбрость неведения.

Первый увиденный мной пуск ракеты с космическим кораблём я наблюдал с измерительного пункта, расположенного в километре с лишним от стартовой позиции.

Окружённый со всех четырех сторон нетронутой степью (кажется, с этих слов начинаются все описания сооружений космодрома), измерительный пункт состоял из нескольких ажурных антенн слежения, двух-трех полуспрятавшихся в бетонные капониры оптических теодолитов и ещё каких-то электронных устройств не вполне понятного мне назначения.

В ожидании пуска мы расселись на скамейках вокруг полузакопанной в землю бочки, над которой возвышался прикреплённый к шесту кусок фанеры с надписью «Место для курения». Мы — это несколько сотрудников королёвского конструкторского бюро во главе с заместителем Главного, ветераном отечественного ракетостроения, в недалёком будущем — советским директором программы «Союз — Аполлон» Константином Давыдовичем Бушуевым, несколько инженеров космодрома и, наконец, я, впервые присутствующий при пуске космической ракеты.

Космическая ракета выглядит отсюда чрезвычайно эффектно. Она уже не того сдержанно-серого цвета, какой была в монтажно-испытательном корпусе, по дороге к стартовой позиции и даже на самой этой позиции, во время установки. Теперь она ослепительно белая! Такой её сделал иней — конденсат, выступивший, будто испарина, на теле ракеты после того, как в баки были залиты многие десятки тонн окислителя — жидкого кислорода.

Испарения кислорода вылетают через дренажные клапаны наружу, окружая всю стартовую площадку лёгкими крутящимися облачками. От этого контуры ракеты кажутся живыми, колеблющимися, как в мареве. Кто-то сказал, что сейчас ракета похожа на дымящуюся доменную печь. Действительно, сходство есть.

Но вот отрываются от ракеты и откидываются, как лепестки распускающегося цветка, фермы обслуживания. Сверкающее белоснежное тело ракеты теперь видно от самой верхушки — тем находится космический корабль — до поверхности козырька стартовой позиции, под который уходят блоки двигателей обеих первых ступеней.

Внезапно исчезают облачка испарений. Это значит, что дренажные клапаны закрыты. Теперь до пуска остаётся несколько секунд… Так и есть, отходит заправочная мачта… Отходит кабель-мачта — пуповина, до последней секунды питавшая ракету электроэнергией… Под ракетой появляется дым и мелькает пламя… Пламя рывком вспыхивает ещё сильнее и ярче — это двигатели вышли с промежуточного режима работы на полный… И вот уже чётко видно, как ракета поползла (в первый момент кажется именно так: поползла) вверх! Двигатели показались над поверхностью козырька, выходящие из них столбы ревущего пламени с озлоблением бьют по откинувшимся в момент старта стрелам-опорам, по кабель-мачте, по всей стартовой позиции, от которой, кажется, после такого огненного буйства ничего не должно остаться…

Гремя, поднимается ракета. Теперь хорошо чувствуется и ускорение её движения: с каждой секундой она лезет вверх все стремительнее.

Вспоминается образное выражение «Ярче тысячи солнц» — так назвал свою книгу о создании американской атомной бомбы учёный и писатель Роберт Юнг. Не знаю как насчёт тысячи, но то, что тени от света, источаемого огненными струями поднимающейся ракеты, заметно гуще, чем тени от старого доброго солнца, уже довольно высоко висящего над пустынной степью, — это факт. «Затмить солнце!» — так издавна говорили люди о затее, безусловно невыполнимой. Оказывается, человеку по силам и это.

А ракета быстро уходит вверх. Теперь мы видим её уже в другом ракурсе — больше снизу, чем сбоку. Блоки работающих двигателей первой ступени смотрятся как огненный крест.

Крест этот быстро уменьшается. Утихает и шум ракетных двигателей, он теперь воспринимается не как рвущий барабанные перепонки грохот, а как вибрирующий треск какого-нибудь нормального, вполне земного — автомобильного или даже мотоциклетного — двигателя.

А ракета уже «ложится на программу» — так называют старожилы космодрома момент, когда носитель, поднявшись на несколько сотен метров вверх, начинает плавно наклоняться, искривляя траекторию своего полёта.

Ракета все дальше уходит в зенит. Мы берёмся за бинокли.

— Смотри внимательнее. Сейчас отделится первая ступень, — подсказывают мне.

И в ту же секунду вокруг ярко горящей в небе точки возникают четыре симметрично отходящие от неё маленькие палочки. Первая ступень сделала своё дело. Это её блоки с опустевшими баками отделились от ракеты и вскоре упадут, сминая раструбы двигателей, на землю в безлюдной степи где-то в десятках километров от нас.

Маленькая светящаяся точка — её уже с трудом видно и совсем не слышно — стремительно перемещается по небу на северо-восток, к Сибири, к Камчатке, к Тихому океану.

В дальнейшем я повидал ещё не один космический старт. Вылет первого «Востока» с человеком на борту наблюдал из бункера управления пуском и, хотя собственными глазами ничего в тот раз не видел, нигде не мог бы чувствовать себя больше в центре событий, чем в этом месте. Не говоря уже о полноте информации, оперативно стекавшейся отовсюду именно сюда, в бункер… Несколько пусков смотрел с наблюдательного пункта, значительно более удалённого от стартовой позиции, чем измерительный пункт; это как бы расширяло перспективу: ракета с самого первого момента не висела над головой, а шла по хорошо видимой сбоку траектории… В общем, любая точка, откуда ни смотри, имела свои преимущества и свои минусы.

Но ни один из последующих виденных мною пусков, каждый из которых был чем-то замечателен, не затмил в моем сознании, в том, что называют «памятью сердца», того первого, увиденного мной девятого марта шестьдесят первого года, космического старта!

Ракета улетела. Я опускаю глаза.

Беспомощно раскинувшиеся — будто вся опустевшая стартовая позиция с недоумением развела руками, — обожжённые, закоптелые фермы выглядят сиротливо покинутыми.

Ракета ушла в космос.

— Как вас тут устроили? — спросил меня Королев дня через два после того, как мы прилетели на космодром.

Вопрос этот был отнюдь не праздный. Размещение множества людей, съезжающихся на очередной пуск, ставило перед администрацией космодрома немало проблем. Все помещения заполнены и переполнены. Единственное исключение — стандартный одноэтажный финский домик. Ещё совсем недавно в нем, ныне пустующем, жил, приезжая на космодром, Главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения Главный маршал артиллерии Митрофан Иванович Неделин. Чуть больше полугода назад — в октябре 1960 года — он погиб здесь при взрыве ракеты на стартовой позиции. Добрая память о нем среди старожилов космодрома ещё совсем жива.

Но никто не почувствовал, чтобы эта память была хотя бы в малой степени задета, когда 11 апреля 1961 года в этот домик поселили Гагарина и Титова и он из «неделинского» превратился в «домик космонавтов». А со временем стал, как и стоящий рядом точно такой же домик, в котором жил Королев, мемориальным. Казалось бы, оба этих скромных домика должны теряться среди воздвигнутых за прошедшие с тех пор годы на космодроме построек, гораздо более авантажных. Но нет, не теряются!..

Помещение в общежитии для приезжих, где меня поместили, обладало — если, конечно, не считать, по крайней мере, двукратной перенаселённости — всеми приметами «первого разряда»: зеркальным гардеробом, ковровыми дорожками, никелированными кроватями. Правда, почему-то отсутствовала репродукция шишкинского «Утра в сосновом лесу»…

Стоявший тут же на тумбочке телефон я, как равно и мои соседи по комнате, воспринял поначалу без излишних эмоций — как положительных, так и отрицательных. Эмоции возникли после того, как телефон начал звонить. Причём звонить весьма часто и все время не нам. Причина последнего выяснилась легко: оказалось, что из-за отсутствия на коммутаторе свободных номеров нас подключили на номер, принадлежавший телефону в коридоре одного из общежитий. Номер, как нетрудно догадаться, достаточно ходовой. В те немногие часы, которые мы проводили дома, нам звонили каждые пять минут. Требовали позвать то одного, то другого постояльца, на наши отказы сердились, ругались, обещали жаловаться…

Мы взмолились, чтобы нам дали другой номер телефона, и получили его. На сей раз это был бывший телефон диспетчерской. По нему звонили гораздо реже, но в основном ночью!

И тут, обратившись к опыту Александра Македонского, который, как известно, не стал распутывать гордиев узел, а разрубил его, один из нас бестрепетной рукой вырвал телефонный шнур из розетки. После совершения этого диверсионного акта наши мучения с «приметой ранга» — телефоном — окончились, и мы стали спать спокойно.

Общежитие наше официально именовалось гостиницей «люкс». Вообще, надо сказать, слово «люкс» было в те времена на космодроме в большом ходу (интересно, что сейчас, когда многие бытовые сооружения космодрома действительно заслуживают этого наименования, оно больше не применяется). Столовой «люкс» именовался душноватый одноэтажный домик, где мы вкушали нормальную «командировочную» пищу телесную. Даже небольшая — человек на сорок — комната, в которой у одной стены стояло, хрипловатая кинопередвижка, а на противоположной стене висела простыня, изображавшая собой экран, — даже эта комната называлась — кино «люкс».

Впрочем, все космодромные «люксы» мало занимали мысли собравшихся там людей. Совсем другим были заполнены их головы. Да и времени для сколько-нибудь длительного пребывания в этих «люксах» у большинства участников предстоящего пуска почти не оставалось: в гостинице «люкс» они только спали (как правило, меньше, чем хотелось бы), в столовой «люкс» ели (более медленно, чем хотелось бы: тут темпы всецело определялись степенью расторопности официанток), к высокому искусству кинематографа приобщались крайне нерегулярно, чаще всего после того, как уходила в космос очередная ракета и перед доставкой следующей образовывался небольшой зазор.

…На вопрос Королева о том, как меня тут устроили, я ответил в самом что ни на есть оптимистическом духе, дав понять, что перед здешним комфортом бледнеют все известные мне чудеса сервиса лучших черноморских курортов, а равно чудеса курортов средиземноморских, к сожалению пока лично мною не обследованных. Сергей Павлович терпеливо выслушал меня, после чего резюмировал:

— Устроили вас, я вижу, довольно хреново. Тесно живём. И водопровод барахлит… Но ничего, приезжайте сюда к нам через десять лет. Примем вас «перьвый сорт»!..

Выражение «перьвый сорт» — с мягким знаком в слове «первый» — применялось Королёвым как знак наивысшей оценки самых разных положительных явлений действительности: от проведённого без задержек и дефектов («бобов») пуска космической ракеты до появившейся в пределах видимости интересной блондинки. Так что суть обещанных им условий жизни на космодроме через десять лет можно было без труда себе представить.

Действительно, десять лет спустя каждый, кто приезжал на космодром, обнаруживал там совсем другой быт, чем существовал весной шестьдесят первого года. Так что в этом отношении предсказание Королева сбылось.

Не сбылось оно в другом.

На космодроме не было его самого. Принимали приезжавших уже без него.

В последние дни перед пуском работа на космодроме шла, как выразился один из местных старожилов, «колесом»: режим рабочего дня (наверное, правильнее было бы сказать: рабочих суток) всецело определялся технологией подготовки объекта, циклами бесчисленных операций по монтажу, контролю, испытаниям всего, что полагалось смонтировать, проконтролировать и испытать. Проводится, скажем, на корабле какая-то работа, рассчитанная на три часа, и люди, не участвующие в ней, используют эти три часа, чтобы передохнуть, поспать, немного проветрить мозги и с новыми силами опять взяться за работу.

Как один из способов проветривания мозгов большой популярностью пользовались прогулки по бетонке, той самой, по которой мы приехали сюда. Впрочем, особой нужды в уточнении, о какой дороге идёт речь, в данном случае не имеется: эта бетонка была единственной, если не считать колеи железнодорожного пути, нитью, связывавшей нашу так называемую «вторую площадку» космодрома с окружающим миром… И вот по ней-то и вышагивали оперативно складывавшиеся компании — четыре, три, а то и два человека, получившие в своё распоряжение часок свободного времени.

Холодный мартовский ветер, беспрепятственно дувший в открытой степи, несколько уменьшал очарование этих прогулок. Так что фигуральное выражение — проветрить мозги — приобретало в данном случае характер вполне конкретный. И все-таки любители пошагать в бодром темпе по бетонке находились всегда. Даже порывы злого ветра воспринимались стоически, обязательно вызывая у кого-нибудь из участников прогулки попытку рассказать стародавний анекдот о двух пенсионерах, связывавших свои планы на завтрашний день с тем, что «если не будет сильного ветра».

Постепенно проявлялись черты устоявшегося космодромного быта. В это понятие входило многое. В том числе даже такая экзотическая деталь, как регулярно проходивший яркой звёздочкой в вечернем небе американский искусственный спутник.

Кто-то сказал:

— Это «Эхо». Он давно тут ходит.

Что ж, «Эхо» так «Эхо». Хотя чем-то этот аккуратно появляющийся гость был неприятен. Наверное, сказывалась прочно укоренившаяся в сознании авиационная привычка — воспринимать небо над собой как «своё». Современное космическое право (прогресс техники вызвал к жизни и такую новую отрасль юридической науки) придерживается на сей счёт воззрений значительно более либеральных.

В 1967 году Генеральная Ассамблея Организации Объединённых Наций одобрила заключённый всеми входящими в неё странами договор о принципах деятельности государств по исследованию и использованию космического пространства.

Этот договор провозглашает, в частности, что космическое пространство открыто для исследования и использования всеми государствами, не принадлежит ни одному из них и не может быть присвоено ни путём провозглашения национального суверенитета, ни путём оккупации небесных тел, ни какими-либо иными средствами.

Неделимый космос — собственность человечества.

Нужно только, чтобы этой своей собственностью человечество сумело распорядиться разумно! Чтобы освоение космоса не принесло нашему и без того достаточно беспокойному миру новых тревог и новых источников опасности. Пока сколько-нибудь надёжных на сей счёт гарантий не видно, к сожалению. Во всяком случае, предложения нашей страны о заключении международного договора, по которому запрещалось бы размещение в космосе оружия любого рода, поддержки ещё не получило.

Всякие люди встречались мне на космодроме. Не одни гении, конечно. Но все же процент людей незаурядных, высокоодарённых, во многих отношениях замечательных был там заметно выше среднестатистического. Большое дело закономерно притягивает к себе больших людей. Немудрёно, что вокруг такого дела, как выход в космическое пространство, собралось много интересных, нестандартных, да и просто по-человечески привлекательных личностей. Некоторых из них я знал давно (Бориса Викторовича Раушенбаха, например, в течение добрых трех десятков лет — с тех далёких времён, когда мы вместе учились в авиационном институте и вместе делали первые попытки летать на планёре). Других узнал, начав работать с космонавтами. С некоторыми познакомился, лишь приехав на космодром. Но непродолжительность личного общения не мешала быстро разглядеть в настоящем человеке настоящего человека.

Немалую радость доставляла мне каждая беседа с Алексеем Михайловичем Исаевым. В содружестве главных конструкторов, под руководством которых создавались ракета-носитель и космический корабль, он занимал одно из самых заметных мест.

— А вот он у нас тормозит все дело, — сказал про Алексея Михайловича Сергей Павлович Королев на кремлёвском приёме по случаю полёта Гагарина.

И сказал, в общем, совершенно правильно: конструкторское бюро, возглавляемое Исаевым, создало ТДУ — тормозную двигательную установку космического корабля «Восток», то есть то самое устройство, которое обеспечивало возвращение корабля из космоса на землю. Значение и ответственность этого устройства вряд ли нуждаются в комментариях.

Среднего роста, с большой (не только в переносном, но и в буквальном смысле слова) головой, прочно сидящей на полной шее, Исаев всегда как-то выделялся среди окружающих. Хотя вылезать вперёд не любил. Напротив, как правило, старался держаться в тени. На заседаниях Государственной комиссии, неизменным членом которой он состоял, выступал редко и лаконично: ТДУ, мол, в порядке (а потом не без удовольствия комментировал: «Наша-то машина — одноразового действия. Пробный пуск не проведёшь. А больше в ней и проверять нечего. Хорошо!»).

Конечно, Исаев был конструктором высшего класса, одним из выдающихся деятелей ракетного двигателестроения. И за плечами у него было немало дел, которые, при всей осторожности в обращении с бронзой, трудно назвать иначе как историческими: вспомним хотя бы первый советский самолёт БИ с жидкостным реактивным двигателем, взлетевший с того самого поля, на котором сегодня расположен аэропорт Кольцово под Свердловском, 15 мая 1942 года. Среди многих имеющих хождение расшифровок индекса БИ (как показывает опыт, расшифровка индексов технических объектов — дело не намного менее сложное, чем, скажем, расшифровка письменности древних майя) наиболее надёжной представляется мне такая: «Березняк — Исаев». Потому что именно Александр Яковлевич Березняк и Алексей Михайлович Исаев выдвинули перед главным конструктором КБ (в котором тогда работали) В.Ф. Болховитиновым идею создания ракетного самолёта, а потом сами руководили проектированием, строительством и доводкой этой уникальной машины, без упоминания которой не обходится ныне ни одна книга по истории мировой авиации.

Но не былые заслуги и не место, занимавшееся Исаевым в деле создания и развития ракетно-космических систем, определяли ту особую симпатию, какую он вызывал у окружающих. Прежде всего в нем привлекали черты чисто человеческие: доброжелательность, острая наблюдательность, органический демократизм, полное равнодушие к так называемому престижу и внешним приметам респектабельности, редкая нестандартность мышления… А главное, наверное, то, что он был, попросту говоря, очень хороший человек!

В наши прогулки по бетонке Алексей Михайлович вносил живую струю своего оригинального и в то же время очень человеческого восприятия всего, о чем бы ни заходила речь. И ассоциации по поводу сказанного другими у него возникали какие-то неожиданные. Однажды кто-то поделился новостью: некий главный конструктор назначил себе ещё трех заместителей, чем довёл общее количество своих замов до внушительной цифры в двадцать два человека.

— Я знаю, для чего он это сделал, — заметил Исаев. — Он хочет сформировать из заместителей две полные футбольные команды. Чтобы они играли, а он судил.

И вряд ли любые сколь угодно пламенные речи на тему о вреде штатных излишеств и недопустимости рассиропливания ответственности за порученное дела имели бы такую убойную силу, как эти «две футбольные команды».

Впрочем, гораздо охотнее Алексей Михайлович говорил о том, что (или кто) ему нравилось, благо человек он был чрезвычайно доброжелательный. Очень запомнилось мне, с какой теплотой он говорил, когда мы собрались осенью 1964 года на космодроме на пуск корабля «Восход», о Феоктистове:

— Какой все-таки Константин Петрович молодец! Ведь он с самого начала, когда у них в КБ только первые разговоры о полётах человека начались, рвался лететь сам. И аргументировал как! Врач, мол, первым пробует новое лекарство на себе. Или строитель моста железнодорожного, тот в былые времена всегда под мост становился, когда по нему первый поезд проходил… Но говорил это все Феоктистов только там, где мог ожидать реального решения. А попусту направо и налево не звонил. Не делал из этого дела рекламы. Вот даже я, — в этом месте своей речи Алексей Михайлович для убедительности тыкал себя пальцем в грудь, — даже я, можно сказать, прямой исполнитель заказов их отдела, а ничего об этом не знал, не подозревал. Часто встречался с Феоктистовым по всяким текущим делам. Уважал его светлую голову. Ценил, что он всегда чётко знал, чего от нас хочет, и сформулировать это умел. Но что он сам прицеливается в космос лететь!.. Нет, что говорить, молодец! Большой молодец!

Все сказанное тогда Исаевым о Феоктистове не могло не вызвать полного согласия собеседников. Но характерно, что сказал эти справедливые слова все-таки не кто иной, как Исаев! Он мимо таких наблюдений не проходил.

Десять лет спустя, когда Исаева не стало, один старый его сотрудник рассказал писателю Анатолию Аграновскому (из превосходного очерка которого «Жизнь Исаева» я и цитирую это высказывание), чем «брал» Алексей Михайлович, который «и грозен не был, и стальной воли не наблюдалось в нем», чем он брал, руководя большим творческим коллективом.

— Ответственность возлагал на нас перед самими собой, — сказал старый конструктор. — А перед начальством всегда брал на себя. Знаете, есть руководители с коэффициентом усиления больше единицы. Ну нагорит такому сверху, так он у себя вдвое громче шумит. А наш… не перекладывал на чужие плечи — свои подставлял. И мы за ним были как за каменной горой.

А про уже упоминавшуюся историческую ракетную машину БИ Исаев разъяснял Аграновскому, что «придумал её, надо вам знать, не я, а совсем другой человек, Саша Березняк, мой хороший друг… Был я тогда полный, законченный лопух в этом деле».

Да, это уже не просто отсутствие склонности к саморекламе. Скорее это наличие склонности к «антисаморекламе».

Таков был Исаев. Таким его знали люди, работавшие с ним многие годы. Таким же раскрылся он нам, своим спутникам в прогулках по бетонке, в дни совместной жизни на космодроме той незабываемой весной шестьдесят первого года.

…Много интересного рассказывал в недолгие свободные минуты своим собеседникам и Василий Васильевич Парин. Каждому, кто имел в те годы хотя бы отдалённое отношение к проблемам освоения космоса, не могла не бросаться в глаза активная деятельность учёных и врачей И.Т. Акулиничева, О.Г. Газенко, А.М. Генина, Ф.Д. Горбова, Л.Г. Головкина, Н.Н. Гуровского. Е.А. Карпова, А.Р. Котовской, В.Б. Малкина, Е.А. Фёдорова, В.И. Яздовского и их коллег (не участвуя в их работе непосредственно, я, конечно, не могу назвать, да и просто не знаю всех), которые закладывали основы новой отрасли науки — космической физиологии и медицины. Одним из основателей и признанных лидеров этого нового научного направления и был В.В. Парин, в прошлом академик-секретарь Академии медицинских наук, а в недалёком будущем действительный член Академии наук СССР. Негладко складывалась его жизнь. Были в ней крутые подъёмы, были и глубокие спуски. Но ни те, ни другие не деформировали его личность. Обращала на себя внимание манера его поведения — доброжелательная, одновременно простая и очень интеллигентная (это, наверное, одна из примет высшей интеллигентности — ненавязчивая простота поведения), сдобренная естественным, здоровым юмором.

Впрочем, бывало и так, что от проявлений его юмора окружающие поёживались. Однажды перед входом в столовую, ту самую столовую «люкс», о которой я уже рассказывал, встретились несколько человек: Королев, Парин, два или три работника космодрома и приезжие, вроде меня.

После почти традиционной непродолжительной задержки, вызванной тем, что Королев и Парин пытались протолкнуть друг друга первым в дверь, вся компания оказалась внутри столовой. Здесь у самого входа стоял умывальник — несколько старомодное сооружение дачного типа: с миниатюрным краником и массивной мраморной доской, за которой располагался бачок с чистой водой. На подставке умывальника всегда лежал кусок ароматного туалетного мыла (столовая-то была все-таки «люкс»). Но в тот день, о котором идёт речь, вместо туалетного мыла почему-то был положен серый кусок мыла хозяйственного.

— Не люблю я этого мыла, — заметил Парин, намыливая руки. — Тюрьму напоминает…

Королев охотно подтвердил закономерность подобных ассоциаций и несколько развил затронутую Париным тему, чем слегка шокировал часть принадлежащих к различным ведомствам свидетелей этого содержательного обмена мнениями.

Обращала на себя внимание манера Парина говорить о проблемах, которые принято называть глобальными, в очень простом, деловом, почти домашнем тоне. Чувствовалось, что он на эти темы много думал и многое о них знает. Зашла, например, речь о раке, от которого незадолго до того умер человек, хорошо знакомый большинству собравшихся на космодроме. А надо сказать, что с проблемой лечения рака, точнее, с некоторыми публикациями о первых полученных в этом направлении результатах были связаны большие неприятности, свалившиеся в своё время на Василия Васильевича как академика-секретаря Академии медицинских наук, — вплоть до судебного приговора, назначившего ему — «на полную катушку» — 25 лет заключения, из которых семь он отбыл. Я подумал, что вряд ли он захочет поддержать разговор на эту небезболезненную для него тему. Но он поддержал:

— Что-то очень уж много пишут сейчас, что, мол, вот-вот научатся лечить раковые заболевания.

— А что, Василий Васильевич, разве это не так? Вот недавно писали, кажется, в журнале «Здоровье» или ещё где-то, что эксперимент с мышами показал…

— Вот то-то и оно, что с мышами! А человек, знаете ли, существо совсем другое, не мышь.

— Ну а как вы все-таки считаете, когда научатся лечить рак?

— Нет уж, от гадания, сделайте милость, увольте.

— А все-таки. Хотя бы приблизительно.

— И приблизительно не знаю. Знаю одно: неясного в этом деле куда больше, чем ясного… Работы здесь непочатый край. Думаю, что уж во всяком случае лет на пятнадцать—двадцать хватит.

Со времени этого разговора, в ходе которого дотошные собеседники все-таки выдавили из Парина какую-то цифру, прошло уже больше названных им двадцати лет. К сожалению, его высказанный с огорчением, но вполне уверенным тоном прогноз не оказался чересчур пессимистическим. Он знал, о чем говорил.

…Семён Ариевич Косберг, с которым мы жили в соседних комнатах гостиницы «люкс», пришёл, как и многие другие главные конструкторы, в космическую технику из авиации. Лётчики хорошо знали разного рода насосы и топливную аппаратуру, созданные в руководимом им коллективе. И вот неожиданно для многих, знавших его раньше, он выступил в роли конструктора двигателей верхних ступеней космических ракет-носителей. Тех самых ступеней, которые завершают разгон космического корабля до невиданных ранее скоростей, необходимых для дальнейшего полёта по законам небесной механики — без приложения дополнительной энергии. В сущности, именно эти ступени делают космический корабль космическим.

Незадолго до моего первого появления на космодроме, в одном из предыдущих пусков, на двигателе третьей ступени обнаружились какие-то неполадки. Совет главных конструкторов поручил Косбергу «разобраться и устранить».

И вот между текущими делами очередного пуска Государственная комиссия слушает отчёт Семена Ариевича о проделанной работе.

Да, непростое это дело — разобраться и устранить!.. Перед слушателями был развернут целый веер гипотез — предположений о возможных причинах злополучных неполадок. Потом пошли эксперименты, в значительной своей части очень тонкие и остроумные, разделившие первоначальные гипотезы на две части: подтвердившиеся и опровергнутые. Так родилось чёткое представление о физике обнаружившихся явлений. Ну а дальнейшее было, как говорится, делом техники: физика явлений породила конструктивные мероприятия, затем в ход пошла технология и, наконец, как завершение всего — огневые испытания. Испытания многократные, дотошные, в условиях заведомо более жёстких, чем те, в которых двигателю придётся работать в реальном полёте.

Вообще говоря, такая схема ничего принципиально нового собой не представляла. Именно так расшиваются обнаруживающиеся узкие места в авиации, да и, наверное, в других отраслях техники.

Но доклад Косберга произвёл на меня впечатление своей чёткостью, определённостью, глубокой уверенностью докладчика в том, что больше таких неполадок не будет и быть не может, а главное — масштабом сделанного.

— Работа проведена большая, — резюмировал общее мнение Королев.

И это лаконичное замечание означало многое: и санкцию на использование третьей ступени в последующих пусках, и отпущение грехов конструктору означенной ступени, за неполадки в работе которой он — будьте покойны — успел получить от Королева в своё время полную порцию громов и молний.

Интересно, что, в отличие от большинства других приметных на космодроме людей, Семён Ариевич в частной обстановке — в гостинице или во время хождений по бетонке — вопросов техники или, тем более, высокой науки почти не касался, явно предпочитая темы вполне житейские — от анализа погоды текущего года (подобной которой почему-то почти всегда «не припомнят старожилы») до проблем гастрономических, в которых был большим знатоком и обсуждение которых чаще всего начинал словами: «А хорошо бы сейчас съесть…» — и развивал далее своей хрипловатой скороговоркой мысль в том, что именно хорошо было бы сейчас съесть, с таким вдохновением, что у слушателя действительно возникало острое желание немедленно отведать упоминаемые оратором яства. Лишь впоследствии я узнал, что сам наш соблазнитель был, если можно так выразиться, гурманом-теоретиком: врачи предписали ему строгую диету.

В.В. Парина, А.М. Исаева, С.А. Косберга уже нет в живых, но они навсегда останутся в нашей памяти среди самых интересных и значительных людей, с которыми ассоциируется в сознании та неповторимая весна.

Я не раз замечал, что специалисты в какой-то конкретной области науки и техники, как правило, относятся с известным скептицизмом к литературе, живописующей их профессию или хотя бы соприкасающейся с тем, что представляет для этих специалистов основное содержание их жизни. Врачи, в своём большинстве, довольно прохладно воспринимают романы, повести и рассказы о врачах, учителя — об учителях, геологи — о геологах и так далее.

И вот на фоне этой давно замеченной мною (хотя и непростой для объяснения) антипатии особенно удивительной показалась мне явная популярность, которой пользовалась на космодроме всяческая фантастика.

В короткие свободные минуты её охотно читали.

Нарасхват шли книги Станислава Лема, братьев Аркадия и Бориса Стругацких, Ивана Ефремова…

Обнаружив эту симпатичную аномалию читательских приверженностей, я подумал было, что причина такого благожелательного отношения специалистов космоса к космической фантастике заключается, хотя бы отчасти, в отсутствии «космической реальности», по каковой причине написанное на эту тему писателями до поры до времени было попросту не с чем сравнивать.

Но вот пришла эта «пора и время» — начались полёты людей в космос. Сравнивать стало с чем. И выяснилось, что моя кустарная попытка объяснить интерес работников космоса к фантастике на космическую тему несостоятельна. Реальность космических полётов отнюдь этот интерес не снизила.

Пять лет спустя — в шестьдесят шестом году — К. Феоктистов сказал: «Книги Лема я люблю. Они написаны с позиций юношеского восприятия мира».

Вот оно, оказывается, в чем дело: в том, как написаны эти книги. С каких позиций!

А ещё через девять лет, в 1975 году, когда исследования космоса уже приобрели отчётливо выраженный деловой, практический характер, космонавт Г. Гречко так ответил на вопрос о том, как он предполагает отдыхать в предстоящем длительном полёте на станции «Салют-4»:

— Я взял с собой книги братьев Стругацких «Далёкая радуга» и «Трудно быть богом», но понимаю, что вряд ли у меня будет время их читать. Скорее, это дань уважения моим любимым писателям…

Видимо, и впредь космическая фантастика будет любима людьми, жизнь которых в том и состоит, чтобы всеми силами подтягивать к этой фантастике живую реальность. При одном, правда, обязательном условии: чтобы это было хорошо написано. Впрочем, такое требование вряд ли относится только к литературе какого-то одного жанра…

Много народу собиралось в дни, предшествующие очередному пуску, на космодроме. Очень много. Но объём работы был ещё больше. Наверное, её хватило бы на всех, даже если бы удалось каким-то магическим путём удвоить число работников…

Работали напряжённо, почти на пределе своих сил. Но без надрыва, отнюдь не драматизируя положение вещей. Скорее даже, напротив: с демонстративной внешней невозмутимостью, сдобренной изрядной порцией юмора.

Евгений Велтистов, на мой взгляд, очень точно передал в своём очерке «Звёздных дел мастера» то, как выработался «особый стиль поведения на космодроме… Негласные правила, которые гласили примерно следующее: если случилось что-то неприятное или непонятное с твоей системой — не бледней, не красней, не зеленей, не паникуй, а по возможности спокойно подойди к начальству и по возможности тихим голосом доложи… Внешне эмоции сводятся к спокойствию, даже показному безразличию, но такая сдержанность помогает работе».

Наверное, работать иначе, в другом стиле, было бы просто невозможно. Сложная, многокомпонентная, да ещё, кроме всего прочего, находившаяся тогда в сравнительно ранней стадии своего развития, космическая техника исправно выдавала один сюрприз за другим.

— Отклонения от нормы — это норма, — разъяснял мне один умудрённый опытом пусков многих ракет сотрудник королёвского конструкторского бюро. — Вот когда все в норме, все гладко, ни одна мелочь не вылезает, вот тогда жди большого компота!..

В это наблюдение я как-то сразу поверил. Поверил потому, что и лётчики-испытатели не очень любят, когда испытания новой машины с самого начала идут без сучка без задоринки (хотя в интересах справедливости следует заметить, что случается это весьма редко). Положенную порцию осложнений так или иначе испить придётся, подсознательно рассуждают они, так пусть уж, по крайней мере, эта порция лучше набегает постепенно, по частям, а не сразу, единым залпом…

Во всем, что касалось положенной порции осложнений, работа по подготовке ракеты-носителя и космического корабля к пуску сильно напоминала мне родные испытательные дела. Оно и неудивительно, техника есть техника!.. И, наверное, обращаться с нею только так и можно: педантично, настойчиво, уважительно, требовательно и притом спокойно, даже философски относясь к преподносимым ею сюрпризам, — словом, именно так, как было принято на космодроме.

И уж чего в атмосфере космодрома не было и в помине — это парадности, помпезности, заботы делающих своё трудное дело людей, о том, как они выглядят со стороны. Именно поэтому они выглядели как раз теми, кем были в действительности, — настоящими работягами, людьми знающими, ответственными, любящими своё дело.

Полет космического корабля с собакой Чернушкой 9 марта прошёл хорошо.

Прошло немногим более недели, и все повторилось снова. Опять ночной сбор у газетного киоска в зале Внуковского аэропорта, многочасовой путь на юго-восток, узкая бетонка среди песчаной пустыни… Опять космодром.

25 марта столь же успешно выполнил виток вокруг земного шара корабль-спутник со Звёздочкой на борту. И снова появилось в газетах спокойное, бесстрастное сообщение. Корабль-спутник. Ещё один…

Но все, кто имел какое-то отношение к предстоящему полёту человека в космос, воспринимать этот полет с бесстрастным спокойствием не могли.

Они понимали: генеральная репетиция — позади.

На очереди — человек!

Глава третья

ТОТ АПРЕЛЬ…

Наступил апрель шестьдесят первого года.

Тот самый незабываемый апрель! Степь вокруг космодрома до самого горизонта вся в тюльпанах. Это зрелище, увы, недолговечно. Через месяц здесь будет голая потрескавшаяся земля. Но и сейчас обитателям космодрома не до красот природы. «Восток» готовится к полёту…

Работа на космодроме шла, как на фронте во время наступления. Люди уходили из корпуса, в котором готовились ракета-носитель и космический корабль, только для того, чтобы наспех что-нибудь перекусить или поспать, когда глаза уже сами закрываются, часок-другой, и снова вернуться в корпус.

Один за другим проходили последние комплексы наземных испытаний. И когда какой-то один из многих тысяч элементов, составлявших в совокупности ракету и корабль, оказывался вне допусков и требовалось лезть в нутро объекта, чтобы что-то заменить, — это каждый раз означало, как в известной детской игре, сброс на изрядное количество клеток назад. Ещё бы! Ведь для одного того чтобы просто добраться до внушающего какие-то подозрения агрегата, приходилось снова разбирать иногда чуть ли не полкорабля и этим, естественно, сводить на нет множество уже проведённых испытательных циклов.

И ничего: разбирали, собирали вновь, проверяли все досконально, повторяли иную трудоёмкую операцию по нескольку раз, не оставляли на авось ни единой внушавшей малейшее сомнение мелочи… Правда, особенно заботиться о сбережении нервных клеток (тех самых, которые, как утверждает наука, не восстанавливаются) участникам работы тут уж не приходилось. На санаторий это похоже не было…

Но проходили считанные часы, очередная задержка (её почему-то называли «боб», а задержку более мелкую — соответственно «бобик») ликвидировалась, и работа по программе шла дальше — до нового «боба».

Какая атмосфера господствовала в те дни на космодроме? Трудно охарактеризовать её каким-то одним словом.

Напряжённая? Да, конечно, напряжённая: люди работали не жалея себя.

Торжественная? Безусловно, торжественная. Каждый ощущал приближение того, что издавна называется «звёздными часами человечества». Но и торжественность была какая-то неожиданная, если можно так выразиться, не столько парадная, сколько деловая.

Были споры, были взаимные претензии, многое было… И кроме всего прочего был большой спрос на юмор, на шутку, на подначку. Даже в положениях, окрашенных, казалось бы, эмоциями совсем иного характера.

…За несколько дней до пуска «Востока» Королев с утра явился в монтажно-испытательный корпус космодрома, где собирался и испытывался корабль, и учинил очередной разнос ведущему конструктору космического корабля — человеку, в руках которого сосредоточивались все нити от множества взаимодействующих, накладывающихся друг на друга, пересекающихся дел по разработке чертежей, изготовлению и вот теперь уже подготовке корабля к пуску. Несколько лет спустя ведущий конструктор рассказал обо всем этом в очень интересной книжке своих воспоминаний «Первые ступени», на обложке которой стоит псевдоним — Алексей Иванов. В дни подготовки к пуску первого «Востока» О.Г. Ивановский — таково его настоящее имя, — по моим наблюдениям, из монтажно-испытательного корпуса вообще не уходил. Во всяком случае, в какое бы время суток я там ни появлялся, ведущий конструктор, внешне спокойный, деловитый и даже пытающийся (правда, с переменным успехом) симулировать неторопливый стиль работы, был на месте.

Итак, Королев учинил Иванову разнос, каковой закончил словами:

— Я вас увольняю! Все. Больше вы у нас не работаете…

— Хорошо, Сергей Павлович, — миролюбиво ответил Иванов. И продолжал заниматься своими делами.

Часа через два или три Главный снова навалился на ведущего конструктора за то же самое или уже за какое-то другое действительное или мнимое упущение:

— Я вам объявляю строгий выговор!

Иванов посмотрел на Главного и невозмутимо ответил:

— Не имеете права.

От таких слов Сергей Павлович чуть не задохнулся. Никто — ни гражданский, ни военный — на космодроме и в радиусе доброй сотни километров вокруг не осмеливался заявлять ему что-либо подобное.

— Что?! Я не имею права? Я?.. Почему же это, интересно бы знать?

— Очень просто: я не ваш сотрудник. Вы меня сегодня утром уволили.

Последовала долгая пауза.

Потом Королев вздохнул и жалобным, каким-то неожиданно тонким голосом сказал:

— Сукин ты сын… — и первым засмеялся.

И работа пошла дальше… До полёта Гагарина оставалось пять-шесть дней.

Много лет спустя Б.В. Раушенбах в очередном интервью определил атмосферу, царившую на космодроме в те апрельские дни, как атмосферу исторических будней.

— Конечно, все понимали, — сказал он, — что это такое — первый полет человека в космос, все ясно отдавали себе отчёт в исключительности этого события. Подобная исключительность могла бы в принципе породить две реакции. С одной стороны, этакую фанфарную мажорность: дескать, смотрите, сейчас мы такое совершим, что весь мир ахнет!.. Другая возможная реакция — робость, даже страх перед тем, что задумывалось… Так вот, насколько я помню, не было ни того, ни другого. На космодроме царила деловая, будничная атмосфера. Руководители полёта, и в первую очередь Сергей Павлович Королев, всячески старались эту будничную рабочую обстановку сохранить. Они сдерживали эмоции и в ходе всей подготовки вели себя так, будто в корабле должен лететь не Гагарин, а очередной манекен — «Иван Иванович». Мне кажется, это был тщательно продуманный принцип его руководства — создание в нужный момент атмосферы исторических будней…

По-моему, Борис Викторович нашёл очень точные слова.

Действительно, с одной стороны, все шло как всегда. Во всяком случае, так, как в те два последних пуска, которые я имел возможность наблюдать. Те же комплексы проверок, те же монтажные операции, та же отработанная во многих пусках технология.

И в то же время — не так как всегда.

Как ни старались трудившиеся на космодроме люди — начиная с Главного конструктора — всем своим поведением демонстрировать, что идёт нормальная, плановая, давно во всех деталях расписанная работа, все равно в самом воздухе космодрома присутствовало что-то особое, не поддававшееся точному описанию, но внятно ощущавшееся всеми и каждым. В космос полетят не мёртвые механизмы, даже не подопытные животные — полетит человек!

…На космодром съезжались участники пуска: члены Государственной комиссии, руководители конструкторских бюро и научно-исследовательских институтов, видные учёные. Присутствие некоторых из них, например М.В. Келдыша, которого в газетных очерках того времени принято было именовать Теоретиком космонавтики, воспринималось как нечто привычное, даже традиционное. Он приезжал практически на каждый космический пуск. Тем более не мог не приехать на этот.

Приехали и люди, которых я раньше здесь не видел. В том числе — Главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения Маршал Советского Союза К.С. Москаленко, вступивший в эту должность после гибели Неделина.

— Это лётчик-испытатель Галлай, — сказал Королев, представляя меня маршалу. — Он у нас участвует в подготовке космонавтов. И в отработке задания. Авиация помогает космосу.

— А что ей ещё остаётся? — усмехнулся Москаленко.

Такой взгляд на мой родной род войск, которому вроде бы ничего больше не оставалось, как кому-то в чем-то по малости помогать, говоря откровенно, меня несколько задел. Напомню, что разговор происходил в те самые, не очень простые для авиации времена, о которых авиаконструктор А.С. Яковлев впоследствии писал: «…бурное развитие ракетной техники, сопровождавшееся переоценкой возможности беспилотных летательных аппаратов, привело к появлению ошибочных и вредных теорий об отмирании военной авиации». Так что мою несколько повышенную чувствительность в тех случаях, когда разговор касался этой темы, в общем, можно понять: кому понравится перспектива «отмирания» дела, которому прослужил всю свою жизнь?

Впрочем, как раз для К.С. Москаленко проявление некоторого пристрастия к своему оружию было по-человечески довольно естественным (так сказать, прямо по должности) и даже чем-то симпатичным. Особенно накануне события, которое, как было ясно каждому, сразу выведет роль и значение могучих ракет далеко за пределы их первоначальной военной специальности, наподобие того, как это уже получилось, например, с ядерной техникой вслед за первыми же успехами атомной энергетики.

Гости продолжали съезжаться. После того как они размещались в донельзя переполненных космодромных гостиницах, казалось, что больше ни одного человека поселить в них физически невозможно. Но назавтра прилетал кто-то ещё. И ничего — размещались.

…Все чаще собиралась Государственная комиссия.

Причём собиралась оперативно, по-деловому, без видимых забот о каком бы то ни было внешнем благолепии.

Вот одно такое заседание из числа последних перед пуском «Востока».

Зал, вернее, просто большая комната, вполне пригодная, скажем, под красный уголок какого-нибудь ЖЭКа: окрашенные сыпучей клеевой краской стены, дощатый пол, два или три официальных портрета. Во главе длинного, покрытого зелёным сукном стола сидит председатель комиссии К.Н. Руднев. Рядом с ним Королев. Всего в зале за столом и на стульях вдоль стен разместилось человек пятьдесят—шестьдесят. Разговоры сугубо деловые: что готово, что нет, какие вылезли «бобы», какие приняты меры, сроки готовности отдельных агрегатов, ход комплекса испытаний. Никаких внешних признаков торжественности… Вот так, оказывается, и делается история.

В кино, наверное, поставили бы эту сцену совсем иначе — гораздо шикарнее (в последующие годы моё предположение подтвердилось: ставили, и не раз, совсем иначе). А то даже как-то неудобно относить такое по-будничному деловое совещание к «звёздным часам». Хотя в действительности — по какому хотите счёту — это идут именно они, те самые звёздные часы!

Ход этих часов ощущают, наверное, даже самые прозаически мыслящие личности из числа присутствующих на космодроме. Правда, в атмосфере витают не одни лишь флюиды приближающихся высоких событий. Присутствуют порой и иные запахи, включая лёгкий, еле ощутимый аромат большого пирога, который, судя по всему, скоро будут делить. Было и это, жизнь есть жизнь. Причём было иногда в сочетаниях самых неожиданных: возвышенных и не очень возвышенных. Удивительно, до чего разные, казалось бы, взаимно исключающие друг друга тенденции могут существовать одновременно в душах людей. Да что там людей! Иногда даже в душе одного и того же человека!..

И все-таки, можно это утверждать с полной определённостью, доминировало настроение не возвышенное и тем более не «пирогоразделительное», а деловое. То самое, которого требовала работа.

Единственное, что было проведено с некоторой торжественностью, — это заседание комиссии, на котором по всей форме утверждался экипаж первого «Востока»: основной космонавт — Гагарин, космонавт-дублёр — Титов. Тут были и речи, и аплодисменты, и киносъёмка. Выступил — очень просто и сердечно — Королев. Несколько слов сказал Москаленко.

Во время ответной речи Гагарина неожиданно — перерыв. Погасли юпитеры, перестали стрекотать камеры кинооператоров. В чем дело? Оказывается, кончилась плёнка, надо перезаряжать киноаппараты. Королев, как мне показалось, был этим происшествием несколько шокирован (что, вообще говоря, случалось с ним чрезвычайно редко), но постарался сделать вид, что ничего особенного не произошло: сейчас камеры перезарядят, и двинемся дальше. Так оно и было. Операторы крикнули: «Готово!» — осветители включили юпитеры, Гагарин начал речь заново, так что, в общем, торжественность обстановки (по поводу которой, видимо, и беспокоился Королев) не пострадала… Хотя большая часть присутствующих знала, что предварительное назначение экипажа корабля уже состоялось. Это несколько снижало уровень восприятия происходящего. Но все равно выглядело упомянутое заседание вполне красиво… И впечатление, например, на меня произвело не намного меньшее, чем обычные заседания Госкомиссии, во время которых на присутствовавших очевидным образом действовало само сочетание по-деловому прозаической формы и уникальности предмета обсуждения.

Во всяком случае, после окончания торжественного заседания я — по примеру сидевшего неподалёку В.В. Парина — похитил карандаш (перед каждым участником лежали карандаш и бумага) в качестве сувенира, которые тогда как раз начинали входить в моду. Правда, никакой пользы из этого деяния извлечь в дальнейшем я не смог (вот она, судьба всех и всяческих хищений!), так как сунул означенный карандаш в карман, где он затерялся среди других себе подобных, так что установить, какой из них «исторический», а какие обыкновенные, стало абсолютно невозможно. В последующих пусках ритуал торжественного назначения космонавтов воспринимался иначе. И, видимо, не стоит по этому поводу особенно огорчаться: я уже говорил, что всякое повторение, по естественному ходу вещей, смотрится не так, как первое событие подобного рода. И, наверное, действительно ни к чему без конца механически повторять ритуал, вполне уместный и даже впечатляющий впервые, но выглядящий несколько искусственно в десятый или двадцатый раз, когда порой вызывает эффект обратный запланированному.

Тут уж ничего не поделаешь: первое есть первое, десятое — десятое, сотое — сотое! Отличным примером тому служит, скажем, зимовка четвёрки папанинцев на дрейфующей льдине «Северный полюс-1». Начиная от высадки до возвращения без малого через год на Большую землю участники этой зимовки были в центра внимания каждого из нас и воспринимались (причём, вне всякого сомнения, воспринимались вполне заслуженно) как настоящие герои! А сейчас на дрейфующие полярные станции запросто летают концертные артистические бригады, да и кто, кстати, из читателей этих строк помнит, каков номер станции СП, дрейфующей во льдах Арктики сегодня?

И никакими искусственными средствами этого естественного сдвига общественного восприятия самых, казалось бы, незаурядных, но систематически повторяющихся явлений не остановить. Не стоит и пытаться…

Итак, работа по подготовке ракеты-носителя и космического корабля шла своим ходом. Настал наконец день, когда корабль был практически готов.

И тут у нас — отвечавших за методическую сторону дела — возникла естественная мысль: не годится, чтобы космонавт сел в свой корабль — не в тренажёр, пусть полностью воспроизводящий весь интерьер, а в подлинный, настоящий корабль, тот самый, в котором ему предстоит лететь в космос, — не годится, чтобы он сел в него впервые перед самым стартом. Известно, как долго и тщательно обживает лётчик кабину нового (нового вообще или нового для данного лётчика — это безразлично) самолёта. Весь опыт авиации свидетельствует, что ощущение, определяемое словами «как дома», — единственное, которое обеспечивает лётчику в кабине самолёта нормальную работоспособность и внутреннюю уверенность в том, что все в этой кабине «на своём месте». Стало ясно, что космонавтам тоже необходимо свою кабину обжить. Ясно?.. Неожиданно оказалось, что эта нехитрая мысль была ясна далеко не всем. Раздались голоса:

— Вот новости! Кому это нужно? Заденут там ещё чего-нибудь, поломают…

Правда, как раз те, кто в первую очередь отвечал за сохранность каждого тумблера в корабле и, казалось бы, должен был встретить возникшую новую идею наиболее неприязненно, как раз они — как, например, ведущий конструктор «Востока» — эту идею восприняли с одобрением. Сразу уловили, что если уж суждено чему-то оказаться «не на месте», то пусть лучше это выяснится при пробной примерке, а не при посадке космонавта в корабль на стартовой площадке… Но, несмотря на это, споры продолжались.

И снова — как бывало уже не раз — мгновенно все понял и решительно поддержал нас Королев.

— Будем делать примерку. На основном корабле. И в рабочих скафандрах, — объявил он.

Примерка состоялась несколько дней спустя.

Дело происходило поздним вечером. В ярко освещённом просторном зале монтажно-испытательного корпуса открылась маленькая боковая дверка, и из неё вышел неузнаваемо толстый в своём ярко-оранжевом скафандре Гагарин. Медленно переступая с ноги на ногу, он дошёл до эстакады, на которой стоял космический корабль, неторопливо вступил на площадку подъёмника, а потом, когда подъёмник доставил его к люку, поддерживаемый под руку ведущим конструктором, опустился в люк «Востока», надел привязные ремни, подключил разъёмы коммуникаций.

— Ну, Юра, теперь спокойненько, давай по порядку, как на тренажёре.

И Гагарин начал последовательно выполнять положенные по программе операции. Все действительно шло как на тренажёре. Только всякие световые и звуковые имитации здесь отсутствовали. Но это с лихвой компенсировалось главным — работа шла как на тренажёре, но не на тренажёре. Работа шла в настоящем космическом корабле.

Гагарин делал своё дело серьёзно, внимательно, с полной добросовестностью, так же, как он делал все в долгие месяцы подготовки. Не допустил ни одной ошибки. А когда все закончил, то на предложение вылезать ответил: «Одну минутку!» — и ещё раз внимательно осмотрелся, потрогал наименее удобно — далеко или очень сбоку — расположенные кнопки и тумблеры, словом, ещё немного пообживал своё рабочее место… Да, видно, не зря, совсем не зря была предпринята вся эта затея! Теперь в день полёта Гагарин придёт в кабину космического корабля как в место, ему уже знакомое.

После Гагарина ту же процедуру полностью проделал Титов. Правда, проделал немножко иначе, как бы в несколько другой по сравнению с Гагариным тональности: пытался, преодолевая оковы ограничивающего свободу движений скафандра, идти побыстрее и в люк корабля протиснуться без посторонней помощи. Делать что-либо в размеренном темпе было ему не по темпераменту.

— Да, разные они, эти ребята, — сказал Азбиевич.

«И слава богу, очень хорошо, что разные», — подумал я.

Но, когда дело дошло до работы в корабле и обживания своего рабочего места, Титов действовал так же, как и Гагарин: внимательно, добросовестно, очень чётко. Тут различия между ними как бы снивелировались. Индивидуальное растворилось в профессиональном.

Многое, найденное — иногда найденное экспромтом — в те дни, потом прочно вошло в методику подготовки и проведения космических полётов. Так традиционной стала и примерка космонавтов за несколько дней до старта в том самом корабле, в котором им предстояло улететь в космос.

Поиски, находки, новые проблемы, новые решения возникали буквально на каждом шагу. Да как оно и могло быть иначе? Ведь все, связанное с полётом в космос человека, делалось в первый раз. В самый первый!..

Споры по различным, казалось бы, совершенно неожиданным поводам рождались без конца. Чуть ли не накануне старта возникла проблема у медиков: когда клеить на космонавта многочисленные датчики, сигналы которых будут служить первоисточниками информации о состоянии его организма перед полётом и в самом полёте? В самом деле, когда? Обклеить его этими датчиками накануне старта — будет хуже спать. Обклеить непосредственно перед стартом — значит, дополнительно продлить и без того немалое время пассивного ожидания. А какова цена предстартового ожидания — в авиации знают хорошо. Да и не в одной только авиации: через несколько лет после описываемых событий я прочитал книжку известного спортивного врача В.А. Геселевича, посвящённую предстартовым состояниям спортсменов, и узнал, что даже в спорте (где цена удачи и неудачи существенно другая, чем в авиации и космосе) эта проблема существует в полной мере.

Спор о датчиках в конце концов решили компромиссно: часть из них наклеили на Гагарина накануне старта, и, несмотря на это, спал он в ночь с одиннадцатого на двенадцатое апреля отменно.

Но это был лишь один из множества возникавших в те дни вопросов, так сказать, сугубо частного характера. Вопросов, решение которых — пусть даже не всегда стопроцентно оптимальное — не могло решающим образом повлиять на успех предстоящего дела.

А такие — решающие! — вопросы тоже существовали. Отмахнуться от них было невозможно… Но столь же невозможно было в то время и сколько-нибудь уверенно ответить на них…

Центральным из вопросов подобного рода был, вне всякого сомнения, вопрос о том, как будет себя чувствовать в космосе человек. Не отразятся ли непривычные факторы космического полёта — та же невесомость, например, — на его работоспособности?

Точно ответить на этот и многие ему подобные вопросы не мог на всем белом свете никто. А отсутствие точных ответов закономерно вызывает поток предположений — осторожных и смелых, правдоподобных и парадоксальных, робких и высказываемых весьма безапелляционно, словом, всяких.

Были среди этого потока предположений и, скажем прямо, устрашающие. Дюссельдорфское издательство «Эгон», например, выпустило работу немецкого учёного Трёбста, в которой высказывалось опасение, что под действием «космического ужаса» (появился, как видите, и такой термин) космонавт утратит способность к разумным действиям, вследствие чего не только не сможет управлять системами корабля, но и причинит самому себе вред, вплоть до «самоуничтожения». Вот так — ни больше ни меньше — самоуничтожения!..

Но, видимо, не так уж ошибался философ древности, утверждавший, что «все уже было». Не знаю, правда, как насчёт «всего», но то, о чем мы сейчас говорим, действительно было — в авиации. В первые годы её развития имевшие хождение взгляды на то, что может и чего не может человек в полёте, тоже не всегда отличались безоблачным оптимизмом.

Один из моих старших коллег, известный лётчик-испытатель С.А. Корзинщиков, рассказал однажды историю о том, как в стародавние времена был изобретён некий авиационно-штурманский прибор, при пользовании которым требовалось производить в полёте какие-то астрономические наблюдения. Насколько я понимаю, это был один из первых вариантов широко распространённого в будущем прибора — авиационного секстанта. Но тогда, чтобы получить компетентную оценку вновь созданного инструмента, решено было запросить мнение специалиста-астронома. Такой специалист — седобородый профессор (Корзинщиков широким жестом показывал, какая длинная была у профессора борода) — был быстро найден, но в ответ на высказанную ему просьбу сказал, что дать оценку прибора затрудняется, ибо никогда в жизни не летал и не представляет себе условий работы человека в полёте.

Устранить этот пробел в биографии учёного мужа было несложно. Его привезли на аэродром, облачили в лётное обмундирование, посадили в открытую наблюдательскую кабину двухместного самолёта, привязали, как положено, ремнями и прокатили, сделав два плавных круга над аэродромом. Вынутый после посадки из кабины, профессор на вопросы о своём самочувствии ответствовал несколько невнятно, а своё представленное назавтра письменное заключение об интересовавшем организаторов этой экспертизы приборе начал словами: «Ужас и смятение, неминуемо овладевающие человеком в состоянии полёта, полностью исключают возможность выполнения каких бы то ни было наблюдений. А потому полагаю…»

Анекдот это или факт? Я думаю, все-таки анекдот. Правда, Корзинщиков клялся, что факт, но делал это с таким преувеличенно честным выражением лица, с каким истинных происшествий не рассказывают. Да и по существу дела: точке зрения этого профессора можно было противопоставить мнение многих других людей, в то время уже успешно летавших и не ощущавших при этом «ужаса и смятения». Так что для подлинного факта тут набирается многовато натяжек.

Но, возвращаясь к профессору Трёбсту и его единомышленникам, нужно заметить, что их мрачные предположения приходилось опровергать, исходя лишь из соображений чисто умозрительных: сослаться на чей-либо опыт было невозможно. Их ещё не существовало на земле, обладателей такого опыта.

Вообще тут — в который уж раз — всплыла старая проблема, сопутствующая разного рода дискуссиям, обсуждениям, научным и техническим спорам. Почему-то в их ходе всякие гипотезы, предположения, опасения могут быть высказаны по принципу: «А вдруг…», «Но ведь не исключено, что…», «А что если…» — опровергать же каждое такое, пусть полностью высосанное из пальца высказывание положено аргументированно, доказательно, с привлечением экспериментальных данных или расчётов… Нет, я не противник интуитивных гипотез, включая самые экстравагантные. Пусть существуют. Но тогда, наверное, имеет не меньшее право на существование и принцип, провозглашённый симпатичной хозяйкой последних страниц журнала «Юность» Галкой Галкиной: «Каков вопрос — таков ответ»…

И тем не менее просто так взять да отмахнуться от высказываний профессора Трёбста в преддверии первого полёта человека в космос было трудно. Очень уж жизненно важен был сам предмет обсуждения. Нужно было эти высказывания продумать и оценить хотя бы умозрительно.

Правда, надо сказать, что среди советских учёных и инженеров — участников создания и пуска «Востока» — подобные крайние точки зрения хождения не имели. Насчёт «самоуничтожения» речь не шла… Но при распределении функций между космонавтом и автоматическими устройствами космического корабля кое-кто из наших исследователей был явно склонен с большим доверием взирать на последние.

В какой-то степени подобные взгляды были объяснимы: на них наталкивала сама история развития ракетной техники, которая, в отличие от техники авиационной, записала в свой актив первые решительные успехи благодаря созданию полностью автоматических, беспилотных летательных аппаратов.

И подобно тому как на борт самолёта автоматические устройства стали приходить лишь на определённом этапе развития авиационной техники, так и сейчас — на определённом этапе развития техники космической — предстоял приход человека на борт заатмосферного летательного аппарата. Самолетчики, привыкшие к ручному управлению, поглядывали на первые автопилоты не без некоторого недоверия. Ракетчики примерно с такой же опаской взирали даже на те, в общем, скромные возможности, которыми располагал космонавт для воздействия на ход полёта космического корабля «Восток».

Конкретно эта позиция нашла вещественное отражение в том, что переход в случае необходимости от автоматического управления кораблём «Восток» к управлению ручному был намеренно обставлен дополнительными сложностями. Обнаружив отказ автоматики, космонавт должен был преодолеть специальный «логический замок» — набрать на шестикнопочном пульте определённое трехзначное число (то есть нажать в заданной последовательности три оцифрованные кнопки из имеющихся шести) — и лишь после этого мог включить ручное управление. Нечто похожее ставят теперь в подъездах городских домов. Гагарин, его дублёр Титов и вся первая шестёрка будущих космонавтов надёжно освоили эту операцию на специальном стенде-тренажёре. В этом я был уверен полностью, благо занимался с ними на тренажёре сам.

Но за какую-нибудь неделю до полёта «Востока», уже на космодроме, ситуация неожиданно осложнилась. Выяснилось, что, во избежание напрасного, не вызванного необходимостью включения космонавтом ручного управления, пресловутое трехзначное число предполагалось в случае надобности… сообщить космонавту по радио. Все-таки витала незримая тень профессора Трёбста над кое-кем из нас!..

И загорелся жаркий бой!

Все, кто имел отношение к методической стороне предстоящей работы, активно восстали против такого варианта.

— Давайте сравним, — говорили мы, — что более вероятно: потеря человеком способности к разумным поступкам или элементарный отказ радиосвязи, какое-нибудь там непрохождение волн, например? Вспомните хотя бы лётчика-истребителя. Тоже один, никого рядом нет, а, скажем, в ночном полёте он и не видит ничего, кроме своей кабины. И ничего, справляется…

Королев эти соображения воспринял, без преувеличения, мгновенно. Он вообще был очень скор на то, чтобы понять точку зрения оппонента (хотя порой железно непробиваем на то, чтобы с этой точкой зрения согласиться), а тут, как выразились бы дипломаты, достижению взаимопонимания дополнительно способствовало авиационное прошлое Сергея Павловича.

Немудрёно, что идея о передаче в случае необходимости «магического числа» космонавту на борт по радио была им забракована немедленно.

— Дадим ему это чёртово число с собой в запечатанном конверте, — сказал Главный.

Откровенно говоря, такое решение тоже не показалось нам стопроцентно удачным. Мало ли что там может случиться, в невесомости, — ещё уплывёт этот конверт в какой-нибудь закоулок кабины, ищи его потом! Но предпринятые нами попытки продолжить обсуждение вопроса Королев категорически пресёк:

— Все. Дело решено. Об этом уж и в Москву сообщено…

Последний довод действительно закрывал путь к дальнейшим дискуссиям: раз «сообщено», то все!

Единственно, на что удалось уговорить Сергея Павловича, это — что запечатанный конверт будет приклеен к внутренней обшивке кабины рядом с креслом космонавта. Достаточно подсунуть палец под печать и сорвать её, чтобы за раскрывшимися лепестками конверта увидеть число, написанное на его внутренней стороне.

Для реализации принятого решения Королев назначил специальную комиссию, которая должна была на месте проверить, как слушается магического числа система включения ручного управления, правильно ли оно написано в конверте, как укреплён и запечатан в присутствии означенной комиссии этот конверт, — словом, сделать все положенное, чтобы «закрыть вопрос».

Тут же таинственным шёпотом нам было названо и само число — сто двадцать пять.

Председателем комиссии был назначен генерал Каманин, а членами её — ведущий конструктор корабля Ивановский (тот самый, который незадолго до этого в популярной форме разъяснил Королеву, почему тот на имеет права объявлять ему выговор), полковник Керим Алиевич Керимов (в будущем генерал-лейтенант, многократный председатель Государственных комиссий по пускам космических кораблей) и ещё два или три человека, включая автора этой книги.

…И вот лифт поочерёдно доставляет нас на верхнюю площадку ферм обслуживания ракеты, туда, где находится круглый люк — вход во внутренность космического корабля. Отсюда, с высоты хорошего небоскрёба, открывается широкий вид на бескрайнюю, ещё не успевшую выгореть пустынную степь.

Красиво! На редкость красиво…

— Вряд ли какая-нибудь другая комиссия имеет такие бесспорные основания именовать себя «высокой», как наша, — замечает один из нас.

Все охотно соглашаются с этим лестным для собравшихся замечанием, и комиссия приступает к делу.

Я залезаю верхней половиной туловища внутрь корабля (забираться в него с ногами категорически запрещено!) и поочерёдно набираю произвольные трехзначные цифровые комбинации, которые мне подсказывают председатель и члены комиссии. Все в порядке: система блокировки знает своё дело! Я набираю подсказанные мне, а потом произвольные, первые приходящие в голову цифры: 641, 215, 335, 146, а надпись «управляй вручную» не загорается, ручное управление не включается. Но стоит набрать 125 — и система оживает!

Тут же мы убеждаемся, что все в порядке и с конвертом.

Больше нам здесь делать нечего. Можно спускаться вниз. И тут я вижу, что все члены комиссии воспринимают это с такой же неохотой, как я. Отрываться от корабля — первого пилотируемого космического корабля в истории человечества — очень не хочется!

Но дело есть дело. Мы спускаемся на землю и, вернувшись в монтажно-испытательный корпус, составляем, как оно и положено, акт обо всем, что было осмотрено, проверено и установлено нашей комиссией, которая так и осталась в устном космодромном фольклоре под наименованием «высокая».

Поставив свою подпись под актом, я побрёл в столовую.

Вроде все сделано как надо, но какое-то внутреннее неудобство не оставляет меня. Очень уж противоречит вся эта затея с запечатанным конвертом прочно въевшейся в каждого профессионального лётчика привычке заранее, до вылета, иметь в руках максимум возможной информации на все мало-мальски вероятные в полёте случаи.

Но что тут ещё можно сделать?

Не знаю, не знаю…

Неожиданно — по крайней мере, для меня — возникли на космодроме и некоторые другие вопросы, всплывшие, когда полет космического корабля с человеком на борту стал совсем уже близок: если не сегодня, то завтра.

Вот один из таких вопросов: как лучше организовать деятельность космонавта? Как помочь ему не забыть перечень и последовательность действий, которые он должен будет выполнить на разных этапах полёта: перед стартом, после выхода на орбиту, перед началом спуска и так далее? Особенно же — в случае если возникнет ситуация, деликатно именуемая «нештатной»! Высказано было несколько предложений и самым рациональным из них было признано перенесённое из опыта авиации: дать космонавту с собой карточки, в каждой из которых указать в должной последовательности все, что он обязан сделать на определённом этапе полёта или в определённой возникшей ситуации. На многоместных самолётах такие карточки находятся обычно у радиста; он же и читает их вслух каждый раз: перед запуском двигателей, перед выруливанием, перед взлётом и так далее — авиаторы называют эту процедуру «молитвой»… На космическом корабле читать подобные карточки вслух было некому. Поэтому решили сделать их перекидными, укрепив на стенке кабины в удобном для космонавта месте.

Сегодня, когда космические полёты длятся не часами, а неделями и месяцами, да и загрузка космонавтов работой стала плотна, как, пожалуй, ни в каком ином деле, наши перекидные карточки трансформировались в толстенные гроссбухи, в которых подробно расписан каждый шаг и чуть ли не каждое движение космонавта. И нелегко поверить, что прямыми предками этих гроссбухов являются наши пять-шесть маленьких перекидных карточек с несколькими пунктами — «проверить», «включить», «убедиться» и тому подобное — в каждой.

Ещё одно запомнившееся мне с тех дней совещание, в сущности, не очень подходило под это определение. Во всяком случае, насколько я понял, никто его заранее не планировал, повестку дня не намечал и состав участников не определял.

Просто Королев посмотрел на нескольких главных конструкторов и членов Госкомиссии, собравшихся для каких-то очередных согласований и уточнений, и сказал:

— Надо составить «Сообщение ТАСС».

Тут же сел за стол и начал что-то быстро набрасывать на листе бумаги Валентин Петрович Глушко — один из старейших деятелей нашего отечественного ракетостроения, в далёком прошлом организатор разработок электрических двигателей и жидкостных ракет в знаменитой ленинградской Газодинамической лаборатории (ГДЛ), руководитель и главный конструктор коллектива, создавшего беспрецедентно мощные двигатели первых двух ступеней ракеты-носителя «Востока».

Говоря о Глушко, я сейчас употребил слова «один из старейших», но, надо сказать, выглядел он на редкость моложаво, особенно если вспомнить, как много лет провёл он в первой шеренге советских ракетостроителей, как много успел в своей жизни сделать, как много трудного и тяжёлого порой преподносила ему судьба. Глушко выглядел неожиданно молодо и лицом, и спортивной осанкой, и даже в одежде явно старался не отставать от велений моды. Во всяком случае, Алексей Михайлович Исаев, посмотрев на пёстро-твидовый, с разрезом сзади («последний крик» начала шестидесятых годов) пиджак Валентина Петровича, одобрительно и даже как-то почти ласково сказал: «Вот стиляга!»

Итак, В.П. Глушко начал быстро и уверенно писать проект «Сообщения ТАСС». Вводная часть никаких затруднений не вызвала. Некоторая дискуссия возникла только вокруг глагола, характеризующего деятельность космонавта на борту космического корабля.

В самом деле: что он там делает? Просто «находится»? Так что же он — заложник, что ли?.. «Присутствует»? Но это ведь то же самое, что в лоб, что по лбу… И тогда Королев веско и напористо — как он обычно говорил, предвидя возражения, — произнёс слово: пилотирует. А раз пилотирует, значит, он — пилот-космонавт… И никто иной!

И тут разгорелась полемика. Посыпались сравнения запланированной деятельности космонавта в корабле «Восток» с деятельностью лётчика, пилотирующего — нет, даже не новый опытный самолёт и не трансконтинентальный скоростной воздушный лайнер, а, скажем, тихоходный одномоторный Ан-2, совершающий какой-нибудь получасовой рейс из одного районного центра в соседний…

Слов нет, такое сравнение шло отнюдь не в пользу космонавта.

Но, с другой стороны, в его руках уже тогда было сосредоточено никак не меньше функций управления, чем, скажем, в руках воздухоплавателя, летящего на свободном аэростате. У того ведь что есть: балласт, который можно постепенно выбрасывать, чтобы пойти на подъем (или парировать снижение), да верёвка от выпускного клапана, действие которого, по существу, обратно действию сброса балласта, — вот и все! Даже поворачивать шар по своему желанию — ориентировать его по странам света — и то воздухоплаватель возможности не имеет. А ведь называется, и справедливо называется, пилотом-воздухоплавателем. Пилотом!..

Наконец, нельзя было забывать и того, что на «Востоке» наряду с основной, автоматической системой управления существовала дублирующая ручная система, в пользовании которой все наши космонавты, начиная с Гагарина, были полностью оттренированы. Да и при безукоризненной работе автоматики за космонавтом во всех случаях оставались функции контроля за работой многочисленных технических устройств «Востока», функции, которые являются бесспорной составной частью понятия «пилотирование»… Исходя из этих соображений, и инструкцию космонавту, в которой были подробно расписаны все его действия, нарекли «Инструкцией по пилотированию космического корабля». По пилотированию!..

А главное, рассуждая о том, как назвать деятельность человека в космическом полёте, нельзя было — и это, видимо, отлично понимал Королев — ограничивать себя только первыми полётами «Востоков». Надо было смотреть вперёд. Надо было думать о будущем. О том самом будущем, когда космонавт получит в свои руки все необходимые средства управления движением корабля, вплоть до выполнения самых сложных эволюций. Что тогда? Менять успевший утвердиться термин? Сложно, очень сложно это было бы. Сложно не только по причине общеизвестной консервативности натуры человеческой (что проявляется в области терминологии в особенно явном виде), но и потому, что это было бы не очень справедливо по отношению к первым космонавтам, первопроходцам космических путей…

Действительно, когда много лет спустя космонавты научились менять траектории космического полёта (так называемые параметры орбиты) и выполнять стыковку космических кораблей, тогда термин «пилотирование космического корабля» стал восприниматься как совершенно естественный, не вызывающий никаких сомнений и выдерживающий любые сравнения. Слово, на котором в конце концов остановились в тот день на космодроме составители проекта «Сообщения ТАСС», оказалось точным.

Насколько я знаю, короткая дискуссия вокруг этого слова была одной из очень немногих, возникших по вопросам космической терминологии. Были ещё два года спустя непродолжительные дебаты относительно того, как называть женщину-космонавта, — об этих дебатах я ещё расскажу… Были, незадолго до полёта Гагарина, внесены некоторые коррективы и в наименование самого старта космического летательного аппарата: издавна бытовавший у ракетостроителей термин «запуск» применительно к полёту человека звучал как-то не очень хорошо. Решили называть «пуск». Вот, пожалуй, и все известные мне случаи подобного рода…

А в тот день, когда я присутствовал при составлении проекта «Сообщения ТАСС» о полёте первого космического корабля с человеком на борту (сказать «участвовал» не могу, так как того, что принято называть конструктивным вкладом, в создаваемый документ ни в малой степени не внёс), — в тот день все это дело заняло, наверное, не более получаса. Проект был написан, прочитан вслух, одобрен всеми присутствующими и отправлен на машинку.

В следующий раз мы вспомнили о нем только двенадцатого апреля, когда Гагарин был уже на орбите.

И вот снова — выезд ракеты из МИКа.

На сей раз это происходит днём. По сравнению с ярким солнечным светом, пронизывающим все вокруг, просторный зал корпуса, который мы видим через расползшиеся в стороны огромные створки ворот, кажется прохладно-сумрачным. Ракета медленно выползает из этого сумрака. Вот её нижний срез пересекает границу тени и света — и ярко вспыхивает серебром теплоотражающего покрытия, золотом двигательных сопел, красным цветом их ободков. То есть, конечно, ни серебра, ни золота здесь нет, есть титан, сталь, бронза, но кто в наш технический век скажет, что эти рабочие металлы менее благородны?.. А за ними — как контраст — скромный серый (по-флотски — шаровый) цвет самого тела ракеты, постепенно выползающей наружу.

Ракета тихо движется задним ходом — соплами двигателей вперёд. Помните, у Твардовского: «Пушки к бою едут задом»?

А что? Иначе про ракету не скажешь. Конечно же к бою!

Машинист тепловоза давно знает, как и что ему надлежит делать. И все-таки ему снова повторяют: «Давай не торопись: шесть—восемь километров. Скорость пешехода. Не больше!..»

Как всегда, на вывозе ракеты присутствует Королев. Стоит молча — все идёт, как положено, а он, при всей своей эмоциональности, не любит суетиться впустую, когда по ходу дела его вмешательства не требуется.

Потом, дав ракете немного удалиться, садится в машину и едет во главе кортежа из нескольких автомобилей по бетонке, тянущейся рядом с железнодорожным полотном. Обгоняет ракету, останавливается в первой из нескольких, издавна выбранных и, так сказать, проверенных точек (шофёру ничего говорить не нужно, он знает, где останавливаться), выходит на обочину, пропускает ракету мимо себя, минуту-другую задумчиво смотрит ей вслед и едет к месту следующей остановки.

Наверное, когда-то так, стоя на пригорке, полководцы провожали уходящие в сраженье войска.

Ритуал явно отработан. И выполняется очень строго. Что это — приметы? Суеверие? Вообще говоря, мне приходилось слышать, что приметами Королев нельзя сказать чтобы начисто пренебрегал. Не любил, например, пусков в понедельник. Как-то раз попробовали — и неудачно. Больше не пробовали… Хотя, с другой стороны, бывали ведь неудачи и в другие дни недели. Путь создателей ракетной техники был усыпан отнюдь не одними лишь розами. А осторожное отношение к понедельникам, особенно в таком деле, где не вполне свежая голова одного может свести на нет усилия многих, вполне объяснимо, исходя из соображений абсолютно не мистических. Это мы и у себя в авиации хорошо знаем…

Однажды я прямо спросил одного из ближайших многолетних соратников Королева — видного специалиста своего дела и очень хорошего человека Евгения Фёдоровича Рязанова, к несчастью, ушедшего из жизни в дни, когда писалась эта книга:

— Скажи, Женя, все эти королёвские ритуалы, что они — от суеверия?

— Не исключено. Может быть, есть тут что-то и от суеверия. Но это только как довесок. А главное все-таки в другом. Он вообще придаёт таким вещам, ритуалам, как ты называешь, большое значение. Иначе людей заест непрерывный поток работы. Нужны точки после каких-то промежуточных этапов. И точки пожирнее.

Я думаю, что мой собеседник, человек очень умный, проницательный и к тому же успевший за годы совместной работы хорошо изучить своего шефа, был прав. Не упускал Сергей Павлович никакой возможности использовать что бы то ни было в интересах основного дела своей жизни. Годятся для этого ритуалы — пусть будут ритуалы, давай их сюда!

И в день вывоза на старт гагаринской ракеты все шло по отработанному порядку.

И в то же время каждый, кто присутствовал на выезде, сознавал: эта ракета поднимет в космос человека!

Накануне старта на площадке у подножия уже установленной ракеты выстроились участники предстоящего пуска: стартовая команда, сотрудники конструкторских бюро, люди, готовившие космонавтов. Им представили старшего лейтенанта Гагарина — это, кстати, тоже стало традицией, неукоснительно соблюдаемой во всех последующих полётах людей в космос. Его тепло приветствовали. Желали ему счастливого пути.

Своё ответное слово Гагарин произнёс просто, скромно и (что, я думаю, в данных обстоятельствах было труднее всего) на редкость естественно. Всем понравились его слова. В них были и деловитость, и обязывающая людей вера в них, и чётко сформулированное представление космонавта о своём «рабочем месте» — в коллективе, а не над ним.

Немного погодя я зашёл в домик, где поместили Гагарина и Титова. С ними был Евгений Анатольевич Карпов, уже не как начальник Центра подготовки космонавтов — «врач с административно-командным уклоном», а как нормальный авиационный… нет, уже, пожалуй, не авиационный, а космический врач.

В домике господствовала атмосфера полного отдыха. Магнитофон выдавал негромкую, видимо специально подобранную «спокойно-бодрую» музыку, так сказать, для фиксации хорошего настроения.

Много лет спустя Титов вновь придёт в этот домик и растроганно скажет своему спутнику, писателю Владимиру Губареву: «Здесь все сохранено с той поры. Выключатель у лампы, как и восемнадцать лет назад, не работает. И ручки у тумбочки не было…» Да, запомнился космонавту этот домик! Не мог не запомниться.

А в тот вечер 11 апреля 1961 года Юра и Герман были в синих тренировочных костюмах с белой полосой у ворота, похожие на гимнастов, ожидающих своей очереди выступать, разве только что без эмблемы спортивного клуба на груди. Оба они были спокойны, доброжелательны, без видимых признаков возбуждения.

Но моё первое впечатление о безмятежной обстановке полного отдыха, царившей в этом домике, было несколько нарушено хорошо, очень хорошо знакомой мне книгой, лежащей на столе. Это была инструкция и методические указания по пилотированию космического корабля. Как видно, отдых отдыхом, но мысли Гагарина особенно далеко от деталей предстоящего полёта не уходили. Да как оно и могло быть иначе!

Мы несколько минут поговорили о всяких посторонних вещах, и я, пожелав хозяевам домика доброй ночи, ушёл к себе. Вечернее небо над космодромом было чистое и ясное. Тянул несильный ветерок. Все обещало назавтра хорошую погоду.

Назавтра!..

12 апреля 1961 года стартовая позиция с самого утра была полна людей. Как муравьи облепили они фермы обслуживания побелевшей от инея дымящейся ракеты.

На рассвете здесь, на стартовой позиции, состоялось последнее перед пуском заседание Государственной комиссии. Короткие доклады руководителя стартовой службы, метеоролога (оказывается, космос хотя и в меньшей степени, чем наша родная авиация, но тоже не вполне независим от погоды: в случае необходимости применить систему спасения космонавта в момент старта небезразличны сила и направление ветра). Предложение Королева: «Просим комиссию разрешить пуск» — принимается без лишних обсуждений.

Заседание это проходило в длинной темноватой землянке, которую старожилы космодрома именовали несколько странно: «банкобус». Оказывается, на первых пусках, когда этого помещения ещё не существовало, последние предстартовые обсуждения и совещания проводились в старом автобусе. А поскольку он стоял на месте, никого никуда не возил и предназначался для ведения разговоров, иногда довольно длинных (в авиации это называется «держать банк»), то и был — дабы его название полностью соответствовало выполняемым функциям — переименован из автобуса в банкобус.

А работы на ракете, пока заседала комиссия, продолжали идти полным ходом.

Репродукторы громкой трансляции время от времени сообщали: «Готовность — четыре часа», потом «три часа», «два»… До полёта человека в космос оставались уже не годы, не месяцы — часы.

С каждым таким сообщением народу на площадке становилось все меньше. Сделавшие свою часть дела люди уходили с неё, садились в машины и уезжали далеко в степь, в заранее отведённые для них стартовым расписанием места.

Строгий контроль за каждым человеком, находящимся у ракеты в последние предпусковые часы и минуты, дело очень важное. Важное не только из тех соображений, чтобы никто лишний не путался под ногами у работающих, но и ради обеспечения безопасности людей: легко представить себе, что осталось бы от человека, который, зазевавшись, оказался бы на стартовой площадке в момент пуска!

Поэтому на космодроме постепенно отработалась и неуклонно действовала строгая и чёткая система. Каждый, кто, согласно стартовому расписанию, должен был что-то делать у ракеты-носителя и космического корабля в день пуска, учитывался специальными жетонами, перевешиваемыми на контрольных щитах, а люди, которым полагалось присутствовать на площадке на самых последних этапах подготовки к старту, получали специальную нарукавную повязку.

Повязки были разного цвета: красные, синие, белые. Каждому цвету соответствовало своё твёрдое время ухода с площадки. Например, после того как из репродукторов громкоговорящей командной сети раздавалось: «Объявляется часовая готовность!» (это означало, что до старта — один час) — носители повязок, скажем, белого цвета, оставаться на площадке больше не имели права. Любой замешкавшийся незамедлительно выводился, так сказать, под руки непреклонными контролёрами специально на сей предмет существующей команды.

Ракета, фермы обслуживания которой поначалу были полны людей в комбинезонах, постепенно пустела. Пустела и стартовая площадка у её подножия…

Время бежало непривычно быстро. Никто как-то не заметил, как горячее среднеазиатское солнце оказалось уже довольно высоко над горизонтом. Становилось жарко. В Москве сейчас раннее утро, а здесь — печёт!

Когда по программе пуска до приезда на стартовую позицию космонавта оставалось около часа, я оторвался от всего происходящего у ракеты, сел в машину и поехал в МИК, в помещение, где Гагарина и Титова облачали в их космические одеяния.

Приехав туда, я застал Гагарина уже одетым в свой оранжевый скафандр, яркость которого ещё больше подчёркивали высокие белые шнурованные сапоги на толстой (чтобы амортизировать толчок при приземлении на парашюте) подошве и такой же белый герметический шлем. Космонавт полулежал в так называемом технологическом кресле, которое представляло собой точную копию кресла в космическом корабле, включая действующую систему вентиляции скафандра, без которой человек за время между одеванием и посадкой в корабль, конечно, весь изошёл бы потом.

Рядом с Гагариным стояли Евгений Анатольевич Карпов, инструктор-парашютист Николай Константинович Никитин и заместитель ведущего конструктора «Востока» Евгений Александрович Фролов.

В другом конце помещения в таком же кресле полулежал Титов — дублёр должен был пребывать в полной готовности к тому, чтобы в любой момент вступить в дело.

Никитин тихим, подчёркнуто будничным голосом говорил Гагарину, как надлежит при спуске на парашюте уходить скольжением от возможных препятствий, как и куда разворачиваться на лямках, как действовать в момент приземления, — словом, повторял вещи давно известные, да и практически хорошо Гагариным усвоенные.

Для чего он это делал? Я убеждён, что отнюдь не просто так. В этом был точный психологический расчёт: концентрировать внимание космонавта не на предстоящем ему огромном Неизведанном, а на чем-то частном, а главное, уже испытанном и заведомо осуществимом. Отличный педагог был Николай Константинович!

Юра полулежал в кресле внешне спокойный, разве что чуть-чуть бледнее обычного, очень собранный, но полностью сохранивший присущую ему контактность в общении с окружающими: на каждое обращение к себе он реагировал без заторможенности, незамедлительно, однако без лишней суеты. Словом, налицо были все признаки того, что в авиации издавна именуется здоровым волнением смелого человека.

Волнение смелого человека… На первый взгляд, в этих словах может быть усмотрено определённое противоречие: если, мол, человек смелый, значит, ему волноваться вообще не положено, как говорят математики — по определению, а если волнуется — не такой уж, выходит, он смелый. Словом, дважды два — четыре, а Волга впадает… И, надо сознаться, наша журналистика, да и литература внесли свой немалый вклад в формирование этой не очень жизненной, но удобно элементарной концепции («Не знающие что такое страх, гордые соколы ринулись…»).

Тем не менее выражение «волнение смелого человека» — не противоречиво. Оно… оно вроде того, как, скажем, облака хорошей погоды! Такое — тоже на первый взгляд противоречивое — выражение в ходу у синоптиков, моряков, лётчиков. Оно означает: лёгкие пушистые белые облака, которые своим присутствием на небе только подтверждают, что погода не портится, дождя не будет.

Так и умеренное, подконтрольное разуму волнение смелого человека перед трудным, опасным делом тоже свидетельствует, что человек этот — в порядке, что дело своё он сделает как надо, а от естественного в его положении волнения не расслабится, не раскиснет, а, напротив, соберёт все свои внутренние резервы в кулак. Именно в таком состоянии был в то утро Гагарин.

Инженеры-"скафандровики", закончив свои дела с облачением обоих космонавтов в их доспехи, осмотрелись и дружно устремились к Гагарину с просьбой подписать кому специально приготовленный для этой цели блокнот, кому случайно подвернувшуюся книжку, кому даже служебный пропуск. Гагарин все безропотно подписал.

Автографы к началу шестидесятых годов уже успели войти в традицию… Иногда я думаю, как интересно было бы послушать очевидца выпрашивания первых, самых первых автографов. Наверное, тогда проситель краснел, смущался и нетвёрдым голосом человека, претендующего на что-то, явно не принятое в приличном обществе, мямлил:

— Вот тут… Если можно… Подпишитесь… Для чего? Ну, так сказать, на память…

А автор просимого автографа скорее всего подозрительно поглядывал на странного собеседника и, выражая всем своим видом крайнее недоумение, осторожно ставил свою подпись в самом верху подсунутого листка бумаги, дабы невозможно было бы вписать над подписью текст долговой расписки или иного к чему-то обязывающего документа.

Сейчас автограф вошёл в быт. Вошёл прочно. Его проситель (точнее было бы сказать — требователь) чувствует себя «в полном праве». Он подсовывает очередной, более или менее знаменитой знаменитости — лауреату музыкального конкурса, космонавту, поэту, спортсмену — листок бумаги, программку концерта, пригласительный билет на встречу кого-то с кем-то, причём делает это молча, сноровисто, очень по-деловому, а схваченная знаменитость, понимая свой долг перед обществом, столь же деловито подмахивает автограф. Иногда участники сего деяния даже не обмениваются взглядами, особенно если из охотников за автографами успела образоваться очередь.

Нет, должен сознаться, я этой автографомании так по сегодняшний день и не понял. Конечно, мне всегда приятно получить книгу с авторской дарственной надписью или фотографию с несколькими словами от изображённого на ней человека, но лишь при том обязательном условии, что эти люди меня знают, что написанные ими слова отражают какое-то их отношение ко мне. Иначе — спасибо, не нужно…

Разумеется, каждый автограф Гагарина для меня — в полном соответствии только что сказанному — далеко не безразличен. И храню я их как большую ценность. Но в то утро мне брать у него автограф очень уж не хотелось! Виделось в этой процедуре что-то от прощания, от предположения или хотя бы допущения, что другого случая получить автограф первого космонавта может и не представиться…

— Юра! — сказал я. — А мне автограф прошу дать сегодня вечером. На месте приземления.

Он обещал. И своё обещание выполнил (правда, адресовав несколько написанных на листке блокнота слов не мне, а, по моей же просьбе, своему тёзке — моему сыну).

…Когда до назначенного времени выезда космонавтов на стартовую площадку оставалось минут пятнадцать—двадцать, начальник ЦПК Е.А. Карпов, ткнув пальцем в гермошлем Гагарина, сказал:

— Надо бы тут чего-то написать. А то будет приземляться, подумают люди, что это ещё один Пауэрс какой-нибудь спустился.

Замечание было резонное. История с Пауэрсом — пилотом сбитого над нашей территорией разведывательного самолёта «Локхид U-2» — была свежа в памяти.

Тут же были принесены кисточки и баночка с краской и на шлеме — не снимая его с головы Гагарина — были нарисованы красные буквы «СССР». Это был последний штрих!

— Не успеет высохнуть. Через пять минут уж пора выезжать, — забеспокоился кто-то.

— Ничего. По дороге высохнет, — сказал Карпов. — Давайте собираться.

И вот специально оборудованный — с такими же вентилируемыми креслами как в МИКе, — автобус медленно въезжает на бетонную площадку стартовой позиции. Открывается дверка, и Гагарин выходит из машины.

Титов, попрощавшись с Гагариным, возвращается на своё кресло в автобусе. Он по-прежнему наготове, хотя, конечно, понимает, что его шансы на полет в космос сегодня близки к нулю. Такова уж судьба дублёра. Он прошёл в полном объёме всю ту же долгую и нелёгкую подготовку, включая все барокамеры, сурдокамеры и центрифуги, что и основной космонавт. Так же оттренировался на тренажёре, в парашютных прыжках, на многочисленных специальных стендах. Он полностью готов к полёту… Даже назначенный ему позывной тот же, какой у основного космонавта, как одинаковая фамилия у братьев-близнецов. С той только разницей, что судьба этих космических близнецов с самого начала запрограммирована разная. Один — полетит в космос, со всеми отсюда вытекающими последствиями, а второй — останется на Земле, в безвестности, вернее, на том же уровне известности в среде коллег, на каком находился до этого дня… И при всем том дублёр обязан до последнего момента быть по всем статьям — начиная со знаний и навыков и кончая внутренним тонусом — к полёту готов. Не уверен, что психологическая нагрузка, выпадающая в день старта на долю дублёра, существенно меньше той, которая достаётся основному космонавту. А если подсчитать по отдельности баланс положительных и отрицательных эмоций, то, наверное, их соотношение окажется для дублёра ещё более невыгодным.

Недаром напишет потом — в своей уже упоминавшейся книжке «Самые первые» — Г.С. Шонин: «Должен признаться, что одна из самых тяжёлых обязанностей — быть дублёром…»

К этой теме мы ещё вернёмся, а пока хочу сказать одно: очень достойно вёл себя Титов в этой психологически непростой ситуации.

Тем временем Гагарин подошёл к небольшой группе людей, находившихся у самого подножия ракеты, остановился, приложил руку к краю шлема и кратко доложил председателю Государственной комиссии, что, мол, старший лейтенант Гагарин к полёту на космическом корабле «Восток» готов. Потом он поочерёдно обнялся с каждым из этой маленькой группы. Мне запомнилась характерная для Гагарина подробность: он не пассивно давал себя обнять, а сам крепко, как следует, хотя и без малейшего намёка на то, что называется «с надрывом», обнимал желавших ему счастливого полёта людей, — мне кажется, я до сих пор чувствую его руки у себя на плечах…

Поднявшись по нескольким железно-звонким ступенькам к нижней лифтовой площадке, Гагарин снова обернулся к нам, медленно — скафандр все-таки изрядно стеснял его движения — приветственно поднял вверх руки, на несколько секунд замер в этом положении и исчез за дырчатой металлической дверкой в кабине лифта.

Теперь мы увидим его на Земле только после полёта. Если, конечно, все пройдёт… То есть что значит — если! Обязательно все должно пройти хорошо! Ведь вроде бы все возможные варианты предусмотрены…

Вроде бы!..

После того как Гагарин поднялся к кораблю, стартовая площадка стала пустеть ещё более интенсивно.

Последняя, совсем небольшая группа людей — её отличали красные нарукавные повязки — ушла с площадки после команды «Объявляется готовность пятнадцать минут» и не уехала, как все остальные, в степь, а опустилась под землю, в бункер управления пуском.

Свою красную повязку, на которой расписались на память Королев, Келдыш, Ивановский, а назавтра и Гагарин, я храню бережно по сей день.

Кстати, говоря о командах по громкоговорящей сети, следует иметь в виду, что выдавались эти команды не всегда в строгом соответствии правилам элементарной арифметики. Так, например, команда «Готовность пятнадцать минут» совершенно не обязательно следовала ровно через три часа сорок пять минут после объявления «четырехчасовой готовности». Безусловно, не ранее этого срока! Ну а позднее — сколько угодно… Бывало в некоторых последующих пусках и так, что через некоторое время после, скажем, двухчасовой готовности снова объявлялась — вопреки извечной необратимости хода времени — четырехчасовая… Причина подобных временных зигзагов вряд ли нуждается в объяснениях: да, конечно, это выявлявшиеся в ходе предстартовых проверок «бобики» (а порой и «бобы») заставляли сдвигать график. Впрочем, несмотря на это, часы на стартовой площадке пробегали один за другим в темпе, гораздо более резвом, чем в обычной обстановке.

Но в день пуска первого «Востока» особых сюрпризов не возникало, хотя Королев явно настораживался каждый раз, когда кто-нибудь из отвечавших за последние проверки людей приближался к нему не прогулочным, а деловым шагом. Если все идёт по программе, обращаться к Главному конструктору нечего. А если к нему обращаются, значит…

— Ну что там у вас? — нетерпеливо спрашивал Королев.

Но дела шли, в общем, исправно. Единственная небольшая задержка произошла с входным люком корабля. После того как этот люк был закрыт за занявшим своё место Гагариным и были аккуратно, в заданной последовательности затянуты все тридцать прижимавших крышку люка гаек, оказалось, что нет сигнала, свидетельствующего о нормальном закрытии крышки люка. А что такое неплотно закрытая крышка — было всем ясно! Ясно задолго до того, как нарушение герметичности стоило жизни космонавтам Г.Т. Добровольскому, В.Н. Волкову и В.И. Пацаеву — экипажу корабля «Союз-11».

О неисправности доложили Королеву.

— Отверните гайки. Откройте люк. Внимательно осмотрите контакты, — распорядился он.

И тут же не забыл предупредить космонавта, который, после того как люк за его головой закрылся, уже настроился на то, чтобы снова увидеть людей только на Земле, после завершения предстоящего полёта. И вдруг — нате вам — вся эта отнюдь не безразличная для человеческих нервов процедура с люком повторяется. Психологи называют подобные вещи сшибкой… Оказалось, что кроме нагрузок, так сказать, запрограммированных, вытекающих из самой сущности такого задания, как первый полет в космос, на долю Гагарина выпали и нагрузки сверхплановые. Однако он и их перенёс отлично — очень спокойно ответил на информацию Королева лаконичным «Вас понял». А когда в дни последующих полётов в космос его товарищей он сам сидел у ракеты с микрофоном в руках, воспоминание о неожиданной задержке, случившейся в день его собственного полёта, я думаю, существенно помогало ему найти верный, психологически оптимальный тон разговоров с очередным космонавтом.

Но это все было позже. А в день 12 апреля возникшая тревога оказалась ложной. После повторного закрытия люка выяснилось, что все в порядке. Ошиблась система сигнализации. Однако некоторую угрозу графику вся эта история с люком, конечно, за собой повлекла. В ходе проведения дальнейших работ пришлось поднажать, чтобы этот сдвиг скомпенсировать и обеспечить пуск в точно назначенное время — 9 часов 07 минут.

Кстати, коль скоро речь у нас зашла о процедуре закрытия люка за Гагариным, не могу не упомянуть о том, что, судя по появившимся в последующие годы устным и письменным воспоминаниям, людей, каждый из которых «последним пожелал Гагарину счастливого полёта и закрыл за ним крышку люка», набралось несколько десятков. Мне рассказал об этом ведущий конструктор «Востока», тот самый, который с тремя своими помощниками — могу засвидетельствовать! — сделал это в действительности.

…Пультовая — святая святых космодрома. Стены этого узкого, похожего на крепостной каземат помещения сплошь уставлены пультами с аппаратурой контроля и управления пуском. Перед каждым пультом, спиной к проходу, сидит оператор. На небольшом дощатом возвышении у двух перископов стоят руководитель старта А.С. Кириллов, непосредственно отвечающий за выполнение самого пуска, и один из заместителей Королева — Л.А. Воскресенский. В сущности, только эти два человека видят происходящее. Остальные вынуждены черпать информацию из показаний приборов, дублируемых краткими докладами операторов, да из сообщений, раздающихся из маленького динамика, очень домашнего, будто только что снятого с какого-нибудь пузатого комода в тихой обжитой квартире. Сейчас этот динамик включён в линию радиосвязи командного пункта с кабиной космонавта.

В середине пультовой стоят четыре человека: Королев, Каманин, капитан Попович (эта фамилия получит мировую известность через год) и автор этих строк.

В руках у меня специально составленная коллективными усилиями инструкция космонавту, раскрытая в том месте, где речь шла об его действиях в «особых случаях», то есть при разного рода технических неисправностях и вынужденных отклонениях от предначертанной программы полёта. Предполагалось, что в случае чего мгновенное обращение к инструкции поможет своевременно выдать космонавту необходимую команду.

Правда, помнил я каждое слово этой первой инструкции, как нетрудно догадаться, наизусть, но тем не менее держал её раскрытой: так потребовал, поставив меня рядом с собой, Королев.

Он же сам с микрофоном в руках негромко информировал Гагарина о ходе дел:

— Отведены фермы обслуживания…

— Объявлена пятиминутная готовность…

— Готовность одна минута…

— Прошла протяжка…

По самой подчёркнутой негромкости его голоса да по тяжёлому, часто прерывающемуся дыханию можно было догадаться, что взволнован Главный не меньше, а, наверное, больше, чем любой другой из присутствующих. Но держал он себя в руках отлично! Так мне, во всяком случае, казалось, хотя я и сам в тот момент вряд ли был в полной мере способен объективно оценивать степень взволнованности окружающих. Все, что я видел и слышал вокруг себя — и нарочито спокойный голос Королева, и его тяжёлое дыхание, и бьющаяся на шее голубая жилка, — все это я по многолетней испытательской привычке (испытатель обязан видеть все) воспринял, загнал в кладовые подсознания, а потом, по мере того как эти детали неторопливо всплывали в памяти, заново пережил и оценил каждую из них. И снова убедился: отлично держал себя Королев в руках в эти острые, напряжённые предстартовые минуты!

И только когда прошли последние команды пускающего Анатолия Семёновича Кириллова: «Ключ на старт!» — «Есть ключ на старт». — «Пуск!» — и, повинуясь последней команде, оператор нажал кнопку, когда сквозь многометровые бетонные своды бункера донёсся могучий вулканический гул двигателей ракеты-носителя, а в динамике раздался голос Гагарина: «Поехали!..» — только тогда Сергей Павлович снял себя с тормозов и в ответ на возглас Гагарина неожиданно громко, возбуждённо закричал на всю пультовую:

— Молодец! Настоящий русский богатырь!..

А через несколько минут, когда среди почти непрерывных, перебивающих друг друга бодрящих докладов операторов («Ракета идёт хорошо…», «Давление в камерах устойчивое…», «Первая ступень отделилась…», «Ракета идёт нормально…») стало все чаще повторяться слово «Пропуск» — это означало, что ракета ушла за пределы дальности прямой радиосвязи, — Королев положил микрофон, вышел из пультовой и, столкнувшись у выхода из бункера с Константином Петровичем Феоктистовым, порывисто обнял его со словами:

— Поздравляю! Поздравляю! Тебе это тоже нелегко досталось. Немало и я тебя поругал, крови тебе попортил. Ты уж извини, не сердись на меня…

Тут все свидетельствовало о сильном эмоциональном подъёме, которому наконец позволил себе отдаться Главный конструктор: и обращение к Феоктистову на «ты» (хотя они работали вместе многие годы, но, как мне казалось, в личную дружбу эти отношения не переросли), а главное, сам факт принесения извинений — просить прощения у кого бы то ни было и за что бы то ни было этот человек не любил! Не в его характере это было.

Но в те минуты индивидуальные особенности характеров людей как-то снивелировались. Одни мысли, одни эмоции владели всеми.

Человек в космосе!..

Дважды в жизни Королева судьба жестоко лишала его естественного права конструктора увидеть собственными глазами триумф своего детища. Так получилось в октябре 1930 года, когда на седьмых Всесоюзных планёрных состязаниях в Крыму лётчик-испытатель и планерист В.А. Степанченок выполнил на планёре «Красная Звезда» конструкции Королева петлю — впервые в СССР. Королев этого не видел — он лежал в брюшном тифу… Так же получилось без малого десять лет спустя — в феврале 1940 года, когда лётчик-испытатель В.П. Фёдоров в полёте на ракетопланере Королева СК-9 («Сергей Королев-девятый») впервые включил в воздухе ракетный двигатель РДА-1-150, созданный в Реактивном научно-исследовательском институте Л.С. Душкиным на основе двигателя ОРМ-65 конструкции В.П. Глушко. Включил и несколько минут летел, наращивая высоту и скорость. Это был первый у нас полет человека на летательном аппарате с реактивной тягой. И он тоже совершился в отсутствие Королева, находившегося в это время в заключении.

В тот апрельский день 1961 года я подумал: наконец-то он видит воочию! Видит далеко не первое, но зато, наверное, самое главное свершение своей жизни.

…"Телефонная" — так называлась комната в длинном одноэтажном здании («Второй гостинице»), где стояли аппараты связи с наблюдательными пунктами и с Москвой. В эту «телефонную» мы доехали из бункера стартовой позиции очень быстро, наверное, за несколько минут.

Но то, что быстро для Земли, для космоса — довольно медленно.

Во всяком случае, когда мы ввалились в «телефонную», резинка — обычная школьная ученическая резинка с воткнутым в неё маленьким ярко-красным флажком на булавке — лежала на столь же обычной ученической карте мира уже на голубом поле Тихого океана.

Если бы создатели художественных фильмов «про космос» видели эту резинку на школьной карте! Наверное, они решительно отвергли бы столь зрелищно неэффектную деталь. А может быть, напротив, охотно ухватились бы за неё. Не знаю… Во всяком случае, мне эта скромная резинка очень запомнилась.

…Космический корабль уходит все дальше. Он уже в южном полушарии. Это вне зоны радиовидимости даже самой далёкой от нас камчатской точки, радиограмма которой вот только что поступила в «телефонную». Теперь надо ждать сообщений от наших судов, дежурящих в водах Атлантики, которую «Восток» пересечёт по диагонали — от Огненной Земли до западного побережья Центральной Африки.

Одно за другим поступают донесения о срабатывании многочисленных систем космического корабля, созданных в разных конструкторских коллективах, и поочерёдно вздыхают с облегчением собравшиеся в «телефонной» их конструкторы. Про одного из них потом рассказывали, будто он, узнав, что его система функционирует в точности так, как положено, даже непроизвольно перекрестился. Не знаю, я этого не заметил. Да и собрались в «телефонной» заведомые атеисты — иначе разве осмелились бы они столь решительно вторгаться в то, что издавна называлось чертогами небесными. Но что действительно обращало на себя внимание — это то, что по лицам конструкторов даже не очень наблюдательному человеку нетрудно было безошибочно определить, чья система уже сделала своё дело, а чьей это ещё предстоит. Хуже всего в этом смысле было тем, чьи создания, так сказать, завершали всю работу: конструкторам системы предпосадочной ориентации, тормозной двигательной установки и, наконец, парашютов и других элементов комплекса посадочных устройств. Им пришлось поволноваться если не больше, то, во всяком случае, дольше всех.

Правда, через без малого четырнадцать лет в зале Центра управления полётом, когда после завершения месячной программы на станции «Салют-4» экипаж космического корабля «Союз-17» — А.А. Губарев и Г.М. Гречко — готовился к приземлению, интересную мысль высказал Н.А. Лобанов, руководитель организации, создавшей все парашютные системы, использованные на советских космических кораблях.

— Раньше, — сказал Николай Александрович, — каждый конструктор ждал, когда отработает «его» система. А потом — гора с плеч. Сейчас иначе. Каждый переживает за всех. Образовалась не только единая «большая система» космической техники, но и единая система людей, которые эту технику делают. Сложился единый космический коллектив… Вот недавно получилась неприятность, совсем не по нашей части. А приехал я после этого к себе в институт, так все на меня навалились. «Что там получилось?» — спрашивают… Переживали очень…

Наблюдение Лобанова показалось мне важным и справедливым. Действительно — «каждый переживает за всех»!.. Хотя, конечно, за творение своего коллектива особенно. От этого никуда не уйдёшь. Да и сам Лобанов, когда дело стало подходить к моменту включения в работу парашютной системы «Союза-17» — открытию сначала тормозного, а потом основного парашютов, отстрелу теплозащитного экрана, перебалансировке подвешенного под парашютом корабля и, наконец, мягкой посадке, — по мере приближения этого завершающего этапа полёта Николай Александрович заметно посерьёзнел, явно утерял интерес к общим этическим проблемам и стал безотрывно следить за поступавшей по громкоговорящей сети информацией. Впрочем, повышенный интерес к осуществлению посадки «Союза-17» проявляли все: она проходила при метеорологических условиях достаточно сложных, в частности при ветре силой до двадцати метров в секунду!

Но вернёмся в нашу «телефонную».

После того как остались позади тревоги, связанные с начальным этапом полёта — «Восток» на орбите, — начались волнения по поводу того, почему нет сообщения ТАСС по радио! Минуты шли за минутами, вот уже почти полполета позади, а из установленного во «Второй гостинице» приёмника — обычного, вполне домашнего «ВЭФа» — все шла какая-то музыка, передача для домашних хозяек, отрывки из опер, словом, все что угодно, кроме одного — сообщения о полёте человека в космос.

А медлить с этим сообщением не приходилось: важно, было, чтобы за время того единственного витка, который предстояло сделать «Востоку» и добрая половина которого была уже пройдена, хоть какая-нибудь радиостанция успела принять передачу с борта космического корабля. Космонавт должен был предъявить человечеству свою визитную карточку — не оставляющее место для сомнений доказательство того, что человек действительно вышел в космос!

Но для этого упомянутому человечеству нужно было прежде всего знать, на какой волне оно может услышать голос Гагарина. А узнать это оно могло только из сообщения ТАСС.

Все, все замыкалось на это сообщение.

— Чего они там, на радио, ждут? О чем думают? Согласовать никак не могут, что ли? — беспокоились в «телефонной». (Кстати, предположение «согласовать не могут» оказалось, как выяснилось впоследствии, небезосновательным).

И когда, казалось, ждать дольше стало совершенно невозможно, вдруг оборвалась звучавшая в динамике нашего «ВЭФа» музыка и раздалось долгожданное:

— Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза. Через несколько минут будет передано…

И вот — слова Сообщения ТАСС «О первом в мире полёте человека в космическое пространство»:

«12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник „Восток“ с человеком на борту…»

С человеком на борту!..

И дальше: «Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника „Восток“ является гражданин Союза Советских Социалистических Республик лётчик майор Гагарин Юрий Алексеевич…»

Весь текст Сообщения, составлявшегося несколькими днями раньше здесь же, в одной из соседних комнат, был нам хорошо известен. За единственным исключением: в составленном тексте Гагарин фигурировал как старший лейтенант, а по радио мы услышали — майор. В остальном все осталось слово в слово, без изменений.

И тем не менее, когда Левитан торжественно и проникновенно читал Сообщение, невольно возникала ассоциация с передачами «В последний час» военного времени — мы ощутили неожиданный прилив волнения. А дослушав до конца, встали и долго аплодировали… Кому? Не знаю. Наверное, отчасти тем, кто это уникальное дело вынес на своих плечах, — благо люди, имена которых по праву открывали бы этот, будь он составлен, многотысячный список, стояли тут же, среди нас, и аплодировали вместе со всеми. А больше всего, я думаю, эти аплодисменты были адресованы самому свершившемуся событию, самому факту, значение которого не вызывало ни у кого из нас ни малейшего сомнения.

Волнение людей, которые были непосредственно связаны с осуществлением идеи полёта человека в космос, а некоторые полностью посвятили ей многие годы и десятилетия своей жизни, трудно было бы воспринимать иначе как вполне естественное. Но много лет спустя мы узнали, что такие же чувства испытывал и человек, читавший в тот день «Сообщение ТАСС», — диктор Левитан, который, казалось бы, за годы войны должен был привыкнуть к тому, что вся наша страна, да и окружающий её мир не раз узнавали из его уст о событиях по-настоящему исторических. И тем не менее, когда народного артиста Юрия Борисовича Левитана в день шестидесятилетия спросили о самой памятной его передаче, он сказал, что таких было две:

— Первая — в День Победы, 9 мая 1945 года. Вторая — 12 апреля 1961 года, когда полетел Гагарин. До сих пор помню, как трудно было справиться с волнением…

Сыграла эта передача и ту частную, вполне практическую роль, из-за которой было столько беспокойства. Услышав частоты бортовых передатчиков «Востока» — 9, 019 мегагерца, 20, 006 мегагерца и 143, 625 мегагерца, — радисты всего мира бросились к приёмникам. И те из них, кому повезло, услышали голос человека из космического пространства… Много лет спустя я поинтересовался у заместителя председателя Федерации радиоспорта СССР Н.В. Казанского: кто же были эти удачливые люди? И получил в ответ целый список имён, одно другого экзотичнее: был в этом списке и швед Пит Питтерссон, и бразилец Жейм Фрейксо, и Мигуэль Биалад из Монтевидео, и костариканец Умберто Перес, и Роберт Дрейк с острова Уэйн в Океании, и многие другие. Ничего не скажешь, свою визитную карточку из космоса Гагарин миру предъявил!

…А в «телефонную» продолжала поступать драгоценная информация.

10 часов 15 минут — корабль подходит к берегу Африки, сориентирован правильно, прошли команды автоматики на подготовку к включению тормозной двигательной установки.

10 часов 25 минут — включилась тормозная двигательная установка.

10 часов 35 минут — спускаемый аппарат корабля, снижаясь, начал погружаться в плотные слои атмосферы.

Сейчас его ждут нарастающие перегрузки, ждёт страшная жара, от которой будет гореть толстая теплозащитная обмазка, а ещё раньше сгорят выступающие наружу антенны.

Больше никаких сообщений по радио с неба, следовательно, ожидать не приходится. Надо ждать сообщений с Земли… Долго тянутся минуты. В «телефонной» тихо, все молчат, слышно тиканье часов, оно воспринимается как метроном во время воздушной тревоги…

Зуммер аппарата, соединяющего нас с узлом связи, заставляет вздрогнуть.

Есть сообщение! Приземление в расчётном районе — недалеко от Саратова — в 10 часов 55 минут! Все нормально. Космонавт невредим, чувствует себя хорошо.

Что тут началось!

Неужели минуту назад в этой комнате стояла такая тяжёлая, вязкая тишина?..

Когда Королев, Келдыш, Глушко, главные космические конструкторы, члены Государственной комиссии вышли на крыльцо «Второй гостиницы», они увидели, что пыльная площадка перед ним полна людей. Сюда сбежались все участники пуска «Востока». Многие из них рассказывали потом, что каждый раз, когда уходит в небо очередная ракета, у них возникает ощущение какой-то внутренней пустоты, может быть, по контрасту между напряжённой работой предшествовавших этому недель и резким — как из горячей воды в холодную — погружением в состояние ничегонеделания. Этот психологический феномен нашёл даже отражение в тексте, сочинённом космодромными поэтами местного значения и исполнявшемся в соответствующих случаях на мотив известной песни «На дальних тропинках далёких планет…». Так вот в этом фольклорном произведении были такие слова:

В какой-то степени подобные послестартовые эмоции могли подтолкнуть освободившихся участников пуска к ближайшему источнику информации о последующем ходе дел — ко «Второй гостинице».

Но, конечно, лишь в какой-то степени.

Пуск, состоявшийся 12 апреля 1961 года, был особый! В сравнение с ним не шёл ни один из предыдущих, да, пожалуй, и последующих стартов. И настроение, и эмоциональное состояние всех, кто был на космодроме, не позволяли ни одному из них, сделав дело, разойтись по своим углам.

Все собрались на площадке перед «Второй гостиницей». И, оказывается, вся информация, поступавшая в «телефонную» комнату, мгновенно, практически одновременно, доходила до множества людей, стоявших на улице… Каким образом? По каким каналам? Не знаю. Не берусь ответить на этот вопрос. Могу только отнести его к разряду ещё не разгаданных тайн космоса.

Когда лидеры нашей космической программы появились на крыльце, они увидели перед собой множество людей, каждый из которых вложил свой собственный, личный вклад в общее дело, нёс всю полноту ответственности за него, — словом, был не «винтиком» (существовало когда-то такое недоброй памяти определение), а личностью… И вся эта большая группа людей взорвалась — буквально взорвалась — криками. Разобрать, кто что кричал, было трудно. Кое-где пробивалось «Ура!», но все прочие слова терялись в общем гуле. Наверное, по числу децибел этот гул ненамного уступал шуму стартующей ракеты-носителя. Ну а сила душевных переживаний человеческих — какими децибелами измерить её?..

На площадке возник стихийный митинг — короткий, но очень эмоционально насыщенный. Говорили возбуждённо, сбивчиво, не всегда гладко. Но насколько же этот импровизированный митинг был сильнее любого размеренного и распланированного собрания с аккуратными ораторами, читающими по бумажке свои заранее подготовленные речи!

…Короткий путь по раскалившейся к середине дня степи — и мы на «десятой площадке», то есть в посёлке Тюра-Там, будущем городе Ленинске, на окраине которого находится аэродром.

Здесь происходит нечто вроде парада. Перед деревянной, кустарно сколоченной трибуной проходят по-разному одетые, выстроившиеся не по ранжиру, обладающие далеко не блестящей строевой выправкой люди. Но почему же этот парад производит на меня такое впечатление? И добро бы только на меня, человека, в парадном деле, скажем прямо, малоэрудированного, а посему весьма нетребовательного. Однако и стоящий в нескольких шагах маршал Москаленко не скрывает волнения. Когда прохождение закончится, он сравнит его с военными парадами на Красной площади, которыми не раз командовал, причём сравнит, так сказать, на равных…

Перед отлётом состоялся обед, который трудно было назвать вполне торжественным единственно по той причине, что протекал он в темпе несколько форсированном: Королев, да и все его спутники торопились к месту посадки «Востока».

После первого тоста — «За успех!» — Сергей Павлович, выпив шампанское, с размаху хлопнул свой красивый хрустальный бокал об пол — отдал дань старинному обычаю. Во все стороны веером полетели звонкие блестящие осколки, и многие присутствующие уж было размахнулись, чтобы последовать эффектному примеру Главного конструктора, но были упреждены торопливой репликой одного из руководителей космодромного хозяйства:

— Главному конструктору можно, но нам, товарищи, не надо!..

Его нетрудно было понять: мы трахнем бокалы, поедим, попьём и улетим. А кто будет списывать сервиз?.. То-то же!

Как в полусне проходил для всех нас этот день.

Всего несколько часов назад мы у подножия ракеты обнимали Гагарина и желали ему счастливого пути — пути, по которому не проходил ещё ни один человек на свете.

И вот позади долгое ожидание старта, сам старт, пунктир сообщений о полёте «Востока» вокруг земного шара, сообщение о благополучной посадке, импровизированный митинг на космодроме, столь же импровизированный парад…

Мы летим на том же Ил-14, на котором две недели назад прибыли на космодром. Летим к месту посадки Гагарина.

После пережитых треволнений, а отчасти и после весьма полноценного обеда, которым нас угостили напоследок на космодроме, клонит ко сну. И, кажется, не одного меня: в соседнем кресле клюёт носом Олег Ивановский. Внезапно по ассоциации вспоминается продуктивная деятельность «высокой комиссии», участниками которой мы оба были несколько дней назад, и меня тянет на признания.

— Знаешь, — говорю я, — а ведь это, будь оно неладно, число — сто двадцать пять — я Юре сказал. И записал ему. Чтобы в случае чего сразу перед глазами было… В тот же вечер сказал…

Ивановский немедленно вышел из состояния дремоты, посмотрел на меня несколько секунд каким-то странным взглядом и тихим голосом произнёс:

— Я тоже…

Утро 13 апреля. Потом, просматривая в Москве вышедшие за время нашего отсутствия газеты, мы поняли, что творилось в этот день в мире! Какой резонанс получил первый полет человека в космос!

Породил этот резонанс и некоторые симпатичные преувеличения. На стихийно возникшей 12 апреля 1961 года в Москве демонстрации через Красную площадь прошла группа студентов с несколько максималистским плакатом: «Все — в космос!» Даже Сергей Павлович Королев несколько дней спустя отдал известную дань подобным настроениям, заметив, правда, полушутя, что пройдёт совсем немного лет — и в космос будут летать все желающие по профсоюзным путёвкам. Конечно, это была шутка, но шутка, очень отвечавшая общему настроению.

У меня сохранились два номера газеты «Правда» от 12 апреля 1961 года — две разные газеты за одно число: обычный, нормальный выпуск и выпуск экстренный. В первом — постановление «О мерах по улучшению координации научно-исследовательских работ», обмен посланиями между председателем Совета Министров СССР и королём Йеменского Мутаваккилийского королевства, новые правила приёма в вузы и техникумы… И сразу после этого — экстренный выпуск: «Свершилось великое событие. Впервые в истории человек осуществил полет в космос!..». И тут же под грифом «Молния» — с телеграфной ленты": «Америка ждала этого события. Крупнейшие американские учёные предсказывали: вот-вот русские пошлют человека в космос, у них все готово…» Отклики из Франции, из других стран… Все это мы прочитали назавтра — наверное, позже всех других читателей нашей прессы.

Но сейчас, в это утро, мы сидим в просторной комнате на втором этаже уютного коттеджа. За окном весенняя Волга. Настроение у всех, насколько я ощущаю, складывается из двух основных компонентов. Во-первых, это успокоение и радость по поводу того, что Юра живой и невредимый, с новенькими майорскими погонами на плечах сидит перед нами. Да, для безопасности его полёта было предпринято все, что можно. Но всё ли мы знали о сюрпризах, которые способен преподнести космос?.. В то ясное утро 13 апреля наименее дальновидным из нас начинало казаться, что теперь-то уж можно с полной уверенностью, порождённой результатами проведённого уникального эксперимента, сказать: да, знаем все, предусмотрели все, никаких сюрпризов для нас в запасе у космоса нет… Опровергнуть это оптимистическое заключение космос постарался в будущем. А в то утро радость за благополучие Юры ощущалась ничем не омрачённой.

Второй компонент настроения, господствовавшего в коттедже на берегу Волги, был чисто деловой. В авиации работа лётчика не заканчивается посадкой, он должен ещё отчитаться о выполненном полёте. Тем более необходим детальный — до последней мелочи — отчёт после такого полёта, какой выполнил вчера Гагарин.

И он отчитывается — спокойно, последовательно, даже как-то подчёркнуто старательно; словом, точно в той самой тональности, к которой мы привыкли за время работы с первой группой космонавтов.

Выясняется, что он все, что нужно, заметил, ничего не забыл, внимательно следил за работой оборудования корабля. Например, обнаружив в, казалось бы, самый эмоционально острый момент, непосредственно перед стартом, что разговоры на Земле съели почти весь запас ленты в магнитофоне и что её поэтому может не хватить на время полёта, по собственной инициативе перемотал ленту — благо ранее записанные на ней предстартовые разговоры, конечно, были зафиксированы на лентах наземных магнитофонов. Словом, думал, рассуждал, наблюдал.

Всех, разумеется, очень интересовало, как перенёс космонавт явление невесомости, — пожалуй, единственный фактор космического полёта, который практически невозможно в полном объёме воспроизвести на Земле. Нет, уверенно ответил Гагарин, никаких неудобств от явления невесомости он не ощущал. Чувствовал себя все время полёта очень хорошо.

— Ну, это за полтора часа… — пробурчал про себя Парин.

И, как показало будущее, был прав. Адаптация человеческого организма к длительному пребыванию в состоянии невесомости, а затем — об этом мы узнали ещё позднее — его реадаптация на Земле оказались едва ли не самыми сложными проблемами космической биологии и медицины. Даже сегодня, после десятков космических полётов, наука не может утверждать, что знает в этой области все.

— Иначе и быть не могло, — сказал Василий Васильевич Парин после появления первых сигналов о вестибулярных нарушениях, испытанных космонавтами в первых же более или менее длительных полётах. — Ведь все живое на Земле эволюционировало в течение миллионов лет при наличии гравитации, веса. Это запрограммировано в нас прочно. Не может организм любого существа никак не реагировать на исчезновение столь мощного, генетически привычного фактора.

Но Гагарин, пробыв в невесомости менее полутора часов, естественно, никаких признаков дискомфорта, не говоря уж об ухудшении самочувствия, обнаружить не мог. Эти признаки проявляются позднее.

Очень интересно рассказывал он про то, как выглядит Земля из космоса. Сейчас все это — и о непривычной нам дугообразной форме горизонта, и о голубой полоске над ним, и о мгновенных, без сумерек, переходах дня в ночь и ночи в день — уже многократно рассказано. А космонавтом А. Леоновым даже изображено на холсте. Но слушать про это впервые было на редкость интересно. Возникали ассоциации с произведениями научно-фантастической классики — не зря, оказывается, она была на космодроме в таком ходу.

Вопросы сыпались один за другим. Каждый интересовался работой «своей» системы. Каждому было важно узнать, насколько оправдало себя то, что было внесено в технику и методику космического полёта по его, спрашивающего, инициативе.

Слушая ответы Гагарина, я поймал себя на том, что поражаюсь не столько тому немногому, что оказалось в какой-то мере неожиданным, сколько тому, как этого неожиданного мало. Просто потрясающе мало!

Через несколько дней Гагарина сравнили с Колумбом, но ведь Колумб плыл наугад, не зная, куда движется, вернее, имея на сей счёт ошибочное представление: рассчитывал приплыть в Индию, а открыл — Америку.

Гагарин, а прежде всего, конечно, люди, отправившие его в космос, достоверно знали: что, как и когда произойдёт. Весь полет от начала до конца был детально, до последней мелочи, расписан. Сам космонавт через несколько дней после полёта сказал одному из своих учителей: «Все было в точности так, как вы мне расписали. Будто вы там уже побывали до меня».

И в этом смысле можно сказать, что главная новость, открывшаяся в полёте «Востока», заключалась в том, что никаких новостей в нем не состоялось.

О первом полёте человека в космос много говорили и писали как о торжестве конструкторской мысли, воли, мужества, отваги космонавта, и все это было справедливо. Но сюда следовало бы добавить и торжество научного предвидения.

Кстати, сам Гагарин сопоставлений своей персоны с великими мужами прошлого не любил. Отдавал себе отчёт в том, что здесь сгоряча возможны переборы, которые потом, когда страсти поостынут, будут звучать не совсем так, как было задумано самими «сопоставителями». Увидев шутливый рисунок, на котором он был изображён стоящим у доски и назидательно читающим лекцию о космическом полёте Герберту Уэллсу, Алексею Толстому и Жюлю Верну — вот, мол, все, оказывается, не так, как у вас написано, — Юра недовольно поморщился: «А то без меня они, бедные, не справились…»

…Когда с деловой частью заседания — последнего заседания Государственной комиссии по космическому кораблю «Восток» — было покончено, начались приветствия и подношения даров, так сказать, официального характера. Космонавт узнал, что отныне он не только носитель воинского звания майора, но и заслуженный мастер спорта, и военный лётчик уже не третьего, а первого класса.

Гагарин воспринимал все эти знаки признания и благодарил за них сдержанно, достойно, с нескрываемым удовлетворением, но без буйных проявлений восторга, подобных тем, которые демонстрируют, скажем, забившие гол футболисты. Да, природным тактом этот молодой человек оказался одарён очень щедро!

— Смотрите, Юра, — сказал я ему в перерыве, — скольких радостей жизни вы лишились: радости от получения звания капитана, от звания лётчика второго класса, от звания мастера спорта…

Ему такой взгляд на вещи понравился:

— А ведь верно!..

Впрочем, если, как было сказано, чувство юмора не изменяло Гагарину перед самым полётом, неудивительно, что уж после полёта оно тем более сохранилось. Столь же весело воспринял он замечание одного из своих товарищей — будущих космонавтов — о том, что, мол, когда-то, в дореволюционные времена, среди пышных титулов провинциальных цирковых борцов был и такой: чемпион мира и его окрестностей. Теперь это звание можно воспринимать всерьёз — Гагарин его честно заработал.

Что говорить — все основания для веселья были налицо!

Но особенно долго предаваться ему не пришлось. Программа дня была плотная. После короткого перерыва Гагарина усадили просматривать вопросы, подготовленные журналистами, ожидавшими пресс-конференции на первом этаже коттеджа. Что вы чувствовали перед полётом?.. Думалось ли вам, что вы будете первым?.. О чем вы думали, когда корабль вышел на орбиту?.. Как выглядела наша планета, Солнце, звезды, Луна?.. Могли бы вы пробыть в космосе дольше?.. Памятные события в вашей жизни?.. Любимая книга, любимый литературный герой?.. Вопросов было заготовлено изрядное количество. Я подумал даже: что же будут спрашивать журналисты у следующих космонавтов? Ведь вроде бы все, что можно спросить, спрошено у Гагарина. Но тут я явно недооценил внутренних резервов могучей державы — прессы. Вопросы ко всем космонавтам, возвращавшимся из полётов в последующие годы, у журналистов нашлись. Причём вопросы эти трансформировались в тех же направлениях, что и сами космические задания: вширь и вглубь.

Из журналистов, ожидавших в то утро разговора с Гагариным, мне запомнились Н. Денисов из «Правды», Г. Остроумов из «Известий». Позже, кажется, подъехали П. Барашев и В. Песков из «Комсомольской правды», но я их уже не видел. Жёсткое расписание дня заставило двигаться дальше.

В домике на Волге, где все это происходило, я неожиданно увидел ещё одного хорошо знакомого мне человека — лётчика-испытателя Дмитрия Павловича Мартьянова. Оказалось, что несколькими годами раньше он был лётчиком-инструктором в Саратовском аэроклубе — первым учителем Гагарина в лётном деле.

Недавно заслуженный лётчик-испытатель СССР Д.П. Мартьянов, беседуя с журналистом В. Скуратником, вспоминал: "…вошёл молодой капитан и, пожимая мне руку, представился: Герман Титов. Следом за ним — Марк Лазаревич Галлай… У него мне довелось учиться за два года до этого в школе лётчиков-испытателей. Но я, конечно, и представить себе не мог, что он… обучал и Гагарина, будучи его «космическим» инструктором.

— Вот так штука! — воскликнул Герман. — Первый космонавт и оба его инструктора! Дайте-ка я вас сфотографирую.

Мы сфотографировались втроём… К сожалению, Герман Степанович отдал эту плёнку кому-то на обработку и забыл кому".

Да, что говорить, авиация — она тесная! Многократно пересекаются пути её служителей.

Что же касается той пропавшей плёнки, то я не теряю надежды: вдруг она найдётся! Очень уж хотелось бы посмотреть снимки, сделанные в тот светлый, радостный день.

Ещё один, тоже далеко не последний по произведённому им на всех нас впечатлению эпизод. Мы снова в воздухе. Летим на вертолётах к месту посадки «Востока» — на левом берегу Волги, у деревни Смеловки (удивительно подходящее название для конечного пункта космического полёта!) Терновского района, километрах в двадцати от Саратова.

Потом мы вернёмся на этих же вертолётах на аэродром, где стоят наши «Ил-четырнадцатые», и во второй половине дня 13 апреля двинемся на Москву.

…В Москву мы прилетели уже к вечеру. Подрулили в какой-то угол в стороне от Внуковского аэровокзала, так как площадка перед ним была занята: на ней сооружали трибуну, украшали фасад здания аэровокзала лозунгами, флагами, портретами, размечали на бетоне какие-то линии. Эти загоревшие (с курорта они прилетели, что ли?) усталые штатские в не очень отутюженных одеждах всем только мешали. В самом деле: аэропорт готовится к встрече первого в мире космонавта, а тут вертятся под ногами всякие!..

«Всякие» попрощались друг с другом. Попрощались очень тепло: у них у всех, говоря словами поэта М. Анчарова, остался «позади большой перегон». Те, кого встречали служебные машины, быстро разобрали «по экипажам» тех, кого машины не встретили. Меня позвал в свой ЗиЛ-110 Королев, подвёз до дома, а когда я вылезал из машины, крепко пожал руку и, смотря прямо в глаза, сказал: «Спасибо!»

Меня нередко спрашивают, какие награды я получил за участие в подготовке первых полётов человека в космос, и я каждый раз вспоминаю прежде всего королёвское «спасибо».

Но все это было уже вечером тринадцатого апреля.

А пока мы летим на вертолётах к месту посадки «Востока».

…Берег Волги. Широкий заливной луг, от которого крутой стеной поднимается тянущийся вдоль реки пригорок. На его вершине — небольшая круглая ямка, выдавленная в грунте приземлившимся космическим кораблём.

В нескольких шагах — сам корабль, откатившийся после первого касания немного в сторону. Он обгорел с одного бока, того, который находился спереди при входе в плотные слои атмосферы. Вместо сброшенных перед посадкой крышек люков — круглые дыры. Здесь же рядом, на жёлтой прошлогодней траве, бесформенная куча материи — сделавший своё дело парашют.

В обгоревшем шаре «Востока» мне видится что-то боевое. Как в только что вышедшем из тяжёлого сражения танке. Даже дыры от люков вызывают ассоциации с пробоинами.

А кругом зелёная весенняя степь, видимая с этой высоты, наверное, на десятки километров.

Если специально искать место для сооружения монумента в честь первого полёта человека в космос, вряд ли удалось бы найти более подходящее! Впоследствии так и было сделано: здесь действительно установили обелиск — точно там, где «Восток», приземляясь, выдавил в грунте маленькую лунку.

Королев отошёл немного в сторону и несколько минут простоял молча.

Смотрел на корабль, на волжские просторы вокруг…

Потом провёл рукой по лбу, надел шляпу, круто повернулся к группе окруживших корабль людей и принялся кому-то выговаривать, кому-то что-то поручать, отменять, назначать сроки… Словом, вернулся в своё нормальное рабочее состояние.

До полёта «Востока-2» оставалось неполных четыре месяца…

Глава четвёртая

КОРОЛЕВ

Об этом человеке уже написаны книги. В том числе — хорошие книги. И ещё больше будет написано. О его научных исследованиях. О созданных под его руководством космических кораблях и ракетах. О кардинальных сдвигах в познании и освоении мира, достигнутых благодаря самоотверженному творческому труду огромного коллектива, в котором он был признанным лидером. О его организаторской деятельности, невиданной по масштабу и активности. Обо всем, что он так охотно, с кажущейся лёгкостью брал на свои могучие плечи — плечи атланта. О его трудной, сложной, романтичной, порой драматически складывавшейся жизни…

Работая над этой книгой, я сильно колебался — выделять ли то, что мне хотелось рассказать о Сергее Павловиче Королеве, в отдельную главу. Ведь и без того он присутствует здесь — зримо или незримо — едва ли не на каждой странице, как присутствовал в любом деле, любом начинании, так или иначе связанном с созданием ракетной техники и исследованиями космоса.

Моё общение с Королёвым протекало, если можно так выразиться, пунктирно. Штатным сотрудником его конструкторского бюро я не был. Иногда мы общались (например, на космодроме) по нескольку раз в день, иногда — не виделись месяцами. Правда, мне повезло в том отношении, что судьба предоставила мне возможность не раз наблюдать Королева в моменты, для него (да и для всех нас) особо значительные, даже этапные. Человек в подобные моменты раскрывается порой больше, чем за целые годы обычной, текущей в своём нормальном темпе жизни.

Да и вообще такая позиция — промежуточная между положениями многолетнего близкого сотрудника и стороннего наблюдателя — имеет свои преимущества: многое с неё видится лучше, чем с любой другой.

Поэтому, поразмыслив, я все-таки решил рассказать о Сергее Павловиче Королеве отдельно. Рассказать то, что видел и, как мне представляется, понял в этой сложной, незаурядной личности. Перефразируя старую судейскую формулу, могу поручиться, что в моих воспоминаниях о Королеве содержится «правда и только правда», хотя, конечно, далеко не «вся правда».

«Всю правду» о нем, его полный собирательный портрет одному человеку воссоздать непосильно. Для этого потребуется труд многих историков, биографов, писателей.

Мне же сейчас хочется, рассказывая о первых полётах пилотируемых космических кораблей, просто по-человечески вспомнить его. Вспомнить, каков он был в жизни, в общении с окружающими, в обычных, повседневных, иногда острых, иногда забавных ситуациях.

СП — так называли его тысячи людей, в большей или меньшей степени причастных к работам по освоению космического пространства.

СП сказал… СП решил… СП отменил… Это дело СП взял на контроль… Надо доложить СП… Вот погоди, СП тебе всыплет!.. Шагу нельзя было ступить в десятках конструкторских бюро и научно-исследовательских институтах без того, чтобы не услышать что-нибудь в этом роде.

— Непочтительно? Смахивает на кличку? — заметил один из его сотрудников, услышав от кого-то сомнения в благоприличии такого прозвища. — Не сказал бы. Раньше у нас в России так великих князей называли: по имени и отчеству, без фамилии. А царя, так того просто по имени. Правда, с номером: Николай Первый, Александр Второй… И ничего, в смысле почтительности считалось, что все в порядке… Вот, выходит, СП у нас — как бы в ранге великого князя…

Шутки шутками, но действительно Главным конструктором Сергея Павловича называли чаще всего в печати. Для своих он был иногда Главный, но чаще всего — СП. Так говорили за глаза, а иногда и не только за глаза. Не раз бывало, что какой-нибудь вызванный к Королеву для разноса инженер, утеряв в пылу баталии должную бдительность, прямо выдавал в лицо разгневанному шефу что-нибудь вроде: «Я ему все передал, Сергей Палыч. И сказал: учти, Эс Пе распорядился. А он…»

Когда я впервые услышал, как Королева называют СП, то почувствовал, что это сочетание букв вызывает в моей памяти какие-то смутные ассоциации. Где-то я его уже слышал… Ну конечно же: так назывались — и называются по сей день — дрейфующие полярные станции «Северный полюс», начиная со знаменитой СП-1 Папанина, Кренкеля, Фёдорова и Ширшова.

Случайное совпадение?

В общем, конечно, случайное. Но в самой этой случайности хочется видеть что-то символическое, что-то связанное со смелостью, решительностью, устремлённостью в своё дело, с новым словом в науке и культуре человечества…

Впервые нас познакомили за несколько лет до войны. Точнее — представили друг другу: дальше обычного рукопожатия и формального взаимного «очень рад» знакомство не пошло. Но конечно же я и до этого понаслышке давно знал, кто такой Королев.

Он был смолоду связан с авиацией.

Принадлежал к той яркой корпорации пилотов и конструкторов — зачинателей советского планеризма, — которая впоследствии дала Большой Авиации таких людей, как известные конструкторы самолётов О.К. Антонов, С.В. Ильюшин, А.С. Яковлев, лётчики-испытатели С.Н. Анохин, В.Л. Расторгуев, В.А. Степанченок, И.М. Сухомлин, В.П. Фёдоров, В.Ф. Хапов, И.И. Шелест и многие другие.

На планёре «Красная Звезда», сконструированном С.П. Королёвым, лётчик-испытатель и планерист Василий Андреевич Степанченок выполнил — впервые в СССР на безмоторном летательном аппарате — фигуру высшего пилотажа, петлю. В одном из полётов на этом планёре он сделал целую серию петель подряд, после чего никто уже не мог сказать, что фигуры на планёре «Красная Звезда» получились случайно.

СП и сам немного летал как пилот. Даже имел свидетельство планёрного пилота-парителя. И любил вспоминать об этом:

— Я-то ведь тоже лётчик!

Или:

— Мы, лётчики, это понимаем…

Возражать тут не приходилось — он действительно понимал!

Понимал, что нигде взаимодействие человека с техникой не проявляется так сложно, тонко, многогранно, порой бурно, как при управлении аппаратом, свободно летящим в трехмерном пространстве.

Поэтому, я уверен, не случайным было и настойчивое стремление Королева привлекать лётчиков-испытателей к работам, связанным с полётами в космос человека, начиная с самых ранних этапов подготовки этих полётов. Впрочем, не исключено, что тут кроме соображений деловых сыграли не последнюю роль и личные пристрастия СП: любовь к авиации, тяга к ней и её людям, которые он сохранил до конца дней своих, как, впрочем, едва ли не любой человек, когда-то хотя бы в малой степени прикоснувшийся к этому делу!

А Королев прикоснулся в степени, далеко не малой!

Многие из его конструкторских работ в авиации широко известны — та же, уже упоминавшаяся пилотажная «Красная Звезда» или ракетопланер СК-9.

А когда Сергей Павлович Королев, как заместитель главного конструктора КБ по лётным испытаниям, руководил во время войны доводкой ракетного вспомогательного двигателя РД-1 на пикирующем бомбардировщике Пе-2, то принимал участие в испытательных полётах в качестве бортового инженера-экспериментатора (что дало повод в некоторых очерках ошибочно называть его лётчиком-испытателем). Эта-то его работа и послужила поводом для нашей второй встречи — встречи, про которую даже сразу и не скажешь, какая она была: радостная или грустная (наверное, было что-то и от одного, и от другого), и о которой мне уже довелось рассказывать в книге своих записок «Испытано в небе»[3].

Рассказ об этой встрече — один из немногих, которые сегодня невозможно оставить без комментариев.

При первой публикации повести «Испытано в небе» — в журнале «Новый мир» в 1963 году — написать прямо, что речь идёт о Королеве, было абсолютно невозможно: никакая цензура этого в то время не имела права пропустить — имя Королева, как и его роль в ракетно-космической технике, было строго засекречено (хотя в окружавшем его покрове тайны имелись изрядные дыры, о которых я ещё расскажу дальше).

В 1969 году, в последней до сего дня публикации повести «Испытано в небе», писать о Королеве как Главном конструкторе уже разрешалось, но о том, что он около шести лет своей жизни провёл в заключении по ложному обвинению, по-прежнему полагалось умалчивать. Рассказать все, как оно было, без умолчаний, стало возможно только сегодня.

Тем не менее, начиная с той первой публикации в «Новом мире», читатели, судя по их многочисленным письмам, прекрасно поняли что к чему! Лишний раз подтвердилось старое правило: обращаясь к читателю, имей в виду, что он — умный. Не ошибёшься…

Написав много лет спустя об этой второй встрече с Королёвым, я отправился к нему, чтобы показать написанное. Тут я следовал правилу, которое сам установил для себя: перед публикацией каждой написанной мною строки, в которой фигурируют реально существующие, живые люди, при малейшей возможности обязательно показать то, что написал, этим людям. Иногда получишь от них поправку, уточнение. Иногда — драгоценное добавление. А иногда и что-нибудь в таком роде: «Ты все написал правильно. Так оно и было. Но, знаешь, я не хотел бы, чтобы это было опубликовано».

И тут уж — ничего не поделаешь — приходится с этим считаться. Немногие исключения, когда автор, выступая в плане, так сказать, намеренно критическом, считает себя вправе пренебречь волей своего персонажа, только подтверждают общее правило.

Не могу сказать, что, показывая Сергею Павловичу страницы рукописи, в которых речь шла о нем, я чувствовал себя очень уверенно: бог его знает, как он на это дело посмотрит! Вполне может счесть публикацию того, что, как говорится, прошло и быльём поросло, нецелесообразной. А может просто, без каких-либо оценок целесообразности или нецелесообразности, чисто эмоционально воспротивиться пробуждению нелёгких для него воспоминаний…

Мои опасения были тем более небезосновательны, что вообще, как выразился один много лет работавший с Королёвым инженер, очень уж неожиданный он был человек. Мало кто из его сотрудников, даже самых стародавних, умел с приличной степенью вероятности предсказать реакцию Королева на какие-то новые высказывания, предложения, события. Тут прогнозы, как правило, оправдывались ещё хуже, чем во всех иных областях, где их пытаются строить.

Так что, вручая СП написанное о нашей случайной аэродромной встрече, я заранее был готов к любому его резюме, вплоть до категорически отрицательного.

Но Королев отреагировал на прочитанное иначе.

Он задумался. Даже как-то растрогался. Потом вздохнул — и дал своё полное «добро». Завизировав лежавшие перед ним странички, Сергей Павлович высказал единственное замечание:

— Вы тут так мой характер расписали: и нетерпимый, и резкий, и вспыльчивый, и такой, и сякой… Все вокруг да около… Сказали бы лучше прямо: паршивый характер.

Мне не оставалось ничего другого, как ответить:

— Сергей Павлович! Я бы с удовольствием так написал, но ведь ни один редактор не пропустит: у легендарного Главного конструктора — и паршивый характер? Не полагается.

— А если бы не редактор, написали бы?

— Видит бог, Сергей Павлович, с наслаждением написал бы…

СП долго смеялся и закончил разговор заключением, что вот теперь он наконец понял: не зря существуют на свете редакторы! Бывает и от них, оказывается, польза.

А характер у него был действительно тот. Недаром один из его сотрудников, выходя из кабинета Главного, любил напевать песенку из довоенного, сейчас уже почти забытого фильма «Девушка с характером»:

Даже мать Королева — Мария Николаевна Баланина — заметила однажды, что «по характеру он был человеком бурным» и что в разговорах с виновником нечёткой работы «слова-то у него находились такие хлёсткие».

«Отнюдь не были ему чужды, — вспоминает многолетний соратник СП, его заместитель Б.Е. Черток, — такие черты характера, как властолюбие и честолюбие». Правда, к этим откровенным, но справедливым словам хочется добавить, что, если своё властолюбие Королев имел полную возможность проявлять в масштабах достаточно широких, то честолюбие его при жизни выхода почти не имело, к чему мы в этой повести ещё вернёмся.

Вспоминая людей, которых уже нет среди нас, принято умилённо восклицать: «Как все его любили!»

Не уверен, что это похвала. Не знаю ни одного сколько-нибудь незаурядного человека, у которого не было бы недругов.

Нет, Королева любили не все. Далеко не все!

Наверное, этому в значительной мере способствовала сама его незаурядность — бросающаяся в глаза, не поддающаяся какой бы то ни было нивелировке, часто неудобная для окружающих, выпирающая из всех рамок незаурядность.

Однако в интересах истины нельзя не добавить, что Королев обладал немалым умением сам создавать себе недругов и — что бывало ещё досаднее — ссориться с друзьями. Обидно было видеть, как из-за своей вспыльчивости, резкости, властности он иногда создавал конфликты между собой и людьми, бывшими для него, без преувеличения, родными братьями по таланту, по масштабу мышления, по сложившейся судьбе, наконец, но одному и тому же делу, которому оба преданно служили. Конфликты — для обеих сторон тяжёлые, но тем не менее затяжные — на многие месяцы и годы.

Правда, на резкость СП я стал смотреть гораздо терпимее после того, как случайно стал свидетелем одного характерного для него эпизода. В присутствии добрых трех десятков людей, занимавших самые различные положения на ступенях так называемой служебной лестницы, он довольно откровенно нагрубил человеку, представлявшему собой по отношению к самому СП хотя и не совсем прямое, но все же достаточно высокое начальство.

Я понимаю, конечно, что и в такой, направленной «вверх», резкости ничего особенно хорошего тоже нет. Но все-таки, насколько же она симпатичнее так часто встречающейся резкости, с предельной точностью ориентированной вниз и только вниз!

Интересная подробность: высокая персона, с которой Королев обошёлся так неаккуратно, отнеслась к этой вспышке весьма миролюбиво:

— Ладно, Сергей Павлович, не горячитесь. Давайте лучше ваши соображения, что будем делать. — И разговор вернулся в нормальное русло.

Характер Королева — во всех его ярких, часто противоречивых гранях — до сих пор служит предметом горячих дискуссий. Разные люди в разное время воспринимали его по-разному.

Когда я впервые опубликовал отрывки из своих воспоминаний о Сергее Павловиче, где постарался в меру своих сил показать эту противоречивость его сложной натуры, то вскоре получил неожиданно много письменных и устных читательских откликов — пожалуй, не менее противоречивых. Смысл некоторых из них тоже оказался для меня довольно неожиданным — меня упрекали за идеализацию тех черт характера и тех особенностей поведения Королева, которые действительно этого не заслуживали.

— Ты Королева идеализируешь, — сказал один очень близкий мне человек, работавший в организации, тесно связанной с королёвским КБ. — Допускаю, с тобой он действительно обращался более или менее прилично, но с другими!..

Зато ещё один человек из той же организации, причём занимающий в ней должность весьма заметную (по совпадению — тёзка первого), напротив, возмутился:

— Не любили вы, я вижу, Королева! Плохо к нему относились. Так уж его расписали…

Услышав подобное, я поначалу огорчился: неужели рассказанное мной можно было истолковать как проявление антипатии к Королеву?!

Но тут же моё огорчение на корню перебил отзыв другого человека, тоже неоднократно имевшего дело — прямо по службе — с Сергеем Павловичем:

— Он у вас, Марк Лазаревич, выглядит гением. А ведь гением-то он не был…

Нет, изображать его гением я, честное слово, тоже не собирался. Не собирался хотя бы потому, что с этим словом, по моему глубокому убеждению, следует обращаться крайне осторожно. Объявлять человека гением — прерогатива потомков. Имевшие место в истории попытки присвоить эпитет «гениальный» кому-то из современников редко переживали самого носителя этого звания.

А читательские мнения продолжали обрушиваться на меня одно за другим.

Одно из них — исходившее, кстати, от человека не только очень умного по природе, но к тому же театроведа по профессии, для которого раскрытие характеров человеческих есть, так сказать, основная работа по специальности, — звучало примерно так:

— Все-таки, я вижу, печать своего времени на вашем Королеве стояла.

Сходную точку зрения высказал, прочитав в рукописи мои заметки о Королеве, один из старейших советских лётчиков, который, закончив свою лётную деятельность, ряд лет проработал в королёвском КБ. Энергично критикуя (кое в чем, как мне кажется, необоснованно, но кое в чем довольно убедительно) написанное мною, он заметил:

— СП жил и работал в определённой среде… Был продукт всего этого. Без описания внешней среды его отдельные вспышки и резкости не могут быть поняты…

Сказано совершенно справедливо.

Конечно, каждый из нас, в большей или меньшей степени, есть продукт своего времени, своей среды, своего места среди людей. И Королев, разумеется, не был в этом смысле исключением. Но именно в меньшей — никак не большей! — степени. Пресловутая «печать эпохи» легла в нем на внешнее, поверхностное, мало коснувшись внутреннего, глубинного.

Да и вообще валить все только на «эпоху» было бы тоже не очень-то справедливо. Разных, очень разных по своему внутреннему облику руководителей формировала она.

Трудно, конечно, сравнивать реальных — живущих или живших — людей с персонажами произведений литературы. Но все же, если признать, что лучшие из этих произведений как-то отражают нашу жизнь, подобное сравнение — пусть с известными оговорками, — наверное, в какой-то степени правомерно.

Так вот, можно вспомнить не один образ крупного руководителя — «генерала промышленности» — тридцатых, сороковых, начала пятидесятых годов, известный нам из литературы. Взять хотя бы заводских директоров Листопада в «Кружилихе» Веры Пановой и Дроздова в «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева. В обоих этих превосходно написанных персонажах немало общего: оба чувствуют себя этакими «удельными князьями» на своём заводе, в своём городе, даже своей области, причём воспринимают такое своё положение как совершенно естественное. Оба категоричны в своих высказываниях, безапелляционны в оценках, решительны в деле, весьма круты в обращении с окружающими. Словом, сходства много. Но, если копнуть поглубже и постараться заглянуть в души этих людей, невозможно не заметить, насколько они различны по своему нравственному облику, человечности, отношению к людям, пониманию своего долга…

Я обратился к этим литературным примерам только для того, чтобы проиллюстрировать несложную истину: время, конечно, накладывает на людей свою печать, но делает это очень по-разному. Избирательно. Сказав про человека, что он, мол, был «у времени в плену», никак нельзя считать, что этим о нем сказано все. Нет, Дроздовым Королев не был. Скорее уж — Листопадом, хотя и с ним имел больше черт различных, чем сходных или, тем более, совпадающих…

Королев был похож — на Королева!

Если бы он был не реальный, живший среди нас человек, а, скажем, выдуманный герой литературного произведения, я бы, наверное, придумал ему характер получше. Но Королев существовал реально. И, говоря об этой незаурядной личности, я не чувствую себя вправе «корректировать» её облик — подменять человека его же бронзовой статуей, сколь ни велик был бы соблазн пойти по пути её сооружения.

Возвращаясь же от литературы к жизни, нельзя не заметить, что и в реальной действительности тех же самых лет напористая резкость и подчёркнутая властность обращения с окружающими отнюдь не была обязательной чертой, чуть ли не определяющим признаком каждого сильного руководителя крупного масштаба. Нет, черта эта встречалась часто, очень часто, но — не всегда. И в то время существовали выдающиеся руководители, отличавшиеся спокойной, вежливой, подчёркнуто уважительной манерой обращения с людьми. Достаточно вспомнить хотя бы таких главных конструкторов, как Алексей Михайлович Исаев, Семён Алексеевич Лавочкин, Георгий Николаевич Бабакин, Олег Константинович Антонов…

И все же, я думаю, бывали ситуации, в которых стиль общения с окружающими диктовался не столько личными чертами человека, сколько самой ситуацией. Вряд ли можно, скажем, поднимая бойцов в атаку, говорить в том же ключе и пользоваться теми же терминами, что и при проведении с теми же бойцами учебных занятий по плану боевой и политической подготовки. Допускаю, что Королеву таких, сходных с атакой, ситуаций досталось в жизни больше, чем многим другим, — и он не выдерживал. Иногда, как я уже говорил, действительно «играл в неукротимый гнев», а иногда просто не выдерживал. Чем, кстати, и подтверждал лишний раз, что был человеком! Не суперменом — каковой мне лично встречался, к счастью, только в литературе (причём не лучшей), но не в реальной жизни, — а человеком, обладателем полного набора всех человеческих свойств, включая сюда и свои слабости. Глубоко ошибался тот, кто видел в Королеве супермена!

Наконец, нельзя забывать и того, что Королев столь часто шёл против течения, поступал «не так, как принято», по существу, чтобы очень уж непримиримо требовать от него того же и по форме. Черты жёсткости сочетались в Королеве с умением проникнуться сочувствием к человеку, с отсутствием жестокости.

Так отвечал я своим оппонентам. Так смотрю на вещи и сегодня.

И, кстати, таково не только моё мнение.

Когда Королева не стало, знавшие его люди после первых месяцев самого острого ощущения непоправимости потери почувствовали потребность как-то разобраться в характере этой яркой, нестандартной, во многом противоречивой личности.

И тут-то неожиданно для многих, казалось бы хорошо с ним знакомых, выяснилось интересное обстоятельство. При всей своей склонности к тому, чтобы пошуметь, за воротами без куска хлеба он ни единого человека не оставил и вообще неприятностей непоправимых никому не причинил.

Но был щедр — по крайней мере, устно — на всевозможные «объявляю выговор», «увольняю», «по шпалам — в Москву» (это если дело происходило на космодроме) и тому подобное.

Хотя и тут трудно сказать, чего в этих эскападах было больше — органической вспыльчивости характера или мотивов, так сказать, осознанно тактических («чтобы мышей ловить не перестали»).

В пользу последнего предположения говорит и то, как мгновенно он успокаивался — будто каким-то выключателем в себе щёлкнул! В этом отношении — как и во многих других — был большой артист! Всего минуту назад бушевал в, казалось бы, неукротимом гневе — и тут же мог совершенно спокойно и даже не без дружелюбия сказать жертве только что учинённого жестокого разноса:

— Здорово я тебя? То-то! Ну ладно, работай, работай…

Или если отношения с собеседником были более официальные:

— Вы не сердитесь, что я вас покритиковал?..

Покритиковал!.. Ничего себе: он, оказывается, называет это «покритиковать»! Но и возражать было невозможно — это означало бы самому добровольно расписаться в том, что ты против критики. Кто же в этом признается!..

Заметив же, что выговоры, не подкреплённые затем приказом, и тем более «увольнения», не закончившиеся увольнением, начинают вызывать обратный эффект — в виде не очень серьёзного к себе отношения со стороны получающих подобные взыскания, — СП придумал новую формулировку: «Я вам объявляю устный выговор!»

…Наш разговор с моим другом, сказавшим о печати времени на личности Королева, закончился неожиданной репликой:

— А вообще-то жаль, нет на него Шекспира — на вашего Королева.

С этим заключением согласятся, наверное, все, хоть немного знавшие СП. Что говорить — по своему калибру, по масштабу своих положительных свойств, а может быть, и присущих ему слабостей человеческих характер у Главного конструктора был, без преувеличения, шекспировский!

Знакомясь, а затем сближаясь с Королёвым, большинство людей переживало, с незначительными вариациями, как бы три этапа в своём отношении к нему. Сначала — издали — безоговорочное восхищение, в котором трудно было даже разделить: что тут от личности самого Сергея Павловича, а что от разворачивающихся вокруг него и связанных с его именем дел. Затем — второй этап — нечто вроде разочарования или, во всяком случае, спада восхищения из-за бросающихся в глаза проявлений трудного, неуживчивого нрава СП. И, наконец, для тех, кому посчастливилось (именно посчастливилось!) близко узнать этого человека, — прочная привязанность к нему, вызванная чертами его характера, поначалу в глаза не очень-то бросающимися.

Какие же черты этой — наверное, действительно шекспировской — личности запечатлелись более всего в памяти людей, долгие годы проработавших бок о бок с Королёвым? Что отсеялось, а что осталось?

Или иными словами: что оказалось второстепенным, а что главным?..

Я задал эти вопросы нескольким многолетним соратникам Главного конструктора, изучившим его за многие годы совместной работы, что называется, вдоль и поперёк.

И вот что услышал в ответ:

«Дальновиден был очень… Умел убедить, утвердить свою позицию неопровержимой логикой… Блестящий организатор…»

«Трудяга был великий… И очень деловит…»

«Деловитость… Хватка… Умение найти в любом вопросе главное, решающее…»

«Обладал чувством нового и вкусом к новому… Умел дать каждому самую подходящую для него работу…»

«Умел привязать к себе и своему делу людей… Заставлял работать прежде всего не прямым волевым нажимом (хотя и этим приёмом владел вполне), а умением заразить желанием сделать своё дело как можно лучше…»

Заметьте: деловитость, дальновидность, логичность, трудолюбие… Ни слова об увлечённости своим делом — и, я думаю, вполне ясно почему: люди, которых я расспрашивал, были сами пожизненно преданы тому же самому делу и воспринимали это как нечто само собой разумеющееся. По сходной же причине, наверное, ни слова и о присущей Королеву железной воле: она ведь у него всегда была направлена на то же, на что и у них, а сильную волю мы, как правило, особенно чётко ощущаем, когда она нам противостоит… Но я удивился другому — ни один из моих собеседников не произнёс ни слова о трудном нраве своего покойного шефа.

— Ну ладно, — сказал я одному из них, который по мягкости характера особенно часто испытывал на себе проявления бурного темперамента Главного конструктора. — Все это так. Но ведь и ругал он окружающих порядочно? Вы ведь сами однажды совсем было собрались уходить от него. Сказали, что с вас хватит.

— Да. Ругал… Но сейчас это забылось. И не потому что о мёртвых «или хорошее, или ничего». А просто мелочью выглядит его несдержанность по сравнению со всем остальным.

Искренность этих слов не вызвала у меня ни малейших сомнений. Сказавший их человек действительно решил уж было уйти из КБ Королева в другую, родственную организацию, где его, как одного из виднейших специалистов в своей области, естественно, готовы были принять, что называется, с распростёртыми объятиями. И вдруг, когда все уже было решено и подписано, он сам позвонил руководителю этой родственной организации и сказал: «Извини меня, не могу!» Оказалось, что Королев пришёл к нему, долго сидел молча, а потом задал всего один вопрос: «Неужели если я на тебя наорал, даже если зря наорал, так это зачёркивает двадцать лет нашей работы вместе?! Ну хочешь, я перед тобой извинюсь? При всех».

На этом затея с «переходом» и кончилась…

Действительно, человеческого обаяния в Сергее Павловиче была бездна! Привязывать к себе людей он умел. Как ценили его сотрудники всех рангов, когда он к кому-то из них подходил, наклонял немного набок голову, взглядывал исподлобья и, немного посопев, говорил что-нибудь лаконично-одобрительное. Его похвала, его одобрение, его доброе мнение о человеке — это котировалось высоко!

Королев отлично умел делать людей своими союзниками, увлечь их, привязать к общему делу. Любил давать своим инженерам поручения — особенно относящиеся к подготовке будущих значительных дел — вроде бы «по секрету». И хотя конечно же получающий такое поручение сотрудник прекрасно понимает, что к чему, а все-таки ему приятно: «Этим делом только мы с Главным занимаемся. Больше никто!»

Чтобы воздействовать на сознание людей, привлечь внимание к тому, к чему считал нужным, Королев применял иногда приёмы довольно оригинальные, чтобы не сказать — экстравагантные, но всегда построенные на точном понимании человеческой психологии, а потому неизменно эффективные. Вот рассказывает один из старейших сотрудников и сподвижников Королева:

— Заседает комиссия, человек двадцать — все из другого ведомства. Спорят. И вдруг СП показывает на меня пальцем и грозным, злым тоном говорит: «Вот человек, который всегда нам мешает. Критикует наши решения. Предсказывает всякие неприятности: это, мол, не получится, это не сработает. Просто никаких сил нет с ним работать!» Я сижу, не знаю, куда деваться. Все вокруг смотрят на меня с осуждением: вот негодяй какой — мешает Королеву работать!.. А СП выдерживает паузу, потом снимает с лица гневное выражение и совсем другим, почти нежным голосом добавляет: «И, представьте, всегда оказывается прав. Если уж сказал, что работать не будет, — обязательно это устройство отказывает…» Ну а я на этом совещании как раз нечто в подобном роде и утверждал. Со мной поначалу не соглашались. В конце концов согласились, но, я думаю, не столько под действием моих аргументов, сколько под влиянием разыгранного Королёвым спектакля. На такие вещи он был мастер великий! Впрочем, он на все был мастер!

В другой раз не смог СП принять участие в совещании, которое считал важным, — заболел. Пришлось ему послать на это совещание своего заместителя Е.В. Шабарова. Инструктируя Евгения Васильевича, Королев заранее расписал ему, кто что на этом совещании скажет, и что (и в каком тоне) надо каждому из них отвечать, чтобы поняли, не обиделись и приняли правильное (то есть такое, какое он, СП, считал правильным) решение.

На совещании все прошло — слово в слово! — так, как СП предсказал.

Известный полярный лётчик и лётчик-испытатель, Герой Советского Союза А.Н. Грацианский, в своё время учившийся одновременно с Королёвым в Киевском политехническом институте и строивший вместе с ним планёр КПИ-3, заметил однажды, что «никаких чёрточек гениальности молодой Сергей Павлович не проявлял, но был чертовски славным парнем!..».

Что можно сказать по поводу этой искренней характеристики? Разве только то, что черты если не гениальности (будем по-прежнему помнить о необходимой осторожности обращения с бронзой!), то яркой и многогранной одарённости Королева в дальнейшем, как известно, проявились в полной мере. А «чертовски славный парень» не исчез. Не растворился в жизненных перипетиях. Хотя и замаскировался защитными оболочками, порой весьма труднопроницаемыми… Спадали эти оболочки не часто. Преимущественно в обстоятельствах, как сказали бы сейчас, стрессовых.

Вот один случай, с этой точки зрения, по-моему, небезынтересный.

Дело было ещё на том раннем этапе развития нашей ракетной техники, когда к каждой удаче — таков удел, наверное, всякого нового дела! — приходилось прорываться сквозь целую кучу неудач. Шли испытания новой ракеты, и шли нельзя сказать чтобы очень гладко. Раз за разом она, злодейка, заваливалась, едва успев оторваться от стартового стола. Конкретный виновник столь неблаговидного поведения ракеты был установлен — им оказался агрегат, сделанный на «братской фирме», то есть в другом ракетном конструкторском бюро. На доводку злополучного агрегата были брошены все силы, и вот наконец дело вроде бы пошло на лад. Успешно прошёл один пуск. Потом второй. На очереди был третий — по ряду причин очень многое решавший для всей дальнейшей судьбы этой ракеты.

И — как назло! — опять неудача.

Первое, что рефлекторно мелькнуло в головах всех, кто был на пуске: «Снова этот чёртов агрегат!..» Та же мысль обожгла и ведущего конструктора фирмы, этот агрегат создавшей. С дикими глазами, не помня себя, рванулся он туда, где среди искорёженных ферм бывшей стартовой площадки жарким пламенем горели обломки ракеты. Но его тут же перехватил — перехватил в буквальном смысле слова, уцепившись за рукав, — Королев и прокричал прямо в лицо: «Вы тут ни при чем! Это совсем другое…»

Казалось бы, мелочь. Ну что тут, в самом деле, особенного: объяснить до предела взволнованному человеку, что нет у него оснований так отчаиваться!.. Но когда в это время у самого, что называется, на душе кошки скребут, когда хочется прежде всего дать выход собственному раздражению, когда весь мир не мил, — в такую нелёгкую для себя минуту увидеть переживания другого человека и не отнестись к ним равнодушно умеет не каждый. Королев — умел.

А вот другой случай. Мы уже говорили, что Королев здорово умел заставить людей работать. Бывал в этом иногда просто безжалостен. Но вот что мне рассказали сотрудники его КБ. Возникла однажды какая-то неотложная работа как раз под Новый год. И СП заставил нескольких своих инженеров в новогоднюю ночь работать. Понимал, каково это им, но — заставил. Но чтобы им, беднягам, было все-таки не так обидно, всю эту ночь — с вечера 31 декабря до утра 1 января — провёл в цехе, вместе с ними. Хотя прямо по делу никакой необходимости в его присутствии не было.

…Был ли Королев справедлив?

Этот вопрос приходится довольно часто слышать от людей, интересующихся личностью Главного конструктора. Но однозначно ответить на него — просто так взять и сказать «да» или «нет» — оказалось, по крайней мере мне, не так-то легко. Я перебирал в памяти разные случаи, в которых Королев мог проявить свою справедливость или, напротив, несправедливость. И с удивлением обнаруживал, что он вполне успешно проявлял и то, и другое!

Помог мне снова старожил королёвского КБ.

— Понимаешь, — сказал он, — СП был далеко не всегда справедлив тактически, но очень справедлив стратегически… Разъяснить? Ну, он мог навалиться на тебя по сущей ерунде, а то и вообще ни за что. Или за чьи-то чужие грехи, если виновники далеко, а выход своим эмоциям ему нужно дать немедленно. Что — несправедливость? Конечно, она… Но вот в том, работник ты или не работник, заслуживаешь или не заслуживаешь доверия как человек, можно или нельзя на тебя опереться в трудном деле, — тут он ошибался редко. В своих оценках бывал, как правило, точен, а главное — всегда стремился к этому. Словом, был справедлив.

Меня этот ответ удовлетворил вполне.

Действительно, говоря о таком человеке как Королев, односложными «да» и «нет» обойтись трудно. Впрочем, только ли о таком как Королев? Наверное, к каждому человеку с такими «релейными» мерками подходить не стоит…

Не раз задумывался я над тем, чем же все-таки объяснить, что его так слушались. Чаще всего — охотно, иногда — с некоторым внутренним сопротивлением, иногда — и с открыто выражаемым неудовольствием, но слушались. Причём слушались люди, формально (да и не только формально) равные ему по рангу: например, занимавшие такой же пост — Главного конструктора — в других организациях, принадлежащих зачастую вообще к другим ведомствам. А он им указывал, требовал от них, утверждал или отменял их решения, — словом, «командовал парадом» так, как считал нужным и полезным для дела. Был не просто Главным конструктором некоей организации, а лидером направления.

Хорошо это было или плохо?

Вряд ли можно ответить на этот вопрос вообще, безотносительно к личности Королева и к той неповторимой конкретной обстановке, в которой все это происходило. Тут общие положения модной в наши дни научной организации труда, наверное, не очень применимы. Не берусь решать, нужен ли подобный, облечённый исключительно широкими правами «командующий» в любом деле. Думаю все же, что нет, особенно если эти права не уравновешены (как были уравновешены у Королева) глубокой человечностью их обладателя, если ему присуща не только деловая, требовательная жёсткость, но и природная жестокость. Тогда, кстати, он обречён на то, чтобы так и остаться в глазах беспристрастных потомков прежде всего диктатором, но никак не идейным и нравственным лидером человеческого (все равно, большого ли, малого ли) коллектива…

А для дела освоения космоса, особенно на первых его этапах, наличие такого лидера, как Королев, было — я убеждён в этом — удачей, переоценить значение которой вряд ли возможно.

Когда ракетно-космическая техника находилась ещё в состоянии если не младенческом, то, во всяком случае, далеко не зрелом, она могла двигаться, развиваться, разворачиваться во всю ширь только совместными усилиями многих коллективов и даже целых ведомств, — тогда просто необходим был человек, который не знал бы слов «это не моё дело» или «это ко мне не относится», человек, которому до всего было дело и к которому относилось бы все: и прочность ракеты, и химия топлива, и выбор места для космодрома, и система премирования за разработку конструкций, словом — все! Таким человеком оказался Королев.

Он был лидером. Именно — лидером. Никак не суперменом, каким его иногда себе представляют. А это понятия совершенно разные. Супермен совершает, вернее — пытается (как правило, безуспешно) совершить великие дела сам, лично, персонально. А лидер — готовит, возглавляет и поднимает на такие дела коллег, последователей, сподвижников, в конечном счёте — коллектив, иногда, если того требуют масштабы дела, многотысячный. Королев сколачивал такой коллектив. Сколачивал умело, упорно, талантливо.

Он никогда не упускал случая подчеркнуть коллективный характер работ по освоению космического пространства. Шла ли речь о планах на будущее, об анализе сделанного, о случившихся неудачах и пришедших удачах (особенно об удачах), он всегда говорил «мы», «нам», «у нас», а не "я", «мне», «у меня». И это была не форма, а отражало его взгляды на природу технического творчества.

Так же он действовал и вне пределов своего КБ. По его инициативе был создан Совет главных конструкторов космической техники — организация вневедомственная, вроде бы никому не подчинённая и ни перед кем не отчитывающаяся и в то же время на редкость могущественная. В сущности она представляла собой средство преодоления ведомственной разобщённости. То, что потребовало бы долгих и трудных согласований, при помощи СГК решалось мгновенно впрямую.

Потребовались многие годы, чтобы подобные прямые (или, как их иногда называют, горизонтальные) связи были по достоинству оценены и рекомендованы к распространению в масштабе всей страны. В состав СГК кроме Королева входили В.П. Бармин, В.П. Глушко, В.И. Кузнецов, Н.А. Пилюгин, М.С. Рязанский.

Но вернёмся к поставленному вопросу — почему же все-таки его так слушали? Так считались с его мнением? Так стремились выполнить наилучшим образом каждое его указание?

Может быть, потому, что он был не только Главным конструктором своего конструкторского бюро, но и бессменным председателем Совета главных конструкторов космической техники, заместителем председателя государственных комиссий, техническим руководителем пусков всех пилотируемых (и многих беспилотных) советских космических летательных аппаратов?.. Ведь за каждым из этих титулов стояло немало прав! И ещё больше — ответственности.

Нет, не думаю. Не в титулах было дело. Не мог столь, в общем, формальный момент играть сколько-нибудь существенную роль в таком деле. Мало ли мы видели разных председателей и их заместителей, влияние которых не выходило за пределы ведения заседаний («Внимание, товарищи. Слово имеет…»).

Тогда, может быть, другое: главные конструкторы и руководители научных учреждений, работавшие над освоением космоса, были настолько слабее Королева по своим знаниям, опыту и способностям, что сами охотно уступали ему инициативу, а вместе с ней и конечную ответственность?

Нет! Не проходит и это объяснение. Прошу читателя поверить: в плеяде конструкторов космической техники Королев был, что называется, первым среди равных. Его окружали настоящие личности в полном смысле этого ко многому обязывающего слова.

В «медовый месяц» космической эры появилось немало газетных и журнальных публикаций, из которых далёкий от подобных дел читатель легко мог составить себе представление, будто все делалось очень просто: Теоретик космонавтики произвёл нужные расчёты, Главный конструктор начертил чертежи. Ну, может быть, помогали им ещё какие-нибудь копировщики и деталировщики — и все… Излишне говорить, что таким способом в наше время невозможно создать даже пылесос или холодильник, не говоря уже о ракете с космическим кораблём, самолёте, автомобиле.

Какую отрасль космической техники ни взять — сверхмощные ли ракетные двигатели, системы ли управления, комплексы ли измерительных средств, устройства ли торможения и спуска, радиотехническую ли аппаратуру, стартовые ли позиции, — каждая из этих и множества других сложных комплексных проблем решалась большими коллективами талантливых, инициативных творческих работников, во главе которых просто не смогли бы удержаться вялые, слабые люди. Поэтому невозможно предположить, что ответ на интересующий нас вопрос заключался в очевидном превосходстве Королева над другими главными конструкторами как инженера и учёного. Созвездие космических главных конструкторов, повторяю, состояло — как оно и положено нормальному, уважающему себя созвездию — из настоящих звёзд: больших инженеров и больших учёных, больших не только и не столько по своим высоким должностям и академическим титулам, а по существу. Так что и в этом плане не было у них особых оснований взирать на Королева очень уж снизу вверх…

Так в чем же все-таки дело?

Не знаю. Не берусь ответить на этот вопрос с полной категоричностью. Но думаю, что главную роль тут играла очевидная для всех неугасающая эмоциональная и волевая заряженность Королева. Для него освоение космоса было не просто первым, но первым и единственным делом всей жизни. Делом, ради которого он не жалел ни себя, ни других (недаром говорили сотрудники его КБ: «Мы работаем от гимна до гимна»). Да что там — не жалел! Просто не видел, не умел видеть ничего вокруг, кроме того, что как-то способствовало или, напротив, препятствовало ходу этого дела.

И сочетание такой страстности однолюба с силой воли, подобной которой мне не пришлось встречать, пожалуй, ни в ком из известных мне людей (хотя, честное слово, на знакомства с сильными личностями мне в жизни, вообще говоря, повезло), — это сочетание влияло на окружающих так, что трудно им было, да и просто не хотелось что-нибудь ему противопоставлять. Великая сила — страсть! А тем более — страсть праведная…

Очень интересно складывались взаимоотношения Королева с Хрущёвым. Конечно, судить о них я и мои товарищи могли, пользуясь лишь информацией довольно косвенной, поскольку в кремлёвские кабинеты вхожи не были. Но слышали, как СП не раз выражал уверенность, когда речь шла о делах, требовавших решений государственного масштаба, что в ЦК и в правительстве его поддержат («Хрущёв подпишет…»). Присутствовали иногда — чаще всего это случалось на космодроме — при телефонных разговорах СП с Хрущёвым… Из всего этого у меня сложилось парадоксальное и, разумеется, сугубо субъективное ощущение, что каждый из них — и Хрущёв, и Королев — считал, что очень ловко использует второго в своих целях (не личных, конечно, а служащих интересам дела). И самое удивительное — оба при этом были правы!

В самом деле: Никита Сергеевич решительно поддерживал и предоставлял в пределах возможного максимум сил и средств для развития космических исследований — дела всей жизни Королева. А Сергей Павлович с руководимыми им коллективами обеспечивал ни с чем не сравнимый пропагандистский и политический эффект, не говоря даже о вкладе в обороноспособность страны.

…Как известно из элементарной физики, выполнение любой работы требует соответствующего расхода энергии. Это справедливо в буквальном смысле слова, когда речь идёт об энергии механической, электрической или тепловой; справедливо и в смысле переносном, когда в действие вступает энергия душевная.

Так вот — в деле освоения космоса центральным источником энергии был Королев.

Автор известного «закона Паркинсона» разделял облечённых той или иной мерой власти людей на две основные категории: «Да-человеков» и «Нет-человеков», отмечая при этом, что, к сожалению, в реальной жизни последняя категория решительно превалирует.

Королев был «Да-человеком» в самом что ни на есть ярко выраженном виде!

Как же было не принимать того, что исходило от него…

И ещё об одной — наверное, тоже не последней — причине непререкаемого авторитета этого человека хочется здесь вспомнить.

В нем было в высокой степени развито свойство, которое по смыслу вещей должно было бы быть присуще всякому работнику, занимающему так называемый ответственный пост, но которое, увы, встречается в жизни гораздо реже, чем хотелось бы.

Королев умел ваять на себя.

Он не только не уклонялся от принятия ответственных решений в сложных и острых ситуациях, но с видимой охотой сам шёл им навстречу. Причём делая то, отлично понимая, что речь идёт об ответственности не перед собранием, скажем, низовой профсоюзной организации, а перед сферами, располагающими полной возможностью взыскать по самому крупному счёту с человека, обманувшего их ожидания, — даже если этим человеком окажется Королев!..

Да и не говоря уж о прямой ответственности, не мог он не отдавать себе отчёта и в том, что каждое его мало-мальски серьёзное деяние — удачное или неудачное — пишется в книгу истории космонавтики и ракетостроения и со временем может быть по всем статьям проанализировано дотошными потомками. Ответственность перед историей! Далеко не самая лёгкая из всех возможных… Конечно, он все это сознавал.

И тем не менее — брал на себя.

…Это было уже далеко не первое совещание, на котором говорили о создании космической станции, предназначенной для мягкой посадки на Луну. Шло составление перечня основных технических параметров станции, по существу определяющих всю её будущую конструкцию. И тут-то возник вопрос: как делать посадочное устройство — шасси? Ведь невозможно проектировать его, не зная, хотя бы приблизительно, куда оно будет садиться. А что представляет собой грунт лунной поверхности, никто ещё точно сказать не мог. Как принято говорить, мнения учёных разошлись. Одни полагали, что поверхность Луны похожа на гранитные скалы. Другие — что она представляет собой рыхлую пыль в несколько десятков метров толщиной. Третьи — что она более всего похожа на ноздреватую пемзу… Словом, мнений было почти столько же, сколько учёных.

И вот в который уже раз собирается высокий синклит, выслушивает доводы «за» и «против» каждой гипотезы и… и не видит достаточных оснований, чтобы уверенно остановиться на одной из них, отвергнув все остальные. Причём упрекать за это почтённый высокий синклит или предъявлять ему претензии в нерешительности, робости мысли и склонности к перестраховке в данном случае не приходится: их действительно нет, этих веских оснований, — конкретный пример трудностей, неизбежно сопутствующих проникновению человека в Новое.

Впрочем, «проникновение в Новое» и прочие высокие слова хорошо звучат после того, как очередное свершение останется позади. Кстати, и свершением его назовут потом, когда оно уже состоится, а пока оно носит прозаическое наименование: задание. А раз задание — значит, планы, значит, сроки, которые, как известно, не ждут… В общем, тянуть с решением вопроса о посадочном устройстве «лунника» было больше невозможно.

— Так вот, — сказал Королев. — Большинство учёных склоняется к тому, что грунт на Луне твёрдый. Вроде гранита, или известняка, или пемзы — это уже детали, — но твёрдый. Да и доводы сторонников этой точки зрения вроде поубедительнее, чем у противников… — Он сделал паузу и решительно закончил: — Так и будем считать.

— Но, Сергей Павлович, — не удержался кто-то из присутствующих. — Как можно принимать такое решение на основании абстрактных разговоров? А если там пыль? Ведь все эти учёные мужи высказывают только общие соображения — не более того! Никто из них не берет на себя смелость написать — на Луне, мол, такой-то грунт… и подписаться под этим!

Королев посмотрел усталыми глазами на сидящих за столом:

— Ах вот чего вам не хватает…

Взял блокнот, крупным почерком написал на его листке:

«ЛУНА — ТВЁРДАЯ».

Подписался: С. КОРОЛЕВ.

Поставил дату, вырвал листок из блокнота и передал сотруднику, которому предстояло непосредственно руководить проектированием станции.

Такой я услышал эту историю от старожилов королёвского КБ, среди которых она пользовалась большой популярностью. Так и изложил её в журнальной публикации книги, которую вы сейчас читаете.

Но впоследствии мне посчастливилось узнать дополнительные уточняющие подробности об этом эпизоде и даже увидеть листок из блокнота СП.

Тексту этого необычного документа предшествует несколько ядовитый в данной ситуации заголовок — «Справка», адресованная, вопреки обычному, не от подчинённых начальнику, а, наоборот, от начальника — подчинённым.

А сам документ гласит следующее:

"Посадку АЛС[4] следует рассчитывать на достаточно твёрдый грунт типа пемзы…" — и дальше технические данные о вертикальной скорости корабля в момент прилунения и так далее.

Читая эту записку, я зримо представил себе, как СП начал писать её, имея в виду прежде всего цели сугубо воспитательные (поставить на место нерешительных!), а потом, по ходу дела и, возможно, незаметно для самого себя, перестроился на волну профессиональную, начал назначать основные технические параметры посадки будущего лунника. И, переключившись на чистую технику, даже отдал записку не тому участнику совещания, который сетовал на учёных, а тому, который непосредственно руководил проектированием.

Дальнейший ход дел общеизвестен: посадочное устройство было спроектировано, станция построена, запущена и в феврале 1966 года — через месяц после смерти Королева — успешно прилунилась, лишний раз подтвердив правомочность решений вероятностного характера.

Луна действительно оказалась твёрдой…

Многое видел этот человек раньше других — он умел смотреть далеко вперёд. И умел разглядеть в своём деле качественно новое даже тогда, когда это новое бывало довольно хитро замаскировано нагромождением текущих частных дел.

В жизни любого творческого коллектива — конструкторского, научного, театрального, спортивного, — если, конечно, это действительно творческий, живой, а не академически застывший коллектив, периодически возникает что-то вроде поворотных моментов. Моментов, когда надо отбросить часть старого, испытанного багажа, отрешиться от некоторых привычных, казалось бы, многократно проверенных воззрений и решительно шагнуть в новое.

Мгновенно такой поворот, разумеется, не возникает. Его идеи вызревают в умах постепенно. Постепенно и, конечно, не строго синхронно: в одних умах раньше, в других — позже, а у кого-то — раньше всех.

Так вот, сотрудники Королева рассказывают, что у него этот процесс вызревания новой идеи почти всегда завершался раньше, чем у кого бы то ни было. Особенно запомнилось им, как один за другим проходили пуски беспилотных предшественников «Востока» и как всем, в общем, было очевидно, что дело идёт к полёту человека. Но когда именно это будет, сколько потребуется успешных пусков беспилотных кораблей, чтобы сказать: «Да, их надёжность достаточна», — этого конкретно никто себе не представлял. А если и представлял, то, во всяком случае, своих позиций особенно не декларировал…

Тут, видимо, кроме не очень безоблачной статистики ранее выполненных пусков, о которой уже было сказано, действовал некий психологический барьер: издавна полет человека в космос воспринимался как нечто фантастическое. Перевести его в категорию явлений реальных — в этом как раз и заключался тот самый поворотный момент.

И именно Королев сделал этот шаг — собрал несколько своих ближайших помощников и сказал:

— Составляйте отчёт о готовности к пуску человека. Текст давайте без особой шлифовки, но введение и выводы чтобы были точные и чёткие. Отчёт пойдёт… — и он перечислил адреса, в которые следовало разослать отчёт, так, будто только за этим дело и стало.

Впрочем, так оно с той минуты фактически и было. Решающее слово было сказано. Дальнейшее представляло собой, как говорится, дело техники.

Е.А. Карпов справедливо заметил:

— Королев всегда точно знал, чего хочет. Чего добивается. И соответственно выбирал самую лучшую — значит, самую полезную для дела тактику: и в высших сферах, и с заказчиком, и со смежниками. Тут уж и свой темперамент подчинял задаче полностью.

Очевидное пристрастие Королева ко всему новому навело Б.В. Раушенбаха на мысль, которую он неоднократно высказывал, хотя и характеризовал каждый раз сам как парадоксальную:

— Я думаю, что, если бы сейчас Сергей Павлович был совсем молодым человеком, которому предстояло бы выбирать себе жизненный путь, он не пошёл бы в ракетную технику. Пошёл бы в какое-нибудь другое, совершенно новое дело.

Действительно — полный парадокс! Королев — и не пошёл бы в ракетную технику!.. Согласитесь, это звучит примерно так же, как предположение, что, скажем, Станиславский не пошёл бы в режиссуру или Пирогов — в медицину.

Но Раушенбах свою фантастическую гипотезу довольно убедительно обосновывал:

— Ракетная техника сегодня — это большое хозяйство, запущенное на полный ход. Королев же очень любил начинать — и не любил продолжать… Ракетная техника в начале тридцатых годов только зарождалась, и это определило выбор Королева… Он искал новое!..

Итак, отчёт о готовности к пуску человека был написан, подписан и выпущен в свет божий — сиречь в инстанции, каковым это дело надлежало санкционировать.

И вот наступил день заседания Государственной комиссии, которое впоследствии назвали «историческим». (Я взял это слово в кавычки, хотя если оценить происходившее в свете всего, что за ним последовало, то, действительно, иначе не назовёшь.) Один из заместителей и ближайших многолетних сотрудников Королева подготовил по его поручению к этому заседанию доклад — всеобъемлющий, богато аргументированный, насыщенный объективным анализом всех, «за» и «против».

Но, войдя в зал, Королев почуял (интуиция у этого человека была редкая), всем своим нутром почуял накал волнения, более того — взвинченности значительной части присутствующих. Причём присутствующих, которым предстояло не просто отсидеть на заседании — «для представительства», — а решать дело! Да ещё к тому же давать ответственные справки, а некоторым и отвечать на прямой вопрос: «По вашей части все готово? Никаких препятствий нет? Вы ручаетесь?..»

Оценив ситуацию, Сергей Павлович сказал своему заместителю:

— Давайте лучше я сам…

И сделал доклад сам. Если, конечно, позволительно назвать докладом выступление следующего содержания:

— Корабль на космодроме. Подготовка заканчивается. Предлагаю разрешить пуск с человеком.

И сел.

Дальнейший ход дела — поскольку конкретное предложение было чётко сформулировано — неизбежно свёлся к вопросу: «Кто за?»

Несколько человек решительно подняли руки, за ними потянулись остальные. И вопрос был решён…

А начнись обсуждение развёрнутого доклада — и все неминуемо утонуло бы в деталях, ранее уже многократно и всесторонне обсуждённых…

Да, психолог он был большой!

И — тут это проявилось снова — умел «взять на себя».

Решительное поведение Королева при обсуждении вопроса о пуске первого пилотируемого «Востока», конечно, опиралось не только на его редкостно волевой характер, но и на огромную, многоплановую подготовку выраженной им позиции. Над этим делом работали, без преувеличения, тысячи людей в течение многих месяцев.

Ну а если ответственное решение надо принимать самому — в одиночку или почти в одиночку? Да ещё к тому же в условиях страшного дефицита времени — за считанные минуты? Каков был Королев в такой ситуации?

История космических полётов даёт нам возможность ответить и на этот вопрос.

Подходил к концу полет «Восхода-2», во время которого космонавт А. Леонов впервые вышел в открытый космос и пролетел рядом с кораблём почти над всей территорией Советского Союза — от Крыма до Камчатки. После того как Леонов благополучно вернулся на корабль и основное задание этого пуска было, таким образом, успешно завершено, полет вступил в свою заключительную фазу.

«Восход-2» пролетел над районом космодрома и пошёл на последний виток. По каналам радиоуправления с Земли бортовая автоматика была включена на выполнение ориентации, торможения и спуска — все это должно было последовательно произойти в течение полутора часов последнего витка.

И тут-то выяснилось, что команда не прошла! Неожиданность! Ошеломляющая, тревожная неожиданность. Исправная работа автоматики за ряд предшествующих пусков успела стать привычной и как бы само собой разумеющейся.

Когда сваливается такая неожиданность, по-человечески естественно желание в течение какого-то времени переварить её, свыкнуться, осознать. Наконец, само принятие жизненно важного решения требует размышлений, консультаций, обмена мнениями.

Однако об этом не могло быть и речи. Какие там размышления, консультации, обмены! Времени для них нет — корабль-то уже отхватывает в каждую быстро мелькающую секунду по восемь километров трассы последнего витка!

Но сколько-нибудь заметного количества времени и не потребовалось: на борт «Восхода-2» сразу же, без малейшей паузы, было передано:

— Команду получите через тридцать секунд.

Что можно успеть за тридцать секунд? Разве что бросить окружающим:

— Ну, так что же будем решать?..

Причём надо сказать, что вопрос этот прозвучал несколько риторически, так как, ещё не задав его, Королев распорядился своему заместителю Шабарову: «Данные на ручной спуск!» — и через несколько секунд получил эти данные: расчётное время включения ТДУ. Тем не менее, СП счёл нужным спросить мнение главного специалиста по системам ориентации космических кораблей:

— Даём согласие на ручную?

А главное — спросить о том же самого себя, ибо в подобных острых случаях нет у человека лучшего консультанта, чем он сам, — особенно у такого человека, каким был Королев. И через тридцать секунд командная радиостанция космодрома передала уверенное разрешение технического руководителя полёта:

— Включайте ручное управление. Ориентируйтесь и запускайте тормозную установку вручную…

Общеизвестно, что спуск «Восхода-2» окончился, если не считать отдельных неточностей, благополучно. Тысячу раз продуманная, подробно расписанная в инструкции и тщательно отработанная со всеми экипажами на тренажёре методика ручного управления кораблём успешно прошла практическую проверку. На высоте оказались и космонавты, в частности командир «Восхода-2» Павел Беляев. Но и от руководителя полёта тут потребовалось немало!

Говоря о космических (да и не одних лишь космических) полётах, мы обычно подчёркиваем, с одной стороны, талант, работоспособность, знания людей, остающихся на Земле, — и, с другой стороны, волю, выдержку, решительность улетающих. Оказывается, эта раскладка качеств, хотя, в общем, и справедливая, несколько односторонняя.

Воля, выдержка, решительность — причём самой высокой пробы — порой нужны людям, остающимся на Земле, в не меньшей степени, чем космонавтам.

…Замечу в скобках: попадались мне и другие варианты изложения этого эпизода. Так сказать, иные редакции. Вот как рассказал о нем один из участников собеседования с журналистами, посвящённого воспоминаниям о Юрии Гагарине:

"Когда во время полёта Беляева и Леонова появилась неисправность в системе ориентации и космонавты запросили у «Земли» разрешение перейти на систему ручного управления, Гагарин находился на связи… Рядом сидели члены Государственной комиссии, сидел Королев. Думали. Юрий Алексеевич взял микрофон и сказал:

— "Алмаз", ручную посадку разрешаю, — и обернулся к Королеву.

Королев молча кивнул. Потом Сергей Павлович посмотрел на членов Государственной комиссии и сказал:

— Вот так надо руководить…"

Услышав про этот вариант, отличающийся — пусть не принципиально, но все же достаточно, чтобы это было небезразлично для истории, — от того, который был известен мне, я решил попытаться уточнить: как все все-таки было дело в действительности?

Мне весь этот эпизод был известен со слов его очевидца.

Но, исходя из старого принципа, что и показания очевидцев бывает полезно проверить, я обратился ещё к одному свидетелю — заместителю Главного конструктора Б.Е. Чертоку, тоже находившемуся в момент, о котором идёт речь, непосредственно в помещении командного пункта управления полётом «Восхода-2». И он вновь изложил мне интересующий нас эпизод в том же виде, в каком я знал его раньше, а именно — что решение о ручной посадке корабля принял не кто иной, как лично Королев.

Единственное, в чем свидетели этого эпизода несколько расходились, были пресловутые «тридцать секунд». Некоторые мои собеседники вспоминали, что вроде бы назван был другой срок: минута. Впрочем, я думаю, разница тут невелика. Принять столь ответственное решение за минуту — тоже неплохо!..

Почему я придал такое значение точному восстановлению всех подробностей этой, в общем, далеко не первостепенно важной истории? Не все ли, в конечном счёте, равно: кто именно принял решение? Важно, что оно было принято и оказалось правильным! Почему нужно до чего-то ещё тут докапываться?

И все-таки, я думаю, докапываться стоит.

Стоит хотя бы потому, что в данном случае свидетельства очевидца очень уж хорошо согласуются со всем обликом и широко известными особенностями характеров основных действующих лиц.

Никто, знавший Королева и имевший возможность наблюдать его в деле, ни на минуту не может допустить мысли, чтобы Сергей Павлович, лично отвечая за некоторую операцию (а тут он был ответственным лицом номер один по всем статьям: и как технический руководитель полёта, и как заместитель председателя Государственной комиссии, и как Главный конструктор корабля), позволил кому бы то ни было в своём присутствии принимать сколько-нибудь принципиальные решения, не спросясь у него — Королева! Руководства из своих рук он не выпускал никогда. А в обстоятельствах острых — тем более.

С другой стороны, общеизвестно — и я тоже уже говорил об этом, — что одной из характерных черт Гагарина была дисциплинированность. В склонности к превышению своих прав он замечен не был… Да и взаимоотношения этих двух людей — Гагарина и Королева — были взаимоотношениями ученика и учителя. Причём учителя достаточно строгого! Поэтому-то и трудно поверить, чтобы Гагарин, даже находясь на связи, то есть держа в руках микрофон, позволил себе обойти Королева, приняв самостоятельно решение по вопросу, явно входящему в компетенцию находящегося тут же рядом руководителя полёта.

Другое дело, что это решение могло уйти в эфир «с голоса» Гагарина, репутации которого, кстати, все сейчас сказанное, конечно, ни в малейшей степени не задевает: он и сам был человеком волевым, собранным, вполне способным принять верное решение в сложной, неожиданно создавшейся обстановке. Просто в данном случае он не имел на это права. Не было бы на месте действия технического руководителя полёта — другое дело. А так — не имел!..

В отличие от некоторых других обладателей высоких волевых качеств, Королев умел ценить их не только в себе самом, но и в окружающих. Человеку твёрдому, не пасующему перед ним, он спускал многое, чего никогда в жизни не спустил бы более податливому. Причём твёрдость характера в людях распознавал мгновенно, как бы ни была она замаскирована внешней мягкостью, шутливостью или видимым легкомыслием манеры поведения (когда один из подобных «мягких» людей вдруг занял непреклонную позицию по некоторому конкретному вопросу, Королев, в отличие от большинства окружающих, удивился лишь на мгновение, а потом спокойно выслушал все высказанные ему доводы, после непродолжительного раздумья согласился с ними и лишь на прощание бросил своему неожиданно жёсткому оппоненту: «А вы, оказывается, обманщик…»).

Столкнувшись с проявлением настоящей решительности, Королев обязательно запоминал это и не упускал возможности рано или поздно выдать по сему случаю свои комментарии.

Руководитель стартовой службы космодрома А.С. Кириллов имел возможность убедиться в этом после пуска одного из кораблей «Восток».

Уже дана команда «Пуск». Дальнейшие события — отход кабель-мачты, включение водяных инжекторов системы охлаждения, зажигание, выход двигателей сначала на предварительный, потом на промежуточный и, наконец, на главный режим работы — все это должно было следовать одно за другим автоматически.

Дав команду, Анатолий Семёнович уткнулся в перископ и увидел, что в положенный момент не отошла кабель-мачта — эта пуповина, питающая ракету, пока та стоит на своих земных опорах! Уже хлынули из инжекторов водяные струи, перед которыми бледновато выглядел бы любой петергофский фонтан, сейчас сработает зажигание, под ракетой появятся клубы дыма и отсветы пламени от вышедших на предварительный режим двигателей, а проклятая кабель-мачта стоит будто приклеенная!

Ещё есть возможность отставить пуск. Это можно сделать ещё в течение целых восьми секунд. Нет, уже семи… шести… пяти… Но отставленный пуск — это почти наверняка слив топлива, снятие ракеты со стартовой площадки, отправка её назад, в монтажный корпус, разборка, новая сборка, — в общем, дела на многие недели. Да и космонавту, приготовившемуся к старту, изрядная моральная травма от такой, как выражаются, психологи, сшибки…

А с другой стороны, не отойди эта чёртова мачта — и так она пропашет по борту уходящей вверх ракеты, что шансов на нормальный ход последующих событий останется не очень-то много.

Руководитель стартовой службы громко доложил:

— Не отошла кабель-мачта.

Однако отбоя не дал, потому что всей силой своих знаний и инженерной интуиции чувствовал: заработают двигатели на полную — и отойдёт мачта. Не может не отойти!

Он бросил взгляд на Королева. Тот стоял молча — понимал, что говорить в этот момент что-то под руку пускающему не следует.

Но вот сработал главный клапан, поднялась тяга двигателей, усилилась вибрация — и кабель-мачта отскочила. («Как ей, негодяйке, и было положено», — комментировал впоследствии герой этого эпизода её недостойное поведение.)

А ещё через мгновение ракета снялась с опор и пошла вверх.

На кремлёвском приёме, устроенном по случаю завершения полёта космических кораблей «Восток-3» и «Восток-4», Королев сказал про Кириллова:

— Железной выдержки человек!

В его устах такая характеристика стоила немало!..

Да, есть такие виды человеческой деятельности, которые порой заставляют принимать ответственные решения в условиях, как сейчас принято выражаться, неполной информации, да ещё к тому же при остром дефиците времени. Так приходится сплошь и рядом действовать полководцу в сражении, лётчику в полёте, хирургу у операционного стола. Не минует чаша сия, как мы видели, и конструктора космических кораблей, и участников их пусков.

Королев был в этом отношении очень силён.

Но не следует, конечно, понимать сказанное в том смысле, будто он прямо стремился к решениям подобного рода. Чуть ли не удовольствие от них получал. Нет, всегда, когда возможно (а возможно это в подавляющем большинстве случаев), он охотно советовался с людьми, которых считал компетентными в возникшем вопросе, и вообще старался действовать, опираясь на точные, многократно и всесторонне проверенные данные, на детально проработанные варианты, в многообразии которых вариант оптимальный редко бросается в глаза с первого взгляда. А свою исключительную интуицию пускал в ход в дополнение, но не в замену этих данных.

Особенно — при всем своём уважении к теоретическим расчётам, без которых в наше время, как известно, ни в одной отрасли знания не проживёшь, — любил он то, что называется прямым экспериментом. Прибегал к нему всегда, когда было возможно.

Вот, к примеру, одна из историй, которую сотрудники королёвского КБ особенно охотно рассказывают, когда речь заходит об инженерной практичности и остро развитом здравом смысле их шефа.

Но тут, наверное, нельзя обойтись без одной существенной оговорки. О Королеве в космических и околокосмических кругах ходило множество рассказов, фактическая основа которых обрастала таким количеством «дополнений» и «уточнений», порождённых полётом вольной фантазии рассказчиков, что отделить одно от другого становилось практически невозможно. Правда, надо сказать, упомянутый полет фантазии протекал не совсем уж бесконтрольно: все-таки говорили люди, как правило, хорошо знающие Королева. А потому их рассказы (точнее — пересказы) бывали если не безукоризненно точны в деталях, то вполне правдоподобны по существу. Вспомним хотя бы рассказ о том, как Королев «назначил» Луне твёрдый грунт.

В этом отношении — как герой целого цикла посвящённых ему произведений устного фольклора — из всех известных мне людей в одинаковом положении с Королёвым находился, пожалуй, один лишь Андрей Николаевич Туполев.

Итак, вернёмся к обещанному рассказу. Дело было во время подготовки к пуску автоматической космической станции к одной из планет. И сама станция, и ракета-носитель уже были доставлены на космодром. Туда же съехались члены технической комиссии по пуску, главные конструкторы отдельных систем, учёные, представители фирм — изготовителей всевозможных устройств и агрегатов. Шли последние, самые горячие недели подготовки к пуску.

И тут-то выяснилось, что комплект исследовательской аппаратуры, предназначенный для станции, не проводит по весу. За последние полсотни лет я не упомню случая, чтобы в авиации (а космонавтика, как мы уже установили, если не дочь, то, во всяком случае, близкая родственница авиации) какая-нибудь вновь созданная конструкция оказалась легче, чем было первоначально запроектировано, или хотя бы уложилась в свой проектный вес.

Но в авиации перетяжеленная конструкция — дело хотя и не очень приятное, но все же не смертельное: какие-то данные машины несколько ухудшатся, зато другие могут даже улучшиться (например, благодаря применению нового, более совершенного, хотя и соответственно более тяжёлого оборудования или вооружения).

Иначе обстоит дело в космонавтике. Наличные энергетические ресурсы ракеты-носителя позволяют вывести на космическую орбиту вполне определённый груз — и ни килограмма больше! Хочешь не хочешь, а вес корабля надо приводить к этой единственно возможной цифре.

Протекает сей процесс достаточно бурно. Гневные разносы («Вы же полгода считали и пересчитывали!..»), взаимные претензии («Это у конструктора имярек перетяжелено»), ссылки на высокие авторитеты («Этим экспериментом интересуется сам…»), как и следовало ожидать, ни к какому практически полезному результату не привели. Оставалось одно — что-то выбрасывать. А вот что именно, это должен был решать не кто иной, как технический руководитель пуска — Королев.

Многочисленные хозяева исследовательской аппаратуры ходили тихие и смирные, чуть ли не на цыпочках, стараясь по возможности не привлекать к себе излишнего внимания кого бы то ни было, но прежде всего — Королева. Авось пронесёт!..

И одновременно норовили как можно эффективнее использовать подаренный им судьбою тайм-аут, чтобы ещё и ещё раз проверить свои собственные детища, лишний раз убедиться, что все в них в полном ажуре. Эта, в общем, довольно естественная тактика вдруг, по какой-то косвенной ассоциации, напомнила мне, как во время войны экипажи ночных бомбардировщиков, увидя, что прожектора противника вцепились в один из пришедших на цель самолётов, старались использовать этот момент, чтобы прицельно, поточнее отбомбиться самим. Известный авиационный штурман Герой Советского Союза А.П. Штепенко в своей книге «Так держать!» писал об этом: «В лучах прожекторов мелькают силуэты самолётов, стремящихся вырваться из цепкой западни световых полос, из гущи разрывов зенитных снарядов… Пользуясь тем, что прожекторы были заняты другими самолётами, мы спокойно сбросили серию бомб…»

Логика действий конструкторов на космодроме была — хотя и в совершенно иных обстоятельствах — чем-то сходная.

Итак, создатели исследовательской аппаратуры с опаской взирали на занятого выбором искупительной жертвы Королева.

А он, покопавшись во всевозможных чертежах, перечнях и списках, остановил своё внимание на одном из приборов. По идее этот прибор, будучи доставлен на поверхность упомянутой планеты, должен был определить, есть ли на ней органическая жизнь, и передать полученный результат по радио на Землю. Излишне говорить, насколько ценны для науки были бы достоверные данные по этому вопросу. Но в том-то и дело, что только действительно, по-настоящему достоверные!.. Судя по дальнейшему развороту событий, ход мыслей Королева привёл его именно к этому «но». А за размышлениями, как всегда у него, незамедлительно последовало дело — Главный конструктор дал команду:

— Отладить прибор по полной предпусковой программе, погрузить на «газик», вывезти в степь за десять километров от нас и там оставить. Послушаем, что он будет передавать…

Выполнить это решение было нетрудно: рыжая, выжженная степь вокруг космодрома лежала по всем четырём странам света до самого горизонта.

Прибор был отлажен, задействован, погружён на «газик», заброшен в степь и по прошествии положенного времени выдал в эфир радиосигналы, из расшифровки каковых с полной определённостью следовало, что жизни на Земле — нет.

И вопрос — по крайней мере для данного пуска — был решён.

Не следует, однако, усматривать в рассказанной сейчас истории один лишь анекдот в чистом виде: не так уж прост был конструктор злополучного прибора. Оказывается, следы человеческой цивилизации, да и вообще жизни на нашей планете, бросаются в глаза не так уж сильно.

В своё время, когда учёные предпринимали первые попытки фотографирования Земли из космоса, известный американский астроном Карл Саган докладывал на международном симпозиуме о том, как он попробовал обработать снимки, сделанные со спутников (если не ошибаюсь, типа «Тирос») аппаратурой с разрешающей способностью более одного километра, с целью определить по ним, есть ли на Земле сознательные существа. Он пытался обнаружить на снимках что-либо, бесспорно созданное такими существами. Пытался, но — ничего не обнаружил! Оказалось, например, что, судя по этим снимкам, таких городов, как Нью-Йорк или Париж, просто нет. Река Сена есть — а города Парижа нет. В том месте, где ему, по данным учебника географии, полагалось бы находиться, на снимках обнаруживались пятна, практически мало отличавшиеся, скажем, от изображений лесных массивов.

Только в Канаде с трудом удалось найти какие-то прямые линии, оказавшиеся огромными, простирающимися на десятки километров широкими просеками в местах лесоразработок.

Короче говоря, какой-нибудь марсианин, изучая подобные снимки, наверняка пришёл бы к выводу, что сознательной жизни на Земле нет.

Разумеется, причина такой удивительной и даже несколько обидной для нас невидимости следов деятельности человека на принадлежащей ему планете — не принципиального характера. Все дело было в разрешающей способности фотоаппаратуры, которая со времени исследований Сагана продвинулась далеко вперёд. Нет сомнения в том, что будь в те годы у исследователей такие приборы, как, скажем, многозональный космический фотоаппарат «МКФ-6», с которым работали на корабле «Союз-22» Валерий Быковский и Владимир Аксёнов, — результаты получились бы совсем другие.

Примерно то же можно сказать и о приборе, о котором у нас шла речь. Возможно, что требовала усовершенствования его конструкция. Не исключено, что нужно было изменить методику его использования. Но отвергать целиком саму идею исследований такого рода, конечно, не приходилось. Это было очевидно всем, а Королеву — больше, чем кому-либо иному.

Но способ решения конкретной задачи — что снимать в первую очередь с корабля? — применённый в данном случае, для Королева, как мне кажется, очень характерен. Даже если в этой истории и есть что-то от легенды. Хотя старожилы королёвского конструкторского бюро решительно настаивают: все точно, ничего от легенды тут нет.

Однажды общеизвестная склонность Королева к прямому инженерному эксперименту подверглась суровому испытанию, войдя в конфликт со строгой дисциплиной, упорно насаждаемой им во всем, что относилось к подготовке и к пуску космического корабля. А тут эксперимент был предпринят в порядке, выражаясь деликатно, не вполне плановом.

Дело было так. Готовился к полёту один из последних беспилотных космических кораблей — предшественников гагаринского «Востока» — с подопытной собакой на борту.

Среди проблем, стоявших в то время перед учёными и конструкторами, едва ли не самой серьёзной была невесомость. В сущности, мы и сейчас не можем утверждать, что знаем в этой области все. Но тогда опыта сколько-нибудь длительного, превышающего несколько десятков секунд, соприкосновения с явлением невесомости вообще не было ни у кого.

А потому пышно расцвели горячие дискуссии (ничто так не подогревает дискуссионные страсти, как недостаток информации) на тему о том, как будут функционировать в условиях невесомости живые организмы, а равно неживые механизмы.

В правомерности постановки такого вопроса применительно к живым существам не сомневался никто,

Факт существования проблемы «человек в невесомости» сомнений не вызывал.

Но сомнения в бесперебойности действия в этих условиях мёртвой техники большинству людей, не связанных с космическими делами профессионально, могут на первый взгляд показаться не очень-то обоснованными: не все ли, мол, равно всяким винтикам и болтикам — весомость там или невесомость? А между прочим, оказалось, что некоторым (пусть не всем, но достаточно многим) техническим устройствам далеко не все равно. Взять, к примеру, такое широко распространённое во всевозможных топливных, масляных, гидравлических системах устройство, как отстойник. При отсутствии гравитации он функционировать не может: нет причины для осаждения частичек примесей, которые он должен выделять из рабочей жидкости.

Другой пример: чтобы управлять движением космического корабля — переходить на новую орбиту, сближаться и контактироваться с другими космическими объектами, а главное, затормозиться для возвращения на Землю, — корабль должен быть определённым образом сориентирован. Но всякая система пространственной ориентации требует какой-то стабильной системы координат, относительно которых определялось бы положение летательного аппарата: так сказать, где верх — где низ, где нос — где хвост. В атмосферной авиации в качестве естественной вертикали такой системы выступает линия действия силы тяжести. В условиях невесомости этой линии нет. Приходится придумывать что-то другое, более сложное, — например, использовать в качестве осей системы координат направления на несколько крупных далёких звёзд.

Академик А.Ю. Ишлинский рассказывает о том, как создатели одного из приборов космической ориентации столкнулись с явлением «спекания» в вакууме зубчатых колёс, что, естественно, влекло за собой отказ — поначалу необъяснимый — этого прибора.

Выходит, не всякой технике так уж хорошо в космосе, и возникавшие на сей счёт сомнения нельзя сказать чтобы были полностью высосаны из пальца. Но, расширяясь наподобие снежного кома, сомнения стали затрагивать и такие механизмы, которые до того были, как жена Цезаря, вне подозрений.

Дело дошло до того, что начались — правда, преимущественно среди специалистов нетехнического профиля — споры о том, будут ли работать в космосе часы. Обыкновенные пружинные часы! А это, между прочим, дело весьма существенное: часовой механизм может найти применение во многих элементах конструкции космического корабля и его оборудования.

Доктор Абрам Моисеевич Генин — по профессии авиационный медик, в силу чего и занимался в те годы преимущественно существами живыми: начиная от мушек дрозофил и кончая космонавтами. Вопрос о том, будут или не будут работать часовые механизмы в невесомости, его, как говорится, прямо по службе ни в малейшей степени не касался.

Но тем не менее, когда корабль-спутник облетел по космической орбите земной шар, благополучно приземлился и из его кабины была извлечена оказавшаяся в добром здравии Чернушка, на ней были обнаружены… часы. Обыкновенные наручные часы марки «Победа» с потёртым кожаным ремешком, на скорую руку примётанные к собачьей попонке.

Установление личности хозяина этих контрабандных часов ни малейшей трудности не составило, привлекать к расследованию Шерлока Холмса оснований не было: на задней часовой крышке невооружённым глазом легко читалась чётко выгравированная дарственная надпись. Часы принадлежали Генину.

Проехав незаконным образом 9 марта 1961 года вокруг нашей планеты и пробыв более часа в невесомости, они продолжали бодро тикать — ничуть не хуже, чем до своего экзотического путешествия.

Для чего предпринял Генин такой самодеятельный эксперимент? Прогрессивная общественность космодрома усмотрела причину этого в том, что доктору очень уж набили оскомину бесконечные дискуссии на тему о работоспособности часов и вообще всякой техники в невесомости.

Через несколько лет, когда я напомнил Генину об этой истории, он сказал: «Я просто хотел от них избавиться. Они мне надоели…»

Но по свежим следам на доктора крепко навалились за «самовольное внесение изменений в установленный комплект бортового оборудования», что считалось (и, в общем, считалось справедливо) криминалом достаточно серьёзным. Однако чувствовалось, что ругали его тогда в основном с позиций официальных, больше для порядка. А в частном разговоре Королев сказал:

— Вот так и надо ставить эксперимент: прямо брать быка за рога. — Хотя, конечно, понимал, что особенно большого смысла в постановке такого эксперимента не было — уже по одному тому, что работа пружинных механизмов в невесомости сомнений у технических специалистов, как было сказано, не вызывала.

…Когда же со времени описываемых событий прошло более десятка лет, выяснилось — в порядке явки нарушителя закона с повинной, — что хотя владельцем знаменитых часов был действительно А.М. Генин, но отправила их в космическое путешествие, собственноручно подшив к попоне Чернушки, врач Адиля Ровгатовна Котовская — человек, тоже очень много сделавший для становления нашей космической биологии и медицины, участник подготовки первых космонавтов, доктор медицинских наук. Когда предпринятый подпольно эксперимент приобрёл незапланированно широкую огласку, пойманный с поличным Генин галантно взял грех на себя, тем более, что если не единоличным ответчиком, то уж соучастником преступления так или иначе в любом случае оставался — часы-то свои он для этого дела дал.

Так что единственный корректив к рассказанной истории, который следует внести, состоит в том, что одобрительное резюме Королева: «Вот так и надо ставить эксперимент: прямо брать быка за рога», — заслужил не один, а сразу два человека — Абрам Моисеевич Генин и Адиля Ровгатовна Котовская.

Королев был всегда очень занят: чересчур уж много дел оказывалось так или иначе завязанными через него. В этом отношении его образ жизни мало отличался от образа жизни большинства других известных мне руководителей конструкторских бюро, исследовательских институтов и прочих учреждений подобного рода.

Немудрёно, что пробиться к нему было непросто. Особенно трудно бывало поговорить с ним в Москве; на космодроме круг возможных собеседников резко сужался, это несколько облегчало дело, но тоже нельзя сказать, чтобы в очень сильной степени: сама работа на космодроме диктовала предельно уплотнённый, буквально почасовой график, в котором найти «окно» удавалось редко.

Но если уж он кого-то принимал, то — и здесь начиналось индивидуально присущее его стилю работы — разговаривал с вошедшим в его кабинет спокойно, обстоятельно, неторопливо — так, будто вообще нет у него больше никаких дел и забот, кроме этого разговора. Разговаривал ровно столько, сколько было нужно. Иногда это затягивалось на часы, иногда сводилось к нескольким предельно чётким, до последнего слова продуманным фразам. Но никогда разговор не комкался.

Осенью 60-го года, в ходе подготовки первой группы космонавтов, у меня возникло несколько вопросов, требовавших вмешательства Королева, и я отправился к нему.

Дверь из секретариата Главного конструктора вела в огромный кабинет с большим столом и стульями для доброй сотни участников разного рода совещаний и заседаний, столиками для секретарей или стенографисток и официальными портретами. Когда СП хотел выразить своё особо дружественное отношение к посетителю, то встречал его у дверей в секретариат и вёл через весь этот длинный зал к маленькой — на первый взгляд почти незаметной — двери в дальнем его конце. За этой дверью находился рабочий кабинет — тесная комнатушка, в которой письменный стол, телефонный «комбайн», два кресла, диван и книжный шкаф стояли так плотно, что пробираться между ними приходилось по траектории достаточно извилистой. Войдя в этот кабинет и понимая, как дорого время его хозяина, я после первых же слов взаимных приветствий (так получилось, что мы до этой встречи не виделись добрых полтора десятка лет) сказал:

— Сергей Павлович, я вас задержу минут на пятнадцать.

— Нет, — ответил СП. — Раз уж я выбрал время поговорить с вами, давайте не торопиться. Побеседуем столько, сколько потребуется.

И, взяв телефонную трубку, сказал секретарю:

— Я занят.

Обращаясь к Королеву, я, конечно, отдавал себе отчёт в том, насколько малую долю того, что держит в своих руках он, составляют возникшие у меня проблемы. Но такая у него была манера разговора, что у его собеседника начинало возникать ощущение, будто нет на свете дела важнее того, которым он — собеседник Королева — в данный момент занимается. И что сам СП в этом твёрдо убеждён… Впрочем, он, насколько я понимаю, действительно был убеждён в том, что самое большое дело слагается из множества малых, каждым из которых необходимо заниматься увлечённо, всерьёз, с полной самоотдачей.

Интересное совпадение, может быть, не такое уж случайное. Известный полярник, участник первой зимовки на дрейфующей льдине, в дальнейшем видный учёный, академик Е.К. Фёдоров вспоминал, что академик И.В. Курчатов «никогда никого не подавлял своим огромным авторитетом. Он умел заинтересовать людей так, что каждый учёный считал свою задачу в общей работе — главным делом своей жизни».

«Умел заинтересовать так…» — это в полной мере относилось и к Королеву. Наверное, без этого умения Королев не был бы Королёвым, так же как Курчатов не был бы Курчатовым. Нет, конечно, тут о случайном совпадении речи быть не может… Другое дело, что — в отличие от Курчатова — СП, когда считал полезным для дела, отлично умел и авторитетом своим подавить, и вообще любое средство в ход пустить. Лишь бы — для дела!

…Проговорили мы тогда более двух часов. Давно решили вопросы, ради которых я пришёл, а разговор все продолжался: о космосе и об авиации, о прошлом и о будущем, о проблемах глобальных и делах сугубо личных… Не берусь судить, извлёк ли СП из этого разговора что-нибудь полезное и интересное для себя, но мне он запомнился на многие годы.

Характерной чертой стиля работы СП было великолепное пренебрежение к тому, что именуется установленными пределами прав и обязанностей. Особенно широко понимал он категорию прав, прежде всего — своих собственных: без видимых сомнений распоряжался едва ли не всеми вокруг.

И его команды не повисали в воздухе!

Даже в тех случаях, когда он, что называется, «сильно превышал»…

Как-то раз выяснилось, что, разрабатывая одну из проблем предстоящих космических полётов, три разные организации, входящие к тому же в состав трех разных министерств, делали параллельно одно и то же дело. Все шло тихо и мирно, пока не дошло до ведома СП. Он начал с того, что без разбору наказал («Всем по выговору!») собственных заместителей, от которых, в сущности, и узнал о сложившейся ситуации. А затем, недолго думая, изрёк:

— Головной организацией по проблеме считать такую-то. Ответственность — на ней. Включите это в проект постановления.

Кстати, как показало дальнейшее, выбор Королева оказался не только оперативным, но и совершенно правильным по существу: названная им организация была в деле, о котором шла речь, наиболее компетентной.

Но, как легко догадаться, у этой новоиспечённой головной организации и без того хватало своих собственных, непосредственно относящихся к её основной тематике дел. Немудрёно поэтому, что её руководители, узнав о выпавшей на их долю чести (или, если хотите, новой мороке на их шею, — можно называть и так, и этак), особого восторга не проявили и, как всегда в подобных случаях, обрушились на самую ближнюю мишень — своего собственного сотрудника, ведущего по этой проблеме и, естественно, поддерживавшего связь с КБ Королева:

— Это, Юрий Аркадьевич, конечно, с твоей подачи нам такой подарочек?

— С какой там подачи!.. Ему никакой подачи не требуется. Вы поймите: это и есть СП!

Действительно, это и был СП!

Но, конечно, далеко не весь СП!

При всей присущей ему крепкой организаторской хватке он умел оперировать полной гаммой средств воздействия на умы человеческие. Психологом был тонким! Евгений Фёдорович Рязанов высказал по этому поводу интересное наблюдение:

— Он не только понимал верхний слой психологии собеседника, но и всю, так сказать, иерархию рангов психологии: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…» Это он прекрасно видел и учитывал.

Нередко то, что в первый момент воспринималось сотрудниками Королева как труднообъяснимая неожиданность, потом, по прошествии некоторого времени, проявляло свою чёткую логическую основу. Так шахматный комментатор, анализируя острую матчевую партию, вдруг обнаруживает железную логику в том, что поначалу казалось ему странной фантазией, даже чуть ли не некорректной игрой гроссмейстера.

Однажды такой последующий анализ помог сотрудникам Королева — мне об этом рассказал тоже Е.Ф. Рязанов — обнаружить в своём шефе чётко выраженную эстетическую жилку.

Ему принесли предварительные наброски конструкции будущего (тогда ещё будущего) первого искусственного спутника Земли. СП посмотрел на них и почти сразу решительно отверг:

— Не годится.

— Но почему? — спросили исполнители работы.

— Потому что не круглый…

Присутствующие переглянулись. Блажь какая-то! Что это с ним сегодня? Не все ли равно, какова будет форма предмета, летящего в безвоздушном пространстве, где внешняя среда никакого сопротивления не оказывает?

Много позже они поняли, что нет — далеко не все равно!

Сейчас, по прошествии десятилетий, мы просто не можем представить себе первый спутник другим, чем он был: элегантным шариком (конечно же шариком, на то он и небесное тело!) с красиво откинутыми назад — как грива мчащегося карьером коня — стрелами антенн. Спутник стал символом вторжения человека в космос. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на эмблемы бесчисленных международных и национальных выставок, симпозиумов, конференций. На плакаты и журнальные обложки. Наконец, на почтовые марки, отражающие, как известно, интересы и помыслы рода человеческого не в меньшей степени, чем, пожалуй, любые другие произведения живописи и графики.

Да, ИСЗ стал символом!

А символ должен соответствующим образом смотреться, должен быть эстетичным. Требования к его внешнему виду далеко не исчерпываются соображениями технического характера (хотя, без сомнения, Королев, принимая решение, учитывал также и их)… Невозможно сейчас утверждать, что СП все это с самого начала представлял себе во вполне законченном, логически обоснованном виде, но что он это ощущал интуитивно — нет сомнений! Отсюда и это его на первый взгляд несколько туманное, но, как оказалось впоследствии, глубоко мудрое: «Потому что не круглый…»

…Интересно сочетался в этом человеке размах творческого мышления — на многие годы вперёд и миллионы километров вдаль — с умением вникнуть в любую техническую частность; более того, я бы сказал, со вкусом к таким инженерным и инженерно-организационным мелочам, от которых в сумме зависит, наверное, не меньше, чем от так называемых великих озарений.

Однажды я оказался случайным свидетелем того, как он ворчал по поводу отсутствия в номенклатуре изделий, выпускаемых у нас серийно, какого-то клапана нужных габаритов и веса.

— Не все ли вам, Сергей Павлович, равно: выпускается эта штука серийно или нет, — удивился один из присутствовавших. — Дайте заказ, и уж по вашей-то просьбе, для космоса, будьте спокойны, любой завод сделает. Как говорится, за честь почтёт.

— Сделает, сделает, — хмуро ответил Королев. — Сделает штучно. Уникальную вещь. А мне уникальности не нужны. Нам надо такой клапан поставить, чтобы тысячи таких же где-то уже давно работали: в авиации или, ещё лучше, на автомобилях… Апробированные, доведённые. Тогда он будет надёжный.

Когда несколько лет спустя обстоятельства заставили меня вплотную соприкоснуться с проблемами надёжности, я вспомнил слова Королева. Зависимость надёжности от стандартизации, от масштаба производства он ощущал, как мы видим, очень точно. И значение этому придавал первостепенное.

В другой раз инженерный здравый смысл, присущий Главному конструктору, проявился в плане не чисто техническом, а, я сказал бы, скорее технико-дипломатическом.

Шло совещание технического руководства пуском очередного космического корабля. Кто-то из присутствовавших поднял вопрос о том, что, мол, напрасно исключена из комплекта оборудования корабля установка, выдававшая при спуске оперативную информацию об исправном срабатывании некоторых действующих на посадке систем. Излишне говорить, какой вздох облегчения на пункте руководства полётом вызывали сообщения, источником которых была эта установка.

И вот такое симпатичное устройство было снято с борта корабля. Почему? Я думаю, объяснять это нет необходимости: вес, вес и ещё раз вес! Снова он!..

О том, что в заданный вес надо укладываться, никаких дискуссий, конечно, быть не могло: тут все определялось располагаемыми энергетическими ресурсами ракеты-носителя, выше которых, как говорится, не прыгнешь. Споры — и весьма горячие — разгорались каждый раз о другом: что именно снимать. Каждый готов был галантно уступить место в перечне остающегося за бортом оборудования произведению соседа. Против снятия сигнальной аппаратуры, как и следовало ожидать, железно восстали прежде всего её конструкторы.

— Помните, — говорили они, — как мы все в прошлый раз психовали, когда время вышло, а сообщение, что наши сигналы прослушиваются, почему-то задержалось? Что ж, вы хотите, чтобы теперь на каждом пуске так дрожать?

Ничто, казалось бы, не заставляло Королева тут же, на месте, решать возникший спор. Он прекрасно мог поручить это одному из своих заместителей и быть уверенным, что будет принято разумное решение и что предельный суммарный вес корабля не окажется превышен.

Но Королев усмотрел в обрисовавшейся постановке вопроса некий принципиальный момент и решил самолично довести дело до конца.

— Нет уж, извините, нам важнее максимальная гарантия благополучного спуска, чем подтверждение этого благополучия на четверть часа раньше или позже.

Часть присутствовавших, представлявших так называемые внешние организации, не сдавалась:

— Сергей Павлович, нельзя эту штуку выбрасывать! Такого же мнения придерживается… — и тут было названо имя руководителя достаточно высокого, даже по масштабам Королева, ранга.

Но оперировать таким доводом можно было, лишь плохо зная собеседника. Ссылка на имена только подлила масла в огонь.

— Что значит — придерживается! — повысил голос Королев. — Вы же сами ему это мнение подсунули: доложили безответственно, сформировали его точку зрения, а сейчас ею же и прикрываетесь.

И после небольшой паузы добавил безжалостно:

— Теперь сами и передокладывайте. А не желаете, так я ему позвоню, объясню, какие у него помощнички. Хотите?..

Нет, этого они не хотели — и вопрос был решён.

…Порой, наблюдая, как Королев вдруг неожиданно цеплялся к какой-нибудь мелочи и устраивал вокруг неё целую сцену, я не мог отделаться от мысли: каприз, в чистом виде каприз!

Перед одним из пусков кто-то из работников космодрома заметил на заседании Госкомиссии, что, мол, в прошлый раз на стартовой площадке были лишние люди и что сейчас надо бы почистить списки стартового расписания на предмет удаления всех, без кого там можно — а значит, нужно — обойтись.

Я уже рассказывал о существовавшем на площадке строгом порядке контроля за каждым человеком, который должен был, согласно стартовому расписанию, находиться там в последние предстартовые часы. Просочиться сквозь эту достаточно жёсткую систему было практически невозможно.

И, в сущности, трудно было усмотреть какой-то криминал в предложении лишний раз прочесать стартовое расписание. Но тем не менее Королев неожиданно для меня категорически заявил, что ни единого лишнего человека на старте никогда не было, нет и не будет, решительно отказался согласовывать с кем-либо списки стартового расписания, кого-то попутно обругал, кому-то из авторов злополучного предложения припомнил его стародавние, казалось бы, давно забытые прегрешения. Словом, забушевал… Поднявшие вопрос уж и сами не рады были, что выпустили этого если не злого, то, во всяком случае, весьма буйного джинна из бутылки.

— Чего он так взъелся? — тихо спросил я одного из старожилов космодрома. — Дело-то ерундовое, да и вреда от этого так или иначе не получится.

— Ты не понимаешь, — ответил мой просвещённый сосед. — Расписание-то кто утверждает? Сам СП. Ни в жисть он не скажет, что подписал что-то, чего не надо.

— Так мелочь же.

— Тем более!

Излишне говорить, что стартовое расписание осталось в неприкосновенности. И, между прочим, лишних людей на стартовой площадке в день пуска я, как ни старался (а я старался), обнаружить не сумел. Главный оказался прав и по существу дела.

Вообще не раз то, что в поведении Королева на первый взгляд могло показаться капризом, проявлением мелочной обидчивости или ведомственной ревности, в действительности имело под собой реальную, вполне деловую базу. Однажды Королев, инструктируя руководителей групп поиска и эвакуации космонавтов с места посадки, очень энергично, даже с некоторой угрозой в голосе подчеркнул, что эти группы должны докладывать об обнаружении космонавта, его состоянии и вообще обо всем, что касается выполнения их задачи, прежде всего сюда — в оперативную группу руководства полётом на космодроме. После этого — на здоровье — дублируйте доклад сколько угодно и кому угодно, но первая передача — сюда и только сюда!

Кое-кто из слышавших этот, как принято называть подобные внушения, профилактический втык, иронически переглянулись, усмотрев в нем прежде всего реакцию на события, случившиеся после завершения одного из предыдущих космических полётов. Оперативная группа на космодроме узнала тогда все подробности посадки и получила подтверждение хорошего состояния космонавта… из Москвы. Правда, буквально через минуту поступили и непосредственные сообщения поисковых групп, но докладывать об этом далее было уже некому: в Москве все всё знали.

Причина такой перемены мест слагаемых (в результате которой, вопреки правилам арифметики, сумма несколько изменилась) заключалась в том, что в состав поисковых групп входили специалисты из разных ведомств. Едва ли не каждый из них получил от своего постоянного начальства, обуреваемого трепетной жаждой «доложить первым», соответствующие инструкции: «Прежде всего — мне! А потом уж техническому руководству… или как там оно…» Когда же инструкции постоянного начальства, которое, как говорится, зарплату платит, сталкиваются с инструкциями начальства сугубо временного, судьба последних, как легко догадаться, всегда незавидна.

Всегда? Нет, не совсем: только не тогда, когда в роли такого временного начальства выступал Королев!

Во всяком случае, в хвосте событий оперативная группа на космодроме больше не оказывалась ни разу.

И мотивы, заставившие СП так энергично требовать этого, в дальнейшем прояснились. То есть я не хочу, конечно, сказать, что знатоки душ человеческих, иронически переглядывавшиеся во время описанного инструктажа, ошибались на все сто процентов. Человеку присуще человеческое, и вряд ли Королеву так уж безразлично было право (которое он, честное слово, заслужил больше, чем кто-либо другой) первым доложить об успешном окончании очередного космического полёта. Тем более что в этом заключалась едва ли не единственная доступная ему при жизни форма отчёта о результатах своей деятельности перед страной.

Но, я уверен, в первую очередь подогревали ту энергию, с которой СП инструктировал поисковиков, не эти соображения. Главное было в другом: не может техническое руководство и его оперативная группа полноценно выполнять свои прямые обязанности и нести за это всю полноту ответственности, не имея чёткой, своевременной, всеобъемлющей информации, содержащей все до последнего нюансы, каждый из которых существен для понимания всей сложившейся ситуации в целом. Все это в полной мере поняли и прочувствовали в первом же полёте, в котором что-то пошло не так, как надо, — я имею в виду отказ автоматической системы посадки и, как следствие, ручное управление спуском корабля «Восход-2». Королев, видимо, понимал это и раньше.

Можно ли было спорить с ним? Да, в общем, можно. Хотя — довольно трудно. Причём трудно не столько, как многие думают, из-за несговорчивого характера собеседника, сколько прежде всего вследствие исключительной его логичности, силы мышления, глубокого понимания предмета спора, что в настоящей, деловой дискуссии дороже любых внешне эффектных полемических способностей (хотя и этих способностей Королев был не лишён). Но все-таки спорить с ним было можно. Причём позволить себе это могли не только его ближайшие помощники или представители смежных фирм, но и люди, находившиеся, подобно мне, на заметном удалении от вершины ракетно-космического Олимпа. В некотором смысле им это было даже проще. Однажды я высказал в разговоре с СП некоторые соображения о настоящем и будущем профессии космонавта. В основном о будущем, потому что ко времени этого разговора круг деятельности человека в кабине космического корабля только начинал разворачиваться.

Королев поддержал разговор на эту тему охотно, заинтересованно. Но поначалу чуть ли не каждое моё слово встречал энергичными, даже какими-то раздражёнными возражениями. Видно было, что где-то я зацепил его уже успевшую установиться точку зрения, ломать которую без стойкого сопротивления он очень не любил. Простые, ничем не подкреплённые уговоры в подобных случаях бывали абсолютно безрезультатны и только сердили его. Требовались соображения аргументированные. И даже не просто аргументированные, а такие, которые СП соглашался признать аргументированными, что, видит бог, было далеко не одно и то же!

Разговор наш протекал — как на волнах — то в относительно спокойных, то в несколько повышенных тонах. В конце концов СП, не резюмируя, в чем он со мной согласен, а в чем не согласен, неожиданно предложил:

— А вы напишите об этом. Напишите статью.

— Кто же её опубликует, Сергей Павлович? Проблема-то очень уж специальная.

— Ничего. Вы напишите, а потом посмотрим, где её печатать. Там видно будет… Может, у вас ещё ничего не получится.

В том, что метод подначки СП применяет широко и охотно, я уже имел не один случай убедиться. Поэтому последние сказанные им слова — «…ничего не получится» — истолковал в том смысле, что статью действительно писать надо.

Я написал, показал написанное — и вызвал этим новый тур споров. Королев нашёл, что я напрасно этак прямо, в лоб, декларирую свои сомнения во всемогуществе чистой автоматики, и обвинил меня в «антимеханизаторских настроениях» (как помнят читатели газет, такие настроения или, во всяком случае, обвинения в их наличии в своё время фигурировали в истории нашего сельского хозяйства). Впрочем, мне показалось, что теперь, во второй раз, спорил он уже больше для того, чтобы довести мои соображения до полной кондиции, сделать их конкурентоспособными с точкой зрения «стопроцентных автоматчиков», которая в те времена была уже очень сильна. Так или иначе, но в конце концов взаимоприемлемые формулировки были найдены.

По рекомендации Королева статья «Новая профессия — космонавт» появилась в «Правде». К этой проблеме — становлению новой профессии — я ещё вернусь. Но сейчас мне помнится больше всего не то, как я статью писал, а то, как интересно, горячо, упрямо спорил тогда Королев.

Так что, оказывается, можно было с ним поспорить… Иногда.

Но далеко не всегда! Человек настроения, СП порой оказывался совершенно невосприимчивым к любой аргументации. Тогда оставалось одно: выполнить, как выражаются военные лётчики, манёвр из боя и вернуться к наспех свёрнутому разговору в другой раз, при более благоприятном настроении шефа.

Сотрудник КБ Королева, впоследствии один из заместителей Главного конструктора, А.П. Абрамов рассказывал на чтениях, посвящённых памяти Сергея Павловича, о том, как он трижды приходил к СП доказывать необходимость сооружения на космодроме станции автоматической заправки ракеты. В первый раз Королев его попросту выгнал («Не жалеешь народных денег!»). Во второй раз тоже выгнал, но тут уж Абрамов не удалился безропотно, а сам повысил голос («Я ухожу, но имейте в виду, Сергей Павлович, ухожу, хлопнув дверью») — оказывается, когда речь шла об интересах дела, можно было разговаривать с СП и так. В третий раз Абрамов попросил Королева выйти на минуту в «большой» кабинет. А там на столе был установлен действующий макет задуманной станции и разложены графики и расчёты. СП долго (какая уж там «минута») смотрел, придирчиво расспрашивал о деталях проекта, а потом обошёл всех участвовавших в этом действе сотрудников Абрамова, пожал каждому руку и сказал: «Вот так надо отстаивать своё мнение».

Правда, мне рассказывали и о таких случаях, когда Королев, обладавший отличной памятью, поостыв и взвесив предмет спора более спокойно, возвращался к нему по собственной инициативе, не дожидаясь, пока решится на этот шаг его оппонент. Никакие соображения поддержания начальнического престижа его в подобных случаях ни в малейшей степени не связывали — по сравнению с интересами дела подобные мотивы в его глазах веса не имели.

При всей своей перегруженности Королев здорово умел не упустить из поля зрения, не прозевать толкового человека и хорошую идею (что, впрочем, почти всегда одно с другим совпадает). На этот счёт чутьё у него было отличное! Как-то раз на космодроме нам — конструктору системы индикации корабля «Восток» С.Г. Даревскому и мне — с немалым трудом удалось перехватить Главного, что называется, на ходу, затащить на скамейку у закопанной в землю курительной бочки и почти насильно заставить выслушать начало рассказа об инженере Г.И. Северине и его новых идеях, касающихся способов спасения экипажа и отдельных частей ракеты в случае аварии на старте.

Потом я понял, что это начало рассказа мы построили далеко не лучшим образом — без должного учёта круга интересов нашего слушателя. Мы стали приводить доводы, которые, как нам казалось, должны были пробудить в Королеве интерес прежде всего к самой личности, с которой хотели его познакомить. Мы со значительным видом сообщили, что Северин — бывший чемпион СССР по горнолыжному спорту (на что СП незамедлительно отреагировал: «Я этим спортом не занимаюсь»). Потом несколько растерянно добавили, что он очень красивый парень («Это девчонкам расскажите»). Спас положение сам наш подзащитный, заранее дислоцированный неподалёку от упомянутой курительной бочки. Через две минуты после того, как он раскрыл рот, никаких насильственных приёмов с нашей стороны больше не требовалось. Королев уже слушал в полную силу. Он сразу определил, что перед ним человек талантливый, творческий, нестандартно мыслящий. Излишне говорить, что в дальнейшем какая-либо протекция для деловых контактов с Королёвым этому человеку больше нужна не была.

За прошедшие с тех пор годы под руководством Генерального конструктора Научно-производственного объединения «Звезда» Г.И. Северина был создан целый ряд устройств высокогуманного назначения — средств жизнеобеспечения и спасения в случае аварии людей как в воздухе, так и в космосе.

А система аварийного спасения космонавтов — конечно, не та самая, о которой говорили тогда Королев с Севериным, а значительно более совершенная, хотя и такая же по принципу действия — сработала на старте много лет спустя, когда перед самым пуском на ракете-носителе возник пожар. И только этой системе (и, разумеется, операторам, своевременно использовавшим её) обязаны жизнью космонавты В. Титов и Г. Стрекалов.

В другой раз я рассказал Королеву о предложенном устройстве для спуска космического летательного аппарата не на парашюте, а на складном роторе, подобном несущему винту вертолёта. Предложил это устройство известный вертолётный конструктор И.А. Эрлих, и я попросил Королева принять и выслушать автора.

Королев, как всегда, был очень занят (когда он не был занят?) Но тем не менее, не откладывая на потом полистал настольный календарь, что-то в нем переправил, что-то вычеркнул и сказал: «Привезите его ко мне послезавтра к одиннадцати». А в назначенный день и час принял Эрлиха; не торопясь, спокойно, обстоятельно — как делал это всегда — поговорил с ним явно заинтересовался предложенной идеей и, оговорившись, что речь может идти не об уже заложенных, а только о перспективных разработках, тут же предложил несколько возможных организационных форм сотрудничества. К сожалению, по причинам, одинаково не зависящим от обоих собеседников, реализовать это сотрудничество не удалось.

Но слушая разговор Королева с Эрлихом, я лишний раз убедился в нестандартности мышления СП. В его полной независимости от «общепринятого». Ведь, казалось бы, давно стало аксиомой, что для успеха в любом деле нужно бить в узловую точку не растопыренными пальцами, а кулаком. А Главный конструктор умел сочетать «кулак» с «растопыренными пальцами», — вроде полководца, который сосредоточил основной удар в главном направлении, но одновременно нажимает на противника и в направлениях второстепенных и всегда готов, если на таком второстепенном направлении обозначится успех, сманеврировать своими силами и превратить второстепенное направление в главное.

Так же смотрел СП на проблему спуска космического корабля. В то время был принят и успешно реализован баллистический спуск на кораблях «Восток» и «Восход». Исподволь готовился к реализации спуск аэродинамический — на будущих «Союзах». И тем не менее, узнав о существовании идеи роторного спуска заинтересовался и им. Не захотел упускать из виду ни одного возможного направления — ни одного «растопыренного пальца»… Ну и, конечно, с автором идеи хотел познакомиться — отделять интересную мысль от высказавшего её человека он, насколько я мог наблюдать, не любил.

Да, на одарённых людей глаз у него был на редкость острый!

И к настоящему работнику СП никогда не относился равнодушно.

Особенно верен он был маленькой, состоявшей всего из нескольких человек, группе своих ближайших сотрудников, в течение многих лет деливших с ним все удачи и неудачи, все взлёты и падения, все радости и горести, неизбежные на трудном пути создания новой техники, вернее, создания новой отрасли техники. За последние десятилетия в нашей стране было создано несколько таких новых отраслей: ракетная, атомная, радиоэлектронная. Каждая из них потребовала такого расхода средств, такого напряжения сил и мобилизации ресурсов, которые далёкому от этих дел человеку просто трудно себе представить (поэтому, наверное, многие и не представляют). Но других возможностей тут не оставалось: все вновь созданные у нас отрасли техники были жизненно необходимы для страны. По-настоящему необходимы. Обойтись без них (или заменить чем-то уже существующим и налаженным) было невозможно.

И тем не менее рождение нового не проходило, да и не могло проходить, безукоризненно гладко. Оно и неудивительно. Когда новое пробивает себе дорогу, даже самые могучие умы не всегда в состоянии правильно оценить всю меру того, что оно с собой несёт. И тем более — что способно принести в будущем. Известно, что, например, Рентген не признавал существования электронов, Альберт Эйнштейн ещё в 1939 году в одном интервью высказал неверие в перспективу высвобождения атомной энергии, а Амундсен не допускал возможности посадки тяжёлых самолётов на дрейфующий лёд в районе Северного полюса. Немудрёно, что и перед работниками нашего ракетостроения зелёная улица расстилалась далеко не всегда.

Вопрос этот был в то время далеко не очевиден. По нему шло много споров. Не все видели целесообразность затрат (и затрат немалых!) времени, средств, а главное, сил человеческих на развитие ракетной техники. Тут Королеву и его сподвижникам приходилось не только проявлять глубокую убеждённость в жизненной важности этой отрасли техники для страны, но и умение убедить в своей правоте других. Королев это умел… И тем не менее размах колебаний воззрений на дилемму «ракеты нам нужны — ракеты нам не нужны» приобретал временами размеры для нестойких умов почти устрашающие. Иногда мы бывали свидетелями того, как ракетной технике необоснованно приписывалось универсальное всемогущество в решении чуть ли не всех мыслимых задач. Но это было позднее, а поначалу гораздо чаще бывало наоборот — ракетную технику оценивали куда более скептически, чем она заслуживала.

Легко догадаться, что подобные колебания ощутимо влияли на судьбы как отдельных людей, связавших свою жизнь с ракетостроением, так и целых творческих коллективов.

Окружавшие Королева заместители и помощники полной мерой прошли вместе с ним, как говорится, огонь, воду и медные трубы. И если бы — прибегну снова к этому допущению — я сейчас писал не воспоминания, а повесть или роман, то, следуя отработанным литературным нормам, обязательно рассказал бы, во-первых, о трогательно едином стиле, подходе к делу, даже сходной — как у близнецов — манере поведения представителей этой группы и, во-вторых, о безоблачной идилличности их взаимоотношений с дорогим шефом.

Так вот, на самом деле ничего подобного не было.

Королёвские заместители — очень разные люди. Разные по всем статьям: от круга частных, так сказать, внутрикосмических проблем, в которых особенно явно проявлялись таланты и знания каждого из них, до таких внешних элементов поведения, как степень громогласности речи, энергичность жестов или излюбленный лексикон. Впрочем, иначе и быть не могло, потому что, повторяю ещё раз, каждый из них — личность. В отличие от некоторых других руководителей, Королев не стремился окружать себя послушными, безликими и безынициативными (а значит, и неконкурентоспособными по отношению к шефу) исполнителями. Сильный человек, он тяготел к сильному же окружению.

Тяготел, но — и здесь начинается крушение второй части нарисованной выше идиллической картины — обращался со своим сильным окружением весьма своеобразно: «выяснял отношения» с ними, не считаясь ни с временем, ни с местом, ни с составом заинтересованно внимающей аудитории.

Но и тут обращала на себя внимание подробность, на мой взгляд, принципиального характера: за подвергавшимися поношению замами сохранялось право отвечать бушующему шефу в той же тональности и тех же выражениях. И, видит бог, некоторые из них этим правом отнюдь не пренебрегали!

Работы от своих заместителей Королев требовал неимоверной — почти такой же, какой требовал от себя.

Павел Владимирович Цыбин рассказывал:

— Даст иногда задание. Выйдешь от него, сядешь в машину, доедешь к себе — это несколько считанных минут от Главного. Только войдёшь в кабинет — звонок: «Ну как, что-нибудь придумал?» — «Что ты, Сергей Павлович! Бог с тобой! Я же только что приехал!» — «А по дороге…»

Сроки давал иногда немыслимые. Скажешь ему: «В такой срок уложиться невозможно». — «Невозможно?» — «Невозможно», — и объяснишь ему подробно, какой тут объём работ, что нужно сделать, и так далее. Он слушает, даже головой кивает. Ну, думаешь, кажется, убедил. А он: «Ну тогда я освобождаю тебя от должности заместителя Главного конструктора». Много раз так «освобождал».

Зато доверял СП своим заместителям в полной мере.

Интересно рассказывал об этом один из них — Е.В. Шабаров:

— Поддерживал перед внешним миром каждое наше решение. И это было не столько даже чертой его характера, сколько, так сказать, элементом системы управления, принятой им на вооружение. Заместителей он себе подбирал очень тщательно и каждому выделял чётко очерченную область, в пределах которой тот был полным и ответственным хозяином. Иначе руководить таким огромным хозяйством было бы просто невозможно. Даже такому человеку, как Королев.

— Ну хорошо, Евгений Васильевич, — спросил я, — а если заместитель все-таки в чем-то ошибался? Все ведь люди — не боги! Как тогда?

— Тогда держись!.. Только редко это бывало. Требовательный он был. И мы все за ним тянулись. Образовался такой общий стиль у нас на фирме — сверху донизу.

Да, требовательность Главного конструктора была известна широко — и не только в его КБ («фирме»), но и далеко за его пределами.

И в то же время СП явно стремился своих ближайших сподвижников всячески поднимать. Он не признавал традиций иных конструкторских бюро, где генеральный, нагруженный выше головы всеми существующими проявлениями признательности общества, восседает на недосягаемом пьедестале, а люди, на которых он опирается в работе, пребывают где-то несколькими этажами ниже. У Королева было заведено не так. Все его ближайшие сотрудники были удостоены — естественно, по его представлениям — и званий Героев Социалистического Труда, и Ленинских премий, и высоких учёных и академических степеней, а главное — чего не мог бы утвердить никакой самый высокий государственный акт — занимали рядом с ним положение сподвижников, а не просто исполнителей.

Очевидное стремление СП использовать каждую возможность, чтобы «поднять» свою старую гвардию, проявлялось особенно наглядно, когда кто-то из этой гвардии оказывался в трудном положении юбиляра.

Тут уж Главный прилагал все усилия, чтобы празднование происходило по «перьвому сорту», что в данном случае прежде всего означало — весело!

Вообще, надо сказать, юмор был в традициях всей корпорации советских ракетчиков с самого момента её зарождения. Даже тот факт, что члены ГИРД — Группы изучения реактивного движения, с которой, вместе с ленинградской ГДЛ, в сущности, началось практическое развитие этой отрасли науки и техники в нашей стране, — вели свои исследования, как сказали бы сейчас, на общественных началах, даже этот факт натолкнул их на расшифровку сокращения ГИРД, несколько отличающуюся от официальной: «Группа инженеров, работающих даром».

По присущей ему способности к восприятию юмористической стороны вещей СП был надёжным носителем гирдовских традиций. Немудрёно, что не пренебрегал он этим оружием и в дни празднований круглых дат жизни своих ближайших сотрудников.

Язык не поворачивается назвать заседания Совета конструкторского бюро, посвящённые чествованию очередного юбиляра, торжественными — настолько легко, весело, шутливо они проходили.

Золотую жилу, к разработке которой охотно прибегала значительная часть выступавших, представляло собой превознесение высоких волевых качеств и поразительной стойкости виновника торжества, каковые его свойства ежедневно проявляют себя в общении с Главным конструктором («Ну а характер нашего Главного конструктора присутствующим описывать, конечно, нет необходимости…»). Эта тема срабатывала беспроигрышно: аплодировал и дружно смеялся весь зал, смеялся и утвердительно кивал головой юбиляр, смеялся вместе со всеми и СП. Казалось, ему даже несколько льстило: вот, мол, какой у него характер — о чем бы ни говорили, а все к нему, этому характеру, возвращаются! Только раз, выслушав выступление академика Александра Юльевича Ишлинского, содержавшее особо острые шпильки по адресу Главного конструктора, СП как бы про себя заметил:

— Кажется, я напрасно дал ему слово…

Впрочем, эта реплика вызвала только новый взрыв веселья в зале («Председатель зажимает критику!..») и, во всяком случае, на содержание последующих выступлений никак не повлияла.

Так же охотно включался СП в атмосферу того, что обычно следовало за торжественной (назовём её все-таки условно так) частью и деликатно именовалось частью «художественной».

Во время одной из таких «художественных» частей председательствовавший за столом друг юбиляра начал с того, что во всеуслышание обнародовал выдержки из специально по сему случаю составленного документа под шифром «ОИВС» — «Обязательная Инструкция Взявшему Слово». Как всякая уважающая себя инструкция, она состояла преимущественно из пунктов запретительных. В частности, оратору категорически запрещалось прикладывать к слову «заслуги» эпитеты: «исторические», «великие», «эпохальные»; к слову «вклад» — «решающий», «огромный», «непревзойдённый», «выдающийся»; к слову «учёный» — «виднейший», «талантливейший», «крупнейший»; к слову «талант» — почти все те же эпитеты, что и к слову «заслуги», и так далее — инструкция была достаточно пространная. Особо строго воспрещалось употребление фразы: «В дни, когда вся страна…»

Как видит читатель, условия были довольно жёсткие: попробуйте сформулировать мало-мальски приличный поздравительно-юбилейный тост, обойдясь без этих апробированных терминов! Но СП, встав с бокалом в руке, дисциплинированно приложил все усилия, чтобы не вызвать воплей бдительной аудитории: «Нельзя! Нельзя этого…» Время от времени с преувеличенно подчёркнутым беспокойством осведомлялся у председательствовавшего: «Я, кажется, ничего такого не сказал?..» И не скрывал своего полного удовольствия, когда благополучно закончил речь, успешно обойдя все подводные камни установленного регламента. Сел на своё место и победно оглядел соседей по столу: что, мол, взяли Королева голыми руками? А?..

…Королев легко разгорался, легко увлекался. Его старый сподвижник Михаил Клавдиевич Тихонравов так и сказал, вспоминая СП: «Он был очень возбудимый, увлекающийся человек — в большом и в малом…» И действительно, очень любил он это — с ходу пуститься в разного рода технические фантазии!

Впрочем, иногда не в одни только технические. На одном вечере, посвящённом памяти Королева, я сознался, что далеко не сразу научился различать, что в красочных рассказах Сергея Павловича можно было с чистой совестью отнести к жанру документальному, а в чем присутствовали элементы, скажем так, творческой фантазии. Потом, после своего выступления, я подумал, что, пожалуй, обманул аудиторию: вряд ли кто-нибудь, кроме разве самых близких Королеву людей, может поручиться, что научился — сразу или хотя бы не сразу — различать в его «рассказах из жизни» истинное и, так сказать, домышленное. Мне кажется, что сам рассказчик очень развлекался, наблюдая доверчивые лица слушателей очередной своей новеллы, и, пожалуй, ещё больше развлекался, видя, как кто-то из этих слушателей пытается — столь же напряжённо, сколь и бесплодно — понять, чему тут верить, а чему — нет. Отсюда, я думаю, и определённые трудности, с которыми по сей день не могут разделаться многие биографы Королева.

Но, возвращаясь к его фантазиям технического направления, следует заметить, что предавался он им преимущественно устно: как только дело доходило до эскиза, чертежа, расчёта, сразу же превращался не только в сугубого реалиста, но, я бы даже сказал — в педанта и «поверял алгеброй гармонию» весьма придирчиво.

Способность сделать внутренне какой-то шаг раньше всех, о которой я уже говорил, не раз приводила к тому, что его задания казались окружающим (которые такого шага в своём сознании сделать ещё не успели) фантастическими, невыполнимыми. И тут, как вспоминают его сотрудники, очень помогала делу манера СП выдавать задания в чрезвычайно детальном, конкретном виде. На листочке бумаги он в таких случаях аккуратно выписывал — что, как и даже кому персонально надлежит делать. Фантазия оборачивалась реальным делом. Обыденность формы компенсировала фантастичность содержания.

Но даже от вспышек чистой — не кажущейся — фантазии, на которые толкала Королева эмоциональность его натуры, почти всегда что-то оставалось — вроде драгоценных крупинок золота из гор промытой породы. Оставалось — и через некоторое время переходило в категорию реальных дел, от которых (и опираясь на которые) СП потом снова на какую-то минуту отрывался для очередных фантазий.

Впрочем, тут я могу говорить лишь о своих субъективных ощущениях. Допускаю, что этот цикл («фантазия — реальное дело — фантазия») мне только виделся. Все-таки я-то сам по профессии — испытатель, а не конструктор. И хотя в наши дни «создание любого аппарата — это прежде всего испытания» (так сказал однажды писателю Владимиру Губареву его знакомый конструктор), этап собственно конструирования, начиная с первых прикидок и набросков, конечно же имеет свою специфику, содержит свои тайны.

Трудно, очень трудно проникнуть со стороны в технологию любого творчества и тем более сколько-нибудь точно описать её!

Самым надёжным источником для познания этого тонкого и сложного процесса все-таки остаются высказывания на сей счёт самих конструкторов, — к сожалению, очень редкие и отрывочные, но тем более интересные. Вряд ли что-нибудь может заменить то, что называется взглядом изнутри. И трижды досадно, что мы так мало знаем и уже ничего больше никогда не узнаем о том, каковы были собственные взгляды на сущность и законы технического творчества такого человека, как Сергей Павлович Королев.

Как всякий крупный организатор, Королев отлично понимал, что такое темп работы. Особенно это ощущалось в горячие дни подготовки очередного пуска. Тут он был едва ли не самым активным катализатором этого темпа: жал на график подготовки, подгонял всех вокруг, шумел, требовал работы практически круглосуточной; в общем, держал всех участников под давящим прессом непрерывного «давай, давай».

Но и в этой обстановке горячий темперамент СП оставался под контролем его ясного разума и твёрдой воли, способной навязать нужное поведение всем, включая даже такого трудно подчиняющегося индивидуума, каким был он сам.

Свидетельство тому тот факт, что, прогрессивно усиливая предпусковой нажим, он за два-три дня до старта внезапно и очень неожиданно для всех, не знакомых с его методами работы, как бы ослаблял вожжи: соглашался на разного рода дополнительные проверки, разрешал повторения испытаний, результаты которых вроде бы и укладывались в допуска, но кому-то казались сомнительными, словом — поворачивал общий настрой в сторону этакой неторопливой дотошности. Такой период, повторяю, бывал весьма непродолжительным — он длился считанные десятки часов. Но так или иначе почти при каждом пуске возникал.

И, как я понял, это было очень продуманно: и нажим в течение многих предстартовых недель, и снятие напряжения перед самым пуском. Без первого — объект, наверное, вообще никогда не был бы готов. Без второго — сильно повышалась бы опасность что-то впопыхах забыть, недоделать, упустить из виду.

Наверное, старинный обычай — посидеть перед дорогой — имеет под собой приблизительно такие же основания.

Но проходили эти льготные часы — и расписанный по минутам, а в кульминации своей и по секундам ритм предстартовой подготовки вступал в свои права.

Технология создания хорошего настроения в коллективе — вот как назвал бы я тот набор приёмов, которыми Королев владел в совершенстве и которым, не скрывая, придавал большое значение. Причём под хорошим настроением понимал такое, которое в наибольшей степени способствует работоспособности людей.

И ко всему, что имеет в этом смысле какое-то значение, относился с полной серьёзностью. Однажды я застал его внимательно изучающим напечатанный на нескольких листах документ. При ближайшем рассмотрении документ этот оказался проектом «Положения о распределении жилой площади» в КБ, ожидавшим утверждения Главным конструктором.

В первый момент, увидев этот проект, я, помнится, почувствовал что-то вроде низвержения святынь с небес на землю. Сотрудники легендарной (а в глазах большинства людей — даже таинственной) организации были, оказывается, отнюдь не «небожителями», а, напротив, жителями обычных, как правило, не очень просторных квартир.

Королев вчитывался в каждый пункт проекта, как вчитывался бы в очередное техническое задание или, скажем, в перечень дефектов, выявившихся при пуске новой ракеты. Не проявлял и намёка на склонность, присущую некоторым руководителям: парить где-то в высях, недостижимых для житейских подробностей, — разумеется, не своих собственных, а касающихся подчинённых («Я занимаюсь основным делом. А на всякие мелочи жизни у меня есть помощники…»). Вот такого в Королеве не было и в помине! Не было как в силу присущей ему человечности, так и потому, что все, влияющее на моральный климат в коллективе, имело в его глазах значение первостепенно важное.

По личным вопросам он принимал — если, конечно, не улетал на космодром или куда-то ещё — обычно по четвергам, во второй половине дня. Это время, как свидетельствуют старожилы КБ, было для него святое. Если в назначенное для приёма время его вызывали в такие инстанции, что не откажешься, то, уезжая, предупреждал: вернётся — и примет всех, кто его будет ждать. И обещание своё всегда выполнял. Придавал большое значение этому, чтобы все работающие с ним знали: его слово — верное.

Интересно, что сотрудники, не без трепета душевного являвшиеся к суровому, требовательному Главному, когда он вызывал их по делам служебным, — те же самые сотрудники по своим личным, бытовым делам обращались к нему очень легко и просто. Видели, что он в эти дела вникает, занимается ими охотно, отнюдь не считает второстепенными, как и все, определяющее моральный климат на «фирме». Ему ничего не стоило, сильно отругав сотрудника за какое-то упущение по службе, в тот же день пробивать для него квартиру.

И, конечно, в свете этого нельзя не признать правоту Е.Ф. Рязанова, когда он говорил, что и очевидная склонность Главного конструктора к разного рода ритуалам и традициям, о которой я уже упоминал, имела в своей основе прежде всего стремление как-то повлиять на рабочий тонус коллектива.

Когда космические полёты, повторяясь один за другим, если и нельзя сказать, что вошли в привычную норму, то, во всяком случае, перестали восприниматься как события экстраординарные, это внешне проявилось в том, что в гостиницах космодрома стало посвободнее — наплыв съезжающихся на каждый пуск гостей заметно ослаб. Да и ранг упомянутых гостей несколько сместился.

Королев не воспринял это равнодушно. Когда перед одним из пусков ему доложили, что президент Академии наук не сможет приехать к торжественному заседанию комиссии, он с надеждой в голосе спросил:

— Ну а ваш маршал будет? — И, услышав что нет, тоже не будет, явно огорчился.

«Бог ты мой! — подумал в первый момент, увидев это, я. — Такого калибра человек, а вот, оказывается, и ему не чужд вкус к подобного рода вещам…»

Но впоследствии я пришёл к выводу, что был тогда, скорее всего, не прав. Лично для себя вряд ли так уж жаждал Королев особой представительности участников заседаний Госкомиссии, да и любых других заседаний. Ему это было нужно для другого — для дела!

…Задумывался ли Королев о, так сказать, «заочности» своей прижизненной славы?

Не знаю.

Во всяком случае, прямых высказываний на эту тему я от него не слышал.

Только раз, в ответ на не в меру почтительное (чтоб не сказать больше) восклицание кого-то из собеседников: «Ну, уж вы-то, Сергей Павлович, всегда…» — и далее что-то о неограниченных возможностях СП, он заметил:

— А что я? Я — подпоручик Киже. Фигуры не имею…

Сказано это было очень спокойно. Вроде бы даже и без горечи. И все-таки эта реплика запомнилась…

В конце лета 1962 года Королеву пришлось лечь в больницу на операцию — в тот раз, к счастью, окончившуюся благополучно. Персоналу было известно, что этот больной — академик. Однако на фоне привычного контингента пациентов данного «сверхлитерного» лечебного учреждения это учёное звание сколько-нибудь заметного впечатления ни на кого из сестёр и санитарок не производило. Что тут особенного: академик как академик…

И вдруг — гости. Навестить СП пришли Гагарин, Титов, Николаев и Попович — то есть весь наличный в то время состав советских космонавтов. Их появление произвело то, что называется сенсацией местного значения. А после ухода знаменитых посетителей СП немедленно ощутил признаки подчёркнутого внимания и услужливости со стороны персонала. Так лучи отражённой славы коснулись и его…

На встрече Гагарина с писателями в Центральном Доме литераторов, которая состоялась через несколько дней после полёта «Востока», почти все выступавшие — и сам космонавт, и приветствовавшие его писатели — говорили как-то очень по-хорошему: естественно, сердечно, совсем не официально… Среди выступавших был поэт Роберт Рождественский. Он прочитал свои новые стихи: «Людям, чьих фамилий я не знаю». Стихи эти обратили на себя моё внимание, в частности, тем, что — едва ли не единственные из всего, сказанного с трибуны ЦДЛ в тот день, — были посвящены не космонавту, а создателям ракетно-космической техники.

Я попросил, чтобы мне перепечатали на машинке это ещё не опубликованное в печати стихотворение, и дня через два, при первой же встрече с Королёвым, как мог, прочитал его ему.

Он слушал очень внимательно.

Дослушав до конца, помолчал.

Потом попросил повторить одно место.

— Как там сказано: «Это ваши мечты и прозрения. Ваши знания. Ваши бессонницы»?..

И забрал листок с напечатанными на нем стихами себе.

Налицо был тот самый, в общем, не очень частый случай, когда произведение литературы дошло — дошло и в прямом и в переносном смысле слова — до адресата: одного из «великих без фамилий».

Впрочем, «закрытой» личность Главного конструктора была в основном у нас. Известный конструктор вертолётов Николай Ильич Камов имел однажды случай в этом убедиться. В начале 60-х годов он прилетел в Париж на очередной международный авиационный салон в Ле-Бурже. Не успел он сойти с трапа, как увидел среди встречающих старого знакомого — французского инженера Лявиля. Их знакомство возникло давно — ещё где-то в 20-х годах. Тогда в Москве существовало концессионное авиационно-конструкторское бюро Ришара. Оно проектировало бомбардировщик, видимо, для подстраховки КБ молодого тогда Туполева, работавшего над такой же машиной. Среди сотрудников Ришара были как французы, так и наши инженеры, в том числе такие впоследствии известные, как С. Лавочкин, С. Королев, Н. Камов, И. Остославский и другие. К тому моменту, когда заказанный Ришару проект бомбардировщика был готов, выяснилось, что в КБ Туполева сделали проект более удачный и перспективный — будущий знаменитый ТБ-1 (АНТ-4). На этом практика привлечения зарубежных конструкторов в наше самолётостроение и закончилась — у нас поверили в собственные силы. «Варяги», то есть в данном случае французы, уехали.

И вот без малого сорок лет спустя — новая встреча. Рукопожатия. Объятия. Расспросы.

— Расскажи, Николя, что у вас нового? — спросил Лявиль. — Как наши коллеги?

— Да вот, знаешь, похоронили Лавочкина.

— О, я знаю. У нас писали. Бедный Симон! Ну а как живёт Серж Королев?

Хорошо подготовленный к поездке за рубеж, Камов развёл руками:

— Понимаешь, я его как-то потерял из виду…

— Николя! Ты ничего не знаешь. Он же у вас теперь самый главный по ракетам!

Лявиль был в курсе…

…Не знаю, в какой степени занимали Королева мысли о своей собственной, персональной популярности, но к чему он определённо не был равнодушен — это к истории своего КБ и вообще истории становления космических исследований в нашей стране. Во всяком случае, он явно стремился, чтобы не только основные факты, но и все подробности того неповторимого времени не пропали бы для потомства.

Говорят, в стародавние времена на каждом уважающем себя флоте при особе адмирала состоял специальный историограф. Наверное, в этом был свой смысл, хотя, с другой стороны, почему-то получилось так, что лучшие страницы истории морских боев оказались написанными не этими штатными историографами, а людьми, которые в боях просто участвовали — сначала делали историю, а потом уже писали о ней.

Так или иначе, Королев к мысли о том, что нужно бы заняться историей своей отрасли науки и техники и, в частности, историей своего КБ, возвращался не раз. И жаловался: «Руки не доходят!»

Я уже говорил о том, какое значение придавал СП внутрифирменным традициям. Очень серьёзно относился к тому, чтобы процедура, сопутствовавшая удачно закончившейся работе, в дальнейшем повторялась каждый раз, как говорится, в масштабе один к одному. Хотел зафиксировать полезные для коллектива положительные ассоциации.

Одной из таких традиций было празднование Дня космонавтики.

Правда, и про эту традицию — как и про все остальное, связанное с космическими полётами, — тоже не скажешь, что корни её уходят далеко в глубь веков: День космонавтики, как, наверное, помнит читатель, был учреждён в апреле 1962 года — в первую годовщину полёта «Востока».

В последнее время количество всевозможных «дней», посвящённых отдельным отраслям деятельности человеческой или даже конкретным профессиям, сильно возросло. Им уже, видимо, начинает не хватать календаря. Во всяком случае, в июле, например, мы торжественно отмечали День Военно-Морского Флота и одновременно День работников торговли. Так сказать, два дня в один день. Не приведёт ли такая практика к девальвации и этих ценностей?..

Но День космонавтики пока все-таки не затерялся — и, хочется надеяться, ещё долго не затеряется среди других подобных дат. Чересчур свежо в нашей памяти впечатление, которое произвело на людей всей планеты сообщение: человек в космосе! Даже соблюдая максимальную сдержанность в оценках, можно уверенно сказать: День космонавтики — праздник!

Ну а для коллективов, которые фактически сделали космонавтику своими руками, это праздник вдвойне.

Из года в год в день 12 апреля большой зал заседаний королёвского КБ набивается до отказа — и, конечно, все равно не может вместить всех желающих, а главное, всех имеющих бесспорное моральное право прийти сюда. В президиуме — руководители КБ, космонавты, учёные, представители официальных организаций, а также гости, если можно так выразиться, неофициальные: люди, которые, по мнению руководителей и коллектива КБ, существенно помогли им в первые, самые трудные годы становления космонавтики. На стенах портреты: с одной стороны — Циолковский, с другой — советские космонавты. Причём из года в год цепочка портретов космонавтов быстро распространяется вдоль стенки вправо. Кажется, совсем недавно здесь был один Гагарин, потом Титов, а потом прибавление пошло по двое (Николаев и Попович, Быковский и Терешкова…) и даже по трое (Комаров, Феоктистов и Егоров…). И очень скоро этот ряд портретов стал восприниматься собирательно: космонавты!

В отличие от юбилеев, празднование которых проходит (точнее начинается) в этом же зале и о которых я уже рассказывал, в День космонавтики обстановка здесь серьёзная, торжественная. После сравнительно короткого, но почти всегда очень интересного и насыщенного информацией доклада (написав это, я подумал, что связать краткость и информативность доклада, возможно, правильнее было не словом «но», а словами «и потому»), после этого доклада следовало несколько коротких выступлений, и на том дело обычно и заканчивалось — длинные заседания, хотя бы и торжественные, не в стиле фирмы: тут привыкли работать. Особенно долго заседать у них нет времени.

К тому же на этих ежегодных традиционных собраниях интересное заключалось не только в том, что услышишь (хотя, повторяю, услышанное почти всегда бывало содержательно), но и в том, кого увидишь. Здесь собирался тот самый мозговой трест, который руководил всем этим делом — полётами в космос. Я бы сказал «цвет космонавтики», если бы не читал выражение «цвет» тысячи раз, в том числе нередко и применительно к таким делам, в которых особого цветения не наблюдалось…

И все-таки главное, чем отличались празднования Дня космонавтики в КБ Королева, состояло не в выдаваемой информации и даже не в составе присутствующих, а в той необычной атмосфере, которая без промаха доходила до глубины души каждого, кто там был, включая персон, по своему характеру весьма ироничных (таких в космонавтике, как в любом творческом, требующем активного мышления деле, хватает) и потому, казалось бы, плохо приспособленных к восприятию торжественного.

Проникнуться подобной атмосферой иногда, наверное, нужно. Без этого не потянет человек напряжённую работу. Впрочем, я думаю, что помимо такого, что ли, утилитарного смысла этого собрания было в нем и нечто, отвечающее более скрытым, глубинным потребностям духовной жизни людей, — то самое, что отличает настоящее торжество от того, что принято называть «мероприятием».

В начале января 1966 года он лёг в больницу на лёгкую операцию («Ерундовая вообще-то операция… Через две недели буду на месте…»). Разумеется, ничего хорошего в этом не было — всегда неприятно, когда человек болеет, да ещё резать его, беднягу, будут, — но и особых опасений ситуация не вызывала: через две недели…

И громом среди ясного неба в тот холодный зимний вечер прозвучали для меня слова нашего общего с СП друга, лётчика-испытателя, а в прошлом известного планериста (отсюда и его стародавнее доброе знакомство с СП) Сергея Анохина:

— Слушай, Марк, не знаю даже как сказать тебе: Сергей Павлович умер…

Он умер через двое суток после дня своего рождения, когда ему исполнилось 59 лет. Всего пятьдесят девять!..

После того как прошло первое всеобщее оцепенение, вызванное страшным известием, пошли, как всегда, размышления живых о живом. И вопрос, с которого едва ли не каждый начинал эти размышления, звучал одинаково:

— Как его заменить?!

В сущности, это был не столько даже вопрос, сколько восклицание: все отдавали себе отчёт, что заменить его нелегко. Особенно, если говорить не только о Главном конструкторе КБ, но и, прежде всего, о лидере направления.

Но, каюсь, меня в те мрачные дни больше всего одолевал не этот вопрос (не мне предстояло подбирать кадры и намечать пути дальнейшего развития космонавтики в нашей стране). Мне думалось прежде всего о человеческой судьбе Сергея Павловича, обо всем его удивительном жизненном пути. Событий этого пути, наверное, хватило бы на добрый десяток полноценных, насыщенных биографий. И если о доставшихся на его долю испытаниях — вплоть до лесоповала на Колыме — можно было сказать, что подобное испытали многие сотни тысяч людей, то такие взлёты, как у него, — удел считанных по пальцам одной руки избранников судьбы…

Хотя при чем здесь судьба?

Свою судьбу этот человек сделал себе сам.

В последний месяц его жизни я видел его три раза. Один раз — по делу, а дважды — в связи с событиями: печальным и радостным.

Печальное — это были похороны его друга и соратника, заместителя Главного конструктора Леонида Александровича Воскресенского. Одного из тех двух человек, которые находились у перископов в пультовой бункера на космодроме в день пуска «Востока».

Королев был глубоко потрясён потерей. Стоял сумрачный, казалось, даже как-то потемневший, непривычно молчаливый и тихий, в окружении своих помощников и заместителей. Кому могло прийти в голову, что меньше чем через месяц в гробу будет лежать он сам…

А второе событие последних недель его жизни, при котором мне довелось присутствовать, было радостное: 23 декабря 1965 года отмечалось шестидесятилетие Павла Владимировича Цыбина — известного конструктора, приложившего руку к созданию едва ли не всех известных современной технике видов летательных аппаратов, начиная с планёров. Кстати, моё собственное знакомство с Павлом Владимировичем, поначалу заочное, состоялось как раз на основе дел планёрных: именно им был построен одноместный учебный планёр ПЦ-3, на котором я в далёком 1934 году впервые поднялся самостоятельно в воздух.

На юбилее Цыбина председательствовал Королев. И все было как всегда: речи, шутки, вольные комментарии ораторов по поводу характера Главного и немыслимых страданий, которые сей характер приносит дорогому юбиляру. Как всегда… То есть это так нам тогда казалось, что как всегда. На самом деле все было далеко не как всегда: СП вёл вечер в последний раз.

А потом, после обязательной «художественной» части, когда все было исправно съедено и выпито, он вышел со всей компанией на улицу, рассаживал весёлых (существенно более весёлых, чем они были, когда приступали к «художественной» части) гостей по автобусам, бросался снежками и получал снежки в ответ…

Так и запомнилась та ночь: густо валящий снег, яркий свет автомобильных фар, запах мороза, смех, галдёж, и среди всего этого — СП, радующийся, веселящийся, очень свой среди своих…

Ему оставалось жить меньше трех недель.

И вот таинственный Главный конструктор обрёл лицо. Но лицо — в траурной рамке. Во всех газетах появились его портреты. Точнее, один и тот же портрет — изрядно подретушированный, на котором Королев выглядел гораздо более красивым, чернобровым и гладким, чем был в действительности. Впрочем, когда подобная метаморфоза распространяется лишь на внешний облик человека, это ещё не такая большая беда. Да и вообще восприятие портрета («похож — не похож») — дело сугубо индивидуальное. Тем более восприятие портрета человека, которого с нами уже нет. Анна Ахматова сказала об этом:

Тот же парадный — при звёздах и лауреатской медали — портрет, многократно увеличенный, закрывал чуть ли не весь фасад Дома союзов, к которому длинной, длинной очередью тянулись люди, почувствовавшие потребность проститься с Главным конструктором.

Среди того, что я понял в те грустные дни, было одно обстоятельство, принёсшее если не утешение, то глубокое удовлетворение всем, кто хоть в малой степени приложил руку к делу космических исследований. По тому, как реагировали люди на смерть Королева, можно было судить об истинном уважении, которым пользуются в народе и дело освоения космоса, и люди, делающие это дело. То есть, конечно, в 1966-м году отношение ко всему космическому было уже далеко не такое безоговорочно восторженное, как в 1961-м. Иначе и быть не могло. Любое самое высокое свершение воспринимается как чудо лишь до тех пор, пока не уступит место следующему чуду. Я уже говорил, что наивно было бы ожидать такой же всенародной реакции на полет сотого космонавта, какая стихийно возникла после полёта первого.

Кстати, нечто подобное можно было наблюдать не только у нас, но и на других материках. В США телепередачи о первой лунной экспедиции на космическом корабле «Аполлон-11» смотрели около ста миллионов американцев, а передачи о такой же, состоявшейся менее чем через два года экспедиции на «Аполлоне-14», — сорок пять миллионов. Тоже немало, конечно… Но, так или иначе, получается, что каждому второму телезрителю, смотревшему первые шаги человека по Луне, смотреть «третьи» шаги было уже (уже!) неинтересно. Не уверен, что способность так быстро ко всему привыкать — самое привлекательное из свойств человеческих.

Правда, нельзя не признать, что проявлению этого свойства дополнительно немало способствовали многие из пишущих, комментирующих и рассказывающих о космосе. Тон и стиль, которых они придерживались, часто — очень часто! — бывали поначалу далеко не безошибочными.

И вот на фоне всего этою неожиданно и трогательно вспыхнула реакция народа на смерть Королева. Достаточно было посмотреть на очередь к Дому союзов, вглядеться в выражения лиц проходящих у гроба людей, послушать разговоры — в знакомых домах, на улицах, в метро, — чтобы почувствовать всю силу и драматизм этой реакции.

Да, видимо, то, что мы называем общественным мнением, гораздо мудрее, объективнее, независимее от так называемой конъюнктуры, чем представляется порой людям, прямо по службе призванным это мнение формировать…

Наверное, история техники со временем подвергнет беспристрастному анализу все сделанное Королёвым: его научные воззрения, принципы, технические решения. И, вероятно, найдёт в его наследстве что-то такое, от чего рассудительным наследникам разумнее было бы отказаться: неоптимальные решения, неточно оценённые перспективы, напрасно начатые (или напрасно закрытые) разработки… Иначе и быть не может: говоря о наследии конструктора и учёного, нельзя понимать это выражение чересчур формально — как некий перечень готовых решений и технических рецептов. То, что делал Королев (и как он это делал), было передовым, прогрессивным для своего времени. А жизнь идёт вперёд. Сегодня мы знаем больше и понимаем суть явлений глубже, чем вчера, учимся, совершенствуемся, растём — а мёртвые лишены возможности участвовать в этом естественном процессе. Они не могут отказаться от какого-то устаревшего или неудачного, не выдержавшего практической проверки решения, чтобы принять вместо него более совершенное (в сущности, в этом и состоит диалектика деятельности конструктора, год за годом создающего все новые и новые вещи — будь то детская игрушка или космическая ракета). Вместо ушедших эту работу — замену старого новым — делают живые. И порой критикуют мёртвых за то, что те и сами скорее всего отменяли бы, заменили и переделали, если бы… Если бы оставались живыми.

И вот снова — большой зал КБ.

Идёт очередное традиционное собрание, посвящённое Дню космонавтики 1966 года.

На стене рядом с портретом Циолковского появился новый портрет — Королева. Это тот самый, «красивый» портрет, над которым изрядно потрудились ретушёры. Впрочем, здесь, в этой аудитории, совсем не существенно, похож или не похож на себя Королев: тут каждый знает и помнит его живого.

В зале и в президиуме сидят люди, без которых День космонавтики вообще не появился бы в нашем календаре. Нет только их признанного лидера. Нет СП…

И впервые с этой трибуны, с которой выступавшие так любили проехаться по поводу особенностей характера Главного конструктора, впервые говорят о нем всерьёз. Никого теперь не сдерживают ни мелкие обиды, отражения текущих столкновений с шефом, ни естественная для порядочного человека несклонность к публичному восхвалению собственного начальника. Все говорят свободно, раскованно…

Обычно, когда умирает человек, у живых возникает ощущение, что они продолжают идти вперёд, а он — умерший — остаётся во времени где-то позади. Но когда умирает такой человек как Королев, кажется, что он ушёл от нас куда-то вперёд, в историю. Пройдут десятилетия, нас, живущих сегодня, давно не будет. А он — останется. Останется в памяти человеческой, в учебниках, во многих делах, которые произрастут из содеянного им. Останется в Будущем…

Впоследствии мне не раз приходилось слышать воспоминания о Королеве и читать статьи, очерки, книги о нем. К сожалению, в некоторых из них он выступает (причём с годами все чаще и чаще) в виде этакого ангела во плоти, только что без крыльев.

Нет, он был не ангелом. Далеко не ангелом!

Он был, на мой взгляд, гораздо больше, чем ангелом: он был человеком.

Человеком со своими слабостями, сложным, трудным, колючим характером, своей негладкой, временами очень тяжело складывавшейся биографией… И с несгибаемой силой воли, фанатической одержимостью, редким талантом организатора, неисчерпаемой энергией, глубокими знаниями учёного.

Со всем тем, что сделало главного конструктора — Главным Конструктором.

Личность неповторимую и — по окончательному расчёту всех нравственных дебетов и кредитов — светлую.

Я написал несколькими строками выше, что в День космонавтики 1966 года Сергея Павловича Королева не было в большом зале его КБ.

Нет, неверно это. Он там был.

И — остался.

Глава пятая

УХОДЯТ СО СТАРТА «ВОСТОКИ»

Жара!

Изматывающая, гнетущая жара.

Под знаком этой жары проходят дни, предшествующие пуску космического корабля «Восток-2».

Днём температура на космодроме доходит до сорока — сорока двух градусов в тени. Опытные люди говорят: бывает здесь и жарче. Но мне вполне достаточно и того, что есть! Пот течёт по телу липкими горячими потёками. Старательно стучит — так топает идущая в гору лошадь — сердце. Образные слова «разжижение мозгов» кажутся абсолютно точными. С нежностью вспоминаются (неужели они могли нам не нравиться?) хозяйничавшие здесь в марте пронзительно холодные ветры.

В школе я когда-то узнал, что такое континентальный климат. У нас в Ленинграде это понятие воспринималось как достаточно абстрактное. Сейчас, тридцать с лишним лет спустя, я получаю возможность закрепить полученные когда-то знания практически. Места для абстракций, будьте спокойны, не остаётся.

Налетающий из степи ветер не освежает. Напротив, он обжигает. Это и неудивительно: ведь освежающее действие ветра основано, как известно, на том, что он уносит непосредственно омывающие тело и этим телом нагретые слои воздуха. А если воздух теплее наших законных тридцати шести с десятыми градусов, то пусть уж лучше остаётся вокруг нас тот, с которым мы успели вступить в процесс теплообмена: вновь прилетевший ему на смену будет только жарче. Нет уж, пожалуйста, лучше не надо ветра!

Единственное спасение — в помещениях, оборудованных установками кондиционирования воздуха. Теперь, когда я пишу об этом, «эйр-кондишн» на космодроме — норма. Найти помещение, не имеющее такой установки, почти так же трудно, как трудно было найти помещение с кондиционером летом шестьдесят первого года. Мне не раз в те дни оказывали гостеприимство — спасибо им! — медики. Но не будешь же сидеть у них с утра до вечера — надо и дело делать. Немного придёшь в себя, обсохнешь, глубоким вдохом наберёшь «впрок» в лёгкие побольше прохладного воздуха и снова выныриваешь в пекло.

Даже ночь не приносит полного облегчения: снижение температуры на каких-нибудь восемь—десять градусов мало что меняет. По примеру соседа по гостиничной комнате — врача и физиолога В.И. Яздовского — сую простыню под кран, из которого лениво сочится бурая тёплая водичка, заворачиваюсь в мокрую простыню и засыпаю. Правда, ненадолго — пока простыня не высохнет, что происходит очень скоро и требует повторения всей операции. И так пять-шесть раз за короткую — на космодроме они не бывают длинными — ночь.

Жара!..

…Но жара жарой, а работа на космодроме идёт, как всегда, полным ходом. График подготовки ракеты и корабля — как футбольный матч — никаких поправок на погоду не признает. Один за другим проходят комплексы проверок, «закрываются» очередные (из многих сотен) пункты программы, возникают и ликвидируются обязательные — как же без них! — «бобики» и «бобы»…

«Командует парадом» ведущий инженер Евгений Александрович Фролов. На пуске Гагарина он был заместителем у Ивановского, теперь же принял бразды правления. Принял надолго — оставался в той же ответственной роли в целом ряде последующих пусков космических кораблей.

Мне, наблюдающему эту великолепную — хочется сказать: концертную — работу в четвёртый раз, она уже начинает казаться привычной. Насколько же она, наверное, привычно въелась в стереотипы сознания всех её исполнителей — инженеров и техников, в который уж раз делающих своё дело сначала в МИКе, а потом на стартовой площадке!

Впрочем, отнюдь не доказано, что это так. Позиция исполнителя и позиция наблюдателя, пусть сколь угодно близкого и активно заинтересованного, — вещи очень разные. Вот, например, полёты на рейсовых самолётах кажутся пассажирам неотличимо похожими один на другой. А из тысяч полётов, которые я выполнил сам, с ручкой управления или штурвалом в руках, не было ни одного такого, чтобы не принёс что-то своё, особенное, неповторимо новое… Так, скорее всего, и работники космодрома. Если бы каждая очередная ракета с космическим кораблём фотографически точно повторяла предыдущую, зачем понадобилось бы людям тратить всякий раз столько нервных клеток и сил души на их подготовку к полёту? А они — тратят. Невооружённым глазом видно: тратят!

…Снова торжественное заседание Государственной комиссии — официальное назначение космонавтов. На утверждение комиссии предлагается Титов, а в роли дублёра, в которой без малого четыре месяца назад выступал сегодняшний виновник торжества, теперь пребывает Андриян Николаев. И он тоже — как в своё время и Титов — держится в этой психологически непростой роли очень достойно. Мне показалось даже, что это даётся ему легче. Оно, впрочем, так и должно быть. Во-первых, явно намечается традиция: сегодня дублёр — завтра космонавт. А во-вторых, по своему спокойному характеру Андриян вообще не очень-то склонен к чрезмерно острым переживаниям: приказано быть дублёром, значит, нужно быть дублёром — чего же тут ещё рассусоливать!..

Заседание проходило торжественно, хотя чуть-чуть не в такой степени, как то первое, когда утверждали Гагарина. Во всяком случае, ни карандашей, ни каких-либо других предметов, подходящих в качестве сувениров, насколько я заметил, никто со стола уже не похищал. Правда, наблюдался и некоторый прогресс, зримым проявлением которого были предложенные участникам заседания фрукты и прохладительные напитки. Общественность космодрома достойным образом оценила это нововведение, высказав даже несколько заслуживающих внимания предложений по дальнейшему расширению ассортимента яств — как твёрдых, так и особенно жидких, — которые могли бы ещё больше украсить стол Госкомиссии.

Но в тот день особым спросом пользовались все-таки прохладительные напитки, так как совместное действие мощных ламп киноосветительной аппаратуры на фоне и без того сорокаградусной жары плюс естественная теплоотдача нескольких десятков набившихся в небольшой зал людей — все это быстро привело к тому, что дышать в помещении стало совершенно нечем.

Титову предстояло существенно продвинуться вперёд: совершить не один, как сделал Гагарин, а сразу целых семнадцать витков вокруг Земли, пробыв в космосе полные сутки (точнее: двадцать пять часов восемнадцать минут).

Ни один из последующих полётов человека в космос не давал такого резкого относительного прироста времени пребывания в полёте, то есть не превышал продолжительности предыдущего во столько раз.

В связи с этим многие интересовавшиеся космическими исследованиями люди (а кто тогда ими не интересовался?) спрашивали:

— А для чего понадобился такой решительный шаг вперёд? Почему увеличили время пребывания человека в космосе сразу в семнадцать раз, а не, скажем, в три, четыре, шесть раз?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно было вспомнить, что, пока космический корабль вертится, как небесное тело, по своей практически постоянной (точнее: медленно меняющейся) орбите, земной шар проворачивается под ним вокруг своей оси. И на каждом следующем витке подставляет под траекторию движения корабля все новые и новые районы земной поверхности, из которых далеко не все находятся на территории Советского Союза, а главное, далеко не все вообще сколько-нибудь пригодны для посадки космического корабля и последующей эвакуации космонавта. Моря, океаны, горные массивы, джунгли, пустыни — все это в качестве посадочной площадки подходит мало.

— Недаром поётся в песне, что, мол, три четверти планеты — моря и океаны, остальное — острова, — сказал позднее по этому поводу сам Титов.

Вот и получилось, что для посадки в дневное время в уже, можно сказать, освоенном для этой цели районе Среднего Поволжья приходилось выбирать: либо один-два, либо семнадцать витков.

Можно было, разумеется, в случае необходимости посадить корабль «Восток-2» и до истечения запрограммированной продолжительности полёта, но — с использованием ручного управления (доверие к которому, как помнит читатель, ещё только начинало утверждаться), да ещё к тому же в случайном районе, где не были заготовлены средства встречи и эвакуации космонавта.

Вот и получалось: лучше всего, чтобы Титов отлетал свои полные космические сутки.

К тому же это обстоятельство, насколько я помню, почти никого из участников пуска «Востока-2» особенно не тревожило. Полет Гагарина подействовал успокоительно — может быть, несколько чересчур успокоительно — едва ли не на всех.

— Теперь окончательно ясно, что человек в космосе может жить. Не так уж страшна оказалась эта невесомость, хоть вы нам тут ею все уши прожужжали, — бодро сказал в те дни один из участвовавших в пуске конструкторов.

— Так совсем уж и окончательно не страшна? — переспросил, покачав головой, стоявший рядом врач, явно почувствовавший, что ответственность за «прожужжание ушей» возлагается присутствующими на его родную медико-биологическую корпорацию.

И, как мы знаем, осторожность медиков оказалась более чем обоснованной. Адаптация в невесомости и реадаптация после возвращения на Землю стали в ряд центральных проблем освоения космоса. И первые сигналы на тему «Внимание — невесомость!» наука получила именно в полёте Германа Титова на корабле «Восток-2».

Во время первого витка вокруг Земли он чувствовал себя так же хорошо, как Гагарин. Столь же хорошо прошли и ещё несколько витков. Но дальше появились, как говорят в подобных случаях, элементы вестибулярного дискомфорта, а если попросту, по-житейски, то — головокружение и даже поташнивание. Правда, выявилось и одно обстоятельство, весьма обнадёживающее: после того как Титов в полёте отдохнул, поспал, наконец, просто немного привык (или, если хотите по-научному, адаптировался) к состоянию невесомости, проявления «космической болезни» заметно ослабились. А раз какое-то (безразлично, какое) явление способно не только усиляться, но и ослабляться, то есть, иными словами, имеет как «передний», так и «задний» ход, значит, борьба с ним небезнадёжна, на него можно влиять, им можно управлять, его можно взять в руки. Нужно только разобраться в том, какие факторы это явление подталкивают, а какие тормозят. Разобраться, чтобы по возможности заблокировать первые и всячески поощрять вторые. Словом, можно говорить о какой-то стратегии. Впрочем, это, наверное, справедливо применительно не к одной только проблеме влияния невесомости на человеческий организм…

Но тем не менее первые сигналы, свидетельствовавшие о том, что такое влияние существует, поначалу заметно обескуражили не одного из участников нашей космической программы. При этом — тоже интересная подробность — больше всего приуныли как раз те, кто ещё совсем недавно проявлял наиболее безудержный оптимизм («Не так уж страшна оказалась…»).

Вообще колебания, так сказать, средней линии наших воззрений по вопросу «человек и невесомость» — или шире: «человек в космосе» — показались мне впоследствии, когда я попытался их осмыслить, очень интересными не только в узкопрофессиональном, но и, если хотите, в общечеловеческом плане. Если попробовать изобразить эти колебания графически, получится ломаная линия с гималайской высоты пиками и океанской глубины провалами.

Сначала — до полёта Гагарина — тревоги, сомнения, опасливые прогнозы, вплоть до устрашающих предсказаний профессора Трёбста (помните: «космический ужас», «утрата способности к разумным действиям», «самоуничтожение»?..). Конечно, во власти этих тревог пребывали не все. Больше того: те, от кого дальнейший разворот дел зависел в наибольшей степени, эти люди — во главе с Королёвым и его ближайшими сотрудниками — проявляли полную уверенность в успехе предстоящего полёта. Но и они не могли (да и не считали правильным) полностью игнорировать новизну затеянного дела. Новое — это новое!

Следующий этап — после полёта Гагарина — характеризовался, если можно так выразиться, хоровым вздохом облегчения: все в порядке, беспокоиться не о чем, человек в космосе чувствует себя отлично. В общем, ура, ура и ещё раз ура!.. Но и на этом этапе существовало дальновидное меньшинство — на сей раз его представляли в основном медики и физиологи, — призывавшее к определённой осторожности в окончательных выводах и к некоторой дозировке восторгов. (Не случайна была реплика В.В. Парина на первом обсуждении итогов полёта Гагарина: «Это за полтора часа…»)

И вот следующий излом нашей воображаемой линии: во время суточного полёта выясняется, что организм человеческий все-таки небезразличен к прекращению действия гравитации, действия, на которое он прочно запрограммирован генетически. Для людей, склонных к быстрым переходам от отчаяния к восторгу и наоборот, налицо прекрасная возможность эту склонность проявить.

Не буду подробно рассказывать о каждом следующем изломе зубцов нашего воображаемого графика: и про то, как полёты Николаева и Поповича показали эффективность придуманной «антиневесомостной» методики, и про то, как уточнялись наши знания о ходе процесса адаптации человека в невесомости, и про то, как длительные, многомесячной продолжительности полёты, предпринятые в последующие годы, поставили новую (или, если хотите, показали оборотную сторону старой) проблему — реадаптации человека после долгого пребывания в невесомости. И про то, как была решена целым комплексом средств и эта проблема (сейчас космонавты даже после самого длительного, многомесячного полёта, приземлившись, уверенно выходят из корабля и через каких-нибудь несколько дней включаются в нормальный ритм «земной» жизни). Хотя, конечно, никто сегодня не возьмёт на себя смелость поручиться, что следующие полёты не вызовут к жизни каких-то новых, до поры до времени неведомых нам вопросов…

Но сейчас я говорю о другом: о том, как причудливо движется вперёд и обрастает фактами любое сколько-нибудь сложное исследование — техническое, физиологическое, социальное, словом, любое — и как ещё более причудливо «отслеживается» этот процесс в нашем сознании. Как склонны мы бываем абсолютизировать очередную, в общем-то частную, порцию добытой информации. Как сильно зависим в сооружаемых нами прогнозах от того, что называется состоянием вопроса на сегодня. И как непросто выработать в себе это драгоценное для каждого исследователя свойство — умение смотреть вперёд… История проблемы «человек и невесомость» даёт тому убедительное подтверждение.

…Но все это пришло позднее.

А пока подготовка к пуску «Востока-2» шла на космодроме своим отработанным порядком. Ракету вывезли из МИКа и установили на стартовой площадке. Провели встречу космонавта с наземной командой.

Наступил последний вечер перед стартом. Титов и Николаев, приехав из «Центральной усадьбы», остаются ночевать в домике космонавтов.

Оба космонавта — и основной, и дублёр — спокойны. Ведут себя, по крайней мере внешне, как всегда. Хотя, надо сказать, существовали как раз в это время обстоятельства, не очень-то благоприятствовавшие этому: незадолго до пуска «Востока-2» тут же неподалёку, как назло, взорвалась ракета. Другая ракета, совсем иной конструкции, чем та, на которой должен был выйти в космос корабль Титова, да и вообще не предназначенная для использования в качестве носителя. К тому же ракета экспериментальная, ещё совсем «сырая», которой, можно сказать, сам бог велел, пока её не «доведут», время от времени взрываться. Но так или иначе — взорвалась!.. Перед самым пуском «Востока-2»!.. Так что не оставалось времени даже на то, чтобы проанализировать происшествие, установить его конкретные технические причины и разложить их перед космонавтом по полочкам: вот, мол, так и так, на твоём носителе ничего подобного случиться не может. По опыту авиации знаю, что такой анализ — как вообще всякое знание, понимание, информация — действует на лётный состав успокаивающе. А тут, нате вам, едва приступили к разбору дела, а космонавту пора лететь. Да, не вовремя, очень не вовремя дёрнул черт эту ракету взорваться!.. И тем более молодцами показали себя и Титов, и Николаев: не проявляли и тени любопытства (в их положении, скажем прямо, более чем естественного) по отношению к так некстати рванувшей ракете. Будто ничего и не было.

Выйдя на стартовой площадке из автобуса и доложив по всей форме председателю Госкомиссии, Титов не стал, как это сделал в апреле Гагарин, ждать, пока каждый из небольшой группки провожающих простится с ним. Он сам быстро обежал всех и двинулся — чуть сутуловатый, но тем не менее очень спортивный по всей своей осанке — к ракете.

Я ожидал, что второй космический полет человека буду воспринимать спокойно. Или, во всяком случае, почти спокойно. Как, скажем, очередной полет своего коллеги-испытателя на новом самолёте… Но чем меньше времени оставалось до старта, тем больше, к собственному удивлению, я убеждался в том, что волнуюсь. Меньше, конечно, чем перед пуском Гагарина, но волнуюсь. Все-таки второй полет — это хотя и не первый, но и не сотый!.. Да и, независимо от количества ранее проведённых ракетных пусков, есть в этой процедуре что-то, отличающее её от старта любого другого самодвижущегося аппарата с человеком на борту, будь то взлёт самолёта, или отчаливание парохода, или трогание с места автомобиля. Что именно? Не знаю. Этого я для себя так и не сформулировал… Не исключено, что как-то влияет, особенно на профессионального лётчика, тот пока непривычный для него факт, что ракета на старте управляется автоматически. Возможно, что нагнетает определённые переживания и само количественное соотношение «отъезжающих» и «провожающих»: один, два, от силы три космонавта — и сотни людей, непосредственно обеспечивающих их вылет (хотя, надо сказать, и в авиации это соотношение обнаруживает тенденцию к неудержимому росту)… Наконец, сам вид ракетного старта: размеры ракеты, шум, грохот, солнечно яркое пламя — все это впечатляет!

В общем, сколько ни копайся, но факт остаётся фактом: на пуске «Востока-2» у всех нас пульс, частота дыхания, кровяное давление и прочие, говоря языком медиков, психофизиологические параметры, наверное, не очень сильно отличались от соответствующих параметров самого космонавта. Да и в дальнейшем — на последующих пусках — нельзя сказать, чтобы положение вещей существенно изменилось.

…После того как ракета-носитель с кораблём Титова растворилась в горячем пепельно-синем небе, участники пуска двинулись в помещение руководства полётом. Ограничиться «телефонной» комнатой, как в день полёта Гагарина, на этот раз было невозможно: работа предстояла суточная, это требовало разбивки людей, причастных к руководству полётом, на смены. Кроме того, разные специальные службы — баллистическая, радиационная и многие другие, которые за полтора часа гагаринского полёта просто не успевали развернуться, — сейчас имели полную возможность принять необходимую информацию, переработать её и выдать свои рекомендации. А раз такая возможность появилась, грех было бы её не использовать.

Для служб руководства полётом в пристройке монтажно-испытательного корпуса был выделен кабинет руководителя космодрома и несколько примыкающих к нему комнат.

Едва войдя в комнату руководства полётом, Королев потребовал:

— Дайте параметры орбиты.

И, услышав в ответ, что параметры эти ещё не определены — не поступили все нужные данные с пунктов наблюдения, — распорядился:

— Как только будут, по-быстрому считайте и давайте сюда орбиту!

Его интерес к параметрам орбиты было нетрудно понять. На каждом витке в перигее космический корабль задевает верхние слои атмосферы. Задевает совсем слегка, да и плотность воздуха в этих слоях ничтожная, но все же какое-то еле заметное торможение при этом происходит.

Будет орбита ниже расчётной — и космический корабль, погружаясь в атмосферу соответственно глубже, станет тормозиться чересчур интенсивно и, как только скорость его полёта станет меньше первой космической (это около восьми километров в секунду), неминуемо сойдёт с орбиты и по длинной, растянувшейся на тысячи километров траектории устремится к Земле — иначе говоря, сядет в незапланированное время и в незапланированном месте. Кончиться добром такая посадка может только в порядке крупного везения, рассчитывать на которое в технике не стоит… Для корабля Гагарина эта проблема не существовала: за один виток космический корабль, успешно выведенный на орбиту, так значительно затормозиться просто не мог — не успевал. А Титову чрезмерно низкая орбита могла существенно подпортить дело — заставить опуститься на Землю раньше истечения запланированных семнадцати витков.

С другой стороны, не было ничего хорошего и при отклонении в другую сторону — чрезмерно высокой орбиты. В таком деле, как полёты, включая и космические, приходится учитывать события даже предельно маловероятные. Расчёт на «авось не случится» тут не проходит. И если события эти неблагоприятны, то для каждого из них должно быть заготовлено своё, если можно так выразиться, противоядие.

В случае — почти невозможном (но убрать отсюда это «почти» нельзя) — отказа тормозной двигательной установки корабль, летящий как искусственный спутник Земли, остался бы навеки на своей орбите, если бы… Если бы не то самое подтормаживание, о котором мы только что говорили. Благодаря ему корабль «Восток-2», двигаясь по своей нормальной, расчётной орбите (вот почему она не должна была быть чересчур высокой!) и задевая на каждом витке земную атмосферу, в конце концов — через несколько суток — зарылся бы в неё и оказался бы на Земле. Где именно? Я уже говорил, что это предугадать при такой «самодеятельной» посадке невозможно. И риск тут достаточно велик.

Но, согласитесь, лучше уж такая посадка, чем трагедия вечного вращения вокруг родной — вот она видна в иллюминаторах, — но навсегда недостигаемой планеты. Да и необязательно вечного: если продолжительность полёта сильно превысила бы время, на которое рассчитаны системы жизнеобеспечения корабля или хотя бы просто запасы пищи и питья, для космонавта это оказалось бы практически равнозначно вечности…

Сейчас на современных космических кораблях системы посадочного торможения надёжно задублированы, но на «Востоках» в случае отказа ТДУ (которого, кстати сказать, ни разу не произошло) оставалось бы уповать только на естественное торможение. А для этого, повторяю, требовалось, чтобы орбита не была чрезмерно высока.

Сцилла и Харибда!..

Вот вам ещё одна из многих причин, вызывающих расход нервных клеток как у космонавта, так и у всех, кто готовил его полет и сейчас следит за ним.

— Где параметры орбиты? Давайте их сюда! — требовал Королев…

Каждый новый полет человека в космос приносил своё.

Приносил не только для науки и техники, ради чего, в сущности, в значительной степени и предпринимался, но и в сфере гораздо более тонкой — психологической. В том, как он воспринимался людьми, какие мысли и эмоции вызывал. Это мы все почувствовали уже в первые часы полёта Германа Титова на «Востоке-2».

В полёте Гагарина, едва завершился старт — корабль вышел на орбиту, — как тут же, без малейшего перерыва, как говорится, на том же дыхании пошли волнения, связанные с посадкой. Включилась ли автоматическая система спуска? Как с ориентацией? Когда должна сработать ТДУ? И так далее, вплоть до сообщения: «Приземлился. Жив. Здоров. Все в порядке». Словом, был единый, длившийся полтора часа эмоциональный пик.

Нечто новое пережили участники пуска «Востока-2». Уровень волнения был, естественно, пониже, чем во время полёта первого «Востока». Таких эмоциональных вспышек, какие выдавал тогда Королев (да и не один только Королев), в августе я ни у кого не наблюдал.

Но зато наблюдал другое.

По мере того как Титов начал мерно отсчитывать один виток за другим, стартовое напряжение явно спало. Заполнившие комнаты управления полётом люди (хотя их и распределили по трём дежурным сменам, но, разумеется, никто из «недежурных» никуда не ушёл) постепенно стали чувствовать себя свободнее — не может же человек находиться в состоянии острого напряжения беспредельно.

По углам пошли разговоры. Сначала вполголоса — на темы, непосредственно связанные с происходящим полётом. Потом погромче и на темы, связь которых с полётом «Востока-2» прослеживалась не без труда.

Поступавшие с борта корабля и со станций наблюдения сведения давали все основания для оптимизма: полет шёл по программе. За ночь каждый урвал часа по два-три для сна. Но когда утром все опять собрались в комнатах управления полётом, сразу почувствовалось, что атмосфера вновь электризуется: лица у людей сосредоточенные, никто не шутит, разговоры идут только по делу. Явно полез вверх второй эмоциональный пик этого полёта.

Через сутки после старта «Восток-2» проходил над космодромом: земной шар сделал под космической орбитой нашего корабля полный оборот. Сейчас Титов пойдёт на последний, предпосадочный виток. Должна начаться цепочка жизненно важных сообщений: включение бортовой программы автоматического спуска, ориентация корабля, включение, а потом выключение ТДУ, разделение приборного отсека и спускаемого аппарата… Есть в этом потоке информации и сигналы, так сказать, негативные, отсутствие которых как раз и свидетельствует, что все в порядке. Например, прекращение передач с борта спускаемого аппарата говорит о том, что корабль идёт исправно и вот уже вошёл в плотные слои атмосферы, где антенны — как им и положено по науке — сгорели. Сигнал пропал? Очень хорошо! Значит, события протекают нормально… Говоря об этом, не могу не вспомнить яркое, эмоционально насыщенное и в то же время предельно точное описание прилунения автоматической станции в рассказе «За проходной» очень любимой мною писательницы И. Грековой. Персонажи рассказа, действие которого происходит в «дочеловеческий» период космических исследований, напряжённо слушают писк идущих от станции сигналов. И вдруг писк обрывается — станция, как ей и следовало, уткнулась в Луну. Попали!..

Правда, в действительности все эти позитивные и негативные сообщения стекаются далеко не так аккуратно последовательно, как я сейчас описал. Часто их порядок не очень совпадает с истинной последовательностью происходящих событий. Сообщения по наземным каналам связи идут медленнее, чем сменяются этапы спуска космического корабля. Хронология нарушается. Вот, скажем, пеленгаторы, расположенные на черноморских берегах, уже доложили напрямую, непосредственно на космодром, о пропадании сигналов со спускаемого аппарата, а уже после этого вдруг поступает на корню устаревшее сообщение с дежурящих в Атлантике кораблей о том, что, мол, во столько-то часов, столько-то минут и столько-то секунд по московскому времени закончила работу тормозная двигательная установка. Но ничего, все быстро становится на свои места, хронология событий восстанавливается, и делается ясно, что дела идут исправно — по плану.

В десять часов восемнадцать минут по московскому времени (на космодроме в этот час — самое пекло!) Титов благополучно приземляется.

И вот снова мы сидим в той же просторной прохладной (или это она нам после среднеазиатского зноя кажется прохладной?) комнате в домике над Волгой.

Слушаем Титова.

В креслах вокруг большого стола сидят почти все те же люди, которые четыре месяца назад здесь же, в этой комнате, слушали Гагарина. Только космонавты как бы поменялись позициями: Юра сидит чуть ли не точно на том самом месте, где сидел тогда Герман, а Герман — там, где 13 апреля отчитывался Юра, и докладывает.

Сидящий рядом со мной член комиссии вполголоса замечает:

— Сейчас в этой комнате собралось сто процентов космонавтов, имеющихся на земном шаре.

Действительно — сто процентов. Арифметика правильная.

А внизу, на первом этаже, снова ждут журналисты. Сегодня их уже немного больше, чем было в прошлый раз: появилось два-три новых лица. Итак, мы слушаем Титова.

Он многое успел за сутки пребывания в космосе.

Меня естественно, более всего интересует то, что по моей части: ручное управление ориентацией корабля которое космонавт по заданию опробовал. Титов отзывается о нем хорошо:

— Управлять кораблём легко. Никаких сложностей при выполнении ручной ориентации не почувствовал.

Конечно, сегодня, когда пишутся эти строки, управление космическими кораблями позволяет не только ориентировать их в пространстве, но и с одной орбиты на другую переводить, и друг с другом стыковаться, на небесные тела сажать. По сравнению с этими, реализуемыми в наши дни, возможностями ручная ориентация «Востоков» выглядит весьма скромно. Недаром ещё в то время сказал о ней один инженер:

— Эта наша ориентация — вроде орудийной башни бронепоезда. Поезд идёт по рельсам независимо от воли башенного артиллериста. А он может только вертеть свою башню куда хочет, но не повлиять на траекторию её движения вместе с поездом.

Сравнение показалось мне точным.

И в то же время — неточным!

Ведь, что ни говори, все, что люди умеют сегодня и будут уметь в будущем в области управления космическими летательными аппаратами, все это началось 6 августа 1961 года, когда Герман Титов включил систему ручного управления, взялся за ручку, мягко отклонил её — и космический корабль послушно вошёл в плавное, медленное вращение!

Кстати, о самой дате полёта Титова.

Когда мы расселись, чтобы слушать его доклад, мой сосед бросив взгляд на лежащую на столе свежую газету («Беспримерный космический рейс успешно завершён!»), неожиданно спросил меня:

— Шестое августа… А помнишь, какое событие было шестого августа?

В самом деле, какое? Где-то в подсознании эта дата у меня засела. Без сомнения, что-то существенное в этот день произошло. Но что же именно?.. И вдруг я вспомнил:

— Атомная бомба! Хиросима!..

Да, день в день за шестнадцать лет до полёта Титова экипаж полковника американских военно-воздушных сил Тиббита привёл свою четырехмоторную «сверхкрепость», названную благозвучным женским именем «Энола Гей», к Хиросиме и сбросил на город атомную бомбу.

Два дня спустя была сброшена вторая атомная бомба — на город Нагасаки.

С этого и пошла пресловутая атомная эра… Атомная эра в науке, в военном деле, в дипломатии, в политике, в конечном счёте — во всей жизни людей нашего поколения во всем мире. Иногда дыхание атомной эры делалось таким грозным, ощущалось так остро, что люди ожидали мировой атомной катастрофы буквально с часу на час. Иногда положение виделось не таким безнадёжно критическим. Но того, что получило впоследствии название «разрядки напряжённости», мы за полтора десятка лет, прошедших между окончанием войны и первым полётом человека в космос, почувствовать не успели.

Неужели и только что начавшаяся космическая эра принесёт человечеству нечто в подобном же роде?!

Нет, судя по тому, как она началась, вроде бы не должно так получиться. Хотелось бы верить в разум человечества. Или, на худой конец, хотя бы в присущее всему живому отвращение к самоубийству.

Кроме опробования ручного управления интересной новинкой, о которой тоже рассказал Титов, были сделанные им съёмки. Позднее Алексея Леонова назвали первым космическим художником — за сделанные им рисунки на космические темы. Я думаю, кинематографисты и фотографы с неменьшим основанием могли бы принять в свою корпорацию Германа Титова — как первого космического фотокинооператора. Снял он тогда действительно здорово. Особенно сильное впечатление произвели на меня обошедшие вскоре весь мир цветные фотографии дуги (именно: не привычной нам на Земле прямой линии, а дуги!) горизонта, где узкая кайма нежно-голубого цвета отделяла снежно-белый облачный покров Земли от бездонной фиолетово-чёрной вселенной. С трудом верилось, что привычное нам светлое голубое дневное небо над головой — не более как эта узкая атмосферная полоска… Но я несколько забегаю вперёд — в тот день, восьмого августа, эти фотографии, естественно, обработаны и отпечатаны ещё не были, и нам оставалось довольствоваться наблюдениями космонавта в его устном изложении.

А излагал он свои впечатления, надо сказать, хорошо. Говорил образно, чётко, эмоционально… Заметил многое такое, что как-то сразу приблизило нас всех к живой обстановке на борту летящего в космосе корабля.

Рассказал, например, как открыл тюбик с соком крыжовника:

— Вдруг выскочила капля сока. И повисла у меня перед лицом в воздухе!.. Поймал её крышечкой…

Или про то, что во время вращения корабля Луна прошла в иллюминаторе, как в фильме «Весёлые ребята». Помните, там ещё песенку поют: «Чёрные стрелки проходят циферблат…»

А про срывающиеся на спуске в верхних слоях атмосферы клочья наружной теплоизоляционной обшивки сказал так:

— Как хлопья снега в новогоднюю ночь…

Рассказал и о вещах, хотя далеко не столь приятных, как все эти милые подробности, но несравненно более существенных. В частности, не умолчал о том, что через некоторое время пребывания в невесомости начал ощущать нарушения в работе вестибулярного аппарата — лёгкое головокружение и поташнивание. Правда, стоило ему принять исходную собранную позу и зафиксировать неподвижно голову, как эти неприятные явления стали заметно слабее. А после того как космонавт поспал (первый сон человека в космосе!), почти полностью исчезли.

Наблюдавший Германа Титова врач, опытный авиационный медик Евгений Алексеевич Фёдоров, узнавший вместе со своим коллегой Иваном Ивановичем Бряновым и дублёром Титова Николаевым об испытанных космонавтом вестибулярных нарушениях сразу, на месте приземления, от самого Титова, сказал ему:

— Гера, об этом расскажи на комиссии подробно. Это штука очень серьёзная.

И Титов рассказал.

Рассказал, не поддавшись естественно возникшей вокруг него победно ликующей атмосфере, без преувеличения, всемирного масштаба, на фоне которой вряд ли очень уж хотелось ему произносить какое-то «но».

Это далеко не такое простое дело — не поддаться атмосфере! Особенно атмосфере парадной. Иногда это бывает даже труднее, чем не поддаться воздействию власти, страха, зависти и других, бесконечное число раз отражённых в литературе и искусстве факторов, мощно влияющих на души человеческие. Гораздо труднее!

Титов — не поддался!.. Эту его моральную победу над самим собой я склонен расценивать, по крайней мере, не ниже, чем саму готовность сесть в космический корабль и лететь на нем в космос.

Теперь каждому, кто хотя бы в малой степени связан с космическими исследованиями, ясно, что космонавт-2 оказался первым человеком, реально столкнувшимся с одной из наиболее сложных проблем космонавтики. Невозможно переоценить значение этих его наблюдений, проведённых — в соответствии с благородными традициями многих славных естествоиспытателей — над самим собой. Теперь мы все это понимаем. Но то теперь. А в день, когда Титов отчитывался за выполненный полет, раздались было и такие голоса:

— Ну и стоит ли об этом шуметь? Акцентировать внимание!.. Скажите, большое дело: поташнивало его! Голова кружилась! Нежности телячьи… Это, к вашему сведению, и без всякого космоса случается… Да и вообще — вы можете поручиться, что это у Титова не индивидуальное? Может быть, он просто легко укачивается? А вы сразу на весь белый свет раззвоните… Нет, нечего в бочку мёда подпускать ложку дёгтя. Полет прошёл отлично, космонавт чувствовал себя прекрасно — и все!

Но, к чести руководителей нашей космической программы — а они почти все присутствовали при отчёте космонавта, — подобная страусовая тактика поддержки у них не получила. К возникшим у Титова вестибулярным явлениям решено было отнестись со всей серьёзностью — решено фактически даже без дискуссии.

Единственное, о чем высокий синклит вроде бы на минуту призадумался, — это об «на весь белый свет раззвоните». Может быть, действительно пока не стоит? Не лучше ли подождать подтверждения — или опровержения — в следующих полётах, а уж тогда…

Но, поразмыслив немного, решили и перед лицом «всего белого света» ничего не умалчивать. Мотивов, толкнувших именно на такое решение, я тогда как-то не уловил. Возможно, прослушал. Наверное, были среди этих мотивов и чисто практические: раз уж полёты людей в космос начались, то шила в мешке — если, конечно, таковое в нем имеется — все равно не утаишь. Но были, я уверен в этом, и соображения более, если хотите, принципиального характера: ответственность первопроходцев перед историей!

Так или иначе, и на пресс-конференции, состоявшейся 11 августа в актовом зале Московского университета (такие пресс-конференции после каждого космического полёта быстро стали традиционными), и в опубликованном неделей позже в газете «Правда» рассказе «700000 километров в космосе» — о полёте корабля «Восток-2», и во всех последующих публикациях, докладах, выступлениях на научных конференциях — повсюду этой проблеме уделялось все то внимание, которого она — последующие полёты это, увы, подтвердили — заслуживала. Как, впрочем, заслуживает и по сей день…

Так случилось, что на пусках кораблей «Восток-3» и «Восток-4», на которых успешно слетали в космос мои недавние слушатели Андриян Григорьевич Николаев и Павел Романович Попович, я присутствовать не смог. Приболел. Следил за ходом дел по радио и телепередачам. Убедился, что следить вот так, со стороны, не зная ничего о всех сопутствующих очередной работе конкретных трудностях (без которых, конечно, не обойтись), за сложной, связанной с определённым риском деятельностью людей, с которыми занимался, близко познакомился, гораздо тревожнее, чем находясь непосредственно на место действия, где полная осведомлённость не позволяет разгуляться нездоровой фантазии. Это, наверное, общее правило, пригодное для большинства жизненных ситуаций: ничто так эффективно не противостоит нездоровым фантазиям, как полная осведомлённость.

Но даже издалека, пользуясь той общей информацией, которую получал из газет, по телевидению и радио, я понял самое существенное: в своём противоборстве со зловредным влиянием невесомости на человеческий организм космическая физиология и космическая медицина не оказались бессильными. Данные, привезённые Титовым, заставили резко усилить тренировки космонавтов, направленные на общее укрепление вестибулярного аппарата, а также разработать специальные правила поведения в космическом полёте: меньше менять позу, особенно в период первоначальной адаптации, не вертеть головой, избегать резких движений… И все это дало свои плоды: явлений вестибулярного дискомфорта ни у Николаева, ни у Поповича не наблюдалось.

Так думал я, наблюдая на телеэкране малоподвижные, как бы скованные фигуры космонавта-3 и космонавта-4. Так оно и подтвердилось, когда они, успешно завершив свои полёты, вернулись в Москву… Кстати, в этих полётах был сделан ещё один внешне незначительный, но, как оказалось впоследствии, весьма принципиальный новый шаг: освоившись с невесомостью, космонавты отстегнули ремни и «поплавали» в космическом корабле, насколько это позволяли его ограниченные объёмы. Сегодня при проведении продолжительных и насыщенных многообразной исследовательской работой космических полётов мы себе и представить не можем, чтобы было иначе.

…В следующий раз я прилетел на космодром только первого июня шестьдесят третьего года.

К полёту готовились сразу две ракеты и два космических корабля: «Восток-5» для Валерия Фёдоровича Быковского и «Восток-6» для Валентины Владимировны Терешковой. Даже в огромном, чуть притенённом, как собор, зале монтажно-испытательного корпуса стало непривычно тесновато.

А за его стенами — жара. Такая же, какая была два года назад, когда готовили к пуску «Восток-2». Да ещё с некоторым дополнением в виде здоровенного (наверное, не меньше чем метров на пятнадцать—восемнадцать в секунду) ветра. Того самого ветра, о котором Юрий Черниченко в своём очерке «Яровой клин» сказал, что он — «доменно-жаркий». Из-за этого — несущиеся по всему космодрому тучи песка, за которыми после каждого очередного порыва не видно ни горизонта, ни самого неба. Да, климат здесь — не соскучишься!

Но работа идёт. Идёт, не скажу даже чтобы лучше, чем перед пуском первых «Востоков», но как-то спокойнее. Если можно так выразиться — безнадрывнее. Даже на всякого рода сюрпризы техники всеобщая реакция менее эмоциональная, чем бывало поначалу.

А без некоторых сюрпризов дело не обошлось. Так, один из кораблей все время норовил развернуться не на солнце, а, наоборот, совершенно невежливо — спиной к нему (если, конечно, допустить, что у космического корабля есть спина). С чего это он так? Разобрались: один из блоков с чувствительными элементами при монтаже установили неверно — на 180 градусов от правильного положения. Переставили зловредный блок как надо — дефект ликвидировали… Потом вышла из строя какая-то лампа. Казалось бы, пустяковое дело — сменить электронную лампу. В радиоприёмнике или телевизоре это занимает две-три минуты. В космическом корабле, собственно, процесс замены лампы занимает не больше времени. Но ведь до этой чёртовой лампы надо сначала добраться! А значит — что-то разбирать, демонтировать, снова проверять…

Когда все мыслимые «бобы» уже последовательно состоялись и были столь же последовательно ликвидированы, в переполненную чашу терпения участников подготовки этого пуска упала последняя капля! В уже полностью собранный корабль… уронили отвёртку! Случай явно криминальный хотя бы потому, что такая возможность предусматривалась заранее, почему и было введено строгое правило: на корабле работать только с пустыми карманами. Обидно, когда преподносит очередной сюрприз сложная и, в общем, ещё довольно новая, не до конца познанная техника. Но трижды обидно вот такое — результат чьей-то забывчивости, небрежности, прямого невыполнения правил. На фоне всех ранее преодолённых «бобов» эта несчастная отвёртка произвела особенно сильное впечатление. Королев, когда ему доложили о происшедшем, вопреки всеобщим ожиданиям, даже не забушевал, только почти шёпотом сказал, что «всех уволит», и вышел из комнаты.

К счастью, дело удалось быстро поправить без того, чтобы что-то снова разбирать и перебирать: отвёртку обнаружили и благополучно выудили магнитом. Пока выуживали, никто из стоявших почтительным полукругом у корабля не дышал — так, по крайней мере, утверждали заслуживающие доверия очевидцы этой операции.

Наконец техника в полном ажуре.

И тут возникло новое дело: «пятна на солнце». Служба солнца доложила, что из-за каких-то непредвиденных (я и не знал, что их можно предвидеть) вспышек поток солнечной радиации резко возрос и, пока он не снизится до нормы, лететь нельзя. На вопрос: «А когда же этот ваш поток кончится?» — учёные мужи только пожимали плечами.

— Вот уж никогда не думал, что пятна на солнце так прямо повлияют на мою жизнь! — заметил профессор Иван Тимофеевич Акулиничев. И добавил в разъяснение: — Конечно, на жизнь — на продолжительность командировки в здешние райские края…

Нетрудно себе представить, что все эти наложившиеся друг на друга задержки не могли не влиять и на настроение космонавта, которому — в отличие от всех прочих участников пуска — предстояло в этом выдающем один сюрприз за другим корабле лететь. Вероятно, какой-то осадок в душе Быковского накапливался. Ещё бы: человек собрался, внутренне настроился на большое, рискованное дело, а обстоятельства все держат и держат его в напряжённом предстартовом состоянии! И нет им конца, этим зловредным обстоятельствам, — от астрофизических (знаменитые солнечные пятна) до дисциплинарных (не менее знаменитая отвёртка)…

День накануне пуска — тринадцатое июня — я провёл в Тюра-Таме (на десятой площадке) с «мальчиками». Покупался в жёлтой Сырдарье, о температуре воды в которой один из купающихся сказал, что, конечно, для супа это было бы холодновато, но для реки — горячо! Позагорал на её песчаном берегу, немного отдышался от нашей пыльной и жаркой второй площадки.

С Валерием долго разговаривал на всякие житейские, в основном к предстоящему полёту отношения не имеющие темы и ненароком задал бестактный вопрос о том, как идут его занятия в академии. Дело в том, что все космонавты Центра — и уже слетавшие в космос, и только закончившие курс подготовки ЦНК и получившие приказом звание «космонавт» — все они стали к тому времени слушателями Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского.

Значение этого обстоятельства выходило далеко за пределы личных биографий нескольких симпатичных в популярных молодых офицеров.

В авиации процесс повышения требований к уровню технической, да и общей (поскольку одна с другой тесно связана) культуры лётчика развивался постепенно. Когда-то, в начале века, на заре становления лётной профессии, пилот был скорее спортсменом, нежели человеком технической специальности. И, наверное, не случайно среди первых лётчиков разных стран было немало известных спортсменов, которые — одни с большим, другие с меньшим успехом — дружно устремились в воздух. Достаточно вспомнить хотя бы велогонщика Уточкина или борца Заикина. Смелость, физическая ловкость, умение в нужный момент «выложиться» — все это у спортсменов было… Но очень скоро этого оказалось недостаточно. Потребовался вкус к технике, умение разбираться в ней, наконец, интуиция, более глубокая, чем чисто спортивная. Потребовался интеллект! И на сцену выходят такие лётчики, как Ефимов, Нестеров, Арцеулов и им подобные… Проходят ещё годы и десятилетия, неузнаваемо усложняется авиационная техника, самолёт начинает уметь многое такое, о чем всего несколькими годами раньше даже мечтать фантазии не хватало (взять для примера хотя бы заход на посадку по приборам в облаках или тёмной ночью, без видимости горизонта и земли), и вот уже требуется лётчикам — сначала на испытательных аэродромах, а затем и в строевых частях — высшее авиационно-техническое образование. Самолётный штурвал берет в свои руки инженер.

Интересная с точки зрения общественной психологии подробность: сама потребность лётчика в инженерной квалификации и инженерной культуре возникала с некоторым (и порой немалым) опережением по сравнению с осознанием этой потребности. То, чего, казалось бы, с полной определённостью требовала сама жизнь, сплошь и рядом вынуждено было с кулаками пробиваться сквозь глубоко эшелонированную полосу сознательно и бессознательно воздвигнутых препятствий. Впрочем, вряд ли и этот феномен относится только к проблеме оптимизации профессионального облика лётчика.

Так или иначе, сегодня вопрос решён — персона лётчика-инженера утвердилась на ведущих ролях в авиации вполне прочно.

Космонавтика прошла этот путь — как бы по уже проторённой дороге — гораздо быстрей. Быстрей — и безболезненней, без сколько-нибудь острых дебатов. Сегодня, когда в космосе на летающих лабораториях проводятся сложнейшие и тончайшие эксперименты в самых разных областях знания, когда космические корабли меняют орбиты, сходятся, стыкуются, маневрируют, места для сомнений в том, какого уровня нужна космонавту квалификация, больше не осталось.

Но и двадцать с лишним лет назад, когда вопрос на первый взгляд не представлялся таким очевидным, уже тогда наиболее дальновидные руководители нашей космической программы (тут нельзя особо не вспомнить добрым словом настойчивость первого начальника ЦПК Е. Карпова) чётко сориентировали космонавтов: «Учитесь!»

И космонавты пошли, как говорится, без отрыва от основной работы, в академию. Нелегко давалось им это «без отрыва»! Не помню уж сейчас, по какому делу заехал я как-то вечером домой к Николаеву. Чувствовал себя немного неловко: время довольно позднее, отдыхает, наверное, человек, а я к нему врываюсь. Но то, что я увидел, к отдыху никакого отношения не имело. Хозяин дома сидел за чертёжной доской и замороченно строил какие-то эпюры. До обещанной известной пословицей сладости плодов знания дело ещё явно не дошло, но в том, что корень учения горек, Андриян убеждался в полной мере. Не легче, наверное, было и Гагарину, и Титову, и Поповичу, и Быковскому, и всем их коллегам. Тем больше, конечно, им чести, что они это дело одолели: окончили академию с отличием. А Титов — так даже две академии: Военно-воздушную инженерную имени Жуковского и Генерального штаба, обе — с золотыми медалями.

Но в тот день на космодроме, когда я задал свой — повторяю, бестактный — вопрос о ходе его академических дел, Валерий, махнув рукой, сказал, что дела эти идут далеко её блестяще. Никак не удаётся дожать первый курс. Приходится очень много пропускать: тем, кто уже слетал в космос, из-за «представительства», а тем, кто готовится к ближайшим полётам, естественно, из-за самой этой, занимающей бездну времени и сил подготовки. Лучше всего, добавил не без зависти Быковский, ребятам, которые в подготовку к конкретному полёту ещё не вписались, в этом смысле у них все впереди. Вот и учатся пока спокойно в академии. Многие уже на втором курсе.

Услышав это, я не смог не подумать о том, как охотно любой из «спокойно учащихся на втором курсе» будущих космонавтов поменялся бы местом с первокурсником Быковским. Но он говорил совершенно искренне. Наверное, это заложено в психологии нормального, активного, деятельного человека: видеть прежде всего не то, что удалось, а то, что по тем или иным причинам не получается.

Наш сильно академический разговор прервал подошедший дублёр Валерия — Борис Волынов. Он пошутил, рассказал что-то забавное… Кажется, они дружат. Дружба, невзирая на близкие отблески космической славы. Это, в общем-то, достаточно частное обстоятельство (ну подумаешь, важное дело: дружат между собой два товарища по работе или не дружат!) как-то отметилось в моем сознании, наверное, по контрасту с услышанной незадолго до того историей о том, как один известный, более того — знаменитый человек не захотел сказать доброе слово о вышедшей хорошей книге только потому, что его не менее знаменитый коллега написал к ней предисловие. Ещё один вариант испытания славой — испытание славой товарища.

Вслед за Волыновым в садик, где мы сидели, тогда ещё довольно чахлый (сейчас он хорошо разросся), явился новый посетитель — девочка лет двенадцати. Вопрос: «Ты как сюда просочилась?» — она дипломатично пропустила мимо ушей, но на следующий вопрос: «Что тебе тут нужно?» — ответила вполне чётко: «Дядю Гагарина или дядю 'Гитова. Надписать книжку». Ей сказали (как оно и было на самом деле), что Гагарин отдыхает после обеда, а Титов ушёл на реку, и в порядке компенсации предложили:

— Хочешь, тебе вот этот дядя надпишет? — показав на Валеру Быковского, сидящего в одних, как говорят на флоте, далеко не первого срока синих тренировочных брюках на ступеньках крыльца.

Но предложенный вариант охотница за автографами решительно отвергла: ей был нужен не всякий дядя, а космонавт: если не Гагарин или Титов, то, пожалуйста, Николаев или Попович. А собирать подписи каждого встречного — книжек не напасёшься. Так и осталась она без автографа Валерия Быковского с датой 13 июля 1963 года — автографа, который назавтра стал бы уникальным. Мораль: коллекционер должен помимо всех прочих качеств обладать также и предусмотрительностью.

Вечером, когда жара немного спала (в летние месяцы старожилы космодрома комментируют это так: «Похолодало. Всего тридцать девять»), автобус повёз Быковского, Волынова, руководителей их подготовки, врачей на нашу рабочую площадку. Приехали, остановились у домика космонавтов. Валерий и Борис вошли в него. Выйдут теперь уже только, чтобы одеваться для старта, завтра рано утром.

Это завтра началось с того, что, как всегда, собралась — непосредственно на стартовой площадке — Госкомиссия, чтобы дать «добро» на предстоящий пуск. Собралась на этот раз уже не в землянке — «банкобусе», а — очередной шаг на пути прогресса! — в специально построенном домике с залом, который был бы вполне на месте в хорошем клубе завода средней величины. Но — такова уж сила традиций — и этот удобный, даже, я сказал бы, уютный зал, будучи введён в эксплуатацию, незамедлительно получил неофициальное, но оттого ещё прочнее к нему приставшее наименование «банкобус». Вообще надо сказать, терминология на космодроме действовала — на зависть многим другим отраслям науки и техники, где она все никак не может устояться, — весьма стабильно. Каждая вещь, каждое помещение имело своё строго соблюдаемое, единое и всем понятное наименование. Едва ли не единственным исключением оказалось помещение в бункере, вплотную примыкавшее к пультовой. Его называли иногда «комнатой членов Госкомиссии», а иногда — «гостевой», по-видимому в зависимости от того, как расценивал говоривший роль членов Госкомиссии в обеспечении очередного пуска.

Итак, мы собрались в новом «банкобусе».

За минуту до назначенного времени начала заседания вошли руководители пуска и члены Госкомиссии. Один из них перездоровался со всеми присутствующими (а их набралось добрых несколько десятков человек) за руку. Почему-то подобный демократизм вызвал у некоторых участников совещания удивление: зачем, мол, это ему понадобилось? Но у меня, да и у большинства присутствующих создалось впечатление, что таким способом вошедший хотел подчеркнуть своё уважение ко всем — не только к руководящим, но именно ко всем — участникам уникальной работы по пускам пилотируемых космических летательных аппаратов.

Немного спустя, когда Быковский будет уже в космосе, Титов скажет: «Ему на долю выпало все, что по законам вероятности должно было бы распределиться на пятерых». В день старта — после того как космонавт занял своё рабочее место и провёл в нем законные, предусмотренные программой два часа — был объявлен перенос на полчаса, потом ещё на час, потом ещё… Итого он провёл из-за неожиданно возникшей и не сразу раскушенной неполадки пять (пять!) напряжённых предстартовых часов, каждую минуту не имея уверенности, что очередная задержка будет последней и что вообще пуск не будет отменён (или отложен, что, в сущности, почти одно и то же). Перенёс эту, ни в какие нормы не укладывающуюся нагрузку Валерий железно!

На связи с космонавтом сидел Гагарин. Все время развлекал его как только мог. Потчевал музыкой («У нас как в хорошем ресторане: заказывай, чего тебе сыграть»). Сначала говорил небрежным тоном:

— Маленькая задержка.

Потом, когда «маленькие задержки» стали оборачиваться уже не минутами, а часами:

— Потерпи немного ещё.

Пытался смешить:

— Тебе хорошо лежать! А мы тут бегаем…

И только перед самым стартом, когда уже пошла кабель-мачта, как-то очень тепло, сердечно и в то же время значительно сказал:

— Гордимся твоей выдержкой!

Да, психологию человеческую Гагарин понимал — недаром выступил через несколько лет вместе с доктором В.И. Лебедевым как соавтор книги «Психология и космос». А кроме того, наверное, хорошо помнил, как за ним самим только со второй попытки закрыли входной люк космического корабля.

Со временем эта традиция укрепилась — и у нас, и в Америке. Каждый очередной космонавт, переговариваясь по радио, слышал не абстрактную Землю вообще, а хорошо знакомый дружеский голос своего, как правило, уже побывавшего в космосе коллеги. Слышал его компетентный совет, хорошо отобранную («Именно то, что нужно») информацию, иногда просто шутку — это тоже шло на пользу делу. Когда летом 1975 года проводился совместный советско-американский ЭПАС (экспериментальный полет «Аполлон — Союз»), я узнал, что в американском Центре управления полётом в городе Хьюстоне постоянно дежурили астронавты для связи с экипажем «Аполлона», и назывались они, как мне кажется, очень выразительно и точно: экипаж поддержки.

Особую роль такие экипажи сыграли позднее, когда пошли длительные космические экспедиции — начиная с 18-суточного полёта А. Николаева и В. Севастьянова и, далее, многомесячные, вплоть до полёта В.Г. Титова и М.Х. Манарова, длившегося целый год!

Правда, не всегда и не у всех, особенно поначалу, это дело встретило полное понимание. В своей книге «Век космоса» Владимир Губарев рассказал, как однажды в ЦУПе решили «психологически поддержать» давно работающий в космосе и несколько подуставший экипаж, для чего затеяли провести с ним шахматную партию. Из Москвы последовал недовольный звонок: «Что, экипажу нечего делать в космосе?»

Но полезное дело не заглохло и даже получило дальнейшее развитие. Экипажи поддержки стали, если можно так выразиться, сборными: в них кроме дублёров летающего экипажа и других их коллег входили и семьи, и артисты (на А. Райкина и Ю. Никулина из космоса был дан прямой заказ), и писатели, и журналисты. Словом, целая команда, дающая космонавтам ощущение прочной связи со всем, что им близко и привычно.

На старте «Востока-5» роль такой команды с успехом выполнял Гагарин.

А дальше все — сам старт, последовательная отработка всех трех ступеней ракеты и выход корабля на орбиту — прошло отлично. Или, как более по-деловому выразился не любивший внешних проявлений эмоций руководитель стартовой команды, «без замечаний».

Среди многих сотен работающих на космодроме людей космонавты не то чтобы прямо бросались в глаза, но как-то никогда не терялись. Появление в пределах видимости каждого из них обязательно отмечалось любым работающим, как бы занят он ни был.

Но особенно привлекали взоры окружающих милые девушки — кандидаты на полет в космос: Валентина Терешкова, Ирина Соловьёва, Валентина Пономарёва, Жанна Ёркина, Татьяна Кузнецова.

Правда, чтобы быть вполне точным, следует заметить, что эти девушки — независимо от их космических перспектив — выглядели вполне симпатично. Однако каждый понимал, что вообще-то милых, симпатичных, скромно и в то же время достойно держащихся девушек на белом свете достаточно много. А вот чтобы они к тому же ещё и готовились к полёту в космос — в этом был, как выразились бы специалисты патентного дела, бесспорный элемент новизны.

При подготовке проекта «Сообщения ТАСС» вновь возникли дебаты по проблеме терминологического характера (один из участников этих дебатов заметил, что в них проявляется действие известного закона Паркинсона: размах и накал любого спора обратно пропорционален значимости предмета обсуждения, ибо чем указанная значимость меньше, тем шире круг людей, которые в данном вопросе разбираются или полагают, что разбираются). Итак, как же все-таки называть женщину, полетевшую в космос?.. Просто космонавт? Но где же тогда отражение того немаловажного обстоятельства, что летит женщина?.. Космонавтка? В общем, наверное, можно. Говорим же мы: парашютистка, машинистка, трактористка. Но хотелось бы чего-то более торжественного… Космонавтша? Совсем плохо! Похоже на казначейшу или докторшу (да и что такое докторша: жена доктора или доктор женского пола?)… В конце концов решили: женщина-космонавт.

Женщина в космосе!.. Естественно, мысли об этом вызвали у меня прямые ассоциации с проблемой «женщина в авиации». В довоенные времена девушек принимали не только в аэроклубы, но и в лётные училища (тогда они назывались школами), готовившие профессиональных лётчиков. Противники равноправия в этой области указывали — наверное, не без оснований, — что процент выхода полноценных пилотов из учеников-лётчиков женского пола был существенно ниже обычного и что продолжительность последующей профессиональной деятельности — лётный век — лётчицы в среднем короче, чем у мужчины. Поэтому в наше время женщинам путь в лётные училища закрыт.

А жаль! Я не говорю уж о том, что в историю нашей авиации прочно вошли имена таких лётчиков (не хочется называть их лётчицами), как Герои Советского Союза В.С. Гризодубова, П.Д. Осипенко, К.Я. Фомичева, Н.Ф. Кравцова, М.П. Чечнева и многие другие, как лётчики-испытатели О.Н. Ямщикова (первая у нас женщина, освоившая пилотирование реактивных истребителей, когда они представляли собой ещё довольно острую новинку авиационной техники), Н.И. Русакова (удостоенная почётного звания заслуженного лётчика-испытателя СССР), М.Л. Попович, Г.В. Расторгуева, как пилоты спортивной авиации, заслуженные мастера спорта и мастера спорта международного класса М.К. Раценская, О.В. Клепикова, М.И. Африканова, Р.М. Шихина, Г.Г. Корчуганова — всех не назовёшь!.. Особое место в этом ряду занимает, конечно, С.Е. Савицкая — сначала парашютистка (и не просто парашютистка, а мировой рекордсмен по этому виду спорта), а затем лётчик-спортсмен (и снова — чемпион мира по высшему пилотажу), потом авиационный инженер, профессиональный лётчик-испытатель и, наконец, космонавт — участник уже двух (пока двух!) космических полётов, в ходе которых она активно работала, выполнила плотно насыщенные программы научных исследований, вплоть до такой, не на долю всех мужчин-космонавтов доставшейся операции, как выход в открытый космос! Комментируя в беседе с журналистом А. Лепиховым первый полет Савицкой, Георгий Береговой заметил, что «если первая женщина-космонавт была конечно же „испытуемым объектом“, то сегодня положение изменилось коренным образом». Впрочем, за 20 с лишним лет космических полётов характер деятельности всех космонавтов — и женщин, и мужчин — вообще изменился до неузнаваемости.

Вернёмся, однако, к проблеме «женщина за штурвалом».

Я понимаю, конечно, что отдельные «звезды» — пусть даже первой величины — не могут отменить упомянутую выше неблагоприятную для женщины за штурвалом статистику. Но есть виды лётной работы, в которых, по моему убеждению, женщина не только не слабее, но порой даже сильнее мужчины. Вспоминая милых девушек, инструкторов ленинградского аэроклуба, в котором я много (ох как много!) лет назад учился летать, — Веронику Стручко, Лену Коротееву, Женю Рачко, Нину Корытову, уже упоминавшуюся Олю Ямщикову, — я не мог не прийти к выводу, что в роли инструктора, особенно инструктора первоначального обучения, женщина весьма и весьма на месте. Почему? Да, наверное, по причине, близкой к той, по которой я не знаю мужчин-воспитателей в дошкольных детских учреждениях. Видимо, для того, чтобы помочь человеку сделать первые шаги в небе, нужно примерно то же, что и для того, чтобы помочь ему сделать первые шаги по земле. Или, во всяком случае, в том числе и кроме всего прочего — то же.

И ещё одно. Общеизвестно, что женское общество действует на мужчин облагораживающе (как, впрочем, и мужское на женщин). Наличие в довоенных аэроклубах девушек-учлетов помогало установлению хорошей, дружеской атмосферы, в чем-то подтягивало, к чему-то обязывало. Тоже не последнее дело!

Нет, я не ожидаю, что моя высказанная сейчас личная точка зрения изменит правила приёма в лётные училища. Кстати, я к этому и не призываю: против статистики не пойдёшь! Но, может быть, стоит все-таки пустить девушек в аэроклубы?.. Раз уж их и в космос пустили…

…До старта корабля «Восток-6» оставались немногие минуты.

Площадка под ракетой пустеет.

В автобусе, доставившем космонавта к месту старта, Борис Волынов не даёт покоя сидящей ещё в полном космическом облачении дублёру Терешковой — Ирине Бояновне Соловьёвой. Вертит её кресло, щёлкает пальцами по шлему, делает вид, что вот-вот ущипнёт её (хотя пытаться сделать это сквозь скафандр — безнадёжно) за бочок… Что это — развязность? Вольность поведения?.. Нет, это проявление истинного высокого товарищества! Всего два дня назад он побывал в той же нелёгкой дублерской шкуре (точнее, в том же нелёгком дублерском скафандре). И отлично понимает, каково сейчас Ирине. А потому и старается, как только может, отвлечь её, развеселить, успокоить… Сколько раз жизнь учила меня тому, что душевная тонкость существует далеко не всегда в изящной упаковке, — и вот, пожалуйста, ещё одно тому подтверждение.

Читателя может удивить, что я в этой книжке не раз возвращаюсь к проблеме космического дублёра. Но о них почему-то написано очень мало. А ведь положение дублёра — весьма своеобразное. Его стремление в космос подвергается нелёгкому испытанию: вроде бы подразнили — и отставили. Да и вся эта процедура — долгие месяцы подготовки, специальный режим в течение многих дней, круглосуточный врачебный контроль, представление на Госкомиссии, всеобщие поздравления, а в день старта надевание космических доспехов, выход к автобусу, подъезд к подножию ракеты — все это выглядит вполне респектабельно и даже торжественно при том обязательном условии, что завершается полётом в космос. Ну а если завершается раздеванием и возвращением домой, то выглядит не скажу — издевательски, но как-то двусмысленно. Правда, во время полётов кораблей «Восток» сложилась весьма утешительная для дублёра традиция: следующая очередь его! Но как раз на пусках «Востока-5» и «Востока-6» эта традиция поломалась. Волынову пришлось ещё раз побывать в положении дублёра, когда летал первый «Восход». Ещё крепче досталось американскому астронавту Венсу Бранду — он был дублёром пять раз! Причём в последний раз, когда было уже окончательно решено, что он летит на «Скайлэбе», он заболел краснухой. Детской болезнью! Вот уж действительно, если не везёт, так не везёт…

А дублёры Терешковой так в космосе и не побывали — космические полёты женщин получили, как известно, продолжение лишь 19 лет спустя, когда полетела на «Союзе Т-7» Светлана Савицкая.

Думали об этом и за океаном: в 1975 году после завершения программы «Союз — Аполлон» директор американского Центра пилотируемых полётов доктор Крафт, говоря о перспективах коллектива астронавтов, заметил: «Следует подумать и о привлечении в отряд женщин». И действительно, прошло несколько лет, и американки Салли Райд и Джудит Резник, слетав на кораблях серии «Шаттл», стали третьей и четвёртой женщинами-космонавтами в мире.

…А чтобы закончить разговор о моральных и психологических проблемах дублерства, скажу одно: великого уважения заслуживает этот внешне невидный, душевно очень нелёгкий, но крайне важный для обеспечения надёжности космических исследований труд — труд дублёра!

Ракета, гремя и сверкая бело-огненным хвостом, уходит в зенит.

Потом на космодроме говорили:

— Все-таки галантна наша космическая техника! Проявила полную любезность по отношению к даме. Просто не упомнить такого гладкого, без сучка и задоринки пуска. Даже готовность ни разу не сдвигали!

Действительно, пуск «Востока-6» — последнего корабля этой славной, первой в истории космонавтики серии — прошёл отлично. Наверное, Быковский «выбрал на себя» все вероятности каких-либо неполадок на много пусков вперёд!

…Снова в комнате дежурной оперативной группы управления полётом на столе лежит карта, — правда, уже не оказавшаяся случайно под рукой школьная, как было, когда летал Гагарин, а нормальная, деловая штурманская карта. И так же прочерчены на ней синусоиды очередного витка. А вместо резинки — флажки на изящных крестовинках-подставочках. Два флажка — по количеству находящихся в космосе кораблей: розовый и голубой. Космические корабли теперь можно различать по тому же признаку, по которому различают детей в колясках на бульваре — по цвету одеял: розовых у девочек и голубых у мальчиков…

Трое суток откручивали «Восток-5» и «Восток-6» витки вокруг земного шара одновременно и приземлились почти сразу, один за другим, девятнадцатого июня. Пятисуточный полет Быковского оказался для своего времени рекордным по продолжительности.

Конечно, в наши дни, когда продолжительность экспедиций на космических орбитальных станциях дошла до целого года, пятью проведёнными в космосе сутками никого особенно не удивишь. Как не удивишь и, скажем, получасовым («Почему так долго?») перелётом через Ла-Манш. Или подъёмом на высоту в девятнадцать («Всего-то?») километров… Но в 1909 году, когда впервые перелетел Ла-Манш на моноплане собственной конструкции один из пионеров мировой авиации французский лётчик и конструктор Луи Блерио, или в 1933 году, когда советские стратонавты (не по аналогии ли с этим словом возникло впоследствии и слово «космонавт»?) Г.А. Прокофьев, К.Д. Годунов и Э.К. Бирнбаум на стратостате «СССР-1» достигли рекордной по тому времени девятнадцатикилометровой высоты, тогда эти достижения были этапными. Они как бы закрывали одну главу истории авиации и воздухоплавания и открывали следующую.

Мне всегда немного грустно наблюдать, как тускнеют в восприятии людей былые достижения. Особенно в этом отношении не везёт достижениям, связанным с техникой. Великое или даже просто очень хорошее произведение писателя, композитора, художника не стареет (или, может быть, правильнее было бы сказать; почти не стареет — это с учётом колебаний общественных вкусов). «Война и мир» остаётся «Войной и миром», Сикстинская мадонна — Сикстинской мадонной, Шестая симфония — Шестой симфонией…

А прогресс техники настолько стремителен, что восхищавшее наших дедов электрическое освещение («Это надо же: никаких газовых рожков, просто щёлкнул выключателем — и светло как днём!») или казавшееся чудом нашим отцам радио («Без проводов? Через пустоту?») воспринимается сегодня нами как сама собой разумеющаяся подробность быта. Да что там электричество или радио! Многие ли из нас помнят, что телевидение, без которого современный человек настолько не представляет себе жизни, что начинает им даже несколько тяготиться (или, по крайней мере, следуя хорошему тону, делать вид, что тяготится), что это самое телевидение вышло из стадии экспериментов и широко вошло в быт человеческий только после войны! (Хотя в одном сильно приключенческом романе мне пришлось читать, как некая акула международного шпионажа предвоенных лет вынашивала свои очередные коварные планы, рассеянно поглядывая на экран телевизора.) Да и, если можно так выразиться, внутри самого телевидения чудеса продолжались: давно ли мы поражались прямой телепередаче церемонии похорон президента США Джона Кеннеди. Видеть в ту же секунду происходящее на другой стороне земного шара — поразительно! Но прошло несколько быстро промелькнувших лет, и нам кажется нормой (хотя, конечно, довольно интересной нормой) прямая передача из любой точки нашей планеты какого-либо важного события — от футбольного матча до возвращения на Землю космического корабля.

А ведь все это — и многое другое в подобном роде — трудно назвать иначе как великими свершениями! Великими свершениями научного и технического творчества!

Мы сейчас много (иногда мне кажется, что даже слишком много) говорим об НТР — научно-технической революции, о том, что она даёт людям, и о том, чего, в свою очередь, требует от людей. Так вот, среди этого «чего требует», я думаю, не на последнем месте должно бы фигурировать умение восхититься тем, что сегодня привычно, но ещё вчера было чудесно. Умение сохранить в себе ощущение этой чудесности, умение оценить его, сравнивая не с тем, что есть сегодня, а с тем, что было до него… Все это нужно прежде всего не для фиксации чьих-то заслуг и воздаяния кому-то соответствующих почестей, а для самого человека эпохи НТР. Для его собственного нравственного облика, уровень которого, наверное, не менее важен для общества, чем все окружающие этого человека машины: от электронно-вычислительных до стиральных… Потому что иначе неизбежно возник бы вопрос: для чего и для кого они все?..

Закончить разговор об этом я хотел бы небольшим, но, мне представляется, очень показательным примером.

18 июня 1975 года — в тот самый день, в который тридцать восемь лет назад В.П. Чкалов, Г.Ф. Байдуков и А.В. Беляков отправились на одномоторном самолёте АНТ-25 в беспосадочный перелёт из Москвы через Северный полюс в США, — по тому же чкаловскому маршруту вылетел четырехдвигательный реактивный Ил-62м, пилотируемый экипажем во главе с известным гражданским лётчиком, заслуженным пилотом СССР, Героем Социалистического Труда А.К. Витковским. Среди пассажиров были участники того, первого, ставшего достоянием истории перелёта — Герои Советского Союза Георгий Филиппович Байдуков и Александр Васильевич Беляков, а также сын Валерия Павловича Чкалова — И.В. Чкалов. Они летели, чтобы принять участие в открытии монумента в честь первого беспосадочного перелёта из СССР в Америку.

Маршрут протяжённостью около девяти с половиной тысяч километров мощный Ил-62м преодолел без малого за одиннадцать часов — почти в 6 раз быстрее, чем тридцатью восьмью годами раньше АНТ-25. Преодолел спокойно, без каких-либо драматических ситуаций, вроде обледенений, опасно сильной болтанки, перерывов связи. Экипаж «Ил-шестьдесят второго» показал свою высокую квалификацию и умение пользоваться всей сложной техникой, из которой состоит современный самолёт, но никак не считал, что совершил в ходе этого рейса что-то героическое. Это был не подвиг. Это была просто хорошая работа.

Естественно, что такой мемориальный перелёт широко освещался нашей, да и мировой прессой, радиовещанием, телевидением. О нем много говорили люди между собой.

И вот в ходе подобных «междусобойных» обсуждений один из моих собеседников высказался так:

— Ну и нечего было тогда, тридцать восемь лет назад, лезть из кожи вон, чтобы на тогдашней технике продираться сквозь все эти циклоны и обледенения через полюс в Америку! Только зря рисковать… Вот подождали бы, пока появятся такие самолёты, как этот ваш Ил-62, и летели бы себе спокойно, без забот и тревог.

И невдомёк было моему собеседнику, что этим «пока появятся» он изобличал своё явно не очень глубокое понимание взаимной связи событий.

Без таких самолётов, как АНТ-25, не появились бы такие самолёты, как Ил-62м! Вот в чем дело-то!..

Сегодня космический корабль «Восток» кажется нам и тесноватым, и бедновато оснащённым автоматикой, и маловато что умеющим. Всякие там переходы с орбиты на орбиту, сближения и стыковки с другими космическими аппаратами, не говоря уже о выполнении сложных экспериментов в интересах самых разных, в том числе весьма «земных» отраслей науки, — все это ему было не по плечу.

Но он был первым!

На «Востоке» впервые попал человек в космос. На «Востоке» впервые столкнулся со специфическими особенностями космического полёта — и хотя бы в первом приближении разобрался в них. На «Востоке» отладил сложную систему наблюдения, связи и управления заатмосферными полётами. Наконец, на «Востоке» же сформировал, укрепил, сцементировал драгоценные кадры космических конструкторов, исследователей, методистов, без которых невозможно было бы и говорить о каком-либо дальнейшем продвижении в этом большом деле.

С каждым годом пополняются музеи космонавтики новыми, все более совершенными экспонатами. Никто из нас не может сегодня хоть сколько-нибудь надёжно представить себе облик подобных экспонатов, которыми эти музеи обогатятся через двадцать, пятьдесят, сто лет… Но одно бесспорно: какие бы чудеса науки и техники ни завершали этот ряд, всегда в начале его будет стоять космический корабль «Восток» начала шестидесятых годов двадцатого века — первый пилотируемый космический корабль в истории человечества!

И всегда люди будут низко кланяться этому кораблю. И тем, кто его создал. И тем, кто на нем летал.

Спасибо тебе, «Восток»!

Глава шестая

НА ПОДСТУПАХ К ЗРЕЛОСТИ

Шестнадцать месяцев, менее полутора лет — много это или мало?

«Некорректная постановка вопроса. Это смотря для чего — много или мало», — резонно ответит читатель.

Так вот, для дел космических это оказалось много.

Во всяком случае, не один из моих знакомых, привыкнув за первые три года пилотируемых космических полётов, что каждое лето исправно приносит нам имена двух новых советских космонавтов, спрашивал в начале осени шестьдесят четвёртого года:

— Что же это такое? Лето уже прошло, а в космос так никто и не полетел!.. Чего они думают, главный конструктор, теоретик космонавтики и все другие-прочие, кто им там помогает?..

Спрашивали требовательным тоном, с недоумением, даже с чем-то вроде претензии…

Это сам по себе интересный вопрос: о взаимосвязи привычки и потребности в общественном сознании. Но для сколько-нибудь квалифицированного анализа этой взаимосвязи я не подготовлен (не моя специальность), а потому вернусь к фактам и напомню читателю, что 12 октября 1964 года ожидания многочисленных космических болельщиков были полностью удовлетворены.

В космос ушёл корабль «Восход»-трехместный, примерно на шестьсот килограммов (для космических аппаратов, где каждый килограмм на счёту, это немало!) более тяжёлый, чем корабли серии «Восток», — ушёл на высокую, более чем четырехсоткилометровую в апогее орбиту. Это было новое качество.

И, конечно, главное, что пришло в космические исследования в момент старта «Восхода», — это многоместность, это присутствие на борту кроме лётчика-командира Владимира Михайловича Комарова учёных: инженера Константина Петровича Феоктистова и врача Бориса Борисовича Егорова.

Принципиальное значение этого факта переоценить было трудно. Позади остался этап полётов ради проверки технических возможностей космических кораблей, ради выяснения того, насколько способен человек жить и работать, летя в невесомости со скоростью более двадцати восьми тысяч километров — двух третей земной окружности — в час. На эти основные (и тысячи им сопутствующих) вопросы в полётах шести «Востоков» были получены убедительные положительные ответы. Не исчерпывающие, конечно, — мы и сегодня не можем так считать, — но в основном безусловно положительные. С раскрывшегося перед человеком нового поля деятельности следовало — как со всякого поля — снимать урожаи.

Опять — в который уж раз — смотрю на перевозку ракеты из монтажно-испытательного корпуса к стартовой позиции. Пора бы уже, кажется, к этой процедуре привыкнуть, но — не получается! Да и окружающие, большинство которых наблюдало вывоз ракеты, наверное, раз в десять больше, чем я, тоже не выглядят вполне равнодушными.

Как всегда, медленно выползает ракета из здания МИКа… Как всегда, машинисту тепловоза надоедают: «Смотри, шесть—восемь километров в час! Не больше!..» Как всегда, перед составом по полотну идут люди — просматривают, простукивают, чуть ли не прощупывают путь… Как всегда, пока состав ползёт (термин «едет» в данном случае не очень подходит) по рельсам, параллельно им по бетонке идёт несколько легковых машин. Обгоняют, останавливаются, пропускают ракету мимо себя — и снова гонят дальше…

Впрочем, было на этот раз и нечто новое.

Всю дорогу, пока ракету везли, её сопровождал кружившийся на высоте пятнадцати—двадцати метров вертолёт. Дверь в его фюзеляже была открыта, и в проёме как-то очень по-домашнему, свесив наружу ноги, сидел кинооператор Владимир Андреевич Суворов, упоённо — сами понимаете: новый ракурс! — снимавший происходящее внизу.

Первая моя мысль, оперативно всплывшая в голове при виде всей этой картины, была вполне деловая: «Как он там привязан? Надёжно ли?..» Возникновение этой мысли было нетрудно объяснить: что это такое — кинооператор во время съёмки, — я знал хорошо.

За несколько лет до описываемых событий мне вместе с моим коллегой лётчиком-испытателем А.Н. Грацианским неожиданно пришлось выступить в роли консультанта кинофильма «Цель его жизни», поставленного режиссёром Анатолием Михайловичем Рыбаковым по сценарию В. Иванова и А. Меркулова. Как оно нередко бывает в жизни, работа эта, за которую мы с Грацианским брались не очень охотно, можно сказать, почти по прямому приказанию начальства, оказалась гораздо более интересной, чем я ожидал. Интересным было и само по себе новое, ранее незнакомое нам дело, и возможность хотя бы в малой степени (соответствующей скромному положению консультанта в коллективе создателей картины) вынести на экран какие-то свои мысли, оценки, взгляды, и, главное, общение с людьми, которых раньше видел только на экране (хотя имена их прекрасно знал, не раз читал в титрах, предваряющих фильмы, — в то время титры шли перед картиной, а не в её середине или в конце, как это стало модно делать сейчас) и которые в большинстве своём оказались вблизи, «без грима», отличными собеседниками, добрыми товарищами и тёплыми, душевными людьми. Интересны были и весьма нестандартные полёты, которые несколько лётчиков-испытателей, привлечённых к этому делу — В. Комаров, В. Мухин, Н. Нуждин, Д. Пикуленко, Г. Тегин, Л. Фоменко, автор этих строк и другие, — выполняли, чтобы получить предусмотренные сценарием (а иногда и придуманные экспромтом) воздушные кадры.

Главный оператор фильма Виктор Викторович Домбровский — весьма уважаемый в своём цехе и очень симпатичный человек — встретил своё пятидесятилетие (тогда мне казалось, что это довольно много) как раз во время работы над «Целью его жизни». Тем не менее он, до того времени никогда не летавший иначе как пассажиром, без малейших колебаний надел парашют и шлемофон и уверенно устроился у меня за плечами в кабине двухместного реактивного истребителя. Уместиться в тесной кабине, где человек весьма плотно вписан в разного рода краны, рычаги и ручки управления, ему было нелегко. Однако Домбровский умещался, да к тому же не один, а с кинокамерой и запасными кассетами с плёнкой. На земле перед вылетом он уверял, что ему очень удобно, а выслушав наши настойчивые указания, как вести себя в полёте, что в кабине можно и даже нужно трогать (например, кнопку включения внутренней связи с лётчиком), что трогать не обязательно, а что — категорически не следует (например, ручку управления самолётом), клятвенно заверил, что будет этим указаниям неукоснительно следовать. Тем не менее в полёте, как только дело дошло до съёмок, между Виктором Викторовичем и мною не раз происходили диалоги примерно следующего содержания.

В.В. (раздражённо). Что это у нас самолёт так прыгает? Я только навёл камеру, а он прыгнул!

Я (ещё более раздражённо). Так это же вы ручку опять толкаете! Разведите колени, не вертитесь в кабине. Ручку не толкайте.

В.В. (тоном человека, готового оказать любезность, раз уж его об этом так настоятельно просят). А, ручку… Ну ладно, ладно. Не буду.

И действительно, после каждого такого разговора толчки по ручке управления прекращались. Минуты на три…

Словом, после первых же полётов на киносъёмки мне стало совершенно ясно, что снимающий оператор никаких внешних обстоятельств просто не замечает. И эта творческая одержимость, наверное очень полезная для высокого искусства, в полёте может обернуться определёнными осложнениями.

Поэтому, когда дело дошло до съёмок, которые операторы хотели производить из открытого проёма снятой входной дверки транспортного самолёта, я счёл необходимым использовать свои двойные права консультанта фильма и командира корабля — заставил дополнить конструкцию самолёта новым, не предусмотренным чертежами устройством: деревянной дощатой загородкой высотой немногим больше метра, которую установили в проёме двери. Непочтительные мотористы немедленно присвоили сооружённой загородке наименование «телячья».

Боюсь, что специалисты по технической эстетике, увидев эту наполовину забитую шершавыми, нестрогаными досками дверь, которая выглядела особенно непрезентабельно на фоне гладкого, элегантного, обтекаемого фюзеляжа, попадали бы в обморок. Во всяком случае, имели бы на то все законные основания, так как по части эстетики наша конструкция выглядела действительно нельзя сказать, чтобы очень… Но зато была полная гарантия, что операторы не вывалятся в порыве творческого экстаза из самолёта. Что прежде всего и требовалось.

Так что причины беспокойства, испытанного мною при виде Володи Суворова, так свободно — ногами наружу — сидящего на пороге двери вертолёта, понять нетрудно. Хотелось быть уверенным, что он там надёжно привязан.

Но интересно было и другое!

Оглянувшись, я обратил внимание на то, что почти все окружающие смотрели не на плывущую к стартовой позиции ракету с космическим кораблём, а на кружившийся над ними вертолёт. Эка невидаль — ракета! Ей тут, можно сказать, по штату положено быть. А вот вертолёт — это действительно что-то новое. Тем более с человеком, сидящим чуть ли не прямо «на улице». Такое не каждый день увидишь!..

Я подумал: скажи любому человеку в любой точке земного шара, кроме космодрома, что люди, имеющие возможность вплотную — с расстояния нескольких метров — наблюдать настоящую космическую ракету, отводят от неё взоры и пристально следят за обычным серийным вертолётом Ми-4, — так ведь не поверят!

Вот как, оказывается, меняются порой местами экзотическое и обыкновенное…

Поди утверждай после этого, что понимаешь психологию человеческую!..

Поскольку речь уже зашла о кинематографистах, нельзя не заметить, что к шестьдесят четвёртому году они набрали на космодроме немалый вес. Положение их стало совсем иным, чем было тремя годами раньше. Тогда — весной шестьдесят первого — от них почти что отмахивались. Что, впрочем, и неудивительно: дело шло к первому полёту человека в космос, все мысли руководителей этой операции были полны ею и только ею, никто не думал об «отражении» успеха — пришёл он вам, этот успех!..

По-человечески это более чем понятно. Хотя, конечно, определённые информационные потери подобное положение вещей за собой повлекло — мы лишились многих кадров, на которых могли бы быть запечатлены эпизоды исторически уникальные. В результате авторам первых фильмов, посвящённых космической теме, не оставалось ничего иного, как прибегнуть к способу, который в документальном кинематографе деликатно называется досъемкой. Очень досадно, что, например, широко известные кадры, на которых мы видим Королева за столом с микрофоном в руках, одетого в модную голубовато-серую курточку и разговаривающего по радио с Гагариным, — что эти кадры, увы, «доснятые». Правда, сейчас всякий кадр — доснятый или снятый «вовремя», — если на нем запечатлён Королев, драгоценен. Но снисходительное отношение к исторической подлинности кинематографического (да и не только кинематографического) материала — вещь, оказывается, довольно опасная. Вводящая в соблазн. Вскоре при перемонтаже фильма (документального!) о первом полёте человека в космос что-то вырезали, что-то вклеили, а в результате при старте Гагарина команду «Пуск!» в фильме подаёт человек, в высшей степени достойный и заслуженный, но… не тот, который стоял в пультовой у основного перископа и подавал — могу засвидетельствовать как очевидец — эту команду в действительности.

Да, жалко, очень жалко, что в исторические дни первых стартов пилотируемых космических кораблей кинооператоров (как, впрочем, и журналистов) держали на некотором отдалении.

Но чрезвычайно быстро положение кардинально изменилось. Кинооператорам (а несколько позднее — и телеоператорам) стали предоставлять на космодроме возможности самые широкие. И, надо сказать, энергичные операторы не замедлили этими возможностями воспользоваться. Дело дошло до того, что после заседания Госкомиссии по случаю представления основного и дублирующего экипажей корабля «Восход» кинооператор В. Суворов (тот самый, который снимал, свесив ноги, из вертолёта) — человек, вообще говоря, очень вежливый и деликатный — попробовал уговорить председателя Госкомиссии Г.А. Тюлина:

— Пожалуйста, повторите ещё раз заключительное слово. Мы его сделаем крупным планом.

Но тут председатель, и без того героически просидевший в застёгнутом на все пуговицы мундире все заседание под палящими лучами юпитеров, дал понять, что находит эту просьбу чрезмерной:

— Нет уж, увольте! Больше не могу.

Я специально останавливаюсь на том, как кинематограф завоёвывал себе на космодроме достойное место под солнцем, потому что вижу в этом отражение проблем гораздо более принципиального характера.

Если «киношники» стали вести себя в зале космодрома, да и на самой стартовой площадке чуть ли не как хозяева (или, во всяком случае, пользуясь дачкой терминологией, как «совладельцы»), то определённые к тому основания у них, конечно, были. И основания немалые.

Мне приходилось слышать разные высказывания о пропагандистском значении космических полётов. Кто-то считал эту сторону дела — пропагандистский эффект — главенствующей («ради этого и летаем»). Другие признавали лишь её второстепенную роль, видели в ней нечто вроде бесплатного приложения к получаемым в космических полётах научным и техническим результатам («боковой выход»). Никто, однако, не отрицал полностью того влияния, которое космические старты пилотируемых (особенно пилотируемых) кораблей оказывают на души, эмоции, воззрения людей — и у нас, и за рубежом. Да и наивно было бы отрицать это!

А раз так, раз этим незримым и не поддающимся точным подсчётам, но тем не менее весьма веским результатам космических полётов мы придаём — не можем не придавать — такое серьёзное значение, значит, и это дело нужно выполнять хорошо. Добротно. Всерьёз. И, в частности, что называется, «создавать условия» для людей, творящих его своими руками: фотографов, кинооператоров, журналистов, писателей, корреспондентов радио и телевидения!

Чем больше они увидят, чем в большей степени смогут самостоятельно выбирать самое, с их точки зрения, интересное, чем откровеннее покажут подробности живой жизни людей космоса — земные и небесные, вызывающие улыбку и трогательные, лирические и драматические, такие, «как у всех», и такие, «как нигде», — тем ближе станут космические дела и люди, в них участвующие, каждому читателю, радиослушателю, телезрителю. Тем мощнее окажется этот невидимый, но, без сомнения, очень всем нам нужный пропагандистский эффект. Тем больше людей станут воспринимать космос не как «их», а как «наш» или даже как «мой».

Вот почему я с таким одобрением воспринимаю все расширяющееся вторжение передатчиков массовой информации — корреспондентов, кинематографистов, телеоператоров — не только на космодром или в район посадки космического корабля, но даже и на самый этот корабль. Неважно, что в последнем случае в роли корреспондентов выступают… Впрочем, почему же неважно? Напротив, очень важно, что в этой роли выступают сами космонавты, прибавляя к своим и без того многочисленным обязанностям ещё и эту! Им тут и карты в руки!..

Вспомним хотя бы телевизионные интервью и целые пресс-конференции, которые мы с таким интересом и сопереживанием смотрим в ходе едва ли не всех космических полётов.

Нетрудно понять, что в общей загрузке космонавтов эти интервью и конференции представляют собой ощутимый довесок. Так, может быть, напрасно это делается? Не лучше ли было бы поэкономнее расходовать энергию людей, делающих в космосе своё прямое — и без того достаточно трудное — дело? Или хотя бы перенацелить эту энергию с разговоров с нами на какие-то дополнительные научные и технические исследования?..

Нет! Не лучше это было бы. Только хуже.

Космическая информация превратилась в потребность для множества людей.[5]

Установленная на стартовой позиции ракета «Восхода» выглядела чем-то наряднее обычного. В первый момент я не уловил — почему. А потом сообразил: дело заключалось в том, что последняя — верхняя — ступень ракеты была окрашена не в ставший привычным светло-серый цвет, а в крупную черно-белую клетку,

— Как кафель в ванной комнате, — сказал один из инженеров космодрома, по-видимому твёрдо стоявший на той точке зрения, что эстетика технических устройств — в их рациональной строгости. Кстати, он и на собственной автомашине последовательно проводил те же принципы: не признавал никаких вошедших было в моду украшательских тигрят, собачек, висюлек и тому подобных, как он называл, «финтифлюшек».

Но к ракете «Восхода» все это отношения не имело. Её раскрасили в «кафельную» клетку не для красоты, а исходя из соображений вполне деловых: в программу полёта было включено наблюдение за последней ступенью после её разделения с кораблём.

Вообще, надо сказать, в программу «Восхода» записали довольно много. Настолько много, что, пролетав сутки, экипаж запросил у Земли разрешения продлить время работы ещё на двадцать четыре часа: какие-то «хвосты» задания остались недоделанными. Вернее, как сказал Феоктистов на послеполётном разборе, «еле-еле справились со всем, что собирались сделать. А обдумать не торопясь или сделать что-то, что пришло в голову в полёте, времени уже не было. Надо планировать время на исследования в полёте с запасом».

Пожалуй, именно с этого полёта произошёл крутой — на сто восемьдесят градусов — поворот в проблеме занятости космонавта.

Давно ли авиационный врач и психолог Ф.Д. Горбов в статье «Психология космического полёта» указывал — для того времени вполне справедливо — на возможные психологические трудности, связанные с отсутствием у космонавта «достаточного притока впечатлений». Чтобы проверить устойчивость психики будущих космонавтов в подобной ситуации, их сажали по одному на много дней в сурдокамеру — полностью изолированное от внешнего мира помещение, в которое не проникал извне ни один звук, ни один луч света, ни один, как сказали бы кибернетики, бит информации. Космонавты говорили, что это было непростое испытание. Заросшие многодневной бородой, даже, как мне показалось, какие-то одичавшие, вылезали они — прямо в руки врачей — из этой сурдокамеры.

Но очень быстро — всего через несколько лет и несколько космических полётов — опасение, что космонавту грозит информационный голод, было забыто. Или, точнее, не вообще забыто, а переадресовано дальним космическим полётам будущего, в которых космонавты будут годами добираться до какой-нибудь далёкой планеты, изредка пытаясь найти свою Землю среди множества мелких звёздочек, видимых в иллюминаторах корабля.

Что же касается полётов орбитальных или даже имеющих своей целью Луну, то в них — это выяснилось довольно быстро — скучать космонавтам стало некогда. Какой уж там недостаточный приток впечатлений! Дай-то бог программу каждого очередного дня полностью провернуть и все с этим связанные впечатления переварить! Именно это стало одной из главных забот космонавтов.

И когда вернулся на Землю экипаж «Союза-16» — А.В. Филипченко и Н.Н. Рукавишников, — руководитель подготовки наших космонавтов В.А. Шаталов (сам до этого трижды слетавший в космос), оценивая работу своих коллег, сделал особый упор на то, что экипаж «полностью выполнил программу». То же самое он подчеркнул полугодом раньше, говоря о полёте П.Р. Поповича и Ю.П. Артюхина на орбитальном комплексе «Салют-3» — «Союз-14»: «Во-первых, экипаж выполнил всю запланированную программу…»

Видите: во-первых!.. Это стало первым! О мужестве, отваге и тому подобных категориях разговора нет: они подразумеваются. Как условие необходимое, но в наше время уже недостаточное. Просто согласиться сесть в корабль, который увезёт тебя в космос, сегодня мало. В космосе нужно работать. Работать с предельной интенсивностью. И — квалифицированно!

Постепенно требования к космонавтам и в этом отношении стали ужесточаться. Как-то раз очередной работающий в космосе экипаж немного поднапутал — нажал какие-то кнопки в неправильной последовательности. Дело удалось с помощью ЦУПа поправить: нужный манёвр был выполнен, хотя и не оптимальным путём. Пришлось по заведённому порядку доложить об этом «наверх» — чересчур широкий круг людей был в курсе происшествия и информация о нем так или иначе не могла не просочиться. Выслушав доклад, Д.Ф. Устинов, курировавший тогда космические дела, подумал и сказал:

— Пора нам начинать наказывать.

Подумал ещё и добавил:

— Наказывать тех, кто готовит космонавтов…

Да, работать в космосе стало непросто.

Интересно, что и в этом смысле история развития космических полётов в основных чертах повторила историю авиации. Сравните деятельность первых пилотов, которые совершали свои героические (конечно же героические!) полёты, — можно сказать, ради самих этих полётов, ради того, чтобы убедиться самим и убедить других: человек может летать, — с деятельностью современного лётчика-испытателя, каждую секунду выше головы загруженного бездной дел: управлением самолётом и его многочисленными системами, установлением предусмотренных программой (зачастую очень непростых, никогда в нормальной эксплуатации не встречающихся) режимов, ориентировкой в пространстве, ведением связи, записями в планшете — всего не перечислишь!

Не хочу напрасно огорчать своих друзей — космонавтов, но боюсь, что чаша сия ожидает их в самом недалёком будущем. Впрочем, почему в будущем? Уже сейчас космонавт В.В. Ковалёнок на вопрос о том, чего в космосе больше всего не хватает, а чего в избытке, ответил: «Больше всего не хватает времени. А интересных дел всегда избыток…»

Какой уж тут «информационный голод»!..

Из экипажа «Восхода» я был хорошо знаком с Владимиром Михайловичем Комаровым и Константином Петровичем Феоктистовым. Третьего члена экипажа — Бориса Борисовича Егорова, — к сожалению, знал гораздо меньше: по своей врачебной специальности он занимался работами, к которым я прямого отношения не имел.

Комаров в отряде космонавтов выделялся прежде всего самой своей «докосмической» биографией. К моменту прихода в Центр он уже многое имел за плечами. В авиацию он пришёл… Да, строго говоря, он в неё и не пришёл: начало сознательной жизни застало его уже, можно сказать, в авиации — в специальной средней школе Военно-Воздушных Сил: были в своё время такие учебные заведения. Неудивительно, что, получив среднее образование, Комаров прямым путём пошёл в военно-авиационное училище лётчиков, после окончания которого пять лет служил лётчиком-истребителем в строевых частях. Летал на самых скоростных по тому времени самолётах, учился сам, учил других — и в какой-то момент почувствовал, что дальше проникать в глубинную суть явлений, сопутствующих полёту, ему уже трудно. Вернее, нецелесообразно.

— КПД не тот, — как объяснил он впоследствии.

А жить иначе как с самым высоким КПД — коэффициентом полезного действия — он не желал. Был в этом смысле максималистом. Потому и поступил в прославленную Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского. Заметьте: в инженерную. Не все друзья, даже близкие, поняли это решение («Что тебе, летать надоело?»). Нет, летать ему не надоело. Ему этого стало мало — просто летать. Он хотел летать иначе и доказал это, вернувшись после окончания академии на лётную работу уже в новом качестве: лётчиком-испытателем. В этой области проработал сравнительно недолго при первом же наборе в отряд космонавтов поступил в него, — но что-то (и немалое «что-то») из опыта лётно-испытательной работы, вне всякого сомнения, извлёк. Не случайно, я уверен, было одно то, что на двух из пока существующих типов советских космических кораблей — на «Восходе» и на «Союзе» — не кто иной, как Комаров, выполнял первые, по существу, чисто испытательные полёты. Его кандидатура напрашивалась на такое дело сама собой. И не только потому, что он был профессионально к этому отлично подготовлен, обладая опытом работы и квалификацией в удачном сочетании: лётчика, инженера, испытателя. Он отлично подходил к испытательной работе и по характеру своему, по вдумчивости, по неутолимой потребности в любом деле докопаться до самой его сердцевины, по тому, наконец, что был просто очень умным человеком (мы в своих официальных и неофициальных оценках как-то стали забывать, что умный человек — это всегда хорошо. Много ли вы видели, скажем, служебных характеристик, где было бы написано: умный человек?)

А кроме всего прочего, привлекал к себе сердца людей Комаров своей естественной, абсолютно непоказной скромностью.

В дни, когда мы праздновали двадцатилетие Победы, Владимир Михайлович откликнулся на приглашение лётчиков-испытателей и приехал к нам в клуб.

Выйдя на трибуну, он начал с того, что сомневается в своём праве выступать в этот день: ведь в Великой Отечественной войне он не участвовал; когда она закончилась, он, правда, уже носил на плечах голубые авиационные погоны, но то были погоны воспитанника спецшколы… И рассказал, что в день 9 мая сорок пятого года он, как и тысячи других москвичей, повинуясь какой-то внутренней потребности, пришёл на Красную площадь. А там каждого появившегося военного качали. Увидев Комарова, бросились качать и его. И напрасно Володя кричал, что он не лётчик, а ученик спецшколы, что он повоевать не успел, что он не заслужил… Все его протесты не помогали: раз в военной форме, значит — качать его!

— И с тех пор я всю жизнь стараюсь отработать это, — сказал, заканчивая свой рассказ, Комаров. Сказал очень искренне, естественно, даже как-то вроде бы взывая к сочувствию слушателей — вот, мол, какое неловкое положение: висит на человеке взятый аванс, и все никак не может он за него рассчитаться!.. Сказал, уже имея за плечами успешно выполненный полет на первом многоместном космическом корабле «Восход» и — пока мало кому известную — большую долю участия в первых проработках проекта будущего корабля типа «Союз», на первом экземпляре которого ему ещё через два года выпала судьба осуществить трагически закончившийся полет. Полет, после которого космонавты скажут: «Он был лучшим из нас».

А уже отправляясь в этот полет, во время беседы накануне старта с журналистами на вопрос корреспондента «Известий» Г. Остроумова, можно ли передать от его, Комарова, имени привет всем читателям газеты, ответил сомнением: «Удобно ли?» Он, оказывается, все ещё не был уверен в своём праве обращаться от себя лично к миллионам людей. К всесоюзной трибуне отнюдь не рвался…

Вскоре после вечера в нашем клубе мы с Владимиром Михайловичем встретились в сборочном цехе (хочется сказать: в зале — настолько сверкающе чисто и не по-заводскому просторно было в этом храмово-гулком помещении). Осматривали предварительный, сделанный из фанеры макет «Союза».

Макет!.. В создании космических кораблей он с самого начала занял то же почётное место, которое давно и прочно завоевал в самолётостроении. Впрочем, иначе и быть не могло: ведь в обоих случаях речь шла о проектировании почти одного и того же — аппарата, который будет управляться летящим в нем человеком.

Сколько я видел макетов за время своей работы в авиации — не сосчитать!.. Входишь в макетный цех, и первое впечатление — перед тобой самолёт! Тот самый самолёт, который, по всем планам и срокам, должен быть готов ещё только через многие месяцы, а вот он, пожалуйста, уже стоит готовенький перед тобой. Блестят свежей краской борта фюзеляжа, играют световые блики на плексигласе фонаря пилотской кабины…

Но вот ты подходишь ближе, поднимаешься по стремянке, залезаешь в кабину — и видишь: нет, это не самолёт… Бросается в глаза… нет, сначала даже не в глаза, а в нос: эта штука не пахнет самолётом. Запах свежего дерева, вообще говоря, — один из самых приятных и, если можно так выразиться, жизнеутверждающих на свете. Кому не приятно взять в руки завитки только что срезанной стружки и уткнуться в них носом? Прекрасный запах! Но — не наш, не самолётный… А вслед за обонянием включается в дело и зрение: видишь, что краска лежит как-то не так, как на металле. Да и многие условности сразу лезут в глаза: вот вместо прибора наклеенное фото его циферблата, вот вместо какого-то блока чёрная, наспех воткнутая фанерная коробочка… Нет, это не самолёт. Это макет…

Посмотрим, однако, какой обзор из него. Как расположено оборудование? Где какие приборы?.. Представим себе, что взлетаем… Или заходим на посадку… А что если проиграть такую ситуацию: отказывает левый…

И вдруг забывается и «не тот» запах, и все только что бросавшиеся в глаза условности. Даже неподвижные стрелки бездействующих приборов будто бы оживают.

Кто сказал, что это макет? Это самолёт!

…О том, кто первым полетит на «Союзе», я тогда ни малейшего понятия ещё не имел, да и сам Комаров, по-моему, тоже вряд ли мог быть в этом полностью уверен. Мы полазали по непривычно свободному, особенно по контрасту с тесным «Востоком», кораблю. Посмеялись выданной одним из присутствовавших формулировке, что, мол, теперь космонавты улучшают свои жилищные условия: переезжают из однокомнатной квартиры в двухкомнатную, на что Володя сразу же заметил: «Но с перспективой её превращения в коммунальную». В том, что будущее за многоместными космическими кораблями, у него сомнений не было. Поразбирались в многочисленных — ещё один шаг вперёд от «Востока» — клавишах, кнопках и циферблатах пульта управления «Союзом»… А потом отошли от макета, сели в сторонке, и тут-то начался у нас с Комаровым долгий, затянувшийся на добрых полтора часа разговор.

Начался этот разговор с предметов вполне конкретных: у моего собеседника — адъюнкта академии Жуковского — накопилось несколько вопросов, связанных с его будущей диссертацией. Ему, естественно, хотелось, чтобы в ней нашло отражение и полученное им по определённому профилю инженерное образование, и опыт лётной и лётно-испытательной работы, и, конечно, то, что он увидел и понял, глядя с самой высокой из доступных человеку наблюдательных позиций — из космоса. Впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, как известно, довольно нелегко. А тут коней (или, если хотите, ланей) было даже не два, а три. Немудрёно, что план предстоящей диссертационной работы компоновался трудно и вопросов возникало при этом изрядное количество. Комаров явно стремился не упускать никакой возможности обговорить эти вопросы (конечно, я был далеко не единственным, к кому он с ними обращался). Но с проблем научно-технических наш разговор только начался. Незаметно он перешёл в область материй житейских, общечеловеческих, даже философских. Володя отличался умом глубоким, выражение аналитическим. В каждой проблеме — начиная, скажем, с оптимального расположения оборудования в кабине космического корабля и кончая смыслом жизни — он стремился докопаться если не до конца (чего, например, в последнем из приведённых вопросов, насколько я знаю, пока ещё не удалось никому), то, во всяком случае, до наибольшей достижимой глубины. Серьёзный, неторопливый разговор с ним был не просто интересен — он обогащал собеседника. Обогащал информационно, а главное — душевно. Не запомниться такой разговор не мог.

Константин Петрович Феоктистов на космодроме — как, впрочем, и в королёвском конструкторском бюро, и во всех прочих местах, в той или иной степени причастных к космическим исследованиям, — был одной из центральных фигур с тех пор, как начались сами эти исследования. Но сейчас, в дни, предшествовавшие пуску «Восхода», он фигурировал в новом, несколько непривычном для окружающих качестве — космонавта. Правда, как читатель уже знает из рассказа А.М. Исаева, непривычным и новым это было для нас, а сам Феоктистов стремился — более того, считал себя морально обязанным — лететь в космос ещё с тех бесконечно далёких (пять лет в истории космонавтики — срок огромный) времён, когда он был в числе первых участников и даже инициаторов всего этого дела.

Но мы, повторяю, об устремлениях Константина Петровича до поры до времени ничего не знали. Во всяком случае, я не знал. Даже подозревать не мог. Очень уж не вязался внешний облик Феоктистова — худощавого, отнюдь не атлета по сложению, уже в то время слегка седоватого мужчины, да ещё с очками на лице — с теми представлениями о «богатыре космонавте», которые господствовали в те годы даже среди многих участников подготовки и проведения полётов человека в космос. Да и самих «мальчиков» как-то незаметно убедили в этом. Характерен ответ одного из них на вопрос корреспондента о том, что требуется от человека, желающего стать космонавтом: «Прежде всего хорошее здоровье…» Видите как — «прежде всего»!.. Ну а такого впечатления, что он большой здоровяк, Феоктистов, честное слово, не производил…

В общем, история повторялась: космонавтика проходила через те же этапы, которые в своё время прошла авиация. Очень живучим был, в частности, предрассудок относительно приличествующей лётчику внешности («похож на лётчика — не похож на лётчика») — предрассудок, по существу, вроде бы безобидный, но тем не менее изрядно надоевший тем моим коллегам, которым, подобно мне, господь бог не отпустил необходимых атрибутов упомянутой сильно героической внешности.

Правда, уже в то время существовала и противоположная — я бы сказал, полемически полярная — точка зрения. Её выразил академик Л.Д. Ландау, познакомившийся с испытателем парашютов Героем Советского Союза Е.Н. Андреевым и сформулировавший свои впечатления от этого знакомства в безапелляционной фразе: «У героев никогда не бывает героического вида. Героический вид только у трусишек…» Не уверен, что эта обратная точка зрения подтверждается жизнью лучше, чем первая. Наверное, все-таки тут вообще закономерной связи между «видом» и внутренней сущностью человека нет: бывает и так, бывает и этак…

Если же говорить о героизме не вообще, а конкретно, применительно к личности К.П. Феоктистова, то следует вернуться от шестьдесят четвёртого года к трудному военному сорок второму. Именно тогда он, шестнадцатилетний, начал свою боевую биографию фронтовым разведчиком, связником, несколько раз ходил за линию фронта и в конце концов был схвачен гитлеровцами и — расстрелян. Поставлен на край глубокой ямы и расстрелян!.. К счастью, торопившийся фашист не убил, а только тяжело ранил его. Он остался жив… Но, скажите, много ли мы знаем людей, которые в свои шестнадцать лет смотрели в дырку пистолетного ствола, ждали пулю в лоб и, пройдя через это, сохранили бы нервную систему так называемого сильного типа? Сохранили, как поётся в одной хорошей песне, «на всю оставшуюся жизнь»… Да что там в шестнадцать лет!.. В любом возрасте! А потом, в мирные дни, не только не звонили бы об этом на всех перекрёстках (случается ведь и такое, в том числе и с людьми, имеющими настоящие, невыдуманные заслуги), но, напротив, прилагали бы все усилия, чтобы эти заслуги остались никому не известными.

Феоктистов же поступил именно так… О всех драматических обстоятельствах своей боевой деятельности он впоследствии с явной досадой заметил, что они «как-то просочились в печать», и больше никак их не комментировал.

У нас стало привычным разделение космонавтов на «военных» и «гражданских». Я думаю, если судить не по форме одежды, а по боевой биографии, трудно назвать среди космонавтов — разве что за исключением Берегового — человека более военного, чем Феоктистов.

Наше знакомство с Константином Петровичем Феоктистовым состоялось в одно из самых первых моих посещений КБ Королева, когда я ещё только готовился приступать к занятиям с будущими космонавтами. Потом я часто встречался с ним, с его ближайшим помощником — тоже будущим космонавтом — Олегом Григорьевичем Макаровым, с другими его сотрудниками. Но встречался как с инженером, конструктором, разработчиком, исследователем — каковым он, в сущности, в то время и был. Место, которое он занимал в королёвском творческом коллективе, бросалось в глаза с первого взгляда. Большую долю работы по созданию «Востока» — как и многих других аппаратов, вышедших из стен этого КБ, — вынес на своих плечах Феоктистов! Причём работы, как говорится, «авторской». Употребляя этот термин, я, разумеется, не хочу сказать, что не будь Феоктистова (или кого-то другого из ведущих сотрудников КБ Королева) — и космический корабль вообще не был бы построен. Нет, конечно, его все равно бы сделали — только на месте Феоктистова был бы кто-то другой. Но тогда это был бы уже и другой корабль! Не могу сказать, в чем именно, но в чем-то (и, наверное, достаточно существенном «чем-то») — другой!

Интересно было наблюдать Феоктистова в споре (благо споры вокруг такого, полного вынужденных компромиссов дела, как создание космической техники, происходили почти непрерывно). Тут он пускал в ход тяжёлую артиллерию своей логики, чёткости мышления, глубокого знания существа вопроса и — непробиваемого упрямства.

Или, если хотите, упорства — это ведь зависит от отношения к самой защищаемой человеком позицию когда мы считаем, что он прав, то называем это упорством, а когда считаем, что не прав, — упрямством. Впрочем, без этой, как её ни называй, черты характера никогда в жизни не прорваться бы ему в космос — через множество явных и замаскированных трудностей, включая такие, как пресловутые очки или зарубцевавшаяся полтора десятка лет назад язва желудка.

Но вот что интересно. Однажды Феоктистов сам рассказал, как хотел подбросить находящемуся на орбите экипажу (кажется, это были В. Ковалёнок и А. Иванченков на «Салюте-6») какое-то дополнительное задание. А руководитель полёта А. Елисеев против этого возражал. Сначала спорили между собой, потом «доругивались» в кабинете начальства… Так вот, рассказывая об этом, Константин Петрович закончил:

— А в общем-то очень правильно, что есть такой фильтр. Кто-то на земле должен представлять интересы экипажа. Иначе разработчики вроде меня так загрузили бы экипаж, что у него ни сил, ни времени не хватило бы все выполнить…

Вот вам и упрямец!..

И. Грекова в повести «Кафедра» с симпатией, хотя и не без иронии, говорит об умении по-настоящему интеллигентного человека встать на точку зрения оппонента («признать множественность возможных решений»). Разделяю эту симпатию. И в рассказанном случае с Феоктистовым — тоже.

…За столом Государственной экзаменационной комиссии, призванной дать оценку подготовке первой шестёрки наших космонавтов, я оказался соседом Константина Петровича. К экзаменующимся он относился не то чтобы придирчиво — нет, конечно, он никого не «топил», — но и случая вполголоса отметить каждую неточность очередного ответа не упускал. Психологически его было нетрудно понять: у него даже в сознании не укладывалось, как же это можно — не знать досконально, до последней тонкости всего, что хотя бы в малой степени связано с предстоящими нашим слушателям космическими полётами! Ну а позднее, когда я узнал о не оставлявшем его стремлении лететь в космос самому, то подумал, что было в переживаниях Константина Петровича на этом экзамене нечто от того, что делало его не только судьёй, но и немножко, скажем так, соискателем… Во всяком случае, когда один из отвечавших не сразу справился с каким-то вопросом (кажется, о ходе изменений перегрузки на активном участке полёта), мой сосед с явным трудом усидел на месте. Но оценки всем шестерым «мальчикам» выставил отличные. Впрочем, они действительно отвечали, в общем, уверенно — я уже говорил об этом. …И вот Феоктистов на космодроме в преддверии пуска «Восхода». Вообще его фигура здесь привычна; мне, например, даже как-то трудно было бы представить себе космодром, предстартовые обсуждения и совещания, вывоз ракеты, наконец, сам пуск — без Феоктистова. Но раньше он, кроме всего прочего, учил, проверял, инструктировал, натаскивал других. А сегодня — даже как-то неудобно устраивать ставшую обязательной предстартовую проверку знания инструкции и усвоения задания им, Феоктистовым, который, можно сказать, каждую букву во всех этих инструкциях и заданиях если не писал собственной рукой, то уж во всяком случае пропустил через обработку своим острым, критическим умом!

Да и не в одном «неудобстве» заключалось дело. Просто нецелесообразно это было бы — экзаменовать Феоктистова. Не говоря уж о том, что не вполне безопасно. Попробуй задай ему какой-нибудь сильно заковыристый вопрос — а он возьмёт да и посадит в лужу экзаменатора.

Вообще же, надо сказать, относились все окружающие к нему как к космонавту доброжелательно. Факт его предстоящего полёта радовал. Причина такого отношения, я думаю, заключалась не только в личности Константина Петровича (хотя и это, конечно, играло немалую роль), но и в том, что он открывал новый этап развития космонавтики — новую главу, которую можно было бы назвать «Учёный в космосе». Главу важную прежде всего не для самоутверждения космической творческой интеллигенции (в этом, насколько я мог видеть, специальной надобности не было; чувствовала себя космическая интеллигенция вполне уверенно, да и вообще времена существования пренебрежительных формулировок, вроде «перепуганные интеллигентики», давно остались позади), но главным образом из соображений чисто практических. Факт возможности существования и осуществления разумной, заранее запрограммированной деятельности человека в космосе был доказан первыми полётами. Теперь наступала пора эти раскрывшиеся возможности реализовать — начать исследовательскую работу в космосе. Технические, биологические, астрономические и многие другие исследования требовали высококвалифицированных — а значит, поскольку, как установил ещё Козьма Прутков, нельзя объять необъятное, — достаточно специализированных исполнителей.

Сейчас мы знаем имена многих космонавтов — кандидатов наук. А космонавты К.П. Феоктистов и А.С. Елисеев — доктора технических наук, Г.М. Гречко — физико-математических. Наверное, пока эта книжка выйдет в свет, появятся новые космонавты — обладатели учёных степеней: кто-то, уже имеющий такую степень, полетит, кто-то, уже летавший в космос, защитится… Да и не в степенях и званиях, в конечном счёте, дело. Важно другое: сейчас не уходит в космос ни один пилотируемый корабль, на борту которого не было бы учёного, специалиста в определённой, конкретной области знания.

И хочется напомнить, что первыми, правофланговыми в этом, уже сегодня достаточно длинном и непрерывно растущем списке стоят — Константин Петрович Феоктистов и Борис Борисович Егоров.

Когда-то в авиации — снова возвращаюсь к аналогии с ней — лётчик-испытатель с высшем авиационно-техническим образованием был белой вороной. Ему приходилось делом доказывать своё право на, образно говоря, место под солнцем — а если не образно, то в пилотской кабине испытуемого самолёта. Но прошли годы, и фигура лётчика-инженера не только на испытательном аэродроме, но и в строевой части стала основной, ведущей. Появились и лётчики-испытатели — учёные, исследователи. А теперь нечто очень похожее мы видим в космонавтике. Что это — совпадение? Нет, скорее — закономерность.

Старт и весь суточный полет «Восхода» прошли вполне гладко. Но завершающий этап этой работы и особенно первые дни после посадки протекали по ряду причин, от космодрома, да и вообще от космических исследований достаточно далёких, не то чтобы неблагоприятно, но как-то непривычно, не так, как стало уже традиционным по опыту всех предыдущих полётов.

Началось с каких-то мелких накладок с поступлением в пункт руководства оперативной информации о заходе на посадку и приземлении корабля. По идее, в это время отовсюду должны сходиться сообщения, из которых, как мозаика из камешков, складывается общая картина — и о том, что видят поисковые группы, и о принятых сигналах, которые свидетельствуют об исправном и происходящем в должной последовательности срабатывании систем: тормозной двигательной установки, разделения отсеков, раскрытия парашютов.

Словом, совокупность появления в эфире всего, что должно появляться, пропадания того, чему положено пропадать, а главное, результатов прямых наблюдений с Земли, с самолётов, с вертолётов в районе посадки — все это и даёт возможность воссоздать картину происходящего в целом.

Некоторые хронологические перестановки — я о них уже говорил — здесь неизбежны: сообщения по наземным каналам связи идут медленнее, чем сменяются этапы спуска космического корабля. Это нормально, и соответствующие поправки, так сказать, входят в программу.

Но в день посадки «Восхода» почему-то набегало многовато помех отнюдь не запрограммированного характера. Королев стоял с микрофоном в руках — он всегда, когда что-то шло не так, как надо, стремился находиться на связи сам: хоть на одно звенышко сократить эту громоздкую, со скрипом действующую цепь.

А из динамика, как назло, все лезет и лезет второстепенная, а то и вовсе ненужная информация. Лезет надоедливо. Без конца дублируется уже известное (вообще-то очень хорошо, что дублируется, — на этом держится надёжность всей системы информации, но раз уж сообщение принято, надо бы отсекать его повторения, что ли…). И это дублирование особенно раздражает на фоне отсутствия сообщений, сейчас несравненно более важных и жадно ожидаемых. Уже зная, что произошло разделение, и с нетерпением ожидая сведений о срабатывании парашютной системы, Королев в который раз выслушивает, что, мол, исправно отработала тормозная двигательная установка. Чтобы спокойно воспринимать это, требовалось терпение в сочетании с невозмутимостью, каковые свойства, как мы знаем, в характере Главного конструктора были представлены не в очень сильной степени.

Радисты на местах, зная, что их слушает высокое начальство, стараются, как только могут, скрупулезнейшим образом соблюдать все правила радиообмена. Нудный голос одного из них, трижды вызвав пункт управления и трижды представившись сам, наконец выдал:

— Лётчик Михайлов, командир самолёта Ил-14, сообщает, что видит объект, идущий к Земле. Как поняли?..

Идущий к Земле! Как это трактовать? Опускается на парашютах — или падает?

С трудом сдерживаясь, СП задаёт эти естественные вопросы.

Нудный голос отвечает:

— Сейчас запросим. — И через несколько долгих, очень долгих минут появляется в эфире снова:

— Лётчик Михайлов, командир «Ил-четырнадцатого», находящегося в районе тридцать километров юго-западнее…

— Да ладно, скажите толком: что он говорит?

— Лётчик Михайлов, командир…

— Прекратите болтовню! — сдерживаться далее Королев уже не может. — Отвечайте на вопрос: как снижается корабль? На парашюте?

— На парашюте.

— На одном?

— Сейчас запрошу. — И ещё через несколько минут: — На двух.

Общий вздох облегчения. Королев вытирает пот со лба, кратко информирует окружающих о том, каково его мнение о своём радиособеседнике, и садится. Сколько нервных клеток он сейчас потерял — это наука определять ещё не умеет. Но ясно, что порядочно.

К сугубому удовлетворению медиков, космонавты с места посадки были сразу же доставлены назад, на космодром, и на целые сутки поступили в полное распоряжение врачей. Правда, это разумное нововведение последовало не в результате настоятельных, уже более чем трехлетних просьб представителей интересов космической физиологии и медицины, а по совсем иным причинам. Ставший традиционным порядок — отлёт приземлившихся космонавтов, без возвращения на космодром, прямо в Москву — был нарушен событиями, по своему масштабу превосходившими наши космические дела. Как раз в утро посадки «Восхода» проходил пленум ЦК партии, на котором Н.С. Хрущёв (всего несколькими часами ранее звонивший из Пицунды на космодром Королеву) был освобождён от своих постов. В Москве было не до приёма космонавтов — последовала команда: ждать.

Ну а пока — не терять же времени зря — космонавты попали в руки врачей совсем свеженькими — и с тех пор это тоже стало традицией или, вернее, обязательным элементом программы каждого космического полёта.

Соответственно передвинулось на сутки и заседание Госкомиссии, на котором космонавты докладывали о своей работе.

Собирались теперь уже не на берегу Волги — этот район больше космических финишей у себя не видел, но гостеприимство, оказанное в нем первым нашим космонавтам, начиная с Гагарина, обеспечило ему прочное место в истории космических полётов человека. На сей же раз отчёт космонавтов мы слушали в незадолго до этого построенном просторном физкультурном зале на основной площадке космодрома — нынешнем Ленинске.

Одно из редчайших умений на свете — умение при любых обстоятельствах оставаться самим собой. В тот день и Комаров, и Феоктистов, и Егоров в полной мере показали себя и с этой стороны.

Все три космонавта говорили интересно, чётко, продуманно. Высказали много нетривиальных мыслей, поделились интересными наблюдениями. Невозможно было не заметить, как раз от раза возрастал научный, технический, да и просто общекультурный уровень послеполётных отчётов космонавтов. Хотя если подумать, то удивляться этому не приходилось: сложнее, насыщеннее, «умнее» становились задания — соответственно изменялись и отчёты об их выполнении. Практика последующих космических полётов эту очевидную закономерность в полной мере подтвердила… Однако задание заданием, но и личность космонавта тут свою роль, конечно, играет. Отнюдь не последнюю!.. Концепция «прежде всего хорошее здоровье» оказалась не очень долговечной.

Но вернёмся к докладам экипажа «Восхода».

Комаров сравнивал действия космонавта, управляющего кораблём, с действиями лётчика, управляющего самолётом, и заметил, что малые угловые скорости — медленность вращения, присущие первому, — оставляют достаточно времени, чтобы «на ходу» обдумывать и оценивать свои действия. Иными словами, если самолётный лётчик сплошь и рядом вынужден действовать автоматически, рефлекторно, а анализировать свои действия уже потом, так сказать, постфактум, то на космическом корабле такой анализ «вписывается» внутрь моторных действий человека.

Пожаловался Комаров — и его поддержал Феоктистов — на тесноту в корабле: «Хоть бы позу немного переменить. Ноги, например, вытянуть или как-нибудь иначе, но переменить». (В это время уже наносились на бумагу контуры будущего космического корабля «Союз», как мы знаем, «двухкомнатного» — несравненно более просторного, чем «Восток» и «Восход».)

Егоров заметил, что работа в течение всего полёта была крайне напряжённая: за исключением времени сна, практически непрерывная.

Это мы тогда услышали впервые — и с той поры слышали едва ли не после каждого полёта. Даже после самых длительных экспедиций.

Когда Борис Борисович Егоров рассказывал о том, как брал на анализ кровь у товарищей по экипажу, сидевший рядом со мной мой старый — со студенческих времён — товарищ пошутил: «Вот оно, первое кровопролитие в космосе». Ни он, ни я, да и вообще никто не мог знать, что первое настоящее кровопролитие на путях человека в космос — не за горами. И что жертвой его окажется этот глубоко симпатичный всем нам человек в тренировочном костюме, смотрящий на нас вдумчивым взглядом и спокойно, без намёка на рисовку, отвечающий на наши вопросы — командир «Восхода» Володя Комаров.

Присутствие Феоктистова и на послеполётных докладах космонавтов было тоже для всех привычно. Но раньше он слушал и дотошно — пожалуй, дотошнее, чем кто-либо другой, — расспрашивал космонавта. А сегодня рассказывает сам. Рассказывает очень интересно, проявляя незаурядную наблюдательность не только в том, что прямо входило в круг его обязанностей инженера-экспериментатора: «Внутри космического корабля взлёт не производит такого сильного впечатления — грохот, пламя и так далее, — как при наблюдении в Земли… На активном участке, даже на пиках перегрузки, сохраняется полная ясность мышления; можно анализировать происходящее не хуже, чем в обычных условиях, в частности — оценивать аварийные ситуации, если таковые возникнут… Ощущения вначале похожи на самолётные — и по шуму, и по плавным покачиваниям, а во время работы последней, третьей ступени — вроде как в поезде: даже потряхивает, будто на стыках рельсов… Физиологическое проявляется в техническом: на этапе выведения быстро растёт влажность в кабине, чуть ли не на глаз видно, как ползёт стрелка прибора, — видимо, резко увеличивается потоотделение… Невесомость в космическом корабле непосредственно ощущается меньше, чем в салоне самолёта Ту-104 на тренировках, — наверное, потому, что в самолёте происходит свободное плавание, а в космическом корабле все время какой-нибудь частью тела чего-то касаешься…» — и так далее, до посадки (кстати, первой «мягкой посадки» в истории космонавтики) включительно.

Тут же выяснилось, что Константин Петрович в полёте не только делал в планшете предусмотренные заданием записи, но сразу наносил точки на миллиметровку — хотел видеть, как они ложатся на кривую. И снова — в который уж раз — возникают у меня ассоциации с авиацией. Ведь в испытательных полётах хорошие, опытные инженеры-экспериментаторы издавна любили ещё в воздухе прикинуть, как себя ведут эти своенравные, упрямые точки. И не раз бывало, что, уже выполнив все заданные режимы, спросишь своего наблюдателя:

— Ну как, вроде все сделали?

И услышишь в ответ:

— Минутку… Сейчас нанесу… Так, так… Знаешь, давай повторим площадочку на девяти тысячах… Чего-то она выскакивает.

Великое дело — текущая информация о ходе эксперимента. Феоктистов это чувствовал точно так же, как наши авиационные ведущие инженеры.

Впрочем, удивляться этому сходству не приходилось. Ведь действительно в работе экспериментаторов на любых летательных аппаратах общего по крайней мере не меньше, чем различного. Все правильно, так оно и должно было быть…

Впоследствии я слышал и читал немало высказываний Константина Петровича по самым разным вопросам — начиная с узкопрофессиональных («Является ли старт с орбиты спутника Земли обязательным условием полёта к Луне и планетам?») и кончая такими, как, скажем, философия творчества («С чего начинается истинный акт творчества?»). И всякий раз любовался — даже в тех случаях, когда был не во всем согласен с ним, — самой манерой, стилем его мышления, в котором строгая логичность и прочная подкрепленность обширными фактическими знаниями неожиданно сочетается с оригинальностью, нестандартностью подхода к явлениям жизни. В этом у него много общего с его коллегой Борисом Викторовичем Раушенбахом (хотя если говорить об их взглядах на какие-то конкретные вопросы, то они могут оказаться диаметрально противоположными — именно вследствие того, что обоим присуще выраженное индивидуальное своеобразие мышления).

Интересно восприятие Феоктистовым личности С.П. Королева. В беседе с кинорежиссёром А. Михалковым-Кончаловским на вопрос, испытывал ли он на себе влияние какого-то большого мастера, Феоктистов, много лет проработавший рука об руку с Королёвым, отвечает вопреки всем ожиданиям читателей (а также, как мне кажется, и самого задавшего вопрос собеседника): «…если говорить о влиянии Сергея Павловича Королева… не могу сказать, что я у него учился, — бессмысленно учиться тому, что даётся, наверное, от природы. Я могу только завидовать… Вот уж кто мог предсказать большинство поправок, организовать защиту проекта и обеспечить правильную „траекторию замысла“. Он обладал великолепным умением… доводить дело до успеха».

Однажды, не помню уж, в связи с чем, мы разговорились с Феоктистовым о содержании деятельности конструктора, возглавляющего какой-то творческий коллектив. Так сказать, о главном конструкторе вообще, о том, что он должен знать и уметь непременно, а что — необязательно. В ходе разговора я рассказал об одном авиационном главном конструкторе, человеке, вне всякого сомнения, чрезвычайно знающем и талантливом, способном породить множество интересных идей, но по характеру своему начисто неспособном поддержать и активно пустить в дело самую что ни на есть полезную идею, если она высказана другим человеком. Про этого главного конструктора очень точно заметили, что он может быть только отцом хорошей идеи, но ни в коем случае не её отчимом. И тут Константин Петрович сразу же вспомнил Королева:

— Вот как раз этим Сергей Павлович владел в совершенстве! Умел оценить по достоинству хорошую идею, обогатить её, поставить на вооружение всего КБ — и возглавить её реализацию. Совсем не гнался за тем, чтобы считалось, что все толковые идеи исходят только лично от него. Это его мало интересовало.

Мало интересовало!.. А что же интересовало больше? Какие вообще стимулы толкают человека на то, чтобы заниматься своим делом? Именно этим, на всю жизнь избранным — и никаким другим. Теми же космическими исследованиями, например.

Сам Королев, насколько мне известно, о себе в этой плане никому не рассказывал. Правда, близкие ему люди некоторые соображения на сей счёт имела. Вспомним хотя бы парадоксальную гипотезу Раушенбаха («Если бы сейчас Сергей Павлович был совсем молодым человеком… он не пошёл бы в ракетную технику. Пошёл бы в какое-нибудь другое, совершенно новое дело…»).

Значит, элемент новизны?

Наверное, не только он. Но, без сомнения, в том числе и он! Тут, кстати, гипотеза Раушенбаха находит поддержку — уже безотносительно к личности Королева — у его коллег.

Во всяком случае, Феоктистов в беседе с журналистом Н.И. Маром прямо сказал, что «человек строит космический корабль, чтобы взглянуть на Землю из заоблачных высот, побывать на других планетах. Человек хочет проникнуть в новые, ранее неведомые ему, бесконечно далёкие сферы. Его влечёт жажда поиска, потребность знать… Я убеждён, что, готовясь к плаванию на своих каравеллах, Христофор Колумб в какой-то степени втирал очки королю и королеве, когда говорил о заокеанских сокровищах… Он просто искал и хотел найти нечто новое. Любознательность, любопытство были и остаются одними из важнейших рычагов человеческого прогресса». Почти то же самое говорил Константин Петрович и в уже упоминавшейся беседе о Михалковым-Кончаловским: «…было очень любопытно делать первый корабль, на котором сможет полететь человек. Это стремление возникло очень давно и тоже, может быть, как желание удовлетворить собственное любопытство. Возможно, осознание общественной значимости дела не всегда приходит сразу».

Любознательность… Любопытство… Не зря, видимо, с таким осуждением говорил Пушкин: «Мы ленивы и нелюбопытны».

Правда, расхожая мораль придерживается на сей счёт другой точки зрения: «Любопытство — порок».

Но тут, наверное, все зависит от того, куда направлено любопытство человеческое: одно дело — в замочную скважину, и совсем другое — в космическое пространство.

Ну, а что если отвлечься от вопроса о личных стимулах, заставляющих многих незаурядных людей отдавать себя делу космических исследований, и обратиться к той самой «общественной значимости этого дела», осознание которой, как заметил Феоктистов, не всегда приходит сразу, но в конце концов все же приходит?

Иными словами — какая нам и нашим согражданам польза от освоения космического пространства? Стоит ли тратить столько сил и средств, привлекать столько умных голов (которые никогда не бывают в излишке) на это дело? Что реально получат от пего люди? Чего тут, грубо говоря, больше: прихода или расхода?

Эти вопросы не могли не всплыть в сознании каждого думающего человека вскоре после того, как естественное восхищение самим фактом проникновения человека в космос сменилось… нет, не сменилось — дополнилось столь же естественной потребностью трезво оценить это событие и его реальные последствия.

Особенно обострился всеобщий интерес к экономике космических исследований позднее, когда раскрытая в условиях гласности информация о трудном финансовом положении страны, о бюджетном дефиците заставила задуматься о всех возможных путях экономии народных средств. И тут в числе первых была названа космонавтика.

Что ж, вопрос стоит (в буквальном смысле слова — стоит!) того, чтобы его обсудить.

Необходимо только не упускать при этом из виду различие понятий «дёшево» и «выгодно» — различие, хорошо известное в прошлом русским купцам, но, похоже, не всегда усвоенное нашими финансистами. «Дёшево» — это значит не выпустить лишнюю копейку из рук. «Выгодно» — это не только выпустить, а прямо вытолкнуть её в оборот, чтобы она вернулась, принеся с собой ещё копейку… Очень образно высказался один из лучших наших космонавтов, доктор наук, а главное, очень умный человек Г.М. Гречко: «В конце концов можно не кормить курицу, несущую золотые яйца, и сэкономить на зерне, но проиграть на золотых яйцах. Так и в космосе: нужно и важно вкладывать деньги, но так умно и умело, чтобы получать прибыль».

Умно и умело… Вот об этом, наверное, стоит подумать. Но это уже другой вопрос. Тем более, что по части целесообразности затрат мы не только в космосе, но и на грешной Земле действуем далеко не всегда безукоризненно.

Редкий частный разговор, так или иначе касающийся проблем космонавтики, не затрагивает этой стороны дела. Иногда — спокойно, в порядке, так сказать, абстрактного интереса, иногда — более напористо, но обязательно затрагивает. Один мой собеседник в полемическом задоре поставил даже — явно перефразируя название известного кинофильма С.В. Образцова — вопрос так: «А кому он нужен, этот космос?..»

Задела ли меня эта фраза? Трудно сказать… Если и задела, то только своей формой — по смыслу она неожиданной не была…

Каждый, имевший отношение к делу освоения космоса — от его основоположников до людей, которым, подобно мне, посчастливилось прикоснуться к нему лишь с какой-то одной стороны, — задавал себе этот вопрос.

Сначала, на заре космической эры, отвечая на подобные вопросы, мы обычно ссылались на великого физика Вениамина Франклина, который присутствовал при первых полётах аэростата основоположников воздухоплавания братьев Монгольфье и на вопрос о том, какая польза от таких полётов, да и воздухоплавания вообще, ответил:

— Какая польза? Да никакой! — И добавил: — Как от ребёнка, который только что родился…

Несколько позднее мы стали говорить и о том, что сама постановка вопроса о целесообразности или нецелесообразности проведения космических исследований теперь уже бессмысленна: открыв какие-то новые пути и средства познания природы, человек не в силах, даже если бы захотел этого, «закрыть» их — это противоречило бы самой принципиальной необратимости процесса познания.

Кстати, подобная мысль тоже не раз высказывалась многими выдающимися людьми. Правда, высказывалась применительно не к космическим исследованиям (о них тогда ещё и речи не было), а к арктическим экспедициям. Но тут аналогия, мне кажется, напрашивается сама собой. Ведь как шло освоение Арктики? Началось с того, что люди — замечательные люди, подлинные герои, такие, как Амундсен, Пири, Седов, Скотт, — стремились просто добраться до полюса. Лишь бы побывать там, так сказать, «отметиться» — и все!..

Потом захотели в этой таинственной точке земного шара задержаться, побыть подольше, произвести наблюдения, которые ни в каком другом месте не сделаешь, — новый этап в исследовании Арктики, открытый зимовкой И. Папанина, Е. Фёдорова, Э. Кренкеля, П. Ширшова на дрейфующей станции «Северный полюс». А затем такая работа — научные исследования полярных областей Земли — стала в этих краях основным делом. Постепенно появилось в них и то, что называется «практическим выходом». Спортивный характер первых экспедиций (побывали здесь — и ладно!) остался в прошлом. Учёный, исследователь стал в Арктике центральной фигурой. А само путешествие туда — к месту работы — превратилось в мероприятие отнюдь не героическое, транспортное, хотя и не всегда такое уж простое. Участник высадки на лёд папанинцев, знаменитый полярный лётчик И.П. Мазурук сажал в дальнейшем самолёт на дрейфующих льдинах советских полюсных экспедиций двести пятьдесят четыре (254!) раза. А знают люди, как правило, лишь о том — первом — разе. Подвиг незаметно трансформировался в работу.

Нечто очень сходное происходит и с космическими исследованиями.

А потому налицо все основания приложить к космосу слова, сказанные выдающимся полярником Фритьофом Нансеном в споре о нужности или ненужности исследований Арктики:

— История человечества — это непрерывное стремление от темноты к ясности. Поэтому нет смысла обсуждать цели познания. Человек желает знать, и когда у него прекратится это желание, он перестанет быть человеком.

Что ж, все это действительно справедливо. Дезавуировать высказанные соображения — начиная со слов Франклина — нет никаких оснований.

Но скоро — очень скоро — стало ясно, что пришла пора эти соображения дополнять. Дополнять деловым, конкретным разговором обо всем, что дают полёты в космос людям уже сегодня и что могут дать в будущем. Благо сейчас космические исследования — уже никак не «ребёнок, который только что родился». Да и вообще — сколько можно прятаться за великие тени! Когда-то надо начинать отвечать «от себя»…

Тем более что в балансе расхода и прихода на космические исследования статья расходов вскоре начала обнаруживать определённую тенденцию к росту. Дело в том, что в качестве первых космических ракет-носителей — как в Советском Союзе, так и в Соединённых Штатах Америки — были использованы ракеты, созданные совсем для других целей. Наша межконтинентальная баллистическая ракета, о создании которой было объявлено летом 1957 года, той же осенью — четвёртого октября — вывела на околоземную орбиту первый искусственный спутник Земли, а ещё всего три с половиной года спустя, будучи несколько модифицирована добавлением третьей ступени, — космический корабль «Восток» с человеком на борту. Ещё через десять месяцев первый американский космический корабль серии «Меркурий» был выведен на орбиту ракетой «Атлас», тоже первоначально созданной в качестве боевого средства. Иными словами, для целей космических исследований самые сложные и дорогостоящие объекты — ракеты-носители, системы управления и слежения, стартовые комплексы — не строились заново, а приспосабливались из чего-то, уже существовавшего.

Но быстрорастущие потребности — ох уж эти «быстрорастущие»! — космической техники (а если говорить конкретнее, увеличивающиеся размеры и вес выводимых на орбиты объектов) заставили делать специальные, ни для каких других целей практически не применимые, мощные ракеты-носители.

Пути боевой и космической ракетной техники разошлись.

Так, например, «Сатурны», уносившие в небо все американские космические корабли типа «Аполлон», были спроектированы и построены специально для космоса — и только для космоса. То, что ещё недавно было «боковым выходом» боевой техники, превратилось в нечто самостоятельное, а значит, требующее специальных забот, отдельных научно-конструкторских коллективов, собственного производства и собственных дотаций.

Итак, расходов на космос стало больше.

Окупаются ли они — или, по крайней мере, будут ли окупаться в обозримом будущем?

Оказывается — да, окупаются!

Окупаются уже сейчас, а в будущем обещают выгоды (как непривычно звучит это очень земное слово применительно к романтическому космосу), без преувеличения, неисчислимые.

Написав последнюю фразу, я подумал: а правильно ли, что я придал ей этакую сенсационную тональность?

Наверное, неправильно. Ведь ещё 30—35 лет назад — с началом периода нашей истории, который принято называть эпохой научно-технической революции, — было в общем виде установлено, что нигде капиталовложения не возвращаются с такой прибылью, как в научных исследованиях.

Ну а почти необозримая широта возможностей, которую представляет космос для этих самых научных исследований, очевидна без особых доказательств. Причём — существенная подробность — не только возможностей исследования самого космоса (то есть в области астрономии, астрофизики и других «внеземных» наук), но и исследования явлений, происходящих на нашей собственной планете. И даже — внутри неё: фотографирование земной поверхности из космоса даёт, оказывается, возможность уточнить вероятные области нахождения полезных ископаемых. Ну а космическая связь уже сегодня прочно вошла и в народное хозяйство, и в культуру, и в быт людей (прямые телепередачи из любой точки земного шара мы воспринимаем как нечто совершенно естественное). Практическую пользу космической связи трудно переоценить.

Бесценный подарок получило от космических экспедиций мировое картографирование: уточнение формы земного шара, что, в свою очередь, позволило существенно повысить точность карт. Излишне говорить, насколько это важно для судоходства, авиации, геологии.

Словом, недаром сказал академик А.В. Сидоренко, что «космические исследования приводят к коренным преобразованиям естественных наук… Влияние новой техники сказывается не только на каждой отдельно взятой естественной науке, но и на всем естествознании в целом». Вот так — на всем естествознании в целом!..

Неудивительно поэтому, что заказчиков, стремящихся включить в программу очередного космического полёта нужный для них эксперимент, с каждым разом набирается все больше — во всяком случае, гораздо больше, чем позволяют возможности этой, увы, не поддающейся беспредельному насыщению программы.

Не буду продолжать перечисление всего нужного и важного для науки и практики, что можно исследовать, определить, уточнить, установить из космоса — и только из него. Об этом сейчас уже написало достаточно много.

Скажу ещё только об одном, интересующем, наверное, каждого человека на Земле, независимо от рода занятий и прочих примет его личности, — о погоде. Точнее, об её прогнозировании.

Сколько десятилетий служат предсказания метеорологов надёжной, беспроигрышной мишенью для иногда более, иногда менее безобидных шуток. Более — когда речь идёт, скажем, о том, что человек, понадеявшись на прогноз («без осадков»), не взял с собой зонтик и насквозь промок под дождём. Менее — если ошибка службы погоды сказывается на планировании уборки хлеба или расчётах военного командования на предстоящую зимнюю кампанию.

Много лет назад, когда я был студентом, один из наших преподавателей божился, что точному прогнозированию погоды мешает только громоздкость потребных для этого расчётов: «Пока мы будем считать погоду на завтра, пройдёт и завтра, и послезавтра, и вся неделя». С тех пор протекли многие годы, появилась быстродействующая электронно-вычислительная техника; препятствие, на которое сетовал наш преподаватель, исчезло, но я (может быть, по своей метеорологической малограмотности) что-то пока сколько-нибудь впечатляющих сдвигов в этой области не обнаружил.

А космос здесь действительно многое обещает. Тут и изучение коротковолнового излучения Солнца, которое, как свидетельствуют последние данные, существенно влияет на земную погоду, тут и полная съёмка фактически складывающихся облачных систем, тут и оперативное обнаружение опасных явлений — разного рода ураганов и цунами… Академик Г.И. Петров рассказал, что, по расчётам американских экономистов, которые, как известно, деньги считать умеют, даже кратковременное повышение надёжности прогнозов погоды оборачивается для человечества экономией, исчисляемой миллиардами долларов! А в целом, по оценке Национального управления по аэронавтике и исследованию космического пространства США, каждый доллар, вложенный в течение 70-х годов в изучение космоса, обернулся 14 долларами дохода.

Так что, как ни считай, тратить деньги на космос — есть полный смысл.

Игра тут явно стоит свеч!

Стоит даже в том случае, если подойти к вопросу только с позиций, так сказать, бухгалтерских — чисто денежных.

А ведь выгода от космических исследований проистекает не только прямая, но и косвенная, не исчисляемая в рублях и копейках — и тоже немалая.

Многие космические технические устройства, в частности некоторые особо лёгкие и малогабаритные приборы, изготовленные по прямому заказу для космических кораблей и ракет (жизнь иногда заставляла идти на такие заказы, хотя, как помнит читатель, Королев этого не любил — предпочитал подбирать что-нибудь подходящее из апробированного ассортимента), шли потом в серийное производство для вполне земного использования: кто же откажется от более лёгкой и миниатюрной по размерам аппаратуры, раз она уже так или иначе изготовлена! Комплексный тренажёр физических упражнений (КТФ), созданный для поддержания космонавтами должной физической формы и облегчения процесса послеполётной реадаптации, нашёл применение на земле — для лечения травм. А сделанный в США электромагнитный молоток, сглаживающий сварные швы без ослабления металла, использован при постройке ракеты-носителя «Сатурн-5», а потом нашёл применение в автомобильной, авиационной и судостроительной промышленности. Об его космическом происхождении быстро забыли — он оказался нужным на Земле.

В 1965 году, после запуска спутника-ретранслятора «Молния-1», работники космодрома попросили построить им простейший приёмный пункт, чтобы они могли принимать телепередачи из Москвы через «Молнию». Просьба эта была выполнена. И положила начало известной системе «Орбита», при помощи которой сегодня смотрит передачи Центрального телевидения большинство населения Советского Союза.

Нетрудно было бы привести ещё множество подобных примеров, но я пишу не научно-популярную книгу, а воспоминания, которым излишнее углубление в чистую технику считается противопоказанным.

Впрочем, большая часть рассказанного сейчас — та же телепередача через космос или космическая служба погоды — явно выходит за пределы того, что принято называть «чистой техникой». Ещё с большим: основанием можно сказать то же самое про Международную глобальную космическую систему поиска терпящих бедствие судов и самолётов КОСПАС-САРСАТ. Два советских и один американский спутника Земли, а также наземные станции, установленные на территории СССР, Франции, США и Канады, позволяют быстро и с большой точностью установить местоположение терпящего бедствие морского или воздушного судна. За время своего существования система КОСПАС-САРСАТ имеет на своём счёту десятки обнаруженных аварийных судов и более 1700 спасённых людей. Открывают этот список три человека — экипаж канадского самолёта, спасённый 10 сентября 1982 года.

Спасение человеческой жизни — можно ли представить себе более достойное и гуманное использование достижений космической техники!

В заключение разговора о том, «а кому он нужен…», нельзя не подумать ещё об одной — далеко не последней! — стороне дела: о влиянии космических полётов на умы, на души человеческие, на весь нравственный климат общества.

А влияние это существует. И немалое! Пропагандистский, воспитательный, наконец, просто облагораживающий души эффект космических полётов бесспорен. Соразмеряя связанные с космическими исследованиями «расходы и доходы», сбрасывать со счётов эту сторону дела было бы, честное слово, грешно.

Правда, нередко мне кажется, что и тут мы не всегда «снимаем все центнеры с гектара»: пишем о космических делах, показываем их в кино, театре и на телевидении, используя далеко не полностью все фактические и эмоциональные богатства, в этих делах заложенные. Живой интерес, более того — сопереживание безотказно появляются у людей всякий раз, когда они получают подробную, откровенную информацию о том, что задумано, когда и как будет сделано, какие трудности придётся при этом преодолеть — и какие встретились в действительности. Кто, наконец, всю эту непростую работу делает… Словом — все по правде.

Кстати, это не только моя точка зрения. После гибели В. Комарова Гагарин заметил: «Может быть, чересчур бодрые репортажи о нашей работе способствовали тому, что космические полёты воспринимались некоторыми как заведомо счастливый и лёгкий путь к славе».

И жизнь эти горькие слова Гагарина подтвердила.

Незадолго до того погибли американские астронавты Гриссом, Уайт и Чаффи. Несколько лет спустя так же трагически закончился полет экипажа корабля «Союз-11» — Г.Т. Добровольского, В.Н. Волкова и В.И. Пацаева. В январе 1986 года катастрофа американского корабля «Челленджер» унесла жизнь ещё семи человек.

Несколько раз космонавты попадали в сложные положения, к счастью завершившиеся благополучно благодаря их высоким волевым качествам и профессиональной подготовленности.

Так, космический корабль В.Г. Лазарева и О.Г. Макарова, не выйдя на орбиту, устремился по крутой параболе вниз, к земле. Экипаж перенёс огромные, не встречающиеся в нормальном космическом полёте перегрузки; в довершение всего, приземлился их корабль на крутой склон заснеженной горы, в безлюдной, труднодоступной для эвакуационной службы местности. «Экипаж проявил мужество и стойкость и благополучно вышел из очень трудной обстановки», — писал впоследствии об этом Г.Т. Береговой.

В не менее сложное положение попали В.Д. Зудов с В.И. Рождественским, когда их корабль «Союз-23» приземлился… Нет, точнее будет сказать — приводнился в небольшое солёное озеро, затерявшееся в раскинувшейся на сотни километров степи. Нарочно попасть в него вряд ли удалось бы. А вот случайно — пожалуйста. К тому же дело было ночью, при сильном ветре, густом снегопаде. Берега озера оказались заболоченными — что называется: ни пешком, ни вплавь. Казалось бы, все силы природы, будто нарочно, объединились против космонавтов. Вместо нужного им режима реадаптации их встретила сильная качка, холод, полная неясность возможных сроков эвакуации. Но все это Зудов и Рождественский выдержали с должной невозмутимостью: выбрались без посторонней помощи из скафандров, исправно поддерживали связь со спасателями, даже поели…

Что говорить, нелегко досталось экипажу «Союз-23» возвращение на Землю!

Но в полёте Н.Н. Рукавишникова и болгарского космонавта Г.И. Иванова на корабле «Союз-33» из-за неисправности силовой установки под угрозой оказалась сама возможность возвращения! Поиски выхода из создавшегося положения, предпринятые совместно экипажем и Центром управления, привели к тому, что такой выход был найден — у космического корабля оказались резервные возможности, которые и были успешно использованы.

Слов нет, риск в каждом космическом полёте присутствует. Не может не присутствовать. Ведь даже обычный автомобиль считается «источником повышенной опасности». А в космосе — глубокий вакуум, метеоритная опасность, ответственные задачи выведения на орбиту в начале полёта и спуска на Землю в конце. Неудивительно, что эти факторы время от времени напоминают о себе… Скорее стоило бы удивиться тому, что при всем при том подавляющее большинство космических полётов протекает «как по нотам». Вернее, даже не столько удивиться, сколько подумать о том, какая титаническая работа тысяч людей, объединённых в мощные научные, конструкторские, учебно-методические коллективы, стоит за этой благополучной статистикой!

И все же прав был Гагарин. Эта работа — летать в космос — под определение «заведомо счастливый и лёгкий путь к славе» не очень-то подходит…

Полет «Восхода» был последним, в котором я наблюдал космонавтов непосредственно на космодроме — начиная от старта и кончая послеполётным отчётом. На том моё посильное участие в делах, связанных с пилотируемыми космическими полётами, практически закончилось.

Подоспели новые проблемы, новые задания — снова в родной мне авиации (хотя по солидности возраста и небезукоризненности здоровья, увы, уже не за штурвалом испытуемого самолёта, а на грешной земле).

Космонавтов последующих лет я, естественно, знаю гораздо меньше. Хотя многим из них — в плане, так сказать, частного знакомства — по-человечески искренне симпатизирую. Но все-таки в том самом деле, на котором они проявили свои знания, умение, волю, я их вплотную не наблюдал. Поэтому и рассказывать о них чувствую себя не очень-то вправе.

И тем не менее об одном из них скажу!

Скажу потому, что хотя и не принимал участия в подготовке и не видел его космического полёта вблизи, но зато хорошо знают многие, очень многие его «докосмические» полёты.

Читателю, наверное, уже ясно, что речь пойдёт о Георгии Тимофеевиче Береговом.

В произведениях художественной литературы — того же Теодора Драйзера, например, — мы читали о людях, вынужденных несколько раз в своей жизни «начинать с нуля». Но почти всегда именно вынужденных — в результате какого-то постигшего их делового или иного жизненного краха. И умение человека встать на ноги после глубокого нокдауна всегда вызывало у нас уважение.

Береговой в своей жизни начинал заново трижды! Причём — только по собственной воле, никак не вынужденно! Более того — вопреки жизненным обстоятельствам, которые складывались у него так, что, казалось бы, прямо толкали не на какие-то изменения, переломы судьбы, а на продолжение и естественное развитие указанных, более чем благоприятных для Берегового обстоятельств.

Первый раз он начал с нуля тогда, когда оно и положено — как все, — в начале своей сознательной жизни. Точнее, несколько раньше, чем все: шестнадцатилетним юношей (я чуть было не написал: мальчиком) он поступил в аэроклуб, а годом позже — в школу военных лётчиков. Поначалу его не брали, говорили, что лет маловато (много времени спустя возраст снова станет помехой для осуществления его жизненных планов: в отряд космонавтов ему опять придётся прорываться сквозь недоверие, вызванное возрастом — теперь уже не недостаточным, а, напротив, избыточным). Однако не раз было замечено, что человека целеустремлённого, твёрдо знающего, чего он хочет в жизни, препятствия подобного рода только подстёгивают — или, если хотите, мобилизуют. И, попав все-таки в лётную школу, Береговой вполне успешно в ней учился и столь же успешно закончил. Закончил, как говорится, в самый момент — к началу войны.

Воевал он на штурмовике Ил-2 — без преувеличения, самой нужной над полями сражения летающей машине. Воевать на ней было почётно, но очень нелегко: атакуя противника с малых высот, штурмовики подвергались встречному огню буквально всех калибров и родов оружия, а потому и потери несли немалые. Берегового тоже за время войны трижды сбивали — и трижды он возвращался в свою часть. Каково оно, сбитому лётчику добираться до своих — отдельная тема, так что ограничимся здесь тем, что скажем: честное слово, не такое это простое дело!

Как-то, ещё до своего полёта в космос, Береговой, что называется, к случаю рассказал нескольким своим коллегам, будущим космонавтам, и работникам Центра о том, в каких условиях воевали штурмовики — условиях почти рукопашного боя самолёта с танками, с артиллерией, чуть ли не с автоматчиками противника. Рассказал очень спокойно, по-деловому, явно желая просто проинформировать собеседников, а никак не поразить их. Но тем не менее конечно же поразил. И один из слушавших покачал головой:

— Да, Жора, нелегко она тебе досталась, твоя Золотая Звезда! Это надо же: сквозь такое пройти! И не раз, и не два, а изо дня в день, из года в год! Сколько их там у тебя было, боевых вылетов?

Боевых вылетов за время войны у Берегового набежало сто восемьдесят пять. День Победы он встретил Героем Советского Союза, кавалером многих орденов, капитаном. Дальнейший его путь представлялся совершенно ясным и как бы предопределённым: академия, служба в строю, полёты, ещё одна академия, снова служба, снова полёты — соответственно все в более высоких званиях, на все более высоких должностях, на все более скоростных самолётах…

И вот тут-то Георгий Тимофеевич и решил, сильно удивив этим окружающих, опять начать если не совсем с нуля, то, во всяком случае, с исходных позиций, стоящих несколько в стороне от столь блестяще начавшейся линии его жизни.

— Хочу быть лётчиком-испытателем, — решительно заявил он.

— Жора, ну подумай, — уговаривали его доброжелатели. — Подумай! Ведь все придётся начинать сначала. Военный лётчик ты сильный, опытный, а испытания — это ведь совсем другое дело. Всему учиться заново. Да и самолёты совсем не такие, на которых ты летал. Зачем тебе это?..

Сформулировать словами, почему лётчика непреодолимо тянет не просто летать, а испытывать новые самолёты, довольно трудно (меня тоже спрашивали, и я тоже не мог дать на вопрос «зачем тебе это?» чёткого ответа). Может быть, привлекает творческий характер этой работы. Может быть, возможность иметь дело с техникой, простите за громкое слово, будущего. Пусть не очень отдалённого — но будущего. Может быть, что-то ещё — у каждого своё. Да и не в этом дело. Я сейчас обращаюсь к биографии Берегового — вернее, к отдельным узловым моментам его биографии — только для того, чтобы проиллюстрировать эти «три раза от нуля».

На испытательной работе Береговому действительно пришлось многому поучиться — тут предсказания доброжелателей оправдались сполна. То есть, вообще-то говоря, учиться приходится каждому испытателю, и учиться непрерывно, — как только он возымеет намерение счесть этот процесс завершённым, сразу же как испытатель и кончится. Но Береговому — «человеку со стороны» — досталось особенно. И он справился! Справился и с освоением новых классов самолётов, на которых раньше никогда не летал, и с методикой лётных испытаний, и с необходимостью разгадывать загадки, да что там загадки — головоломки, которые исправно возникают в ходе испытаний. Словом, вскоре стал ведущим, профессиональным испытателем, одним из тех, кому поручаются самые сложные, самые важные, самые — одно другому, как правило, сопутствует — каверзные задания.

Вроде, например, одного из таких — и сложных, и важных, и каверзных — испытаний на штопор реактивных самолётов со стреловидными крыльями. Эта новая по тому времени (сегодня она давно привычна) конструктивная форма — стреловидное крыло — дала возможность преодолеть так называемый звуковой барьер и выйти в область сверхзвуковых скоростей полёта. Но одновременно — такова уж диалектика развития техники — она принесла новые сложности, поставила новые вопросы. В частности, оказалось, что штопорят стреловидные самолёты совсем не так, как их прямокрылые предшественники. Они и сваливаются в штопор как-то по-своему, и в установившемся штопоре вращаются иначе, а главное — проявляют свой особый характер при выходе из штопора. Нетрудно догадаться, что это такое — особый характер при выходе. Неумение приспособиться к этому характеру может легко обернуться самым худшим — невыходом…

Сейчас, в наши дни, совсем не требуется быть пилотом экстра-класса, чтобы спокойно и безопасно штопорить на реактивном самолёте. Но эту безопасность добыли своим самоотверженным творческим трудом испытатели, раскрывшие тот самый «особый характер», о котором я говорил.

И в первой шеренге наших испытателей-штопорников был Георгий Береговой.

Есть в истории нашей авиации несколько имён лётчиков-испытателей, особенно много сделавших для раскрытия секретов этой своеобразной, а зачастую и крайне опасной фигуры. По праву открывает перечень таких имён, конечно, К.К. Арцеулов, ещё в 1916 году впервые в нашей стране выполнивший штопор преднамеренно. А за ним идут А.И. Жуков, М.М. Громов, Ю.К. Станкевич, А.Н. Гринчик, А.Г. Кочетков, С.Н. Анохин, Я.И. Берников, В.Е. Голофастов, А.А. Щербаков, О.В. Гудков, как было сказано, Г.Т. Береговой, — наверное, я назвал не всех…

Каких только штопоров не приходилось выполнять Береговому (то есть, конечно, и другим испытателям, но сейчас речь идёт о нем): крутые, плоские, перевёрнутые!.. Делал он, как того требует методика лётных испытаний, и штопора с намеренно введёнными ошибками пилотирования, какие сможет, вероятно, допустить малоопытный или растерявшийся лётчик, неожиданно для себя свалившийся в штопор. Тут важно было установить, во-первых, что вообще на самолёте данного типа следует считать ошибкой, а затем выяснить, какие из этих ошибок самолёт прощает, а на какие реагирует опасно, то есть, говоря попросту, не выходит из штопора. А называется все это коротко — испытания на штопор…

Ещё один важный и трудный раздел лётных испытаний, особенно актуальный в годы расцвета Берегового как испытателя, которым он тоже немало занимался, — испытания истребителей-перехватчиков.

Вы представляете себе, что это за штука — полет на перехват? Особенно ночью, да ещё в облачную погоду. На взлёте бетонная полоса перед вами подсвечивается вашими же бортовыми фарами. Но, едва оторвавшись от земли, вы оказываетесь в полной темноте, которая кажется ещё более чернильно-непроницаемой по контрасту с яркими разноцветными огнями аэродрома, которые только что во все ускоряющемся темпе промелькнули по бокам остекления вашей кабины. Мгновение спустя делается — хотя это казалось невозможным — ещё темнее: ваш самолёт ворвался в облачность и энергично, на десятки метров в каждую секунду, лезет в ней вверх. Впрочем, где тут верх, а где низ, вы уже не чувствуете — своё положение в пространстве приходится определять по приборам и только по приборам. Во всех конфликтах своего «мне кажется» с показаниями приборов вы без колебаний становитесь на сторону приборов. Это психологически бывает само по себе нелегко — задавить в себе иллюзии, пренебречь, казалось бы, непререкаемо чёткими ощущениями («разворачиваюсь», «вхожу в пикирование» или даже — «лечу вниз головой»). Но заниматься этим — поддерживать свой самолёт в нужном режиме полёта — приходится лишь попутно, между делом; а главное, что требует активной деятельности лётчика, — это поиск цели: сначала по командам наземного пункта наведения (его мощные радиолокаторы видят и вас, и вашу цель), а потом, после «захвата», — по показаниям собственного бортового прицела. Вы — не прекращая забот о своём пространственном положении! — ведёте самолёт так, чтобы загнать мерцающую электронную отметку в центр экрана. Корректируете скорость сближения: вот уже скоро будет нужная дистанция — и тогда… Но нет, на самолёте-цели приборы просигнализировали о приближении перехватчика, и опытный экипаж (почему вы думаете, что там сидят менее опытные и проворные люди, чем вы сами?) предпринимает энергичный противоистребительный манёвр. Электронная отметка бросается от центра экрана, в который вы её в поте лица своего наконец-то загнали, куда-то в сторону. Все нужно начинать заново. Да ещё фиксировать все свои впечатления в памяти, отфильтровывать самые существенные из них, критически оценивать собственные действия — вы ведь не просто перехватчик, а испытатель: довести дело до «пуска ракет» вам мало, нужно ещё привезти на землю соображения по индикации, по работе оборудования. Привезти не только факт поражения (в данном случае — «фотопоражения») цели, но и результаты своей поисковой методической работы…

Вот что такое испытательные полёты на перехват! Береговой много и высокоэффективно занимался ими, что, кстати, пишущий эти строки может засвидетельствовать не только с чужих слов, но и по собственным впечатлениям. Однажды мне пришлось испытанный мной истребительный радиолокационный прицел передавать для проведения государственных испытаний нескольким лётчикам, среди которых был и Береговой. Полетели мы с ним на двухместном реактивном истребителе, сделали несколько заходов по цели (матерчатой «колбасе», буксируемой на длинном тросе за самолётом-бомбардировщиком), сначала пострелял я, а Береговой присматривался, потом пострелял он. И я убедился, как с ходу, быстро, по-испытательски уловил Жора все новое, что нёс с собой этот прицел, освоился с методикой его применения, уверенно взял управление в свои руки и повёл нашу машину в атаку… Рассматривая потом на земле конус со свежими пробоинами, Береговой уважительно сказал про новый прицел: «Здорово работает!» То же самое с не меньшим основанием можно было бы сказать и про него самого.

Между прочим, как раз в испытательных полётах на перехват — в самом начале их проведения — произошёл интересный эпизод, о котором рассказал в печати наш общий с Береговым друг, заслуженный лётчик-испытатель Андрей Арсенович Манучаров. Трём испытателям предложили слетать на ночной перехват. Двое выразили свою готовность выполнить задание, а третий сказал: «Самолёт новый. Ночью на нем я ещё не летал. Надо потренироваться». Так и порешили: двое летят на перехват, третий — на тренировку. Двое задание не выполнили, да и вообще не без труда вернулись на землю невредимыми. А третий, потренировавшись в ту ночь, на следующую полетел по испытательному заданию и справился с ним блестяще, как говорится, без сучка без задоринки. Этим третьим был Георгий Тимофеевич Береговой… Трудно было бы нарочно придумать ситуацию, в которой так явно выразилось бы принципиальное различие между «гусарством» и ответственной психологией настоящего испытателя, в которой личное мужество соседствует… нет, не просто соседствует, а органически сплавлено с мужеством гражданским.

Психология настоящего испытателя!.. Немудрёно, что она присуща Береговому — он ведь и стал настоящим испытателем. Проработал на этом деле шестнадцать лет, по достоинству получил почётное звание заслуженного лётчика-испытателя СССР. Недаром в очерке, который я уже упоминал, Манучаров сказал про Берегового: «Его всегда интересует сущность явлений, с которыми он сталкивается…» Вот так: сущность явлений!

Кстати, раз уж зашла речь о звании заслуженного лётчика-испытателя, должен сознаться: мне каждый раз делается немного обидно, когда, перечисляя титулы и чины Берегового, это звание опускают. Напрасно! Честное слово, не последнее это дело!

Итак, Береговой как испытатель достиг всех профессиональных вершин — как официальных, так и неофициальных (в том числе прочной репутации большого мастера своего дела — трудно назвать титул более высокий).

И — опять неожиданно для всех — снова решил пойти по новому пути, хотя и близкому к лётной профессии, но все же такому, где высшая испытательская квалификация была вряд ли необходима. Стал активно пробиваться в отряд космонавтов. Хотя пробиваться туда ему было очень непросто. Главное препятствие — возраст «за сорок» — сегодня, наверное, препятствием уже не был бы. Но в первые годы полётов людей в космос у нас, как я уже говорил, установка была твёрдая: прежде всего железное здоровье, а значит — молодость! И тут Береговой сделал мудрый тактический ход: использовав очередное медицинское обследование, которое проходил как лётчик-испытатель, попросил пропустить его через программу, установленную для будущих космонавтов, и, несмотря на свою «старость», все положенные испытания выдержал. Выдержал — и попал в тот самый Центр подготовки космонавтов, на посту начальника которого успешно проработал впоследствии не один год. Старинная мудрость гласит, что жизнь человеку даётся однажды. Оказывается, эта, в общем, справедливая истина тоже знает исключения.

Журналист Александр Пумпянский в своей статье о выдающемся американском певце, спортсмене, юристе, борце с социальной и расовой дискриминацией Поле Робсоне сказал: «За недлинный свой век он прожил, по крайней мере, три полные жизни и в каждой достиг предельной высоты».

То же можно сказать и про И.С. Исакова, блестяще прожившего жизнь военного моряка и флотоводца и ставшего потом видным учёным-океанологом, членом-корреспондентом Академии наук СССР (созданный под его руководством «Морской атлас» был отмечен Государственной премией), а затем ещё и самобытным, талантливым литератором.

Наверное, порывшись в биографиях многих, самых разных людей, можно было бы найти и другие примеры таких «повторно прожитых» жизней.

Задание, которое выполнил Береговой в своём новом качестве — космонавта, было как раз такое, какое требовало испытательского подхода. Ему был поручен полет на космическом корабле «Союз-3», то есть, по существу, первом после «Союза-1» В. Комарова корабле этого типа (напомним, что «Союз-2» был аппаратом беспилотным). Береговому предстояло продолжить работу, которую начал и на которой погиб Володя Комаров, — стать вторым лётчиком-космонавтом на «Союзе».

И тут невольно хочется разобраться, что же это такое — первые, вторые, третьи в космических полётах, в лётных испытаниях, в любом новом, небезопасном деле.

Скажем, испытывать «по второму разу» новый самолёт — проще это или сложнее, чем делать это впервые?

На первый взгляд представляется совершенно бесспорным, что проще.

В самом деле, представим себе хотя бы такую, кстати наиболее типичную, ситуацию. Новый опытный самолёт прошёл свои первые — так называемые заводские — лётные испытания. Прошёл успешно: благополучно выполнена вся намеченная программа, выявлены и устранены неизбежные «детские болезни» новорождённой машины, проверено её поведение на самых напряжённых — предельных — режимах полёта, наконец, установлено самое главное — что она исправно летает, составлены первые рекомендации и инструкции по её пилотированию. И тем не менее ведомство, которому новый летательный аппарат предназначен — скажем, гражданская авиация, — обязательно проводит повторные испытания по весьма обширной программе, имея в виду, что оценка поставщика — это одно, а оценка заказчика — совсем другое (эту нехитрую истину в промышленности, в отличие от ателье систем массового обслуживания, усвоили хорошо). Да и эксплуатационный опыт накопить лучше всего в условиях, наиболее близких к тем, в которых машине предстоит нормально использоваться в будущем. Слов нет, могут и в таких приёмочных испытаниях выявиться какие-то капризы новой техники, но вероятность этого несоизмеримо меньше; недаром говорят, что в заводских испытаниях сюрпризы подобного рода — норма, а в приёмочных — чрезвычайное происшествие, ЧП… Поэтому испытывать «по второму разу» машину, благополучно прошедшую всю программу заводских испытаний, действительно всегда проще, чем делать это впервые.

Но случалось в истории авиации, к несчастью, и иначе: новая машина в ходе заводских испытаний погибала. Погибала по причине, далеко не всегда до конца очевидной… Как поступают тогда? Делают новый экземпляр самолёта, вносят в него конструктивные изменения, которые по идее должны исключить предполагаемую (предполагаемую!) причину катастрофы первого экземпляра, в новую машину садится новый лётчик-испытатель. И этот новый испытатель, сначала повторив, как бы пунктиром, пройденное его погибшим коллегой, особо тщательно обследует режимы полёта, на которых произошло несчастье, а затем движется далее по программе, до завершения испытаний. Именно так М.А. Нюхтиков продолжил и довёл до конца испытания, начатые погибшим при их проведении А.Д. Перелётом. В.Ф. Ковалёв завершил работу, начатую Ю.Т. Алашеевым. Г.А. Седов, Г.К. Мосолов и К.К. Коккинаки закончили испытания самолёта, на котором погиб В.А. Нефёдов… Перечень подобных случаев, происшедших в разные годы, к сожалению, нетрудно было бы продолжить.

Так вот, такая «не первая» машина — орешек куда покрепче, чем первая! Если про первую мы говорим, что многое в её будущем поведении неизвестно, то про такую вторую нам уже известно, что есть в её характере опасный пунктик, есть нечто, на чем одна наш друг и коллега уже сложил свою голову. Найти этот пунктик, вызвать его, если он притаился, на себя, полностью раскрыть и выйти победителем — задача непростая. Непростая и с профессиональной, и с психологической точек зрения.

Именно такая задача — впервые в истории космонавтики — досталась на долю Берегового. Ему было доверено сесть в корабль «Союз-3», аналогичный тому, на котором полутора годами раньше разбился Комаров. Мы видим, что с возмужанием космонавтики в неё стало приходить все больше авиационных традиций — в том числе и такие жизненно необходимые, хотя и, прямо скажем, невесёлые, как продолжение дела, на котором закончил свои дни твой товарищ.

Причём тут требуется не пассивная жертвенность — сесть с бледным челом заложника в корабль, дабы выяснить, убьёт он тебя или не убьёт. Нет, нужно работать, нужно действовать, нужно поменьше думать о том, чем все это кончится, и побольше о том, что и как следует сделать, чтобы все закончилось в самом лучшем виде, нужно пустить в дело все, что ты знаешь и умеешь как испытатель.

И Береговой сработал как настоящий испытатель. Это проявилось и в том, как он сделал то, что ему удалось, и как проанализировал то, что не удалось. В результате его полёта было получено много первостепенно важных данных, начиная с самого факта благополучного спуска (это означало, что причины катастрофы Комарова были установлены правильно и что выполненные доработки парашютной системы оказались эффективными) и кончая новыми сведениями о воздействии невесомости на человеческий организм.

Космическая физиология и методика космонавтики обогатились новыми ценными сведениями. Раньше, на «Востоках» и «Восходах», подобные наблюдения просто не могли быть сделаны уже по одному тому, что на них, особенно во время первых витков полёта, космонавтам, в сущности, только и приходилось, что прислушиваться к собственным ощущениям; никаких сколько-нибудь точных и тонких действий от них на этом этапе не требовалось. Новая же техника породила и новую информацию. Впрочем, конечно, не сама по себе техника — осмыслить это новое должен был человек.

А как, интересно, расценивает свою жизнь, вернее — прожитую её часть, сам Береговой? В одной из бесед с читателями он, отвечая на заданный вопрос, отрицательно покачал головой: «Нет, не знаю за собой особых талантов. Мне удалось лишь то, что удаётся всякому, кто по-настоящему хочет идти вперёд. Моя судьба — судьба рядового человека с его слабостями, сомнениями, трудностями».

Да, ничем «суперменским» от такой жизненной позиции не пахнет…

Я так подробно рассказал о Георгии Береговом не только потому, что сама его биография — биография человека, трижды по собственной воле заново начинавшего свою рабочую жизнь, — представляется мне заслуживающей большого уважения, но и в значительной степени по той нехитрой причине, что просто знаю этого человека дольше и лучше, чем, пожалуй, любого из космонавтов, летавших на кораблях «Союз» в дальнейшем.

Поэтому не берусь нарисовать портрет кого-либо из них.

Впрочем, нет — берусь! Но только портрет не индивидуальный, а коллективный. Портрет космонавта современной формации, некоторые черты которого настолько очевидны, что не заметить их просто невозможно.

Кроме всего прочего, мне сейчас интересно вернуться мыслями к той, опубликованной в шестьдесят третьем году статье, которую я написал «с подачи» Королева и в которой пытался разглядеть какие-то определяющие черты деятельности человека в кабине космического корабля, и дать хотя бы грубый прогноз развития этой деятельности в будущем.

Сегодня это будущее стало настоящим. Во многом даже и прошедшим… Тем более хочется разобраться — что я тогда разглядел правильно, а в чем действительность, как говорится, не подтвердила…

Статья называлась «Новая профессия — космонавт». Называлась так в известном смысле полемически, потому что называть профессией деятельность нескольких — их тогда не насчитывалось и десятка — людей, слетавших (именно «слетавших» — одноразово) в космос, можно было не без некоторой натяжки.

Ну а как обстоит с этим дело сейчас?

Сейчас около двух десятков наших космонавтов имеют на своём счёту по два космических полёта, полтора десятка — по три, Олег Макаров — четыре, Владимир Джанибеков — пять.

Это — уже профессия! Тем более, что и между полётами в космос вся жизнь этих людей до краёв заполнена теми же космическими делами: анализом результатов проведённых полётов, подготовкой очередных, созданием новых космических систем, руководством полётами своих коллег…

Подтвердилась вроде бы и высказанная в той статье мысль, что центральной фигурой будущих космических экспедиций окажется учёный, экспериментатор, исследователь, но что при этом «без пилота-космонавта обойтись в обозримом будущем не удастся…» Впрочем, в более далёком будущем, наверное, тоже. Невзирая ни на какие потрясающие успехи в области автоматизации управления. Во всяком случае, если бы мне сегодня (и завтра, и послезавтра) предложили бы выбор: лететь в космос на аппарате, управляемом самыми что ни на есть сверхсовершенными автоматами, или же на аппарате, оснащённом необходимой автоматикой, над которой, однако, стоит живой человек, который контролирует её работу, корректирует программу, включается по своему усмотрению в контур управления, принимает решения в принципиально новых ситуациях, — я бы решительно предпочёл второй вариант. Хочется, чтобы «у кормила» находился человек, который так же, как и я, но, в отличие от автомата, весьма заинтересован в благополучном исходе полёта. Вряд ли это соображение в будущем — все равно, обозримом или необозримом, — исчезнет…

Оправдалось в жизни и моё предположение о предстоящей дифференциации профессии космонавта — её делении на более узкие специальности (пилота, экспериментатора, бортинженера), подобно тому как это имело место в авиации. Правда, по мере развития этой дифференциации стал закономерно развиваться интерес и к её противоположности — взаимозаменяемости космонавтов различного профиля. Отправляясь в двухмесячный полет на орбитальной станции «Салют-4» В. Севастьянов сказал, что у них с командиром корабля П. Климуком «нет жёсткого деления обязанностей». Но, я думаю, «нежесткое» все же было…

В общем, все сколько-нибудь принципиальное — подтвердилось.

Снова оказался прав Сергей Павлович Королев. Он тогда много спорил со мной по существу содержания статьи (ему казалось, что я грешу антимеханизаторскими настроениями — недооцениваю перспективы развития автоматики). Но когда все вопросы «по существу» были обговорены и согласованы, он энергично — как умел это делать! — навалился на меня за форму: требовал большей определённости, уверенности. А я, особенно в том, что касалось прогнозов, норовил подобрать формулировки поосторожнее — мало ли как там дело обернётся в будущем, какие новые факторы заиграют!.. Вот это-то и было не во вкусе СП (помните: «Луна — твёрдая»).

Ещё до полёта Гагарина Королев часто задавал мне — да и не одному, наверное, мне — вопросы, касающиеся деятельности, вернее, в то время ещё только будущей деятельности, космонавта. И откровенно сердился, когда я не мог с ходу выдать ему чёткий однозначный ответ. Однажды даже разразился по этому поводу короткой, но весьма энергичной речью, лейтмотивом которой было: «А для чего же вы тогда сюда прикомандированы!» Не помню сейчас всей этой речи текстуально, но заключительные её слова удержались в памяти:

— …То есть как это — не знаете? А кто же тогда знает? Вы же лётчик. Лётчик-испытатель. А тут ведь совершенно то же самое!

Закончив так, СП все же нашёл нужным после непродолжительной паузы уточнить:

— Почти то же самое.

Ничего себе — почти!.. Конечно, Королев лучше, чем кто-либо другой понимал, что деятельность космонавта не «совсем» и даже не «почти» то же самое, что деятельность лётчика. Но ничего более близкого из всего набора профессий, освоенных человечеством за последние две-три тысячи лет, в нашем распоряжении не было. Единственное, на что оставалось опираться, была профессия лётная. А однажды решив на что-то опереться, Королев опирался уж как следует — всем весом! Всяких там «возможно», «не исключено», «есть основания полагать» не любил. И оказался — по крайней мере, в данном случае — прав. Сегодня написанное больше чем два десятка лет назад не кажется мне неоправданно категоричным. Отказываться от чего-либо из сказанного тогда — оснований нет. Другое дело — дополнить. Потому что предусмотреть заранее все ни я, ни другие авторы высказываний на тему о будущем облике профессии космонавта, естественно, не могли. Жизнь преподнесла много нового, никем не предугаданного. Выдвинула целые проблемы, самого существования которых никто заранее не видел, хотя сейчас мне кажется, что усмотреть вероятность возникновения хотя бы некоторых из них было, вообще говоря, возможно (но это уже, наверное, от того, что называется «задним умом крепок»).

Вот, например, одна из таких проблем — кстати, совсем не научная или техническая, а просто человеческая: что в жизни космонавта самое трудное? Сам полет? Подготовка к нему — всякие там барокамеры, сурдокамеры, центрифуги? Что-нибудь ещё?..

В. Комаров на этот вопрос, заданный ему В. Песковым, ответил прямо, без секунды колебаний:

— Ожидание.

Ожидание!.. О подвигах мужества, совершенных космонавтами, написано (и, конечно, справедливо написано) очень много. Давайте подумаем о другом, пожалуй, не менее трудном подвиге — подвиге ожидания.

Представьте себе: молодой, любящий летать, полный сил лётчик поступает… нет, не поступает (тут это слово в наше время уже почти никогда не подходит) — прорывается в отряд космонавтов. Проходит цикл общих тренировок — барокамеры, центрифуги, парашютные прыжки. Изучает ракеты и космические корабли, знакомится с теорией космических полётов… Все это поначалу для него ново, интересно. И хотя наш будущий космонавт — представитель лётной профессии, одной из самых активных на свете — вскоре начинает замечать, что во всех своих тренировках он скорее объект, чем субъект происходящего, что какая-либо отдача у него ещё только впереди, тем не менее ради того, чтобы лететь в космос, он готов и не на такое…

Но вот кончается этот цикл. И космонавт начинает ждать… Ждать не дни и месяцы — годы! Например, Ю. Артюхин, придя в Центр подготовки космонавтов в 1963 году, полетел в космос в 1974-м — через одиннадцать с лишним лет. Ещё больше — ровно двенадцать лет — провёл, ожидая своего полёта, А. Губарев. А космонавт В. Жолобов — так все тринадцать. Да и у других — в этом смысле более удачливых — их коллег сроки ожидания оказались не намного меньшими… Почему так получилось? Наверное, назвать какую-то одну-единственную, все объясняющую причину тут вряд ли удастся. В печати указывалось на то, что с каждым следующим пуском — в ногу с усложнением космической техники — экипажам приходилось делать все более долгую и трудную подготовительную работу.

Но, конечно, не в одном этом обстоятельстве дело. Возьмём для примера ту же авиацию: современный боевой или гражданский самолёт — машина такого же порядка сложности, что и космический корабль, и уж во всяком случае знаний и навыков (пусть иного профиля) требует от своего экипажа никак не меньше. Но при всем том путь от поступления юноши в лётное училище до самостоятельных полётов молодого лётчика, скажем, на сверхзвуковом реактивном самолёте — днём, ночью, в простых и сложных метеорологических условиях — на двузначное число лет не растягивается…

Наверное, все-таки выпавшая на долю космонавтов необходимость ожидания вызывается тем, что пуски космических кораблей — дело пока ещё далеко не ежедневное: чересчур накладно это было бы, а главное, никакой необходимостью не вызвано. Да и спланировать все пуски — сколько их там будет — на годы вперёд практически невозможно. А кадры должны быть в любом случае наготове. Пусть уж, в крайнем случае, лучше космонавт подождёт своего корабля, чем, наоборот, корабль — космонавта.

С точки зрения интересов дела положение вещей, таким образом, довольно ясно: все идёт правильно. Но это — с точки зрения интересов дела. А давайте поставим себя на место человека — молодого, полного сил, владеющего такой профессией, как лётная, и вынужденного прожить, скажем, одиннадцать лет своей жизни (да ещё каких лет: от тридцатидвухлетнего до сорокатрехлетнего возраста!) если не совсем в пассивном ожидании, то уж во всяком случае никак не на активном деле, а лишь в процессе подготовки к этому делу! Поставим себя мысленно на место такого человека и попробуем представить себе, каково ему!

Космонавтам-инженерам, пришедшим из конструкторского бюро, пожалуй, несколько легче. Но тоже, я думаю, ненамного. Ведь от своего основного, творческого дела — непосредственного, в полную силу участия в создании новой космической техники — они на время, пока проходят подготовку к полёту в Центре, так или иначе тоже отрываются…

Те же или, во всяком случае, аналогичные (с учётом различия во всем жизненном устройстве) обстоятельства беспокоили и беспокоят, судя по сообщениям печати США, и американских космонавтов, сознающих «ограниченность шансов для каждого из них выйти в большой космос» в ближайшие годы.

Многие из них ушли из космонавтики и занялись совсем другими делами. Алан Шепард стал бизнесменом, Уолтер Ширра занялся организацией эстрадных представлений на телевидении, Чарльз Конрад преуспел, пожалуй, больше всех — занял пост вице-президента известной авиационной фирмы «Макдонелл-Дуглас». Разошлись кто куда и многие другие. Ждать своего «следующего шанса» они не захотели.

Нет, непростая, очень непростая эта космическая (или, если хотите, околокосмическая) проблема — поддержание в людях, вынужденно тратящих лучшие годы своей жизни на ожидание, должной бодрости душевной и оптимистического восприятия всей окружающей их действительности. Поддержание того, что называется психологическим тонусом человека.

И когда смотришь на космонавта в предстартовые недели и дни, видишь его бодрым, собранным, подтянутым, не проявляющим ни малейших признаков моральной вымотанности, как говорится, по всем статьям готовым к бою, — всегда думаешь не только о трудной и небезопасной работе, которая ему предстоит, но и о том психологически очень нелёгком испытании — испытании ожиданием, — которое осталось у него за плечами. И каждый раз хочется сказать: «Молодец! Уже сейчас, ещё не поднявшись в лифте ферм обслуживания к входному люку ожидающего тебя космического корабля, ещё не став после короткого сообщения по радио сразу известным миру, уже сейчас ты — молодец!»

Что же помогает будущим космонавтам не терять бодрости духа в долгие годы ожидания? Что вообще создаёт ту здоровую, оптимистическую атмосферу, которая господствует и в космических конструкторских бюро, и в Центре подготовки космонавтов, и на космодроме?

Конечно, многое: и сознание общественной значимости дела, которым они занимаются, и очевидная престижность этого дела в глазах большинства современников, и непрерывное проникновение в новые, интересные научно-технические проблемы, и столь же непрерывное общение с интересными, значительными, крупными как по профессиональному, так и по нравственному счёту личностями, и работа — текущая, достаточно напряжённая, которой исправно (и, я думаю, намеренно) нагружаются все участники предстоящих — в близком ли, в отдалённом ли будущем — полётов. Так что, как ни характеризовать годы, проведённые космонавтами перед стартом, просто тоскливыми их не назовёшь никак.

Но из многих примет, обязательных для морально здорового коллектива (как, впрочем, и для нормальной здоровой личности), хочется назвать одну, в полной мере присущую и нашим космонавтам, и инженерам космических «фирм», и персоналу космодрома, — развитое чувство юмора.

Свидетельств тому — бесчисленное множество.

Вспомним хотя бы авторитетное заключение психолога Ф.Д. Горбова перед стартом первого «Востока»: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих…»

В таком же духе и дальше.

…Беляев после полёта на встрече с коллективом одного из космических КБ отвечает на вопрос о том, как он оценивает специально сделанную для экипажа «Восхода-2» обувь: «Очень хорошая обувь! Оказалась как нельзя более кстати. Мы её сразу после выхода на орбиту сняли и складывали в неё отснятые кассеты».

…Леонова просят высказать своё мнение о том, абсолютно ли исключена в космическом полёте опасность столкновения с другими спутниками. Отвечает: «Опасность столкновения не может быть абсолютно исключена, если в космическом пространстве в данный момент находится более одного спутника».

…Филипченко, ориентируя корабль «Союз-16» над пустынями Африки, замечает, что поверхность земли однотонная, трудно определить направление её «бега». Сидящий в Центре управления Шаталов тут же по радио обещает заявить по этому поводу решительный протест африканцам, а если это не поможет — поручить Леонову, как признанному космическому художнику, взять краски и разрисовать африканские пустыни в самые яркие и контрастные цвета.

…Губарев и Гречко, состыковавшись на своём «Союзе-17» с орбитальной станцией «Салют-4», которую им предстояло «оживить» и пустить в нормальную эксплуатацию (вот так незаметно мы начинаем называть эксплуатацию космических объектов нормальной), открывают люк, входят — нет, скорее вплывают, поскольку дело происходит в невесомости, — в станцию и обнаруживают бросающийся в глаза плакат: «При входе в дом вытирайте ноги» — весёлый привет от друзей, монтировавших и запускавших «Салют-4».

…На космическом корабле «Союз-19», которому предстояла совместная работа с «Аполлоном», не заладилась работа телевизионной системы. Вышел из строя коммутационный блок. С земли на борт корабля дали рекомендации — как действовать. И Леонов с Кубасовым взялись за починку — и починили! После чего в первом же радиоразговоре с уверенностью бывалых мастеров системы бытового обслуживания предложили: «Если вам нужно что-нибудь отремонтировать, несите к нам».

…Жолобов, получив на борту космического корабля «Союз-21» приветственную радиограмму от друзей, благодарит, но просит в следующий раз прислать… денежный перевод.

…Елисееву, выполнявшему во время совместного эксперимента «Союз — Аполлон» обязанности руководителя полёта от советской стороны, журналисты на итоговой встрече в пресс-центре заметили, что в какое бы время ни проводился телевизионный репортаж из Центра управления, руководитель полёта неизменно был на своём рабочем месте: «Спали ли вы вообще в эти дни?» На что последовал мгновенный — без секундной паузы — ответ: «Спал. В Центр управления приходил только на время телерепортажей».

…Ляхов и Рюмин, летая на «Салюте-6», обнаружили, что вода в Атлантическом океане как бы вспухла в виде длинного — километров этак на сто — вала. Доложили в Центр управления полётом. Находившийся на связи Гречко деловито спрашивает:

— Как расположен вал: в широтном или меридиальном направлении?

— В широтном.

— Так это, наверное, экватор.

…В той же экспедиции у Ляхова пропали часы. В невесомости этому случиться недолго. Искал он их, искал. Сначала в легкодоступных местах, потом в более труднодоступных. Полез с отвёрткой за панель спального мешка. Часов там не нашёл, но вместо них обнаружил надпись: «Чудак! Я уже здесь искал». Это несколькими месяцами раньше Иванченков тоже что-то потерял на станции, тоже полез за панель спального мешка и подумал, что такая ситуация обязательно повторится.

…На очередной пресс-конференции «Космос — Земля» — появилось в практике космических полётов, как мы видим, и такое — журналисты спросили Рюмина (это была для него уже вторая многомесячная космическая экспедиция), не встречался ли он в космосе с неопознанными летающими объектами — пресловутыми «тарелочками». Рюмин сначала добросовестно ответил, что, мол, нет, не встречался, а потом добавил, что надежды на такую встречу не теряет — потому и летает так долго.

Примеры подобного рода можно было бы продолжить до бесконечности.

А вообще-то, я думаю, большой успех у читателей имела бы книга — назовём её условно «Космодромиадой», — в которой было бы собрано лучшее из космического и околокосмического фольклора. Читать такую книгу было бы не только весело (хотя могу поручиться: очень весело!) — она показала бы людей, овладевающих космическим пространством, ещё с одной, далеко не последней в жизни человеческой стороны.

Комментировать проявления космического юмора — как, впрочем, всякого юмора — дело невозможное, да и бесполезное. Хочу заметить лишь одно обстоятельство: большая часть приведённых мною сейчас весёлых шуток (в основном уже обнародованных в многочисленных газетных репортажах) относится к последнему времени — связана с космическими полётами семидесятых—восьмидесятых годов.

Что же, космонавты наших дней стали веселее, раскованнее, более привержены к юмору, чем их предшественники десять, пятнадцать, двадцать лет назад?

Нет, не думаю… Думаю, что скорее стали веселее и раскованнее люди, пишущие, комментирующие, рассказывающие нам о космосе. Поняли, что большое дело от юмора, шутки, улыбки не только ничего не теряет в своём величии, но, напротив, сильно выигрывает в восприятии людей. Что живой человек, находящийся рядом с нами на Земле (даже если физически он находится в данный момент в космосе), — это всегда лучше, чем он же, возвышающийся на пьедестале.

В непосредственном соседстве с юмором, в том же ряду категорий, необходимость которых в таком деле, как космические исследования, кажется с первого взгляда несколько неожиданной, стоит фантазия.

Хотя, вообще-то, о месте фантазии в любом творческом деле в последнее время говорили. Говорили, может быть, не много, но достаточно весомо. Классической в этом смысле стала фраза немецкого математика Гильберта, узнавшего, что один из его учеников собирается бросить математику, чтобы заняться поэзией, и сказавшего по сему поводу:

— Ну что ж. Наверное, для математики у него не хватает фантазии…

После этого уже не приходится особенно удивляться словам одного из пионеров космонавтики Михаила Клавдиевича Тихонравова, сказанным о Королеве в апреле шестьдесят шестого года — в первый День космонавтики, проводившийся без Королева:

— Он был очень возбудимый, увлекающийся человек. Человек богатой, порой необузданной фантазии…

И хотя Королев в обычном, «служебном», общении эту свою склонность к увлечениям и приверженность к фантазии, естественно, несколько припрятывал, поверить в сказанное Тихонравовым, в общем, нетрудно. Но вот Феоктистов — по внешним проявлениям своего темперамента едва ли не полный антипод Королева. И вдруг от Феоктистова мы слышим, что, в его представлении, в человеке «главный талант — увлечённость»! А говоря о попытках найти в беспредельном космосе «следы деятельности каких-то других разумных обществ, засечь сигналы внеземной цивилизации», он признается, что хотя «всерьёз такую проблему мы пока не воспринимаем», но ему в это «хочется верить, скажем так, потому что очень уж грустно, если мы одиноки в мире…».

Согласитесь, такой повод для грусти не очень-то вяжется с устоявшейся в литературе фигурой рационального, суховато мыслящего, чем-то похожего на создаваемые им машины учёного-конструктора.

Чего уж после этого ожидать от людей литературы и искусства. И действительно, Назым Хикмет на вопрос журналиста Н. Мара, что он хотел бы увидеть на Луне, если бы полетел на неё, ответил — ответил в январе 1962 года, когда полет на Луну ещё воспринимался большинством людей на Земле как чистая фантазия (опять она!):

— Новые краски, формы, которых не знает Земля. Слушая Гагарина и Титова, я понял, что, например, чёрный цвет там абсолютно чёрный… Замечу, кстати, что покорение космоса оказывает большое влияние на искусство… Космос будет влиять и на литературу — он требует от писателя большого кругозора и глубины…

Влияние на искусство… Влияние на литературу… Право же, довольно весомое дополнение к тому, что мы говорили по вопросу о том, «а кому он нужен, этот космос?».

И по-человечески очень понятно, почему, особенно в первые годы полётов пилотируемых космических кораблей, многих из нас так потянуло на романтические преувеличения или, по крайней мере, на романтически преувеличенные формулировки. Взять, к примеру, хотя бы выражение: «рейс к звёздам», тысячу раз приложенное к орбитальным полётам. Ведь если нарисовать, соблюдая масштабы, земной шар и огибающую его траекторию такого полёта, то линия пути космического корабля практически сольётся с линией земной поверхности, — ну что, в самом деле, составляет высота полёта в 400—500 километров по сравнению с двенадцатью с половиной тысячами километров — диаметром нашей планеты!.. Так что, строго говоря, это «звёздное» плавание — плавание довольно каботажное. По сути дела…

По нашему душевному восприятию — нет! Только звёздное — и ни капли меньше!

Откуда возникло такое восприятие? Интуитивно это понятно, наверное, каждому, но особенно чётко я понял, в чем тут дело, прочитав очень понравившуюся мне книгу моряка и писателя Виктора Конецкого «Среди мифов и рифов». Участвуя в экспедиции в Атлантику в качестве второго помощника капитана — «секонда» — судна «Невель», он неожиданно получил возможность как бы прикоснуться к космосу. Задачей экспедиции было радиослежение с «той» стороны земного шара за советской космической станцией, которая отправлялась на Луну. Поначалу Конецкий — профессиональный моряк, привыкший к тому, что флот (недаром именуемый торговым или коммерческим) выполняет задачи гораздо более конкретно хозяйственные, — относился к стоявшим перед экспедицией проблемам с известной долей скепсиса. Обнаружив под заголовком морской карты примечание: «На территории Португальской Гвинеи и Сьерра-Леоне речки, показанные точечным пунктиром, даны гипотетически…» — Виктор Викторович ворчливо замечает: «Мы Земли не знаем, а лезем на Луну…» И все же с секундомером в руках проверяет («Ради праздного любопытства») совпадение фактического момента появления сигнала лунной станции с расчётным. А главное — задаёт «в темноту» вопрос: «Там летит какой-нибудь парень?» Вот в этом-то, я убеждён, все дело! Наличие на борту космического корабля «какого-нибудь парня» (или «каких-нибудь парней») существенно меняет ситуацию. Для скепсиса места больше на остаётся. Это, может быть, трудно объяснить словами, но по психологии человеческой — это так. Поставить мысленно себя — лично себя — на место любого, пусть самого хитрого, автомата мы не можем. А на место другого человека — можем. И, думая о космических полётах, каждый из нас пусть подсознательно, но неизбежно делает это. Отсюда и то самое восприятие…

…За годы, прошедшие со дня полёта первого «Востока», человек на борту космического корабля утвердился прочно. Поразительно умножились и расширились его функции. А вслед за этим — иначе в жизни не бывает — ещё больше возросла и ответственность. Но новая ответственность — это и новые мысли, новые переживания, новые поводы для беспокойства.

Космонавт В.В. Лебедев, проработавший вместе с А.Н. Берёзовым на станции «Салют-7» более семи месяцев (это была для своего времени самая длительная экспедиция в истории мировой космонавтики), рассказывал, какую дополнительную — ещё одну! — эмоциональную нагрузку влекут за собой эти новые, непрестанно расширяющиеся функции: «Вот, скажем, увидели пятно в океане. Похоже на мощные косяки рыбы. Доложили на Землю. Понимаем, что по нашему докладу двинутся целые рыболовные флотилии — десятки судов, тысячи людей! Тратят время, расходуют топливо, возможно, отказываются от каких-то других вариантов… А что если пятно было какого-то другого происхождения и никакой рыбы там нет?! Или другой случай, ещё почище: обнаружили мы на Земле места, вроде бы перспективные для поисков полезных ископаемых. И опять-таки отправятся с нашей подачи в путь геологические экспедиции — не одна, и не две. Найдут они там что-нибудь или не найдут? Снова мы в ответе. Хотя бы сами перед собой. Только от этого — что сами перед собой — не легче…»

Вот какие новые — нравственные — грани обрела в наши дни работа космонавта. То есть, конечно, они присутствовали и раньше, с первого полёта Гагарина, но сейчас расширились заметно. Правда, зато и разговоры на тему о том, «а что ему, собственно, там, в космосе, делать?», незаметно сошли на нет. Их заменили дискуссии вокруг другого — сходного по звучанию, но принципиально другого по смыслу — вопроса: а что именно ему там, в космосе, делать?

Вообще, на тему «человек или автомат» применительно к космосу споров было немало. В конце концов согласились на формулировке «и человек, и автомат». Правда, тут же начался новый тур дебатов — об оптимальном распределении функций между ними. До конца, насколько я понимаю, участники этих дебатов не договорились и по сей день, что и неудивительно: ведь речь идёт о едва ли не самом тонком вопросе кибернетики, — но мне кажется, что суть дела вполне убедительно сформулировал К.П. Феоктистов. Все, что способен делать автомат, справедливо полагает он, должен делать автомат. Но на обитаемой орбитальной станции «экипаж может менять программу работы, находить оптимальные решения при возникновении непредвиденных, „незаинструктированных“ ситуаций, обнаруживать и устранять неисправности. Всего этого автомат не может».

За подтверждениями дело не стало. Г.М. Гречко и Ю.В. Романенко выходили из станции «Салют-6» в открытый космос, и Гречко, пробравшись к стыковочному узлу, осмотрел его на предмет обнаружения возможных повреждений, возникших при неудавшейся ранее попытке причаливания к станции корабля «Союз-25». Гречко, произведя осмотр, дал чёткое заключение: узел в порядке, стыковаться можно. И действительно, стыковка прилетевшего вскоре корабля «Союз-27» прошла нормально… Как много потребовалось в этой операции от космонавта! Не говоря даже о том, что выход в открытый космос — дело само по себе очень не пустяковое, какая нужна была инженерная квалификация, какое знание техники, чтобы компетентно судить о состоянии всех элементов узла и правильно разделить обнаруженные следы неудачной стыковки на существенные и несущественные! И какое испытание характера человека на то самое, о чем уже говорилось в этой книге, — на умение «взять на себя»!

На той же станции, в самом конце полугодовой экспедиции В.В. Рюмина и В.А. Ляхова, когда они уже собирались наконец возвращаться на землю, случилось непредвиденное: раскрытая антенна радиотелескопа, которую положено было отстрелить, — не отстрелилась. Вернее, отстрелилась, но зацепилась за агрегатный отсек и не отошла от станции. Оставить её «как есть» было невозможно — зацепившаяся антенна загораживала элементы станции, нужные для последующих стыковок. Все попытки сбросить антенну, «дёргая» станцию двигателями ориентации, остались безрезультатными… И экипаж понял: надо выходить в открытый космос и отцепить антенну вручную. Выход — незапланированный, да ещё в самом конце шестимесячного полёта! Но, как шутили потом космонавты (потом можно было и шутить), «не было другого выхода, кроме выхода». И он был выполнен. Оба космонавта вышли в открытый космос, Рюмин продвинулся вдоль всей станции до антенны и столкнул её!

Да, бывает, что и самый совершенный автомат нуждается в присутствии и помощи человека. Вторая станция «Викинг», запущенная американцами на Марс, села не вполне удачно: одной опорой на какой-то камешек. От этого аппарат перекосился и не смог выполнить полностью намеченную программу исследований. Ерундовая вроде бы неожиданность — и высокосовершенный автомат (а «Викинг» — очень много «умеющая» машина) ничего не может поделать. Даже «посмотреть» на злополучный камень — и то не может: он вне поля зрения «Викинга»… А был бы там человек!.. Хотя, наверное, рано или поздно — будет.

Или вот другой, более близкий нам пример. Основным способом такой сложной и ответственной операции, как сближение и стыковка космических кораблей, стало автоматическое управление. И тем не менее… Когда корабль «Союз Т-6» с советско-французским экипажем подходил к станции «Салют-7», выяснилось (это «подсказала» бортовая ЭВМ, совсем без автоматики дело, как мы видим, не обошлось), что условия сближения неблагоприятны для стыковки. Тогда командир экипажа В.А. Джанибеков решительно включил ручное управление, произвёл нужный манёвр и вывел корабль в верное положение. Стыковка произошла нормально… Возможно, что тут в отличие от рассказанного случая с кораблём «Викинг», автоматика в конце концов справилась бы и сама. Но — более долгим, не оптимальным путём, израсходовав больше энергетических ресурсов, запас которых на космическом корабле, даже современном, не безграничен.

Самый блестящий, непревзойдённый пример того, на что способен человек в космосе, дали Владимир Джанибеков и Виктор Савиных, спасшие от гибели орбитальную станцию «Салют-7». Она летала уже некоторое время в беспилотном режиме без экипажа на борту — и вдруг «замолчала»: перестала реагировать на команды с Земли, не выдавала никакой информации, не отвечала на запросы. Это случилось в начале 1985 года.

Уверенности в том, что станцию можно спасти, конечно, не было. И все же решили попробовать.

Полетели «пробовать» Джанибеков и Савиных. Первое, что им нужно было сделать, это состыковаться с «Салютом». Исправная станция, подчиняясь автоматике, сама способствует этому — как бы «подставляется» своим стыковочным узлом под стыковочный узел приближающегося корабля. А тут она не только не подставлялась, но, напротив, произвольно вращаясь, «уворачивалась» от корабля. Исключительное искусство потребовалось в этой акробатической стыковке от Джанибекова!

Ну а дальше пошли новые сложности. Станция промёрзла насквозь. Аккумуляторы разряжены. Тока нет. Адский холод… Но космонавты нашли неисправность, наладили постепенно электроснабжение — и станция стала оживать!

Горячую еду Джанибеков и Савиных смогли впервые попробовать лишь неделю спустя.

Между прочим, К. Феоктистов, комментируя эту исключительную операцию, заметил, что «этого не произошло бы, если бы на станции был экипаж», который при первых признаках ненормальной работы системы энергоснабжения обнаружил бы дефект и устранил бы его — то есть проделал в нормальных условиях то, что Джанибекову и Савиных пришлось делать в условиях экстремальных.

Да и во вполне благополучных — «штатных» — обстоятельствах человек и автоматика в космосе чаще всего не конкурируют, а дополняют друг друга. Скажем, инструментальные исследования Земли из космоса отнюдь не отменяют визуальных наблюдений. Справедливо заметил А. Покровский, рассказывая о подобных наблюдениях, выполненных советско-индийским экипажем, что «человеческий глаз — уникальный инструмент, который способен подметить детали, недоступные объективу самого совершенного аппарата».

И ещё одно соображение приходит в голову, когда думаешь о месте человека в космических полётах. До сих пор эти полёты являли собой блестящий пример силы научного предвидения: в них обнаруживалось не так уж много принципиально нового по сравнению с тем, что было заранее предсказано на Земле. Во всяком случае, гораздо меньше, чем следовало бы ожидать в таком, не имеющем прецедентов деле.

Недаром Гагарин после полёта произнёс фразу, которую я уже вспоминал:

— Все было в точности так, как вы мне расписали. Будто вы там уже побывали до меня…

В этой шутке отразилось не только доброжелательное отношение и признательность космонавта тем, кто готовил его к полёту, но и нечто гораздо более важное: успешность построенных на научной основе прогнозов. Переоценить значение надёжности таких прогнозов трудно.

Но ещё труднее было бы гарантировать, что так будет и дальше, будет всегда, на всех этапах освоения космоса, включая самые дальние его углы. И тогда-то, при первой встрече с совершенно Неизведанным — а такая встреча рано или поздно произойти должна, — ничто не сможет заменить человека — носителя живого творческого разума, способного осознать и проанализировать свои ощущения, возникшие при такой не поддающейся прогнозированию встрече.

Словом, веских доводов в пользу участия человека в космических полётах можно привести очень много.

Но среди психологически наиболее убедительных из них — хотя и не самым серьёзным по форме — для меня остаётся довод, высказанный как-то в ходе очередной дискуссии тем же, уже неоднократно цитировавшимся мною Б. Раушенбахом.

— Нам ничего не стоит, — сказал он, — отправить на Черноморское побережье комплексное автоматическое устройство, которое передаст нам свои координаты, температуру и влажность окружающей среды, химический состав воздуха, концентрацию соли в воде, спектральный анализ солнечного излучения, магнитофонную запись шума прибоя и вообще любую другую информацию, какую мы ему закажем, — хоть цены на фрукты на гагринском базаре… Но все равно я почему-то предпочитаю в отпуске воспринимать всю эту информацию сам, лично. А не посылать вместо себя автомат.

В сущности, эта концепция весьма близка к тому, что говорят — пусть тоже не очень серьёзно — представители одной из передовых отраслей знания нашего века — экспериментальной физики. Работающие в этой области учёные не раз сетовали на то, что человек не может, как в сказке, уменьшиться в размерах настолько, чтобы проникнуть в мир элементарных частиц и собственными глазами посмотреть, что там делается. В этой не раз повторявшейся шутке — большая доля правды. Непосредственное наблюдение всегда лучше сколь угодно изящного косвенного эксперимента. «Собственными глазами» — в этом все дело!

А автоматика… Забавная мелочь: теперь автоматика, не довольствуясь тем, в общем, чрезвычайно почётным местом, которое она законно занимает в полётах пилотируемых космических кораблей (не говоря уже о беспилотных, где она — полная хозяйка), начинает порой посягать и на лавры, ей по праву не принадлежащие. То есть, конечно, не сама автоматика — она, как мы знаем, ничего сверх заложенного в неё человеком сделать не может, — а пишущие о космосе люди.

Когда работал на Луне наш «луноход», в нескольких газетных статьях и телекомментариях управление этим аппаратом было названо автоматическим… А ведь на самом деле его управление было ручным. По самой что ни на есть классической схеме ручным. Правда — дистанционным (я бы сказал, очень дистанционным: пульт управления и управляемый объект находились друг от друга на расстоянии без малого четырехсот тысяч километров). Управляющий сигнал («туда») и информация о его воздействии («обратно») шли по маршруту Земля — Луна — Земля в общей сложности около двух с половиной секунд, и это, конечно, сильно затрудняло работу наземного оператора.

Представьте себе, что вы едете на автомашине, повернули руль, а машина послушается не сразу, а лишь через секунду с четвертью, причём увидите вы её реакцию ещё на секунду с четвертью позднее, чем это произойдёт, — боюсь, что особенно далеко вы на таком автомобиле не уедете. Но это уже другой вопрос. Сейчас я вспомнил этот забавный случай лишь как пример того, как иногда при взгляде со стороны работа человека-оператора «тонет», теряется в окружающем его царстве автоматики. Ну ещё бы: лампы, реле, ЭВМ, что-то щёлкает, что-то включается, что-то выключается — конечно же автоматика.

Наверное, в самом таком распределении функций между человеком и автоматом, при котором работа человека даже как-то не бросается в глаза, содержится подтверждение, что распределены эти функции правильно.

Тоже — одно из свидетельств зрелости.

Или, по крайней мере, — приближения к ней.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В просторном, даже нарядном — конечно, в техническом смысле этого слова — зале подмосковного Центра управления полётом (ЦУПа) ощутимо нарастает напряжение: идут последние, предпосадочные витки полёта А.А. Губарева и Г.М. Гречко на космическом корабле «Союз-17».

Двухъярусный зал ЦУПа тоже — как в своё время космодром — неоднократно описан. По своей компоновке он напоминает зрительный зал театра или кинематографа. Внизу — в «партере» — пять рядов кресел операторов, перед которыми сплошной мерцающей лентой плотно — один к одному — стоят телевизионные экраны-мониторы. Тут же многочисленные пульты, телефонные аппараты, лампочки сигнализации — с первого взгляда и не разберёшься! Каждая система имеет здесь своих хозяев.

Человек, имеющий очень большой опыт как в собственных космических полётах, так и в управлении ими с Земли, — О.Г. Макаров свидетельствует: «Оказывается, руководить полётом других, отвечать за них — это потруднее, чем даже летать самому… Бросается в глаза, как действует космический полет, особенно полет длительный, на работников Центра. Меняется их внешний вид: они худеют, желтеют. Меняется даже их характер, или если не характер, то манера поведения. Нервничают люди. Стараются держать себя в руках, но чем больше это им удаётся, тем больше накапливается внутри… Поэтому в ЦУПе праздник не после старта, а после посадки очередного космического корабля. То, что называется — гора с плеч».

Да, видимо, работа этих людей тоже ещё ждёт достойного рассказа о себе. Нелёгкий груз лежит на их плечах. И справляются они с этим грузом умело, ответственно, достойно.

Наверху же — на «балконе» ЦУПа — места для… Начав писать это, я вспомнил, как на космодроме комнату в бункере рядом с пультовой называли, в зависимости от своего отношения к деятельности находящихся в ней лиц, либо «комнатой Госкомиссии», либо «гостевой»… Но если говорить всерьёз, то конечно же люди, собравшиеся на втором этаже ЦУПа, имеют к происходящему если и не конкретно оперативное, то, во всяком случае, прямое и очень не малое отношение! Им сейчас, в данный момент, действительно не нужно нажимать кнопки, давать команды, принимать решения, потому что свою часть дела (весьма весомую часть!) они делали — и продолжают делать — в течение многих лет. Свои кнопки они уже нажали. Они — как генералы, стоящие на наблюдательном пункте и следящие за ходом сражения, не вмешиваясь в рукопашную схватку. Главные конструкторы, учёные, методисты, космонавты — вот кого мы видим сегодня здесь.

А впереди, усиливая сходство со зрительным залом широкоэкранного кинотеатра, на полупрозрачном экране — огромная, во всю стену, карта мира. На ней — белая синусоида текущего витка, по которой медленно (что для мировых масштабов восемь километров в секунду!) ползёт яркая белая точка — космический корабль. В точках перехода корабля через терминаторы — линии, разделяющие освещённую солнцем и не освещённую половины земного шара, — траектория движения «Союза» пересечена короткими чёрточками и идущими от них стрелками с надписью «Тень».

Да, это не школьная карта с нанесённой карандашом линией пути «Востока», лежавшая на столе в «телефонной» комнате космодрома двенадцатого апреля 1961 года! А ползущая по экрану белая точка — не ученическая резинка, которую тогда передвигали по этой карте!..

По бокам главного экрана — два экрана поменьше. На них высвечивается самая разная текущая информация: и о том, какие системы и в какое время должны отработать на предстоящем очередном витке, и что делается в данный момент на корабле, и какие сообщения поступили с разбросанных по всему земному шару — на суше и на море — измерительных пунктов (НИПов)…

Тут же мигают цифрами убегающих секунд электрические часы.

Перед стартом корабля такие же часы показывают оставшееся до взлёта время. Когда вылетал «Союз-19» для совместной работы с «Аполлоном», все телезрители могли видеть эти часы: под светящейся надписью «До старта осталось» сменялись светящиеся же цифры — 0.15.47 (это означало: ноль часов пятнадцать минут сорок семь секунд), 0.15.46, 0.15.45…

Увидев это, я страшно обрадовался: вот он, знаменитый «обратный счёт»! Наконец-то удалось его узреть, так сказать, в натуральном виде! А то в литературе, театре, кинематографе, в любом произведении, мало-мальски касающемся модной ракетно-космической темы, шагу не ступишь без этих драматически звучащих: «Семь… Шесть… Пять… Четыре… Три… Два… Один… Ст-а-арт!!!» А на настоящих пусках что-то ни разу я его не слышал. Там другие команды («Ключ на старт… Протяжка-один… Продувка… Ключ на дренаж… Протяжка-два… Наддув… Пуск!»). И вот вам, пожалуйста: хоть и не совсем так, как в кино, не голосом, а на электрочасах, но все-таки он, «обратный счёт». Вот и попробуй после того отрицать влияние литературы и искусства на жизнь.

…Но вернёмся от дня старта «Союза-19» снова на полгода назад, ко дню посадки «Союза-17».

Приближается время очередного сеанса связи. Народ из находящегося рядом фойе, из буфета тянется обратно, в большой зал ЦУПа. Посматривают на часы. И вот из громкоговорящей установки доносятся живые голоса космонавтов! Мы слышим их — через ретрансляторы, через спутники связи (тоже новое: «Космос работает на космос»!) — в то самое мгновение, когда они говорят. Здорово это все-таки!

Корабль начинает последний, предпосадочный виток. В тех точках синусоиды, где должна будет включиться тормозная двигательная установка — это, между прочим, в Южной Атлантике, нельзя сказать, чтобы очень близко от нас! — и где должно будет произойти разделение спускаемого аппарата с орбитальным и приборно-агрегатным отсеками «Союза», появляются оранжевые метки. После того как белая точка, изображающая корабль, подползает к первой из них, эта метка превращается из оранжевой в зеленую и начинает мигать — до тех пор, пока ТДУ не отработает… И опять вспоминаются космические полёты начала шестидесятых годов с долгим трепетным ожиданием сообщений с кораблей: отработала ТДУ или не отработала?!

«Союз-17» пошёл на снижение.

Когда он подходит к Чёрному морю, карта мира на большом экране исчезает и вместо неё появляется более крупномасштабная — районы Каспия, Южного Урала, Казахстана. А на малом экране справа — профильная схема траектории снижения аппарата тоже с движущейся по ней световой меткой. Все понятно, вся информация как на ладони. То есть, конечно, если говорить всерьёз, далеко не вся, а лишь самая общая, так сказать, интегральная. Но и по-настоящему вся информация тоже приходит в этот зал — правда, не на эффектно выглядящие большие экраны, а на мониторы сидящих внизу операторов, каждый из которых может, щёлкнув переключателем, вызвать пред свои светлые очи любую цифру, характеризующую подведомственную ему систему. Судя по непрерывному мельканию там, внизу, операторы этой возможностью отнюдь не пренебрегают.

Экипаж космического корабля все время ведёт прямой репортаж о ходе снижения. Короткий перерыв (слушателям, уже избалованным непрерывностью потока информации, он, правда, кажется довольно долгим — к хорошему привыкаешь быстро) наступает только на время, в течение которого корабль снижается с восьмидесяти до примерно тридцати километров, — в это время вокруг него образуется непроницаемое для радиосвязи ионизированное плазменное облако.

Да, все идёт буквально как по нотам…

Стоило, однако, этой мысли прийти в голову, как пошла из динамиков информация если и не тревожная, то, во всяком случае, не очень отвечающая понятию «как по нотам». Пошли разговоры о погоде в районе приземления. Что ж, дело понятное: космический корабль погрузился в область наших родных «самолётных» высот, — естественно, что этому сопутствовал и выход на авансцену наших родных «самолётных» забот, среди которых и по сей день на одном из первых мест пребывает она — погода!

О погоде в точение последних двух часов полёта «Союза-17» сообщали часто — и все по-разному. Высота облачности была, судя по этим сообщениям, то двести, то триста метров. Ветер — то десять метров в секунду, то все двадцать. Колебались и данные о видимости. Сидевшие на «балконе» ЦУПа сердились: «Что они там, толком погоду определить не умеют, что ли!»

И сердились, между прочим, напрасно.

Дело было не в чьём-то умении или неумении определить погоду, но просто в том, что она сама, погода, была очень нестабильна, непрерывно менялась. И ещё в том, что она была, в общем-то, неважная: ведь если бы, скажем, высоту облачности называли то в шестьсот, то в семьсот метров, это никого бы не волновало и как «разнобой в информации» не воспринималось. А вот двести или триста — это уже разница! Да и вообще у нас в авиации давно известно: чем хуже погода, тем больше виноваты синоптики.

Забегая несколько вперёд, скажу, что в момент приземления «Союза-17» фактическая погода оказалась ещё хуже: высота облачности всего в сто пятьдесят метров, видимость — около полукилометра, ветер — порывистый, более двадцати метров в секунду.

Но это было сообщено уже после приземления корабля.

А пока — он ещё снижался. Когда он вышел на высоту десять километров — высоту уже не только не космическую, но просто «пассажирскую», — на главном экране появилась ещё более крупномасштабная карта района Целинограда с красным световым кружочком в расчётном месте посадки.

Самолёты и вертолёты поисковых групп имеют прямую радиотелефонную связь с космонавтами (мы слышим их переговоры) и идут по радиопеленгу курсами на спускающийся корабль. Тут им приходится соблюдать предельную осторожность, внимательно (ох уж эта видимость!) смотреть вперёд, каждую секунду быть готовыми к энергичному манёвру отворота в сторону — иначе в этой облачной каше недолго и наткнуться на корабль!.. Но вот бодрый возглас: с вертолёта увидели «Союз-17»!

Ещё несколько секунд — и космический корабль приземляется. Сразу после касания космонавты, как оно и было положено, отстреливают одну из стренг парашюта. Но все равно корабль заваливается набок. Вообще-то ничего страшного в этом нет, да и трудно было ожидать, чтобы, двигаясь вместе с ветром с такой скоростью, корабль удержался в вертикальном положении. Попробуйте спрыгнуть на ходу с поезда и удержаться на ногах.

Вертолёт с врачами и «эвакуаторами» сел рядом с космическим аппаратом меньше чем через минуту. Открывается люк — все в порядке! Полет закончился успешно. Алексею Александровичу Губареву и Георгию Михайловичу Гречко помогают выбраться из корабля на твёрдую землю.

А мы тут, в Подмосковье, узнаем обо всем, что происходит в далёком Казахстане (да что там в Казахстане — над Африкой, над Атлантикой, над любой точкой земного шара!) незамедлительно после того, как это «что-то» происходит. Иногда же — просто одновременно с тем, как оно происходит… И снова в голове всплывают воспоминания более чем десятилетней давности. Вспоминаются волнения последних десятков минут каждого космического полёта тех времён. Вспоминаются бесконечные радиопереговоры, сдвинутые хронологические последовательности поступающих сообщений, споры о том, кому, о чем и в каком порядке докладывать… Сегодня вся нужная информация поступает незамедлительно по всем адресам сразу. Вопроса о том, «кому раньше», больше нет: всем одновременно.

…Корабль «Союз-17» приземлился в двадцати пяти (всего двадцати пяти!) километрах юго-западнее расчётной точки. Это после того, как отработавшая тормозная установка перевела его на траекторию снижения где-то в южной части Атлантического океана! Но каково было моё удивление, когда в ответ на высказанные мною по этому поводу восторги конструкторы корабля поморщились:

— Знаешь, двадцать пять километров — это не «всего», а «целых». Обычно корабли садятся гораздо точнее. А сегодня — здоровый снос, потому что ветер очень сильный. И вообще все неблагоприятные обстоятельства как-то наложились…

Оказывается, 25 километров — для них много!..

В общем, впечатление от пребывания в зале ЦУПа сильное. Особенно если сравнить с прошлым. С прошлым… С прошедшим… Что же, так ничего, выходит, от этого прошлого и не осталось? Нет, так не бывает! Настоящее — это всегда продолжение прошлого. Иногда такая связь времён радует, иногда — вызывает сожаление, досаду, даже душевный дискомфорт («Забыть бы скорее!..»). Но прошлое нашей космонавтики не таково, чтобы хотелось его забыть! Им с полным основанием можно гордиться.

В зале ЦУПа это славное прошлое — конечно, с позиций исторических, весьма недавнее: откуда могло бы взяться давнее? — было представлено в самом что ни на есть зримом виде. Было представлено космонавтами. Они пришли сюда не по службе. Нет, к полёту «Союза-17» они прямого отношения не имели. Пришли, чтобы собственными глазами и в тот самый момент, когда это произойдёт, убедиться в благополучном завершении полёта. Пришли по велению сердца или — если читатель более склонен к формулировкам не столь поэтическим — под влиянием хорошей, прочной корпоративной солидарности.

Все они напряжённо смотрят на экран, вслушиваются в сообщения по громкоговорящей сети — Попович, Волынов, Севастьянов, Макаров, Дёмин, Климук…

Великое все-таки это дело — чувство товарищества, профессиональная спайка!

Более того: не так уж часто и далеко не во всяком коллективе господствует в реальной жизни такая атмосфера — пусть даже не стопроцентно безоблачная.

Особенно больших трудов стоит установить, а затем и поддерживать её в коллективах людей, профессиональная деятельность которых — штучная, индивидуальная, поддающаяся персональной оценке со стороны пристально смотрящих друг за другом коллег. В коллективах, где силой обстоятельств неизбежно имеются как премьеры, солисты (причём разного ранга), так и статисты — и отнюдь не исключается переход из одной из этих категорий в другую.

Свою принадлежность к категории относительно высокой приходится непрерывно подтверждать делом — одну ошибку воспримут как случайную, вторую — как совпадение, а третью…

Поэтому чистые товарищеские отношения не всегда безотказно устанавливаются в среде артистов, литераторов, спортсменов, лётчиков, словом — всюду, где в работе присутствует элемент состязательности.

Вряд ли минует чаша сия и космонавтов.

Кто-то слетал за два года три раза, а кто-то долгие годы ждал своей очереди на первый полет. Чей-то полет имел широкий резонанс в профессиональной среде да и во всем обществе, а чей-то прошёл сравнительно менее заметным. В общем, основания для того, чтобы почувствовать себя обойдённым, находятся — не могут не найтись. Полная идиллия тут маловероятна.

И все же — сужу по свей родной лётно-испытательной корпорации, но полагаю, что среда космонавтов с ней в этом отношении сходна, — черты товарищества, коллегиальности, профессиональной спайки оказываются сильнее мотивов соперничества. Особенно, в ситуациях жизненно острых. Видел тому немало подтверждений.

Вот Гагарин говорит на космодроме в микрофон за несколько секунд до пуска ракеты Быковского: «Гордимся твоей выдержкой!»… Волынов тормошит дублёра только что улетевшей Терешковой, стараясь отвлечь её от сложных переживаний… А через полгода после посадки «Союза-17» Климук, сам работая в космосе уже около месяца, на сеансе связи поинтересуется: «Как там „Алмазы“?» — то есть Леонов и Кубасов, собирающиеся в это время в полет по ответственному заданию — совместному эксперименту «Союз-Аполлон». И, получив ответ, что, мол, готовятся полным ходом, посочувствует: «Да, трудный билет им достался». Будто бы ему с Севастьяновым достался более лёгкий!..

Слов нет, за эти годы изменились наши космонавты — и каждый в отдельности, и как корпорация в целом. Повзрослели. Многое повидали. Многое поняли. Многому научились. Выросли вместе с делом, которому преданно служат. Но в самом главном — я твёрдо убеждён, что именно это и есть самое главное, — в своём человеческом существе остались похожими на тех шестерых симпатичных капитанов и старших лейтенантов, с которыми я познакомился у тренажёра первого «Востока» в далёкий осенний день шестидесятого года.

За годы, быстро (гораздо быстрее, чем хотелось бы) промелькнувшие с тех пор, полёты людей в космос прочно, необратимо вошли в жизнь жителей Земли. Утвердились во всех планах: и в техническом, я в организационном, и, я сказал бы, в философском,

И, сознавая это, невозможно ещё раз не подумать о тех, кто вложил в завоевание космоса свою жизнь. Вспомнить Сергея Павловича Королева, Валентина Петровича Глушко и Мстислава Всеволодовича Келдыша… Юрия Алексеевича Гагарина и Владимира Михайловича Комарова… Леонида Александровича Воскресенского, Константина Давидовича Бушуева, Михаила Клавдиевича Тихонравова, Николая Алексеевича Пилюгина и Евгения Фёдоровича Рязанова… Алексея Михайловича Исаева, Семена Ариевича Косберга и Василия Васильевича Парина… Павла Ивановича Беляева, Георгия Тимофеевича Добровольского, Владислава Николаевича Волкова, Виктора Ивановича Пацаева…

Подумать о сотнях и тысячах людей — ныне здравствующих и уже ушедших от нас, — которые своими руками превратили из мечты в реальность это дело, по праву занявшее далеко не последнее место в перечне чудес нашего вообще не бедного чудесами века.

Превратили из мечты в реальность полёты космических кораблей с человеком на борту.

1

В этой книге я буду ещё не раз ссылаться на собственные высказывания космонавтов, учёных, конструкторов, сделанные ими в беседах с писателями и журналистами Ю. Апенченко, Е. Велтистовым, Я. Головановым, В. Губаревым, Н. Маром, Г. Остроумовым, В. Песковым, А. Покровским, А. Тарасовым и их коллегами. Ссылаться с глубокой признательностью, потому что хотя сами эти высказывания по праву принадлежат их авторам — деятелям космонавтики, но давно известно, что содержательный, глубокий, умный ответ получается чаще всего как реакция на содержательный, глубокий, умно поставленный вопрос.

2

ГДЛ — Газодинамическая лаборатория, ГИРД — Группа изучения реактивного движения

3

См. главу «Ту-4 — дальний, высотный, скоростной» повести «Испытано в небе» в первом томе этого двухтомника.

4

лунной станции. — М.Г.

5

Тут, однако, нужно оговориться — не всякая! Только правдивая, объективная, неконъюнктурная. Не такая, какую мы получили уже в перестроечные времена в сообщении ТАСС о первом полёте ракеты-носителя «Энергия», где соседствовали такие фразы: «Из-за нештатной работы его систем макет спутника на заданную орбиту не вышел» и «Цели и задачи пуска… выполнены полностью».