Гиви и Шендерович

Мама вроде ничего, держится. Все Нинку вспоминает. Уж и годовщину справили и вторую, и третью… Степка в школу пошел. И тут опять маме плохо. Уже к зиме дело было. Не так чтобы плохо, а так… нехорошо… Спина болит, ноги ноют… Соседи вроде помогают, но не так, чтоб очень… Что-то не заладилось у нее вдруг с соседями ни с того ни с сего. То ли забор кто-то передвинул, то ли сарайчик порушил, уж и не помню… Ну, дрова надо, крыша опять протекает, туда-сюда. Ванька и поехал. А Лилька — нет, отказалась. Поехал, значит, Ванька, приезжает — лежит мама. Сыночка моя золотая, говорит, одна ты у меня надежа… Дровишек вон на зиму, немножко хоть, мамочке старой… Ванька топор в руки и пошел махать… А к вечеру прихватило его. Сердце что-то… И крутит, и тянет… Вызови, мамочка, скорую, говорит, что-то мне паршиво… А телефон-то у соседей… А с соседями-то мама неладит… Что ты, говорит, сыночка, такой молодой, полежи, отдохни, к утру отпустит. И ноги у меня говорит, не ходят, чтобы на почту бегать, и опять же, что доктор скажет — уходила, мол, совсем, заездила… Да нет, говорит, мамочка, просто слабое у меня сердце, еще в Салехарде надорвал. Она — да что ты, вон какой бугай здоровый… А здоровый бугай полежал-полежал, да к утру и помер… Опять звонит мне мамочка, плачет — Ванечка-то наш, радость моя единственная… Ну, я ссуду в кассе, отпуск за свой счет — приехала. И Лилька приехала. А только без Степки и надолго не осталась — даже девятин не дождалась. Как в Котовск вернулась — Степку хвать, и обратно в Салехард… К маме с папой… Ну, понять-то можно, кто как ни мама родная утешит, за ребенком-сиротой присмотрит… А там, глядишь, замуж еще выскочит — дело молодое…

Мама плачет-убивается, но, вроде, чуть получше ей. Держится. На ноги поднялась, ходит… Девятины, сороковины… А мне год финансовый закрывать, я побыла-побыла и уехала. Одна мамочка осталась, я, правда когда посылку с лекарствами, когда сама приеду. И я у нее теперь одна. И, смотрю, потеплела ко мне мама. Все плачет-приглашает — как ты там, доченька, приезжай, побудь со старой мамой… Старая? Да у нее ни одного волоса седого — меня уж припорошило, а она, вроде и помолодела как-то… Ну, до поры до времени, потому как по Ваньке третью годовщину справили, ей опять поплохело, маме. А под майские и совсем слегла. Три дня выходных — почему не приехать? Я сумку в зубы, на поезд — и в Сычавку. Лежит мама, не встает. Огород сохнет, полила я огород, лучок сортовой высадила, патесончики… Прихватило тут меня немножко — спину, колет чего-то… Сроду не кололо, а тут колет. Пришла я, легла полежать, тут, гляжу, мама ко мне. И что ты доченька, среди бела дня лежишь, нехорошо это… Гляжу, а она-то встала, мамочка. И, вроде, помолодела как-то, глаза блестят. Пирог испекла, картошечка молодая, укропчик, все на стол, все мне, доченьке последней. Я ем, а она сидит, голову подперла, на меня смотрит… До вечера так просидели… Она улыбается, глаза блестят, а мне что-то так плохо, так плохо… Надолго, доченька? — спрашивает. Я — на праздники, мамочка. Она — ну еще побудь, дай на тебя хоть полюбоваться, порадоваться… Я — ладно, мамочка, останусь… Хорошо ведь тут у тебя…

И правду — хорошо…

Вышла на крыльцо вечером — звезды такие, чистые, крупные, соловей рассыпается, небо синее, а с краю зеленое, и такая благодать на всем… Я в хату вернулась, мама смотрит, улыбается. Садись, говорит, ужинать, доченька. Я — сейчас, мамочка, сейчас. Пройдусь только.

Даже сумку не взяла. Вышла — и до площади центральной, где автобус останавливается. А он как раз и подошел. Я в него… Он не в Южный шел, в Одессу прямо, так я в Южный и не вернулась. По почте заявление послала, что, мол, увольняюсь. И — к Вальке, мы с ней вместе на курсах бухгалтерских сидели. Еще повезло, что в Одессе ее застала. А она хорошо устроилась. Муж в Анталии торгпредом, друг там у него, турок, директор фирмы какой-то. Она и говорит, слушай, может, у нас поживешь? Нам женщина нужна, за детьми присматривать да обед готовить. А я — что? Куда угодно, говорю, только здесь не останусь. И в Южный не вернусь. Давай, говорю, пиши адрес… А что? Готовлю я хорошо, глядишь, еще и замуж выйду… Турки, говорят, полненьких любят, это вы верно… А в Сычавку больше ни ногой… Не поеду я в Сычавку. И домой не поеду. А ну, как мама в гости решит… Нет уж, не на такую напали!

Она печально поглядела на Шендеровича.

— Лильке-то я позвонила — из Одессы уже. Как там Степка, то-се… Она и говорит — мы то ничего, Бог миловал, а ты смотри, Варвара, как бы мама у тебя опять не заболела… А как заболеет мама, ты ноги в руки и вали отсюда куда подале, может, пронесет.

— Прощу прощения, — Шендерович задумался, — а вы ее, маму, святой водой не пробовали?

— Неловко как-то, — вздохнула тетка, — что ж я ее, маму, как не пойми кого, святой водой брызгать буду…

Она поджала губы.

— А только в церковь я ее сводить хотела. Пойдем, говорю, мамочка, в церкву, поставим свечку за упокой души-то и Нинки ангелицы и Ваньки-страдальца. Нет, говорит мама, сама иди, а то мне, как педагогу и члену партии неудобно. Да и, говорит, как в церкву войду, плохо делается… В глазах темнеет и душит что-то… И верно, я уж и соседей спрашивала — ни ногой наша мама в церкву. Деньги, правда дает, на благое дело, а сама — ни ногой…

Она вздохнула, отодвинула стул, сгребла остатки хлеба в салфетку.

— Пойду, крачек покормлю, — пояснила она, не обращаясь ни к кому конкретно, — вон как кушать просют, бедненькие… Аж зубами клацают…

— Видишь, брат Яни, как оно бывает, — растрогался Шендерович, — а ты все мордой крутишь… Да ты тут в морском просторе как у Христа за пазухой, никакие темные силы не достанут, а все недоволен.

— Причем тут темные силы, — защищался Гиви, — это ты меня достал, а не темные силы… Меня как-раз темные силы не трогали…

— Я бы, — задумчиво произнесла Алка, — на твоем месте не стала бы это заявлять с такой уверенностью. Ты, быть может, всю жизнь под колпаком… Только сейчас освободился…

— Разве ты не чувствуешь, — подхватил Шендерович, — этого вольного духа, этого простора, этой свободы от унылых обязанностей. Кем ты там работал, кстати?

— Бухгалтером при пароходстве, — глядя в одну точку сказал Гиви. — Питерском.

— Ну, так будет тебе, канцелярской крысе, о чем вспомнить в Питере своем тухлом… Ладно, пошли на палубу, продышимся, на девок посмотрим…

Гиви вздохнул и покорно поплелся следом. У Шендеровича была харизма. А у Гиви ничего не было. Даже белых штанов. Так, одно недоразумение…

* * *

Морской ветер принес облегчение. Палуба, впрочем, качалась, но так, как ей и положено. Одинокая тучка брела вслед за солнцем. Пахло солью и почему-то тухлой рыбой…

Алка уже сидела в шезлонге, облаченная в шикарный купальник — все, что надо у Алки было что надо! Гиви даже зарумянился и отвел глаза. У шезлонга уже топтались два каких-то типа со стройными ногами и бычьими затылками…

— Вы тут что-то потеряли, молодые люди? — холодно спросил Шендерович, усаживась рядом.

Типы отозвались в том смысле, что, мол, ничего не потеряли… Не за тем пришли…

Алка бесстыже хихикала.

Гиви гадал, будет ли драка, и если будет, то что ему, Гиви делать… Но все разрешилось миром. Типы поймали официантку и спросили пива, а Шендерович тоже спросил пива и развалился в шезлонге, как шейх… Алка, напротив, встала и пошла с одним из амбалов, вроде чаек кормить.

— Она тебе кто? — спрсил Гиви, мучаясь от неловкости. — Кто-то?

— Алка-то, — отмахнулся Шендерович, — да так… Просто старый боевой товарищ, причем не очень надежный… Так что путь открыт, друг Яни! Если другие не перекроют…

Гиви вздохнул. Диспозиция была все же неясна. Самое обидное, что никаких других блондинок помимо Алки поблизости не наблюдалось. Да что такое, вымерли все, что ли… Имелось несколько пышных брюнеток очень среднего возраста. Одна даже покосилась на Гиви и махнула ресницами. Гиви сделал вид, что не заметил.

— Слушай, — спросил он, чтобы отвлечься от блудливых мыслей, — а зачем мы едем? Что покупаем?

— Это, — понизив голос отозвался Шендерович, — есть страшная тайна. Потому как конкуренты везде так и шныряют… Это мое, личное ноу-хау… никто не догадался, я допер… первый сорт товар…

— Какой? — тоже шепотом спросил Гиви, потому что Шендерович явно крутил.

— Шарики, — голос Шендеровича упал до еле слышного шепота, — надувные шарики.

Гиви покраснел.

— Это… метафорически? — переспросил он, — ты имеешь в виду…

— Гондоны? — в полный голос воскликнул Шендерович, — нет-нет…

Голос снова сник, как флаг в безветренную погоду.

— Буквально воздушные шарики. Разноцветные… Вся Одесса на них помешалась. Их, знаешь, гелием надувают… В форме сердечек, там, звезочек… чего еще… полумесяцев… Хорошо расходятся…

— И ты думаешь, это покатит? — спросил Гиви как можно более профессиональным тоном.

Шендерович начал загибать пальцы.

— Места мало занимают — раз… В сдутом состоянии практически совсем не занимают. Весят тоже мало — два. Продаются оптом за смешную цену, — три… Накрутка обалденная — четыре… Игореша, дурак, терки пластиковые возил, ты прикинь, ну, таких мы еще не научились — яркие, красненькие, гладенькие, дизайн зашибись, но они ж, хоть и весят мало, а сколько места, и рекламации уже пошли — не трут терки, пластик же, а с шариков какой спрос — надул, потаскал за собой на ниточке, отпустил… А стоит такой пузырь не меньше той терки… Я, да ты, друг Яни, да Алка безответственная — где она, кстати? Блин, неужто уже склеили? Да мы втроем всю Одессу шариками завалим…

— По-моему, — поджал губы Гиви, — это авантюра…

— Брось, вся наша жизнь — авантюра. И ты в доле… Слушай, друг Яни, ты расстроился, вроде? Из-за Алки, что ли? Да ты не расстраивайся. Все дело в штанах… Ты таких штанах Алку не склеишь, нефотогеничные штаны… Тут, правда, лавка есть, на пароходе, но накрутка большая… А как сойдем в Стамбуле, я тебе новые куплю. Белые. В обтяжку. Назад поплывешь, как король… Будешь потом в своем Питере дружкам рассказывать, как в Турцию за товаром ходил… Да не смотри ты туда, не смотри, не придет она… Давай лучше пивка попьем, холодненького.

Гиви опять вздохнул.

— Хрен с тобой, — сказал он, — давай…

* * *

Теплоход мягко покачивало. Туда-сюда… туда-сюда…

И откуда волны взялись, подумал Гиви — на взгляд вода казалась твердой, как листовой металл, по ней скользили окрашенные китайской тушью облачные тени. Теплый порыв ветра донес из освещенного салона тихий смех и звон посуды — замечательный звон тончайшего стекла, приглушенный плеском искрящейся жидкости…

Гиви машинально полез в карман за бумажником и болезненно поморщился.

Деньги были у Шендеровича.

А его, Гиви, печальные командировочные канули в алчную пасть захудалого приморского кафе, безвозвратно унесенные порывом дружбы.

Я попал в рабство, горько подумал Гиви.

Он чувствовал себя обманутым. Он, Гиви, широко потратился, чтобы порадовать хорошего человека Мишу Шендеровича, потому что прельстился призрачным ореолом сурового мужского братства.

Он тяжело вздохнул и перегнулся через борт.

В глубокой тени скользнула еще более глубокая тень — торпедообразная, гибкая. Он машинально отпрянул.

И вовсе он не хотел топиться. Так, поглядеть только…

У перил — это ведь перила или что? — подумал сухопутный Гиви, — возникла бледная трепещущая фигура.

Алка в каком-то немыслимом сарафане с открытой спиной стояла, вглядываясь в даль, перебирая на одном месте длинными загорелыми ногами, словно приплясывала под льющуюся из окон салона музыку…

Гиви пошевелился.

— Э-э-э… — нерешительно сказал он.

Алка обернулась, окинув его равнодушным взглядом серых глаз, которые сейчас, в лунном свете, казались почти черными.

— А-а, — в свою очередь протянула она, — Это ты…

Гиви лихорадочно соображал.

«Никогда я не был на Босфоре… Я тебе придумаю о нем… Все равно глаза твои как море… Голубым трепещутся огнем…» Нет, не трепещутся. Какое-то другое слово. Полощутся? Плещутся? Черт, забыл…

— Морем любуешься? — безразлично спросила Алка.

— Ага, — выдавил Гиви пересохшим горлом.

Усладите меня вином и освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… Или наоборот? Почему, ну почему так бывает? Не те девушки ему нравятся, что ли? Лично сам Гиви всегда думал, что хорошие спутницы жизни получаются из тихих серьезных девушек в темных юбках ровно до середины коленной чашечки. Но у его гормонов было на этот счет иное мнение.

В воде за бортом что-то подпрыгнуло, потом тяжело плюхнулось обратно в воду.

Гиви вздрогнул.

— Ты чего? — удивилась Алка, — Это ж дельфины играют.

— А я думал, акулы…

— Тут, к твоему сведению, акулы не крупнее скумбрии.

Далеко, на горизонте вставало неяркое пока зарево, играя в сбежавшихся тучах.

Алка стояла, облокотившись на перила, по прежнему лениво притоптрывая стойной стопой с лакированными ногтями. Ногти блестели в лунном свете.

— Это — что? — Гиви кивнул в сторону зарева.

— Как — что? — вновь удивилась клиническому неведению Алка, — Стамбул, конечно. Вернее, рефлекс от городских огней. Исключительно населенный город с интенсивной ночной жизнью.

— А-а…

Гиви вновь открыл рот. Колышутся огнем! Точно!

Из соленой теплой тьмы донесся голос.

— Аллочка? Алла Сергеевна?

Алка, сразу оживившись, резко обернулась.

Некто, в ослепительно белом кителе, выступивший из тьмы, тянул по меньшей мере на помощника капитана.

— Луной любуетесь?

— Да так… — неопределенно протянула Алка, — скучаю.

— Вы же обещали позаниматься со мной языками!

— Сразу несколькими? — великодушно спросила Алка, — ну, можно попробовать.

Некто в белом взял ее под руку (хозяйским жестом, отметил Гиви) и повел в сторону музыки и света.

— Никогда я не был на Босфоре… — донеслось до Гиви.

Он стиснул зубы. Равнодушная луна оловянно таращилась с небес. Под корпусом судна сновали темные тени. Из салона донесся женский смех.

Гиви чувствовал себя до омерзения одиноким. Совершенно одинокий, никому не нужный Гиви, стоящий на палубе теплохода, почему-то плывущего в Стамбул, захваченный ненароком холодными руками судьбы, развязующей и связующей узлы, по причине сходства с неведомым, но оттого не менее омерзительным Яни…

А ведь мама меня любила — ни с того, ни с сего подумалось ему. И тетя Натэлла.

…В каюте было полутемно. Тетка глухо храпела за задернутой занавеской. Гиви, сжав зубы, рухнул, не раздеваясь, на койку и закинул руки за голову.

— Нагулялся? — благожелательно спросил Шендерович. — Поспал бы лучше, завтра вставать рано. Прибываем…

— Ты бы лучше за Алкой приглядывал, — буркнул Гиви.

— А что — Алка? Я за Алку не беспокоюсь. Она сейчас на самообеспечении. И напоют ее, и накормят.

Он обеспокоенно поглядел на Гиви.

— Ты что, втюрился, что ли? Ты ее зря всерьез принимаешь, Алку… Не того полета она птица… Вольная она птица, брат Гиви. Вот погоди, вернемся из Турции, долю твою тебе выплатим, приоденем, другую найдем. Хорошую.

— Иди ты к черту, — горько сказал Гиви.

* * *

Гиви одурело вертел головой — шум торговых улиц и ослепительный солнечный свет вместе создавали стойкое впечатление, что он попал в пчелиный улей. Что активно подтверждало обоняние — отовсюду лился сладковатый запах вареных на меду сладостей; на каждом углу приплясывали лоточники, вокруг которых вились одуревшие осы.

В судорожно стиснутой руке нагревалась бутылка пепси, которую купил ему Шендерович.

Над городом висело марево.

Я иду по Стамбулу — на всякий случай напомнил себе Гиви. Вот это я. А вот это — Стамбул. И что я, спрашивается, тут забыл?

— Эй! — кто-то схватил его за рукав. — Русский, да? Смотри сюда, русский!

Гиви попытался освободить рукав. Но сухощавый турок в красной жилетке вновь нырнул за свой прилавок, не ослабляя хватки…

— Ковры берем, да?

— Нет, — сухо ответил Гиви.

— Хали, килим! Гляди, какой красота! Невеста подаришь! Мама невеста подаришь!

— Не надо, — Гиви попытался освободиться.

— Та девушка подаришь! — продавец кивнул на Алку, которая через две лавки от них задумчиво прикладывала к шее кораллы. — Красивый девушка. Сразу любить будет!

Гиви, наконец, сумел высвободиться.

— Слушай, какой ковер, — сердито проговорил он с ужасом внимая собственному, вновь пробудившемуся опереточному акценту, — Куда я его? В карман спрячу?

— А! — понимающе кивнул продавец, — тогда вот! То, что нужно мужчина!

Он отдернул пеструю занавеску, демонстрируя стену, спошь увешенную причудливо изогнутыми кинжалами. Гиви вновь застыл. К оружию он питал слабость. Особенно к холодному. Оно придавало уверенность.

Ятаганы — решил Гиви.

Он нерешительно полез в карман и вновь скривился.

Сука этот Шендерович.

Продавец, видимо умеющий читать по лицам, мигом потерял к нему интерес.

— Гиви! — заорал Шендерович, выныривая из-за очередной лавки, — блин! Яни! Ты что уставился. Давай сюда!

— Ты на меня не ори, — сквозь зубы пробормотал Гиви, в котором неожиданно проснулось попранное достоинство.

Шендерович плавно дал задний ход.

— Ты чего, — сказал он, подходя к Гиви и дружелюбно похлопывая его по плечу, — это ж подделки! Тут все одни сплошные подделки. А дерут, блин, как за музейные экспонаты, совести у них нет, вот что я тебе скажу… Таким кинжалом даже яблоко от шкурки не очистишь… Вот погоди, сходим на Лейили, на барахолку, купишь себе…

Гиви бросил печальный взгляд на кинжалы, грозно сверкающие на солнце. Они выглядели именно как и надлежало подделкам — лучше, чем настоящие…

— Пойдем, брат Яни, — уговаривал Шендерович, — пойдем, назначено нам.

— Не пойду! — неожиданно твердо сказал Гиви.

Шендерович несколько опешил.

— Да ты чего? Куда ты денешься?

— В консульство пойду. Есть тут консульство?

— Ну есть, — неохотно согласился Шендерович. — Типа посольство. И чего ты им скажешь? Что ты по пьяни по чужому паспорту выехал? Ты ж шпион… нарушитель границы.

— Разберемся, — угрюмо сказал Гиви. — Раскаюсь. Одумаюсь. Расскажу как вы, аферисты, меня своими сетями опутали. Не хочу я так. Что я как невольник — каждый кусок выпрашиваю…

— А! — сообразил Шендерович. — Так это, брат Яни… Я ж о тебе забочусь. Ты погляди, тебя ж как младенца тут каждый вокруг пальца обведет…

— Уж как-нибудь…

Шендерович пожал плечами.

— Перед Алкой шикануть хочешь, — проницательно сказал он, — пыль в глаза пустить. Все лавки скупить, бросить к ее ногам! Вокруг кораллов она тут выплясывала…

— Не твое дело… Слушай, одно из двух — либо я в доле, либо жертва интриги…

— В доле, в доле… На, — Шендерович втиснул ему в ладонь мятый комок, — сори, выбрасывай! Только потом не жалуйся, что, мол, не углядел, подделку всучили…

— Сказано, сам разберусь…

— Мальчики! — нетерпеливо крикнула Алка, бросив на прилавок очередное ожерелье, на сей раз с бирюзой… — Вы скоро там? Мишка! Ты ж говорил, вы на два забились!

— Идем-идем! — Шендерович извлек из кармана потертую на сгибах карту Стамбула. — Ага, вот… Теперь, кажется, влево… Не боись, тут всего пару минут ходу. А ты, Яни, деньги лучше спрячь. Потом потратишь, успеешь еще.

Он подхватил Гиви под руку, увлекая его по улице и попутно отмахиваясь от уж очень приставучих разносчиков.

— Ты, главное, помни — внушал он на ходу, — Ты — Яни. И у тебя все схвачено. Входишь, видишь Али, сразу говоришь — «Привет, Али!»

— По турецки?! — ужаснулся Гиви.

— А то этот Ставраки недорезанный по турецки умеет! По русски, как же еще…

Он подумал, потом великодушно разрешил.

— Можешь сказать «Хэлло!». Мол, хэлло, Али…

— А как я узнаю, что это Али?

— Да этот урод его от силы пару раз и видел. Входишь, сразу кричишь — «Али!». И все тут. Потом представляешь ему меня. Это, мол, Миша, босс наш. Запомнил?

— Запомнил.

— Я на него Алку напущу. Ему не до тебя будет. Они блондинок любят. Так что не дрейфь, все обойдется. А уж дальше я сам… Ты сиди, молчи.

— Ладно. А если спросит?

— Что спросит?

— Как дела, мол, Яни?

— Говори — хорошо дела. Алка! Как по турецки «хорошо»?

— Окей, — не оборачиваясь ответила Алка.

— Ну видишь, как все просто. Сюда.

Шендерович нырнул в открытую дверь — на Гиви, торопливо последовавшего за ним обрушился полумрак и такой густой запах кофе, словно Гиви окунулся в кофейную чашку.

За столиками маячили смутные фигуры.

— Это что? — шепотом вопросил он, — контора?

— Какая контора? — холодно отозвался Шендерович, — это кофейня. Разве дела делаются в конторе?

Несколько черноусых мужских лиц медленно обернулись к новоприбывшим.

Алка что-то прошептала на ухо Шендеровичу.

— Мерсаба, — вежливо сказал тот, — нэреде Али?

И ткнул Гиви локтем в бок.

— Али! — взвизгнул Гиви.

Совершенно опереточный официант в феске, подскочив, внимательно их оглядел.

— Русум? — спросил он. И заорал, обернувшись в зал, — Али! Эй, Али! Тут тебя какое-то чмо спрашивает.

— А? — слабо пробормотал Гиви.

— Не боись! — повторил Шендерович, дружелюбно хлопая его по плечу. — Видишь, все свои…

Из мрака вынырнул Али, совершенно неотличимый от остальных. На волосатой груди блестела толстая золотая цепь.

— Салям алейкум, — вежливо сказал Шендерович. И вновь ткнул Гиви локтем в бок.

— Салям алейкум, — покорно повторил Гиви.

— Здравствуй-здравствуй, хрен мордастый, — кивнул Али, — присаживайтесь. Привет, Яни. Давно не виделись. Как делишки?

Гиви, было, открыл рот, но Али уже отвернулся. Он поглядел на Алку, расправил пальцем усы, потом покосился темным глазом в сторону Шендеровича.

— Миша? — спросил он.

— Это есть Миша, — механически воспроизвел Гиви, — он есть наш босс.

— Босс — то запор, а то понос, — прокомментировал Али.

И, склонившись к Гиви через весь столик, громким шепотом спросил:

— Ему можно доверять? Рожа уж больно хитрая.

Шендерович пнул Гиви под столом ногой. Гиви непроизвольно дернулся. Стул под ним скрипнул.

— Как мне самому, — торопливо сказал Гиви.

Али неодобрительно покосился на него.

— Нервничаешь. — заметил он.

— С непривычки, — пояснил Шендерович.

Али понимающе кивнул.

Какие такие шарики? Пронеслось в голове у Гиви. Боже ж мой! Во что я впутался. Они ж наверняка наркотики переправляют. Или оружие… Кому я поверил? Авантюристу этому? Сейчас войдут эти… карабинеры… арестуют нас… А у меня еще и паспорт подложный. Горе мне, горе!

Он нервно огляделся. Красивые мужчины сидели за столиками, неторопливо попивая кофе.

— Товар есть? — сурово спросил Шендерович, поигрывая ложечкой.

— Есть, — так же сухо ответил Али, прихлебывая кофе.

— Где?

— На складе. — Али пожал плечами. — Где ж еще? Вечером доставим, как договаривались.

— Я хочу присутствовать при погрузке. Номер склада?

Али молча протянул ему карточку. Шендерович, прищурившись, кинул на нее беглый взгляд, потом вынул из нагрудного кармана пухлый конверт и, в свою очередь, протянул его Али.

— Задаток.

Конверт исчез в аналогичном кармане на могучей груди Али.

Али благожелательно кивнул, вновь искоса поглядел на Алку и расправил плечи.

— Красивая девушка, э?

Алка разразилась какой-то длинной непонятной фразой — очевидно по-турецки, решил Гиви.

Какое-то время Али недоуменно таращился на нее, потом осторожно произнес:

— Ну да, ну да…

Шендерович нервно обернулся.

— Яни…

Гиви сидел, погрузившись в свои мысли. Огромный город, куча людей, толпы буквально, и каждый чем-то занят. Каждый при деле, каждый на своем месте, каждый знает, кто он такой. И только он, Гиви, не знает кто он такой. Пустое место, окруженное воздухом, вот кто он такой.

— Яни, блин! Вставай, мы уходим…

Гиви поднялся, вежливо осклабившись, пожал протянутую через стол железную ладонь Али.

— Плохо выглядишь, кацо — сочувственно произнес Али, — с лица спал…

Гиви издал неопределенный горловой звук.

— Пошли-пошли… — Шендерович схватил его за руку и поволок между столиками. — Скажи дяде «до свидания».

Алка, бесстыже вильнув задом, уже поднималась по ступенькам. Вслед ей неслось одобрительное цоконье языков и постукивание чайных ложечек.

— Штирлиц! — упрекал Шендерович на ходу. — мастер скрытия!Чуть легенду не провалил! Ты ж имя свое, сука, все время забываешь. Ладно, сегодня грузимся и все! Аллес! Отваливаем, пока целы.

Гиви отшатнулся от бьющего в лицо солнечного света. Далеко-далеко над бухтой Золтой Рог плыл ослепительный зной, разбивая воду на тысячи серебряных зеркал.

Он остановился так резко, что Шендерович, по прежнему волочивший его за руку, петляя меж прохожими, потерял равновесие.

— Миша, — тихо, но яростно произнес Гиви, — Шендерович! Ты маму любишь?

— Ну? — мрачно спросил Шендерович.

— Мамой заклинаю, скажи правду. Почему тайна такая? Почему спешка? Почему ты оглянулся только что? Ты ведь проверял, не следят ли за нами, Миша! Проверял же, а? Что мы покупаем? Что везем? Тут что-то нечисто, Миша.

— Ну, нечисто, — хмуро пробормотал Шендерович, отводя глаза и разминая сигарету. — Обманул я тебя, брат Гиви…

— Так я и знал, — Гиви почувствовал, как у него подкашиваются ноги.

— В опасное дело я тебя втравил, друг.

— Значит, наркотики, — уныло произнес Гиви. — Что ж ты, мерзавец…

— Наркотики? — удивился Шендерович, — да за кого ты меня принимаешь? Сказано же — шарики! Хочешь, контейнер вскрою! При тебе вскрою! Сам посмотришь!

Что такого сугубо опасного может произойти с шариками для Гиви оставалось неясным.

— Это что, сырье для взрывчатки, да? — выдавил он пересохшим горлом.

— Ну и фантазия же у тебя, брат Гиви, — Шендерович вновь нервно оглянулся, подхватил Гиви под локоть и торопливо увлек его в ближайший проулок. — Какое сырье? Пластик — он и есть пластик. Накачиваешь гелием, выходишь на Приморский бульвар, стоишь, внизу порт раскинулся, все на солнце сверкает — сердечки, слоники… Людям нравится.

— Тогда почему?

Шендерович вновь оглянулся. Поблизости никого не было, за исключением Алки, которая стояла, прислонившись к выбеленной солнцем стене и нетерпеливо притоптывала босоножкой.

— Лысюк! — шепотом произнес Шендерович, приникая к самому уху Гиви.

— Чего? — Гиви от неожиданности отшатнулся. — Какой лысюк?

— Да тише ты! — нервно воскликнул Шендерович.

— Это — что еще такое?

— Не что, а кто! — Шендерович покрутил головой. — Это, брат, такой… такое… Такого в вашем Питере и не водится! Уж такой он, этот Лысюк, жук, другого такого нет. И в чем самый ужас, он все время у меня на хвосте висит. Ох, боюсь, опять пронюхает… У него ж нюх, как у стервятника. Он же надо мной как гриф лысый кружит.

Он вздрохнул, отбросил сигарету.

— В условиях повышенной секретности работаем. А то, ты ж понимаешь, выйдет Лысюк по моим следам горячим на контору, товар перебьет, поставщиков перекупит, клиентуру переманит. А то и распугает.

— Погоди… — поморщился Гиви, — что, кроме этого Али уже в Турции никто и шариками не торгует?

— Да до фига! — отмахнулся Шендерович, — не в том же дело! Ему, ж, Лысюку, не просто шарики нужны. На мое горло наступить ему надо, ясно? Повязаны мы с ним мистической нитью судьбы. Закон сохранения счастья в замкнутой системе. Ему плохо — мне хорошо. Мне плохо — ему хорошо. И ему, лично, второй вариант ближе. Вот такой, брат Гиви, расклад. Потому я и товар лично принять хочу — от Лысюка любой пакости ждать можно. Некондицию подсунет, а то и лично рукой своей поганой шарики продырявит…

— А-а, — расслабился Гиви.

Мистическая связь Шендеровича с невидимым Лысюком его не слишком беспокоила. Но на всякий случай он спросил:

— А он что, тоже в Турции?

— Кто знает, брат Гиви, — неопределенно отозвался Шендерович, — кто знает

Он отмахнулся широким движением мощной длани.

— Ладно, пошли! Вон, Алка уже землю роет. Не любит она на одном месте застаиваться. Сядем на холодке, порубаем… Белки, там, углеводы… Барабульку жареную, кебаб… Ты чего хочешь? Погуляем, в хаммам сходим, на Галату… Там такой ресторанчик, на Галате, пальчики оближешь. Девушки танец живота пляшут. Видал когда-нибудь танец живота?

— Не видал, — слабо отозвался Гиви.

Прекрасные смуглые девушки вырисовались в туманной дымке, руки колеблются, точно гибкие ветви, нежные лица прикрыты газовой вуалью, в нежных пупках сверкают драгоценные камни.

Он сглотнул и открыл глаза.

Раскаленный воздух вился над улочкой, две кольчатые горлицы лениво дрались из-за оброненных кем-то орешков…

Алка озабоченно поглядела на часы.

— Ты чего это? — насторожился Шендерович.

— Да так… — неопределенно произнесла Алка, — забилась я тут с одним. На шесть.

— Погоди-погоди, — волновался Шендерович, — как, забилась? А переводить кто будет?

— Что переводить-то? — лениво поинтересовалась Алка.

— Ну… — неопределенно отозвался Шендерович, — мало ли… Тебя зачем взяли?

— Потому что на меня лишние полтораста кило полагается, — сухо сказала Алка, — плюс бабок полторы штуки. Плюс деловые контакты. Так я чем занимаюсь, по-твоему? Связями с общественностью и занимаюсь. Иду на сближение.

— Знаю я твое сближение, — отмахнулся Шендерович.

— Да ладно, — миролюбиво произнесла Алка, — во-первых, нужный человек, полезный. А во-вторых, на танце живота сэкономишь. Чего я в этом найт-клубе не видела — сплошь челноки вроде вас, да туристы голозадые! А он такие места знает…

— На понт берет, — мрачно сказал Шендерович.

— А мне без разницы… Ну ладно, мальчики, пока-пока… Мне еще привести себя в порядок там, переодеться, причесаться…

Она развернулась и неторопливо двинулась по переулку. Лоточники оборачивались ей вслед.