Пш— ш… — сказала волна.

Гиви поджал пальцы, осторожно передвигая нежные ненатруженные ступни по обломкам ракушек. Ракушки были острые. А вода холодная.

Сегодня с утра Гиви раздражало все — и сырой песок, и море, а больше всего сам он — Гиви Месопотамишвили собственной персоной. Ноги, если смотреть на них сверху, казались коротковатыми и кривоватыми — известный оптический эффект, применительно к другим деталям отмеченный еще Хэмингуэем. Но Гиви Хэмингуэем не увлекался, про оптический эффект не знал и потому расстраивался постоянно. Как поглядит на себя, так и расстроится.

И занес же его черт на нудистский пляж!

Нет, во-первых, он спустился с крутоватого обрыва именно на этот клочок берега, потому что спонтанно решил искупаться, но стеснялся семейных трусов в мелкий цветочек, во-вторых, понадеялся, что сможет полюбоваться на голых, подрумяненных солнцем блондинок. Но блондинок не было — может, эта разновидность человечества особенно чувствительная к холоду? Если честно, то женщин вообще не было, если не считать престарелой усатой брюнетки, живописно драпирующейся в полотенце. Имелось несколько голых особей мужского полу, которые, выложив из смуглых тел морскую звезду, резались в карты.

Волна вновь зашипела. Точно рассерженная кошка. Она явно имела что-то против Гиви.

Гиви вновь поджал пальцы и отступил еще на шаг.

Ему казалось, что все на него смотрят.

Но волна догнала и укусила его за пятку. Она была мокрая. И холодная.

Гиви почесал ступней о щиколотку и сделал вид, что вовсе не собирался купаться. Так, посмотреть подходил.

Море было чуть подернуто вялотекущей дымкой, в которой далеко-далеко, между небом и землей висел белый теплоход. За ним тянулась полоска густого фиолетового тумана, постепенно растворяясь в окружающей среде.

Гиви вздохнул. Ему захотелось оказаться на палубе этого теплохода. Чтобы сидеть в шезлонге на палубе. И желательно не в шортах, а в штанах. Потому что в шортах он, Гиви, не смотрится. И штаны пусть будут белые… И не совсем в обтяжку… И чтобы прихлебывать холодное пиво. Какое-то время Гиви колебался между запотевшей тяжелой кружкой и легким бокалом с торчащей из него соломинкой, но потом решил вопрос в пользу пива.

И чтобы рядом сидели загорелые блондинки. Ну, хотя бы одна. И пусть она будет похожа на Алку Кучеренко, которую Гиви пытался закадрить на какой-то интеллигентной питерской пьянке, на которую попал совершенно случайно. Ступни у нее были маленькие, щиколотки сухие, и все остальное — как надо. Она ему понравилась. А он ей — нет.

— Вот он! — раздался чей-то голос.

Гиви не обернулся. Он был не местный и никого тут не знал.

— Ах ты, сукин кот! — нежно произнес голос. — Ах ты, паршивый сукин кот!

Голос, прежде смягченный расстоянием, звучал совсем рядом. Буквально над ухом.

— Я его по всему Ланжерону ищу, а он вон где, с гомиками заигрывает, — укоризненно продолжал голос. — Одевайся, несчастье!

Гиви втянул голову в плечи. Обернуться он стеснялся потому что стеснялся.

— Мишка там уже землю роет… Да шевелись же, тебе говорю! Миша! Шендерович! Я его нашла! Эту, извиняюсь, ошибку природы…

Гиви почувствовал, как у него краснеют уши. И обернулся.

Женщина была похожа на Алку Кучеренко. Но одетая. В кофточку с глубоким вырезом и юбку до щиколоток. Щиколотки были тонкие, и все остальное — как надо. Гиви начал гадать, как она умудрилась так быстро удрать с парохода, но потом плюнул и гадать перестал. Махнул рукой — фигурально выражаясь, поскольку обе руки были заняты — он судорожно сжимал вокруг тощих бедер новенькое махровое полотенце с надписью «Ай лав ю, Одесса». Полотенце Гиви купил по дороге на пляж.

— Блин! — сказала Неалка.

— Пардон! — сказал Гиви.

Неалка поглядела на него, потом на широкоплечего красавца в шортах, который, ладно перебирая сильными ногами, спускался по тропинке.

— Миша! Отбой! — крикнула Неалка, — Не спеши! Шею сломаешь и совершенно зря… Это не он!

Но красавец уже ступил на песок и теперь приближался к Гиви, укоризненно покачивая головой.

И ему я не понравился, подумал Гиви.

— Ты не Ставраки, — мрачно сказал широкоплечий красавец.

— Нет, — покорно согласился Гиви.

— А где Ставраки? — красавец был по-прежнему мрачен. Он глядел на Гиви так, словно тот только что вот этими руками закопал труп Ставраки в песке.

— Откуда я знаю? — честно ответил Гиви.

— У него слабая голова, у твоего Яни, — строго сказала Неалка, — сразу же видно!

Гиви, который втянул, было, голову в плечи, вновь осторожно ее выпростал, поскольку понял, что это относится не к нему.

— Он залег на дно, — нежным жемчужным голосом продолжала излагать Неалка, — С той рыжей змееженщиной, которую вы подцепили в «Жемчужине». И где теперь его искать?

— Паспорт его у тебя? — флегматично осведомился красавец, — У тебя! Так он без паспорта далеко не уйдет…

— Это еще почему? — удивилась Неалка. — Уйдет… Зачем ему сейчас паспорт? Он же не в ЗАГС ее вести собирается. Пить меньше надо было, вот что!

— А кто нас в «Жемчужину» затащил? Ты ж и затащила. А кто эту корову за наш столик пригласил? Ты и пригласила.

— Так это ж вчера было!

— А ему и на сегодня хватило, — мрачно заключил Шендерович. И, уже повернувшись к Гиви, который прыгал на одной ноге, пытаясь влезть в брюки, — Прости друг. Обознались мы. Уж больно ты на Яни похож… Такое, понимаешь, дело…

— Понимаю, — вежливо кивнул Гиви, потерял равновесие и промахнулся ногой. — Пропал ваш Янаки…

— Ставраки, — аккуратно поправил Шендерович. Он отошел на два шага, и, заложив руки за спину и склонив голову на бок, рассматривал Гиви, словно собирался писать его портрет. Гиви даже стало неловко.

— Впрочем, — неожиданно заключил Шендерович, — какая разница? Пошли, друг. Пива выпьешь?

— Миша! — забеспокоилась Неалка, — может хватит? Теплоход…

— А! — отмахнулся Шендерович. — отплавались!

Он развернулся и направился к ларьку, уныло приткнувшемуся в зарослях бурьяна. Гиви с завистью смотрел ему вслед — ноги у Шендеровича были стройные, длинные и загорелые.

— Тогда и мне возьми! — крикнула Неалка ему вслед.

— Пропало! — Шендерович щелчком большого пальца открыл бутылку и присосался к ней, обильно поливая пивом мускулистую грудь. — Все пропало! Билеты сгорели! Причем, заметь, туда и обратно. Горит… Все горит! Я вас спрашиваю — это бизнес?

— Нет! — булькнул Гиви, — это не бизнес.

Ему очень хотелось угодить Шендеровичу.

— Это черт знает что, — согласился Шендерович. Он аккуратно забросил в бурьян пустую бутылку, вздохнул, — Гнилой мужик этот Яни. Не надо было с ним связываться. Так нет, напросился… А выдрючивался-то… Я такой, я сякой… Я, блин, крутой, у меня вся таможня схвачена… Концы в Стамбуле…

— Да, нехорошо… Мужчина должен слово держать… — Гиви чувствовал себя виноватым, словно имел непосредственное отношение к неведомому Яни. — Вот я бы никогда…

Ему очень хотелось быть кому-то позарез необходимым. Чтобы красавец Шендерович бегал по крутым обрывам, разыскивая именно его. А когда нашел, обрадовался. А может, и не разыскивал бы, потому что он, Гиви, человек надежный… Он робко поглядел на Шендеровича, словно ожидая похвалы за такое примерное поведение.

Но Шендерович был мрачен и задумчив.

— Ты вот… как тебя там?

— Гиви, — сказал Гиви.

— Да… Может, ты и кремень в смысле слова, но нам-то не ты нужен… Нам Ставраки нужен…

— А без него нельзя? — робко спросил Гиви, — совсем?

— Без него — никак… — вздохнул Шендерович. — А впрочем…

Он вновь, прищурившись, внимательно поглядел на него, потом взгляд вдруг стал очень дружелюбным.

— Послушай, друг… Еще по пиву?

Земля качалась. Гиви застонал и приоткрыл глаза. Потом вновь прикрыл. Земля продолжала качаться. Кровать, на которой он лежал, почему-то была очень жесткой и узкой. Гиви попробовал пошевелить пальцами на ногах, но не смог. Не сразу понял, что пошевелить пальцами он не мог потому, что лежал в ботинках. Тогда он попробовал пошевелиться весь и сразу свалился на пол. Пол был холодным, а потолок почему-то нависал над полом очень низко.

Окно было круглым.

За ним плескались волны.

Гиви закричал.

— Ну и чего ты орешь? — укоризненно произнесла полная женщина, приподнимаясь на соседней койке. Щека у нее была помята, на пышном плече рядом с врезавшейся бретелькой лифчика отпечатались рубцы от подушки. — Чего ты орешь, горе ты мое?

— Я не ваше горе, — сквозь зубы проговорил Гиви.

— Он всегда так, — пояснил Шендерович. Он свесился с верхней койки и с дружеской, приветливой улыбкой потрепал Гиви по плечу могучей рукой, — Злой с похмелья, просто зверь какой. А все почему? На голову слаб. Сколько раз говорил я ему — Яни, не мешай водку с пивом, а он мешает, мешает…

— Яни? — переспросила женщина, почему-то удивившись. Гиви уже не удивлялся ничему.

— Грек он, — в голосе Шендеровича прозвучала гордость, словно иметь друга-грека бог весть какое достижение. — Они, греки, вообще к нашей водке непривычные. Они вино пьют вообще-то. Красное. Разбавленное. А тут загуляли мы немножко на радостях перед тревелом, ну он и сорвался.

— Да, золотко, — согласилась женщина, — Это тебе не рцикатели — или что там вы пьете у себя в Греции.

— Да местный он, — поправил Шендерович. — наш грек. Коренной. Их не много осталось.

Он вновь ласково оглядел Гиви, любуясь на его этнографическую редкость.

— Поуезжали они от нас, — вздохнул он.

— И чем им тут плохо было? — возмутилась тетка.

— Зов предков. Историческая родина. Все дернули. Панайотисы свалили, Сатыросы свалили… Все свалили. Одни Ставраки подзадержались. Семья тут у него, прикипел он…

Боже мой, подумал Гиви, какая еще семья? Откуда семья?

— Я не Ставраки, — выкрикнул он и, было, затряс головой, но койка вокруг него начала неприятно вращаться и он вновь поник.

— Я ж говорю, Яни, — миролюбиво согласился Шендерович, — Яни Ставраки.

Гиви в ужасе огляделся. Сочувственные лица смотрели на него — мрачное, красивое лицо Шендеровича и уютное — помятой тетки. Я сошел с ума, подумал Гиви. Или нет, это мне снится. Сейчас закрою глаза.

Он закрыл глаза. Койка вновь начала вращаться. До того она просто плавно покачивалась. Мало ей, что ли?

Пароходство, подумал он, хватаясь за смутную мысль, — гостиница при пароходстве. На новом месте всегда приснится что-нибудь этакое… Хоть бы эротическое что, а то такая дрянь… Гиви очень любил, когда ему время от времни снилось что-то эротическое.

Он попробовал включить новый сон, получше, поэротичней, без тетки — она ему не нравилась, но в глазах плавали одни лишь цветные пятна… Его опять замутило.

Он открыл глаза.

На него смотрели тетка и Шендерович.

— Я не Яни, — уныло повторил он.

— Яни-Яни, — согласился Шендерович, и почему-то пнул его носком ботинка в щиколотку. Больно пнул, гад.

— Я не Яни! — выкрикнул Гиви, — хватаясь за щиколотку. — Я — Гиви!

— А-а, — протянул Шендерович, — опять, значит, за свое…

Тетка подобралась и чуть отодвинулась.

— Это он после водки, — пояснил Шендерович. — Такое, понимаешь, дело… Дружок у него был — Гиви. Так он, Гиви этот, утонул в прошлом году. У него на глазах и утонул — у Яни… Ну, Яни с тех пор немного это… Совесть его, понимаешь, мучает, что не спас он кореша закадычного. А уж нырял, нырял, посинел весь…

— Кто, Гиви? — шепотом спросила тетка?

— Не-а, того Гиви так и не нашли. С концами утоп. А Яни моего спасатели вытащили. Полузадохшегося… Ну он с тех пор, когда выпьет, то это… Гиви своего зовет. Протяжно, так, страшно. А то и кажется ему, — он тоже понизил голос до интимного шепота, — что это он сам, Яни, и утоп. А Гиви, значит, вот он… живет на белом свете, водку пьет… Ну и кричит — протяжно так, страшно — «Я — Гиви, я — Гиви!».

Тетка вновь отодвинулась, на этот раз радикально.

— Вот и шурин мой так же, — печально сказала она, — допился, гад… В дурке теперь…

Гиви протер глаза кулаком.

— Я — кто?

— Яни ты, — Шендерович дружески потрепал его по плечу, — Яни Ставраки.

Гиви встал. Ботинки почему-то жали. Наверное, им не понравилось, что их не сняли на ночь, вот они и выражали негодование в пределах своих, обувных, возможностей. Гиви поморщился и снял ботинки.

— Ставраки? — он с достоинством выпрямился, насколько это позволяла тесная каюта. — Я в этом не уверен.

Над его койкой обнаружилась еще одна — тоже пустая.

— А тебе и не надо верить, — ласково сказал Шендерович. — Тебе надо просто запомнить. Я-ни Ста-вра-ки… Заучи это наизусть.

Дружеская ладонь, трепавшая Гиви по плечу, сжалась в мощный волосатый кулак, и этот кулак завис перед носом Гиви.

— Хорошенько заучи.

И, уже тетке:

— Да вы, мамочка, не тревожьтесь. Он не буйный… Во всяком случае, я пока еще с ним справляюсь…

Тетка поспешно привстала, вздохнула — грудь у нее обширно заколыхалась (Гиви стыдливо отвел глаза), и направилась к выходу.

— Пойду я, — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь, — вы уж тут сами…

И боком вышла из двери, которая тоже только притворялась дверью, потому что не открывалась, как всякой порядочной двери положено, а ходила в пазах.

Шендерович задумчиво смотрел ей вслед.

— Во-во! — в голосе Шендеровича прозвучало странное удовлетворение. Он задумчиво оглядел пустую каюту и тоже вздохнул.

Гиви мрачно поглядел на него.

— Что я делаю на корабле? — сухо спросил он.

— Плывешь, — рассудительно ответил Шендерович.

— Куда плыву? — забеспокоился Гиви.

— В Турцию.

— Зачэм в Турцию? — Неожиданно у него прорезался совершенно карикатурный акцент… Откуда, уныло думал он, устаившись на корявые большие пальцы ног, сроду же не было… От потрясения что ли? — Какая Турция, слушай?

— Челночим мы с тобой, — пояснил Шендерович. — Пару дней туда, сутки в Стамбуле, пару дней обратно. Подумаешь, делов-то, в Турцию сплавать. Да не волнуйся ты так, смотреть же страшно. Пойдем сейчас, позавтракаем… Нарзанчику выпьем, на палубе посидим, позагораем, на девок посмотрим. Чем плохо?

— В шезлонгах посидим? — оживился Гиви.

— А то…

Гиви продолжал глядеть на него исподлобья.

— Слушай, — шепотом спросил он наконец, — Я правда Ставраки, а?

Шендерович пожал плечами.

— На время, — сказал он, — только до Одесской таможни. Товар привезем и ты опять будешь Гиви… Как там тебя дальше?

— Месопотамишвили. — застенчиво сказал Гиви.

— Во! Опять Меспопотами… швили… Я ж говорю, на пару деньков… Ставраки, сука, загулял, с концами свалил, а теплоход уже, блин, дудит, билеты не сдашь — потеря пятьдесят процентов, а то и все семьдесят, а у меня у самого проценты тикают, да за перевес, суки, сдерут больше, чем весь товар стоит — квота у них… А так на троих разбросаем… Потом — мы бы с Алкой вдвоем сколько бы вывезли — по полторы на рыло, а с тобой уже, считай, почти пять… Со Ставраки, вернее…

Он мрачно поглядел на внушительные кулаки.

— Гад он, этот Яни, вот что я тебе скажу… Так людей подвести! Не подвернись ты, уж не знаю что бы и делали… Хорошо, паспорт у него я еще тогда отобрал, когда он по пьяни в фонтан ресторанный полез плескаться, а билеты все у Алки были.

— Я что? — ужаснулся Гиви, — по чужому паспорту еду?

— Кто сейчас на это смотрит, — успокоил Шендерович, — тем более, что ты один к одному эта сволочь Яни…

Он наклонился к Гиви.

— Ну чем плохо — задарма в Турцию прокатиться? Целые сутки в Стамбуле, и даже не свой паспорт. Гуляй — не хочу! Девок снимай, кути — все оплачиваю! В пределах разумного, конечно! Или нет — бабки выдам, на них гуляй! Сотню баксов выдам — на них в Турции можно неделю в гареме султана резвиться… Плюс десять процентов с дохода.

— Дэсять?! — Гиви слушал себя с омерзением.

— Ну хорошо, — торопливо согласился Шендерович, — пятнадцать…

— Дорожные расходы особо.

— Дорожные особо. — Шендерович дал роскошную отмашку, — чего уж там.

Гиви вздохнул. Ему хотелось свернуть Шендеровичу могучую шею. Да если б он, Шендерович, поговорил с ним, с Гиви по человечески, так мол и так, друг Гиви, помоги, позарез нужно, век буду… Разве он, Гиви, отказал бы? Не отказал бы! А тут — напоили, погрузили, как бревно бессловесное, и не в насилии дело, не в произволе — в обмане… Нельзя друга обманывать. С которым до этого мешал водку с пивом, которого хлопал по плечу, котрому говорил: «Хороший ты мужик, брат Гиви!». Теперь Гиви все это вспомнил. Так не помнил, а сейчас — вспомнил. Нехорошо это… Не по мужски… Не по дружески, в конце концов!

Так Гиви и хотел сказать Шендеровичу, взять вот и сказать что он, Гиви о нем, о Шендеровиче думает, но тут дверь каюты вновь поехала вбок и в проеме появилась Неалка, свежая, бело-розовая, светлые волосы заколоты зубчатой пластиковой бабочкой.

— Мальчики! — сказала Неалка, блеснув белыми зубами и ласково кивнув персонально Гиви, — мальчики! Кушать.

— Пошли, друг Яни! — Шендерович положил Гиви на плечо тяжелую ладонь. — Пошли, порубаем… Сразу полегчает. Шкары только не забудь.

— А? — рассеянно переспросил Гиви.

— Ботинки, говорю, надень… Некультурно оно как-то…

— А-а… — сказал Гиви.

— Минералки я тебе сейчас! Минералочки! — заботился Шендерович.

Гиви равнодушно кивнул.

Хорошо было кругом… мирно… По залу бойко курсировали молоденькие официантки, в панорамные окна лился перламутровый свет моря, чайки с криком метались над волнами в наглом ожидании пищевых отходов…

Рядом сидела Неалка, энергично управляясь с салатом. Второй соседкой оказалась давешняя баба из их каюты. Время от времени она подозрительно косилась на Гиви. Стул свой она явно старалась отодвинуть как можно дальше — насколько позволяла круглая форма стола. Зато Неалка сидела к Гиви вплотную и пару раз прижалась к нему крутым бедром. Компенсация за причиненные неудобства, цинично думал Гиви — дураком он не был. Циником, впрочем, тоже. Просто надругались над ним с особым цинизмом — и красавец Шендерович и Неалка эта… Им, значит, можно, а ему, Гиви, нельзя?

— Слушай, — он обернулся к Неалке, которая нагло взглянула ему в глаза, — а тебя-то как зовут?

— Так мы ж вчера на брудершафт с тобой пили, — она не отводила простодушного светлого взгляда.

— Не помню, — сухо сказал Гиви.

— Алла, — представилась Неалка. — можно Алка.

— Кучеренко? — с ужасом переспросил Гиви, поскольку мир опять утрачивал реальность.

— Почему — Кучеренко? Колесниченко.

— Ну, — великодушно разрешил Гиви, — это еще ничего.

— Знакомьтесь! — Шендерович вытянул длинную руку, обнял Алку, заодно прихватив и Гиви, и притиснув их друг к другу, — это, друг Яни, наш переводчик и гид… Она диссертацию пишет, представляешь? По трюкологии…

— Тюркологии, — поправила Алка, бесстыдно прижимаясь одновременно к Гиви и Шендеровичу, — но вообще, если честно, я компаративистикой занимаюсь. А тюркология это так, несерьезно.

— Чего ж челночишь? — упрекнул ее Гиви.

— А Мишка попросил!

— Ты кушай-кушай, друг Яни! — продолжал беспокоиться Шендерович. — Может пивка?

— Ну уж нет!

— А я бы выпил! Девушка, милая…

— Оклемался? — тетка напротив глядела то на Шендеровича, то на Гиви с испуганной надеждой.

— А то! — сказал Шендерович, накладывая себе на тарелку гору пестрого салата. — Я ж говорю, он в норме. Водку только с пивом ему нельзя, а так — в полной норме…

— Кому ж можно, — с тоской заметила женщина. — Никому нельзя. Вон, свояк мой… Допился, миленький, в дурке теперь…

— Мужчины, — многозначительно произнесла Алка. Интонация у нее была такая, словно речь шла о красивых, но необузданных животных. Гиви себя зауважал.

— Ага… — согласилась тетка, но почему-то без алкиного энтузиазма. — Ночью буянить не будешь, а, золотко? — она взглянула на Гиви с тихой мольбой.

— Нет, — буркнул Гиви. Ему очень нравился салат, но чисто умозрительно — организм явно желал принимать только минералку и ничего больше. Сволочь этот Шендерович! Не меньше его, вроде, вчера пил — и лопает как кашалот…

— В Турцию, значит, едете? — тетке было скучно и хотелось поговорить.

— Вроде того, — неопределенно отозвался Шендерович, наворачивая салат.

— Я тоже в Турцию, — сообщила тетка.

— А что? — забеспокоился Гиви, — теплоход еще куда-то плывет?

— Да нет, — успокоил его Шендерович, — Не боись! Тольки до Стамбула.

— Та кто его знает, — неуверенно поддержала его тетка, — говорят, что до Стамбула… Ничего, золотко, не расстраивайся… Ты на меня погляди — я, вон, тоже боюсь, а еду.

— Чего берете? — профессионально заинтересовался Шендерович.

— Халат беру, нейлоновый, платье хлопчатое… жарко там, говорят…

— Нет, — поморщился от тупости тетки Шендерович, — чего обратно везти будете?

— А я, дорогуша, ничего обратно не везу. Я в Турции остаюсь. Няней нанимаюсь… бебисеттером…

— Ситтером.

— Как скажешь, золотко…

— Да зачем ради такого хорошего дела аж в Турцию ехать? — удивился Шендеровивич, — А то у нас всяким крутым няни не нужны. У меня вон друг обыскался, триста баксов в месяц кладет…

— Нельзя мне дома, — с тоской произнесла женщина, — ну никак нельзя.

Гиви напрягся. Тетка с виду была совершенно безобидной, но кто ее знает? Может, ее мафия преследует? Или милиция? Или и те и другие вместе? Лучше бы держаться от таких подальше — может, она вообше контрабандист матерый… В чулке, скажем, прячет, или где там они, женщины, контрабанду возят.

— Что вдруг? — лениво спросил Шендерович.

И почему это он ничего не боится, подумал Гиви. Ему тоже хотелось ничего не бояться. Но он не умел.

— Тебя как звать-то?

— Михаил Абрамович.

— Ты вот послушай, Абрамыч… И ты тоже, золотко — Яни или как там тебя. Дома, дома… А по мне лучше где угодно, чем дома… И, главное, чтобы море… Говорят, они не достают, через большую воду…

— Да кто не достает? — заинтересовался Шендерович.

— Кому надо, — веско ответила женщина, — те и не достанут…

Она ж параноик — с горечью подумал Гиви. А еще от меня шарахалась…

— Думаешь, я сумасшедшая, да? — зорко взглянула на него женщина… — а ты не думай… ты лучше послушай… Тогда и скажешь, права была Варвара Тимофеевна, ох, права… я то есть… Потому что случилась со мной такая история…

Какая история случилась с Варварой Тимофеевной, или Почему Варвара Тимофеевна едет в Турцию

Папа мой помер рано, царство ему небесное, а мамочка учительница у нас. Родную речь в школе преподавала. Хорошая мама. Но строгая. Ее даже учителя боялись. И нас она твердой рукой — и за маму, и за папу. Мол, выучу-воспитаю, профессию дам в руки, а тогда уж и помирать можно. И ведь правда — выучила. Нинку, старшую, в торговый техникум ильичевский определила, Ваньку, среднего, в техникум дорожный, а меня, младшенькую, на бухгалтера. Ну, выучились мы, разъехались… Ванька вообще после армии в Салехарде остался, дороги строить, там и окрутила его Лилька… Мама недовольна была, ох, недовольна, не понравилась ей Лилька эта. Даже на лето их не звала… Сам женился, сам и живи. А вот Нинку любила — и зятя любила… А любила ее мама потому, что Нинка из всех нас самая красивая была. Певунья… Поет, бывало, а мама сидит, голову рукой подопрет, слушает… на Нинку смотрит. Любила ее очень. Ванька, говорит, что, ломоть отрезанный, а тут свое, кровное, дочка — она завсегда маме ближе… Ну, Нинка маму тоже любила. Письма ей писала, посылки, открытки на все праздники… И тут, значит, письмо приходит на Пасху, Нинке, что, мол, слегла я. Мне не написала — ей написала. Приезжай, пишет, доченька, совсем я плоха, ноги не ходют, скрась мои последние денечки, потому как ты у меня единый свет в окошке… Нинка, золотко, сразу отпуск за свой счет, лекарств импортных накупила — от ног, от головы… поехала… Ну, позвонила мне, из Сычавки уже, с почты, мол, маме плохо, но ты не беспокойся так уж сразу — я пока тут при ней посижу, а хуже станет, так я тебе телеграммой отобью… А у меня квартал закрывается, не продохнуть, так что я говорю, ты держи меня, Ниночка, в курсе, я если что, так сразу… та пока вроде и не надо, говорит… Ну, значит, я пока там дебет с кредитом свожу, Нинка мне из Сычавки позванивает раз в неделю… как там и что… мамочке, вроде, чуть получше стало, помогли лекарства импортные… Ходит помаленьку, и уже даже на огород заглядывает, уже за лопату хватается — не удержишь ведь! Нинка ей — мамочка золотая, не волнуйтесь, я сама — вы, мамочка, лежите, болейте на здоровье… Весна в том году ранняя была, жара, аж черви из земли полезли Так и лезут — земля шевелится!

Ну, прихожу я как-то домой, соседка мне и говорит — мол, был тебе звонок, из Сычавки. Я говорю — Нинка, что ль? Опять мамочке хуже? Та нет, говорит, вроде, сама она, Прасковья и звонила… Ну, раз мама, то я — что? Значит, на ногах уже, раз до почты дошла. Звонила, значит, чтоб младшенькая не волновалась. Хотя меня она не очень баловала, мама, суровая была, чтоб приласкать, так никогда… А ведь вырастила, выучила, образование дала… Легко ли одной троих поднять?

К ночи, значит, опять звонок. Межгород. И, вроде, все в порядке, а сердце что-то заколотилось… Нехорошо заколотилось…

Беру трубку — и верно, мама. Приезжай, говорит, доченька моя золотая, Ниночка-то померла! Такое горе, такое горе! Плачет мама. Я — как? Нинка? Она ж крепкая была, Нинка, молодая еще, здоровая, красивая… Мамочка-то наша, дай ей бог здоровья, лицом не вышла, а Нинка ох, хороша была… ох, хороша… Вся в папу— покойника…

А так и померла, плачет мама, в одночасье, и скорая уже уехала, лежит, говорит, в гробу наша Ниночка, такая красивая… Рассказывает, а сама все плачет. Любила она ее, Нинку-то. Если так уж честно, то меня не так чтоб очень, Нинка у нее всегда в любимицах ходила. Пожалела меня, говорит, Ниночка наша золотая, ангельская душа, я все за огород беспопоилась, а она — не волнуйтесь мамо, я вскопаю… Ну и пошла копать… Весь день на жаре в огороде, а как лопату отставила, за голову схватилась, охнула, да и на бок валится. Мама прибежала, а у нее уж глаза закатились — одни бельма… Лежит и все говорит — что ж темно-то так? Мама ее и водой отливала, и простыней мокрой обмахивала, не помогло… Скорая приехала, а Нинка к тому времени уж и не дышит… Плачет мама. Приезжай, говорит и зятьку нашему позвони, да и Ванечке тоже, а то у меня уж и сил нету… Я, говорит, со смертного одра встала, чтобы Ниночку одеть-обмыть, похоронить чтобы по-людски…

Ну, я что? Свояку позвонила, заплакал… Ваньке позвонила. Заплакал Ванька… Вылетаю, говорит. Наутро я в кассе — ссуду, в одну сумку маме лекарства импортные, в другую — продукты, чтоб и на поминки хватило, и на девятины, и на сороковины, все честь по чести… Колбаска, шпротики… Две сумки набила, аж поднять не могу — жилы лопаются. И в Сычавку.

Приезжаем, мама плачет-убивается… Но самой, слава Богу, получше. Помогли Нинкины лекарства, да еще и я подвезла… Да и когда горе такое, понятное дело — поневоле берешь себя в руки. Держится мама. Кряхтит, а держится. Свояк, тот как запил с горя, так до сих пор и не просыхает, а мама держится. Всегда была такая — сильная… Такое горе, говорит, а нужно держаться… Чтоб помники справные, и девятины, и сороковины, а то что люди, говорит, скажут? А сама все плачет… соседи ее утешают, а она неутешная, мама, такое горе, говорит, эта наша доля такая, стариковская, на тот свет отправляться, но чтоб любимая донечка во цвете лет… Доктор сказал, удар у нее образовался, у Нинки, отвыкла от деревенской работы, изнежилась, а тут перегрузила себя… Известное дело, в городе жизнь полегче, да и служба у Нинки не пыльная была, да еще муж любящий пылинки с нее сдувал, надрываться не позволял… А жара такая была — быка, доктор сказал, свалить можно…

Похоронили мы Нинку.

Ванька к маме, гляжу, потеплел — то все простить не мог, что она Лильку невзлюбила, а тут помягчел, пожалел ее, мамочку. Да и мама к Лильке вроде помягчела, правду говорят — стерпится-слюбится. Так, мол и так, Ванечка и Лилечка, приезжайте почаще, говорит, и внучка привозите, все ж не чужие люди, а внучок хоть ягодки покушает! Ванька уезжать, мама ему с собой варенье, компоты, закрутки — еле чемодан от земли оторвал. Уехал Ванька, да и я уехала, все ж отчет финансовый, осталась наша мамочка одна. Ничего, говорит Ванька, я ей и правда Лильку на лето, пусть поживут, привыкнут, а там, глядишь, и совсем на юга переберемся.

И верно, к Иванову дню привез он Лильку, и, вроде как хорошо все складывается, мама Степку все воспитывает, хоть и на пенсии, а ведь педагог как-никак, руки мой, не горбись, не чавкай… то-се… У Лильки, может, на воспитание свои взгляды, а молчит, терпит — да, мама, нет, мама, хорошо, мама… И ничего она не верченая оказалась, Лилька, работящая оказалась, все лето на огороде… Мама и не нарадуется. А Ванька все крутится, работу ищет. Нашел работу. Хорошая работа, поблизости, и, вроде, комнату им дают… В Котовске — и город-то паршивенький, а все ж город… Ну, приехал он за Лилькой, правда, в сторону отозвал и спросил, может, мол, у мамы пока поживешь, Лилечка? И тут Лилька уперлась — и ни в какую. Нет, говорит, все вместе и поедем, а что не устроено там, так не впервой же… Сможем…

Уж как мама уговаривала ее остаться, нет, говорит, и все. Ванька, тот, к маме ездит — забор поставить, крышу перекрыть, руки у него золотые были, у Ваньки, а Лилька и носу не кажет… Мама им и варенья, и огурчики соленые и капустку, ну и та в долгу, правда, не остается — прикупит сырку, колбаски, шпротиков, Ваньке в зубы — вези, мол, маме, чтоб не думала, что мы неблагодарные. А мама соседей соберет, конфетами городскими кормит и все хвастается, какая невестка заботливая…

На следующее лето — опять. Лилька ни в какую — не поеду и все. Мол, нам и тут хорошо.