Гиви и Шендерович

— С миром!

— С МИРОМ!

— Во владения свои и обители — и да пребудет мир между мною и вами, покуда вновь не призову вас!

— НЕ ПРИЗОВУ ВАС!

— Словом, либо желанием!

Джинны заколебались, еще сильнее напоминая воздушные пузыри, гонимые ветром.

— ЖЕЛАНИЕМ…

— Ибо я царь ваш, повелитель, от начала времен и поныне…

— И ПОНЫНЕ…

Последний солнечный луч вспыхнул ослепительным зеленым огнем и погас. Тени вокруг скал разрослись, покрывая всю поверхность пустыни. В небе зажглась молодая звезда.

Эмир косился на Шендеровича, поигрывая саблей.

— Воистину печальна наша участь, — пробормотал Дубан, сморкаясь в полу мантии.

— Нет! — возразил Гиви, — глядите!

Воздушные пузыри всплыли еще выше, выстроились в единую ломаную линию, наподобие каравана перелетных гусей и взвились в небо.

— УХУ-хуу! — раздался замирающий вой.

Гиви, моргая, смотрел, как они бледными светящимися пятнами исчезают в густой синеве.

Где— то далеко, на пределе слышимости раздался ответный восторженный рев убегающего войска.

— Получилось! — ошеломленно пробормотал Шендерович, машинально поглаживая шею успокаивающейся Аль-Багум.

— Такова, видать, воля рока, — философски заключил Дубан.

Эмир спрыгнул с жеребца и, путаясь в полах своей джуббы, подбежал к Аль-Багум.

— Прости, о, царь времен, — сказал он, становясь на колени и протягивая Шендеровичу саблю, — Прости дурного, неразумного, что усомнился в тебе! Вот моя жизнь, а вот моя голова. Ежели желаешь, возьми и то, и другое прямо сейчас.

Шендерович задумался, рассеянно глядя на свои руки.

— Встань, о, Масрур, — сказал он наконец, — и пусть эта печальная история послужит тебе уроком. Я — твой царь от начала времен и поныне, прощаю тебя и вручаю свое войско, каковое, кстати, тоже проявило себя не лучшим образом. Полагаю, ты доходчиво растолкуешь им, что приказы правителя надобно исполнять неукоснительно, даже ценою собственной жизни. Встань, о, Масрур Верный, мой эмир! Ибо Верным отныне будут звать тебя, поскольку никогда, покуда солнце восходит на востоке, не обратишься ты боле против своего царя!

— Слушаю и повинуюсь, мой повелитель, — пылко воскликнул Масрур, целуя полу одеяния Шендеровича.

— Велик и великодушен царь времен и народов, — пробормотал Дубан, дергая себя за бороду, — да к тому ж и могуществен… однако ж не ожидал я, что выкажет он свое могущество лишь в последний миг…

— Это потому, о, Дубан, — холодно сказал Шендерович, — что сперва хотел я испытать вашу верность. И, не в укор будь сказано, вижу я, что основа вашей верности соткана из непрочной материи, каковая рвется в годину испытаний. А сейчас повелеваю тебе, о, Масрур, пуститься вперед и догнать этих нерадивых. Пускай встретят своего царя, как им подобает, ибо я утомился, изгоняя духов воздуха и огня, жалею подкрепиться, отдохнуть и освежить свои члены ароматной водою…

— Слушаю и повинуюсь, о, солнцеподобный! — вновь отозвался Масрур.

Эк Миша выкрутился, думал Гиви. Теперь они будут у него по струнке ходить. Интересно, он и вправду чертовых джиннов вспугнул этим дурацким заклинанием? Или у них что-то вроде сезонного перелета? Мамочка моя, когда же это кончится?

— Ну ладно, — Шендерович соколиным взором окинул притихшие пески, — поехали, что ли?

Гиви вздохнул. Мул под ним дрожал крупной дрожью, постепенно успокаиваясь. На небе высыпали крупные звезды.

Он оглянулся. Горы Мрака и без джиннов смотрелись неуютно — глухая их чернота была ничем не разбавлена… Неприятные горы.

Гиви приоткрыл рот.

Из дальней расселины вырвался столб света, поплясал в горячем воздухе и втянулся обратно.

И сразу, следом за его исчезновением, дрогнула земля.

* * *

— Царь отдыхает! — сурово сказал стражник из личной гвардии эмира, с саблей наголо застывший у узорчатых дверей в покои. — Светоч вселенной велел его не тревожить!

— Ко мне это не относится, — сухо сказал Гиви, — ибо я везирь его, опора трона, а государственные заботы превыше даже покоя царской особы. Пойди, доложи ему, о, нерадивый, что приказы и распоряжения уже третий день ждут подписи его высокой руки, и, что ежели он не вспомнит о своих прямых обязанностях, в судах засядут нечестивые, а в советах — неправедные… И вообще, передай ему, что его друг Гиви топчется тут у порога, словно какой-нибудь жалкий проситель, или кто там еще…

— Слушаю и повинуюсь, о, мой господин, — неуверенно проговорил стражник.

Он сделал знак своему напарнику и исчез за занавеской. Гиви слышал долетающие оттуда неразборчивые голоса, женский смех и нестройное треньканье струн.

Ну есть же личные покои, в конце концов, в тоске думал Гиви, и зачем это он в тронном зале засел? Люди же обижаются!

Он поежился. И это они называют красивой жизнью? Внутри все слиплось от шербета и рахат-лукума, халат провонял ароматными куреньями, а щедрые ласки гаремных красавиц отозвались дрожью в коленках и вялотекущей депрессией. И как только у Миши здоровья хватает?

Стражник вернулся и сдержанно кивнул, вновь неподвижно вытянувшись у наружной стены — Гиви принял этот жест за разрешение войти.

Тронный зал был освещен все теми же благовонными светильниками — их липкий тяжелый запах пропитал все вокруг. Престол пустовал — Шендерович сидел на подушках, горой наваленных у подножия. Там, где раньше восседали почтенные седобородые старцы, теперь толпились пышнобедрые луноликие гурии, точно стая ос, вьющиеся вокруг повелителя — одна из них наигрывала на лютне, другая умудрялась изображать танец живота, присев на подушки, а третья по виноградине скармливала Шендеровичу увесистую гроздь. Сам Шендерович был в атласном халате, шелковых шальварах и венке из привядших роз, каковой съехал на макушку.

— А! — сказал он неразборчиво, обливаясь виноградным соком и сделал широкий жест рукой, — проходи, о, мой друг и соратник!

Гиви прошел вперед, чувствуя себя очень маленьким. Он боролся с желанием втянуть голову в плечи и окончательно исчезнуть с глаз присутствующих.

— Да? — благожелательно кивнул Шендерович.

— Миша… поговорить надо бы…

— Отчего ж не поговорить, — великодушно разрешил Шендерович, — да ты садись. Угощайся!

— Спасибо, Миша, я не хочу!

— Что значит — не хочу? Кушай, кушай! Твой царь угощает!

Гиви покорно отщипнул от виноградной грозди.

— Наедине, Миша!

— Так мы ж одни, — удивился Шендерович.

— Ты бы девушек отослал…

— Этих? Ну ладно!

Шендерович сделал рассеянный жест рукой, словно отмахивался от мух.

— Пшли отсюда, — лениво сказал он, — Кш-ш!

Девушки стайкой вспорхнули с насиженных мест и унеслись за дверь.

— Ну? — вопросил Шендерович, залихватски сдвигая венок на одно ухо. — Да что ты жмешься? Говори, я разрешаю.

— Миша, теперь, когда ты царь…

— Я всегда был царь, — веско отметил Шендерович. — Сомневающиеся поражены и ползают во прахе. На брюхе, заметь.

— Ты их, Миша, будешь поражать в голову, а они, извиняюсь, жалить тебя в пяту. Это ж восток. Коварство, интриги… Я, собственно, к чему клоню — пока ты наверху, да еще этот караванный путь расчищен, может, стоило бы снарядить отряд, да и выбираться отсюда? Неспокойное тут место, мистика эта, черт знает что творится.

— А что тут такого творится? — пожал Шендерович плечами, — все путем.

— Да каким путем, Миша? Ты что, ослеп? Джинны так и шастают, Алка суккубом заделалась, ни сортира, извиняюсь, приличного, ничего! Что мы тут потеряли, Миша? Ну ладно, покушали, отдохнули немножко, с девушками повеселились, но сколько же можно! Ты ж Миша, одессит! Ну, Ирам, ну многоколонный! Чем он лучше Одессы?

Шендерович вновь почесал в области венка.

— Надоело тебе повторять, о, трудолюбивый, но терпение мое безмерно. Короче, в Одессе я кто? Инженер паршивый, челнок недорезанный. А тут я кто? Царь царей!

— Миша, опомнись! Ну, какой ты царь? Разве цари шариками торгуют?

— Я был царь в изгнании, — Шендерович постепенно накалялся, — скрытый я был, ясно? Скрытый царь! Но ее, сущность царскую, надолго не спрячешь! Она проступает, ясно? Она как эта… порфира! Облекает она, вот! И вот я выступил в багрянце и блеске, грозный, как полки со знаменами и пятою своею попрал врагов своих!

Что он несет, в ужасе думал Гиви, чувствуя некоторую слабость в членах и радуясь, что сидит на подушках — что он несет!

— Никто иной, как я уловил суккуба, сокрушающего мужей…

— Миша, опомнись, это ж Алка! Когда ты ее выпустишь, кстати? Ты ж обещал!

— Когда захочу, тогда и выпущу! Джинны убоялись лика моего и испарились по одному моему слову…

— Миша, послушай!

— Престол, — проговорил Шендерович, драматически воздевая руку, — вот он престол, избравший достойного! Истребляющий недостойных! Он вознес меня на высоту, мне подобающую!

— Миша, это ж чистый трюк! Механика!

— Трюк? — Шендерович, казалось, увеличился в размерах, — да как ты смеешь? Да ты… Да ты попробуй, взойди на него!

— И взойду!

— Да ни в жисть! Кишка тонка! Он, знаешь, что с самозванцами творит? Он фараонам ноги ломал!

— Да ложил я на твоих фараонов! — заорал Гиви и вскочил на ноги. Он чувствовал себя пустым и легким, точно воздушный шарик Шендеровича и с некоторым удивлением отметил, что его как-то само собой повлекло к вздымающимся серебряным ступеням.

Звери по бокам лестницы укоризненно таращились на него рубиновыми глазами, но Гиви уже было все равно.

Он ухватился за загривок льва с такой силой, словно намеревался приподнять бедное животное за шкирку и хорошенько встряхнуть. Лев ошеломленно поглядел на него и слегка отпрянул.

Рычажок, — лихорадочно думал Гиви, рассеянно потрепав зверя за ушами, — где-то тут должна быть пружина!

Рука скользила по гладкой поверхности.

Дубан соврал? Или эта штука как-то уж очень хитро спрятана?

Поймав укоризненный взгляд вола, Гиви размахнулся и свободной рукой врезал ему между рогами. Из металлической глотки вырвалось короткое мычание, вол вздернул голову и попятился, освобождая проход.

Гиви взлетел на ступеньку и смерил следующую пару — волка и ягненка — таким уничтожающим взглядом, что те поспешно расступились. Воздушный шарик неумолимо влекло вверх — Гиви чувствовал, как мощный поток подхватил его и несет, несет, несет по ступенькам.

Он опомнился только на вершине престола.

Горлица, слетевшая со спинки, возложила ему на голову венец, который был слегка великоват и съезжал на глаза.

Гиви выпростал голову из-под венца и осторожно огляделся.

Он восседал на престоле, который оказался неожиданно высоким. Снизу, с раскиданных подушек, на него смотрел маленький Шендерович.

Интересно, пронеслось в голове у Гиви, где же все-таки был этот самый рычажок? Или я так нажал на него, что и сам не заметил?

Он облизал пересохшие губы.

— Ну, вот видишь, Миша, — сказал он как можно убедительней, — это же просто фокус! Трюк!

— Ты говоришь! — как-то очень неопределенно и каким-то совершенно не своим голосом откликнулся снизу Шендерович.

Сверху, над престолом запели искусственные птицы.

Гиви вертел головой, пытаясь избавиться от дурацкого венца.

Шендерович медленно поднялся на ноги. Почему-то он все равно казался очень маленьким. Какое-то время он, задрав голову, молча глядел на Гиви, потом хлопнул в ладоши.

Дверь распахнулась, и в тронный зал ворвались обнаженные по пояс мамлюки с кривыми опять же обнаженными саблями.

— Взять его! — велел Шендерович!

* * *

— Миша! — вновь завопил Гиви, причем голос его звучал из-под серебряного балдахина особенно гулко и внушительно, — Да что ты, Миша! Это же я, Гиви!

Мамлюки несколько неуверенно топтались у подножия трона.

Шендерович пожал плечами.

— Ты уж извини, друг, — сказал он, — но в Ираме должен быть только один царь!

— Да на фиг мне этот Ирам! Миша, я же только хотел…

— Взять его, — вновь махнул рукой Шендерович, — измена!

Один из мамлюков, самый, видимо, отважный, сделал неуверенный шаг, поставив ногу на первую ступень престола.

Раздался отвратительный, режущий уши, скрежет.

Гиви съежился под балдахином.

Лев у первой ступени поднялся на дыбы и зарычал, распялив серебряную зубастую пасть, а вол как-то похабно вильнул задом и металлическим копытом въехал в коленную чашечку мамлюка. Тот покатился со ступеньки, подвывая и держась за разбитое колено.

Мамочка, ужаснулся Гиви, эта тварь таки сломала ему ногу!

Остальные мамлюки тоже завыли и начали подпрыгивать, сверкая зубами и саблями, но при этом не сходя с места.

— Миша! — Вновь завопил Гиви с высоты престола, — да отзови же их!

Шендерович, нахмурившись, рассеянно обрывал лепестки роз на макушке.

— Как ты туда залез? — спросил он наконец, вполне рассудительным тоном.

— Да понятия не имею! Отзови этих бандитов, Миша!

— Ладно! — Шендерович хлопнул в ладоши, и мамлюки с облегчением перегруппировались и застыли, выстроившись в две шеренги по бокам престола.

Ну и дела! — ошеломленно думал Гиви.

— Спускайся, — велел Шендерович.

— Миша, ты не рассердился? — опасливо спросил Гиви.

— Нет. Спускайся.

— Они меня не тронут?

— Не тронут, слезай.

— А ты меня не тронешь?

— Нет, если ты объяснишь, как туда залез.

Гиви понятия не имел, как он туда залез, но на всякий случай судорожно закивал головой.

— А…

— Да слезешь ты или нет? — возопил Шендерович, теряя терпение, — а то, учти, я сам поднимусь, и спущу тебя по этим чертовым ступенькам!

— Ладно-ладно, — торопливо произнес Гиви и осторожно начал спускаться. Звери благожелательно глядели на него рубиновыми глазами.

Шендерович наблюдал за ним, постепенно увеличиваясь в размерах.

Перспектива менялась — мамлюки, сверху такие безобидные, выстроились угрюмым частоколом; самому маленькому из них Гиви едва доставал макушкой до подбородка. Они, не мигая, глядели на Гиви налитыми кровью глазами. Гиви сжался и втянул голову в плечи, но от этого лучше себя не почувствовал.

Он стоял на нижней площадке, озираясь и моргая. Почему на вершине было так светло? И почему тут так неуютно?

— Ну? — спросил Шендерович, величественно маяча в образованном мамлюками проходе.

— Что — ну, Миша? — печально отозвался Гиви.

— Что ты такое сделал с престолом? Там правда есть рычажок?

— Какой рычажок? Я не нашел никакого рычажка. Там есть лев!

— Льва, — холодно сказал Шендерович, — я заметил.

Он задумчиво потеребил губу.

— Ты ж понимаешь, — сказал он наконец, — если бы ты хотя бы оступился… Но ты не оступился!

— Не оступился, — грустно подтвердил Гиви.

— Ну, тогда извини, друг!

Он вновь хлопнул в ладоши. Мамелюки перестроились и взяли Гиви в кольцо.

— Миша! — проблеял Гиви, — что ты делаешь, Миша! Что люди скажут?

— Какие люди? — удивился Шендерович, — где ты видишь людей?

— Вот эти… Черные…

— Ничего не скажут, — успокоил его Шендерович.

Он щелкнул пальцами. Ближайший к Гиви мамелюк раззявил розовый рот и Гиви увидел обрубок языка, трепыхавшийся лягушкой за белыми оскаленными зубами.

— Они к тому же и неграмотные, — благожелательно кивнул Шендерович, — так что никакой утечки информации не будет, друг мой Гиви.

Гиви выпрямился и, насколько мог, расправил плечи.

— Это нехорошо, Миша, — сказал он укоризненно.

— Как ты верно заметил, о, мой незадачливый спутник, это Восток. Коварство. Интриги. А я — царь царей! Я выше общепринятых норм!

Он вновь хлопнул в ладоши.

— В темницу его, — сказал Шендерович и безразлично отвернулся.

* * *

Гиви вздохнул. Вздох вспорхнул под каменные своды и растворился во мгле.

Будь проклят этот Ирам!

Нет, на престоле было здорово. Он, Гиви, отчетливо помнил это ощущение — словно кто-то держит тебя на могучей ладони и возносит ввысь, и ты большой и сильный, а остальные все — маленькие и слабые. Он разговаривает с тобой, этот престол. Он рассказывает о великих деяниях, о сокрушительных армиях, о пламени пожарищ, о рушащихся городах и развевающихся знаменах…

Гиви почти что понимал Шендеровича.

Но еще престол рассказывал и о мудрости, и о праведном суде, и о далеком храме, возносящем ввысь свои колонны, о храме с аметистовым полом, о храме с заповедной комнатой, где в лучах нестерпимого белого огня обитает Бог, о комнате, скрытой завесой. Тихим голосом рассказывал престол о рунных стадах и тучных полях, о долинах, полных света, о виноградниках, где бродят лисы, о козьем сыре и смоквах и о женском смехе в тени олив.

Наверное, этих речей Миша и не слышал…

Гиви пошевелился. Он чувствовал настоятельную потребность немножко погреметь цепями, но цепей не было — ноги его были схвачены деревянными колодками, а руки свободны. В подземелье было нечем греметь.

У всех дворцов, думал Гиви, есть подземелья. Наверху — свет, льющийся сквозь высокие окна, и сияние золота и самоцветов, и придворные, облаченные в шелка, и отвага, и доблесть, и сила… А внизу — лишь сырые своды, с которых капает вода, и мрак, и гниющая солома…

Рядом кашлянули.

Гиви нервно оглянулся.

Он бы подпрыгнул, но ему мешали колодки.

— Человек, — сказал скрипучий голос, — он как дворец. В нем есть потайные комнаты и темные казематы и сводчатые залы… разумеется, иногда попадаются люди, которые как храм… и если там и есть потаенная комната, то в ней обитает Бог. Но таких благословенных мало…

— Э… — осторожно спросил Гиви, — ты кто?

— Узник, — сказали из мрака.

— И давно ты тут сидишь?

Гиви совершенно отчетливо казалось, что, когда его бросили сюда каземат, был пуст.

— Что для любящего время? Что для познающего время? Я был здесь всегда. А ты кто?

— Несчастный, — со вздохом сказал Гиви.

— Несчастье преходяще, — заметил собеседник.

— Только не мое, — возразил Гиви, — я — человек невезучий. Вот, жил я жизнью скромной, без утешения и без надежды, но это было еще ничего… ибо мне, ничего не имеющему, не грозили потери. А затем стал я жить жизнью бурной и за краткое время потерял родину, возлюбленную и друга.

— А это была твоя жизнь? — поинтересовался незнакомец.

— Нет, — печально сказал Гиви, — это была жизнь заемная. Ибо причиталась она не мне, но некоему Яни.

— Однако ж то, что годится Яни, не годится тебе, — заключил собеседник, — а что, о, бедствующий, годится тебе?

— Я хотел быть как все, — честно сказал Гиви, — или совсем немножко лучше. Я хотел не сутулиться, входя в чужие двери. Хотел, чтобы меня уважали люди. Чтобы, когда появлялся я в доме моих друзей, все бы говорили — «Вот, пришел Гиви! Как хорошо! Ибо скучали мы без него!»

— Ты бы хотел быть сильным? — спросил некто.

— Я бы хотел, чтобы меня не давили сильные.

— Богатым?

— Я бы хотел, чтобы меня уважали богатые.

— Любимым?

— Да, — сердито сказал Гиви, — и нет в том плохого. Ибо каждый человек желает быть любимым и любящим…

— Ну, возможно, еще не все потеряно, — отозвался невидимый собеседник, — Он порою насылает на человека бедствия, ибо томится по его молитве. Наверное, твоя молитва Ему особенно ценна.

— Моя молитва уходит под своды казематов, — вздохнул Гиви, — и остается там. Она не находит Бога. Как мне знать, где Он? Кто Он?

— Бог — тот, кто струится меж сердцем и предсердием, подобно слезам, струящимся из-под век. Он — везде.

— И что для него один маленький Гиви?

— Один Гиви для него — все. Ибо другого Гиви у него нет. Воспрянь духом, о, собрат по узилищу! Повсюду, где имеются развалины, есть надежда найти сокровище. Почему же ты не ищешь Божье сокровище в опустошенном сердце?

— Потому что его там нет, — сказал Гиви. — Ничего ценного нет в моем сердце, иначе бы друг мой знал ему цену. И не стал бы моим врагом. А став моим врагом, встретился бы со мной как мужчина с мужчиной, один на один, а не бросал на меня своих бессловесных воинов…

— Так он тебя убоялся?

— Не знаю, — вздохнул Гиви, — может, поначалу. Немножко. А теперь, наверное, уже не боится.

— Ну, так ты, о, узник, ступил на праведный путь. Ибо, пока твой враг боится тебя, ты не достигнул совершенства.

— Красивые слова ты говоришь, о, невидимый во мраке. Быть может, они даже и правдивы, ведь не может такая красота быть ложью! И как же мне называть тебя?

— Зови меня Захидом, ибо я аскет. Зови меня Абибом, ибо я верующий. Зови меня Ариб, ибо я познающий, — довольно уклончиво ответил узник.

— Мюршидом буду я звать тебя, о, учитель, — вздохнул Гиви, — ибо ты — наставляющий на путь истинный. И все ж поведай мне, как попал ты в это узилище?

— Проповедовал на площадях Ирама, — сердито сказал Мюршид, — хотя вообще не пристало мне что-либо проповедовать публично, однако ж, разослал я учеников своих по базарам и караван-сараям, да и сам пошел в народ, дабы разбудить тех, кто спит на ходу, вразумить легковерных и укрепить сомневающихся. Ибо грозит Ираму страшная опасность, да и не только Ираму, а всем подлунным мирам, и опасность эта растет с каждым днем. Я рассказывал о том, кто потерял терпение и о том, кто терпение еще не обрел. Я рассказывал о том, кто ищет силу и о том, кто ищет мудрости. О праведном царе и царе неправедном.

— А! — уныло сказал Гиви, — опиум для народа? Мутите, так сказать, воду?

— Чистую воду не замутишь, — сердито ответствовал Мюршид. — Однако же любая вода испарится, ежели ударит в нее столп огня. Я со своими послушниками рек о том, что будет, если не проснутся спящие, и не спохватятся любящие, что будет, ежели мудрость уступит силе. Ибо то, что говорится под небом, в конце концов, дойдет до Небес, а то, о чем умалчивают, навечно остается похороненным под смрадными развалинами.

— И вас за это арестовали и бросили в темницу? За проповеди?

— Не арестовали бы, коли я сам того не пожелал, — спокойно ответил узник, — а что до того, где проповедовать, то мне оно без разницы, ибо и в темницах сидят люди, и даже стены имеют уши. Не хочешь ли и ты послушать одну из моих историй — раз уж суждено нам коротать время вместе?

— С охотой и удовольствием, о, Мюршид, — ответил Гиви, которому было совершенно нечем заняться, — ибо история твоя поможет скоротать время, отпущенное нам Господом. Жаль только, что не могу я устроить тебя поудобней, да накормить чем пожелаешь, однако, раз не в моих это силах, то и говорить не о чем.

— Благодарность твоя будет мне пищей, о, Гиви, — сказал рассказчик. — Итак, слушай же.

История о двух избранниках и об одной любимой, рассказанная в зиндане неким узником

Жил некогда, о, слушатель, в сопредельном Ираму царстве один царевич. И был он отрадой глазу и усладой сердцу для отца своего, царя сей страны — ибо было у сего царя дочерей без числа, а вот сын один-единственный. И радовался царь, глядя на царевича — истинно был он избранник судеб, имея и красоту, ибо был он светел ликом, кудрями черен, а станом подобен стройному кипарису, и богатство, ибо он, когда выходил за стены дворца, щеголяя платьем пурпурным и шафранным, то дарил нищим золото горстями. А любимым занятием его была охота — выезжал он в леса и поля, гарцевал на горячем скакуне, травил пардов горных и равнинных, бил всякую птицу без счета, и не было такого места, самого гиблого, куда не ступало бы копыто его горячего скакуна. Собранием всех достоинств был царевич, ибо владел он красивым почерком и нанизывал слова в строки, и складывал газели, и услаждал собрания речами… Одно лишь тревожило его почтенного родителя — зрелым юношей в расцвете сил был царевич, однако же не глядел он на городских красавиц, не посылал евнухов на рынок за плясуньями и музыкантшами, а проводил свое время в мужских забавах и играх, состязаясь в силе и ловкости, однако ж равнодушный к игре любовной, каковая есть услада всех зрелых мужей… сколько царь этой земли не молил Всевышнего, оставался царевич равнодушен к женскому полу, а все скакал по полям и по болотам, бил дичь, играл в мяч, сочинял газели с изысканными редифами да вздыхал над книгами. Однако ж Всевышний слышит все, даже случайное слово слышит он, и вот, как-то раз царь в сердцах воскликнул: «О, сын мой, разбивающий мне сердце! Молю я Господа, чтобы послал он тебе любовь хотя бы и несчастную, коль воротишь ты нос от честного брака по любви, сговору и согласию!»

И случилось так, что царевич выехал охотиться за городские ворота и скакал он со своей свитой довольно долго, и уже ночь упала, так что пришлось им остановиться на ночлег в незнакомом месте. Там они и переночевали, а наутро поскакали дальше, преследуя зверя, так что, в конце концов, заехали они в такую даль, где еще раньше никогда не были. И царевич устал и почувствовал голод и настоятельную потребность совершить омовение, так что он стал озираться по сторонам, а спутники его поскакали туда и сюда и, в конце концов, один из них вернулся с вестью, что поблизости есть небольшое селение, и до него лишь полфарсанга пути.

Возрадовался царевич и дал шпоры коню и поскакал (а свита его за ним) и скакал так, пока не остановился у дома, скромного видом, но достойного. И увидел он, как выходит из ворот с кувшином дева, стройная как лоза, и хотя прикрывала она лицо свое, показалась она царевичу выше всяких похвал, ибо стан ее был гибок, а походка безупречна. Она, весьма вероятно, вышла к колодцу, ибо несла на плече кувшин, но увидев блестящих всадников в блестящих одеждах, засмущалась, уронила кувшин, всплеснула руками и убежала в дом. И сказал царевич — вот, тот дом, где хочу я вкусить мою трапезу.

Хозяин дома был весьма польщен такой честью (а, хотя царевич и не сказал ему своего сана и имени, по платью и по повадке хозяин понял, что перед ним человек знатный) и встретил его с поклоном, и принес воды для омовения, и позвал своего старшего сына и младшего сына, дабы они прислуживали за столом царевичу и его спутникам, и самолично подавал лучшие яства и напитки (хотя и весьма скромные по меркам дворца). Однако же царевичу и самое сладкое казалось горьким, ибо не видел он той девушки. И, поев, он омыл руки и сказал хозяину — вот, все услады дома твоего вкусил я кроме одной; повелось у нас в доме моего батюшки, чтобы после трапезы музыкантши, искусные пальцами, играли на лютне, ибо услада нужна не только телу, но и духу… вот, видел я у тебя во дворе деву, станом стройную, походкой легкую, обликом выше всяких похвал, так не сыграет ли она нам из-за завесы…

Хозяин, было, заколебался, однако же принц быстро развеял его сомнения, велев одному из своих спутников отсыпать горсть червонцев. И тогда он вышел с поклоном и кликнул девушку, а имя ей было Ясмина, и она сыграла из-за завесы на лютне, да так, что у царевича улетел разум. И, когда она закончила играть, царевич вновь обратился к хозяину:

«Поверь, я не хочу ничего плохого ни тебе, ни дочери твоей (а ей я желаю исключительно счастья), но знай, что пришлась она мне по душе и хочу я купить ее себе в наложницы. Знай, что я принц сей земли, и доселе не ведал, что такое любовь, однако же, запала твоя Ясмина мне в душу, и усладила сердце, и не будет мне сна, покуда не склонится она у моего изголовья, и в том клянусь я перед тобой и своими спутниками!»

А надо сказать, что хозяину дома это предложение пришлось весьма по сердцу, ибо дела его пришли в упадок, отчего ему и пришлось удалиться в столь дикое место. И поклонился он до земли, и коснулся лбом туфли царевича и сказал так:

«Знай же, о, царевич, что роду я не худого, хотя и не сравнить с тобой, великим, сияющим. Сам я магрибинец, и жил в городе Магрибе в богатстве и довольстве и разводил голубей для писем, и голуби мои ценились в лучших дворах под этим небом, поскольку отличались мощными маховыми перьями, и легкими пуховыми перьями, и стройными рулевыми, и килем они были подобны кораблям, бороздящим моря, а глаза у них были, как у сокола. И выкармливал я птенцов из своего собственного рта, и натаскивал, и воспитывал, так, что не было лучших птиц на базарах Магриба. И ценились они так высоко, что жил я в неге и роскоши, и детей моих растил в неге и роскоши, и Ясмина моя вскормлена цыплятами и шафранным рисом, и обучена игре на лютне, и стихосложению, и изысканным речам, и чистописанию, руки ее не знали тяжелой работы, а ноги не касались плит мостовой. Однако ж рок переменчив и случилась голубиная чума, и птицы мои погибли, мои золотые, мои драгоценные птицы, и стал я разорен, и все пошло в уплату долгов, и не осталось у Ясмины ни динара, ни дирхема приданного, и мать ее умерла от горя, а я, забрав детей, удалился сюда, дабы не торжествовали неправедные, видя мое падение. И должен сказать тебе, что буду рад и счастлив, коли ты заберешь Ясмину, жемчужину мою отсюда, ибо такая жизнь для нее не подобает, и она чахнет и бледнеет от горя и тоски».

И тогда царевич велел спутникам своим насыпать этому человеку столько золота, сколько весит сама Ясмина, а чего не хватало, то добавляли серебром и самоцветами, и дорогим оружием, пока у того человека разум не улетел от такого богатства, и он, ступив за завесу, не вывел Ясмину за руку, не подвел ее к царевичу, сказав «Вот твой господин и хозяин!». И Ясмина с опущенной головой, не говоря ни слова, пошла за царевичем, а он был без ума от радости и приписывал ее молчаливость тому, что грустит она, расставаясь с отцом. Ничего, думал он, я сумею развеять ее печаль, ибо она будет жить так, как ей привычно и ни в чем не знать отказа, и есть лучшие яства и пить лучшие напитки, и когда я скажу ей стих с изысканным редифом и чеканным слогом, она, возрадовавшись, мне в ответ скажет два, ибо тот, кто обучен этому искусству, чахнет, когда не может его применить.

С подобными мыслями он посадил девушку на седло позади себя и направился со своими спутниками во дворец. И все были весьма рады тому, что царевич, наконец, обратил свои взоры к женской половине, а пуще того — сам царевич и отец его. Однако ж отец был человек мудрый и повелел он старшей няньке царевича осмотреть девушку, дабы убедиться, что нет в той скрытого изъяна. И старшая нянька царевича осмотрела девушку и нашла, что члены у нее соразмерные, грудь высокая, бедра тяжелые, руки и ноги маленькие, лик светел, а волосы и глаза черны, и что нет в ней не единого изъяна. Однако ж, заметила она, что девушка грустна и со щек ее исчезла краска, и что не радуется она своему новому положению, а чахнет, и пульс ее не наполнен.