История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса

      Пастор, верно, не расслышал этих слов, так как не обратил на них большого внимания; он продолжал сетовать, и слезы скатывались ему на грудь. Наконец он вскричал: «Где мой мальчик?» – и кинулся было за порог, когда, к его великому изумлению и радости, которую, надеюсь, читатель с ним разделит, он встретил бегущего к нему сына, правда вымокшего насквозь, но живого и невредимого. Человек, принесший известие о несчастии, проявил излишнее рвение – как это бывает иногда с людьми – из не очень, мне кажется, похвального пристрастия к передаче дурных вестей: увидев, как мальчик упал в реку, он, чем бы кинуться ему на помощь, помчался сообщать отцу об участи ребенка, которая представилась ему неизбежной, но от которой мальчика спас тот самый коробейник, что раньше вызволил его отца из менее страшной беды. Радость пастора была столь же бурной, как перед тем его горе; он тысячу раз принимался целовать и обнимать сына и плясал по комнате, как умалишенный; когда же он увидел и узнал своего старого друга коробейника и услышал о его новом благодеянии, какие испытал он чувства? О, не те, что испытывают два царедворца, заключая друг друга в объятия; и не те, с какими знатный человек принимает подлых, вероломных исполнителей своих злых намерений; и не те, с какими недостойный младший брат желает старшему радости в сыне или с каким человек поздравляет своего соперника, добившегося любовницы, места или почести. Нет, читатель, он чувствовал кипение, восторг переполненного честного, открытого сердца, рвущегося к человеку, оказавшему ему доподлинные благодеяния; и если ты не можешь сам постичь сущность этих чувств, то я не стану понапрасну стараться помочь тебе в этом.
      Когда все треволнения улеглись, пастор, отведя Джозефа в сторону, стал продолжать таким образом:
      – Да, Джозеф, не поддавайся чрезмерно своим страстям, если ждешь счастья в жизни.
      У Джозефа, как это могло бы статься и с Иовом, иссякло терпение, он перебил пастора, говоря, что легче давать советы, чем следовать им; и что он-де не заметил, чтобы сам мистер Адамс одержал над собою столь полную победу, когда думал, что потерял своего сына или когда узнал, что мальчик спасен.
      – Юноша, – ответил Адамс, возвышая голос, – желторотому е подобает поучать седовласого. Ты не ведаешь нежности отцовской любви; когда ты станешь отцом, только тогда ты будешь в состоянии понять, что может чувствовать отец. Нельзя требовать от человека невозможного; утрата дитяти есть одно из тех великих испытаний, в которых нашему горю дозволено быть неумеренным.
      – Отлично, сэр, – восклицает Джозеф, – и если я люблю женщину так же сильно, как вы свое дитя, то, конечно, ее утрата причинит мне равную скорбь.
      – Да, но такая любовь неразумна, дурна сама по себе, и ее следует преодолевать, – отвечает Адамс, – она слишком отдает плотским вожделением.
      – Однако же, сэр, – говорит Джозеф, – нет греха в том, чтобы любить свою жену и дорожить ею до безумия!
      – Нет, есть, – возражает Адамс, – человек должен любить свою жену, несомненно, это нам заповедано, но мы должны любить ее с умеренностью и скромностью.
      – Боюсь, я окажусь повинен в некотором грехе, невзирая на все мои старания, – говорит Джозеф, – потому что я буду, конечно, любить без всякой меры.
      – Ты говоришь неразумно, как ребенок! – восклицает Адамс.
      – Напротив, – говорит миссис Адамс, которая прислушивалась к последней части их беседы, – вы сами говорите неразумно. Надеюсь, дорогой мой, вы никогда не станете проповедовать такой бессмыслицы, будто мужья могут слишком сильно любить своих жен. Когда бы я узнала, что в доме у вас лежит такая проповедь, я бы ее непременно сожгла; и заявляю вам, не будь я уверена, что вы меня любите всем сердцем, то я вас ненавидела и презирала бы – уж в этом я за себя отвечаю! Вот еще тоже! Прекрасное учение! Нет, жена вправе требовать, чтобы муж любил ее, как только может; и тот грешник и мерзавец, кто не любит так свою жену. Разве он не обещал любить ее, и тешить, и лелеять, и все такое? Право же, я все это помню еще, как если бы только вчера затвердила, и никогда не забуду. Впрочем, я знаю наверно, что на деле вы не следуете тому, что проповедуете, потому что вы были для меня всегда любящим и заботливым мужем, уж это-то правда; и мне невдомек, к чему вы только стараетесь вбить в голову молодому человеку такой вздор! Не слушайте вы его, мистер Джозеф, будьте таким хорошим мужем, каким только можете, и любите свою жену всем телом и всей душой.
      Тут сильный стук в дверь положил конец их спору и возвестил начало новой сцены, которую читатель найдет в следующей главе.

Глава IX
Визит, нанесенный пастору доброй леди Буби и ее благовоспитанным другом

      Как только леди Буби услышала от джентльмена рассказ о его встрече возле дома с удивительной красавицей и заметила, с каким восторгом он говорит о ней, она, тотчас заключив, что то была Фанни, стала обдумывать, как бы познакомить их поближе, и в ней загорелась надежда, что богатое платье молодого человека, подарки и посулы побудят девушку оставить Джозефа. Поэтому она предложила гостям прогуляться перед обедом и повела их к дому мистера Адамса. Дорогой она предложила своим спутникам позабавить их одним из самых смешных зрелищ на земле, а именно – видом старого глупого пастора, который, сказала она со смехом, содержит жену и шестерых своих отпрысков на нищенское жалованье – около двадцати фунтов в год; и добавила, что во всем приходе не найдется семьи, которая ходила бы в худших отрепьях. Все охотно согласились на этот визит и прибыли в то самое время, когда миссис Адамс говорила свою речь, приведенную нами в предыдущей главе. Дидаппер – так звали молодого франта, которого мы видели подъезжавшим верхом к дому леди Буби, – постучал тростью в дверь, подражая стуку лондонского лакея. Все, кто находился в доме, то есть Адамс, его жена, трое детей, Джозеф, Фанни и коробейник, были повергнуты в смущение этим стуком, но Адамс подошел прямо к двери и, впустив леди Буби со всем ее обществом, отвесил им около двухсот поклонов, а его жена сделала столько же реверансов, говоря при этом гостье, что «ей стыдно встречать ее в таком затрапезном платье» и что «в доме у нее такой беспорядок», но если бы она ждала такой чести, то ее милость застала бы ее в более приличном виде. Пастор не стал извиняться, хотя на нем была его ободранная ряска и фланелевый ночной колпак. Он сказал, что «сердечно приветствует их в своем бедном доме», и, обратившись к мистеру Дидапперу, воскликнул:
 
Non mea renidet in domo lacunar.
 
      Франт ответил, что он не понимает по-валлийски; пастор только поглядел на него с изумлением и ничего не сказал.
      Мистер Дидаппер, прельстительный Дидаппер, был молодой человек ростом около четырех футов пяти дюймов. Он носил собственные волосы, хотя они были у него такими жидкими, что не грех ему было бы и надеть парик. Лицо у него было худое и бледное; туловище и ноги не наилучшей формы, так как его плечи были очень узки, икры же отсутствовали; а его поступь скорее можно было бы назвать поскоком, нежели походкой. Духовные его достоинства вполне отвечали этому внешнему виду. Мы определим их сперва по отрицательным признакам. Он не был полным невеждой, ибо умел поговорить немного по-французски и спеть две-три итальянские песенки; он слишком долго вращался в свете, чтобы быть застенчивым, и слишком много бывал при дворе, чтобы держаться гордо; он, видимо, не был особенно скуп – так как тратил много денег; и не замечалось в нем всех черт расточительности – ибо он никогда не дал никому ни шиллинга… Не питал ненависти к женщинам; он всегда увивался около них, но при этом был так мало привержен к любострастию, что среди тех, кто знал его ближе, слыл очень скромным в своих наслаждениях. Не любил вина и так мало склонен был к горячности, что два-три жарких слова противника тотчас охлаждали его пыл.
      Теперь дадим две-три черточки положительного свойства. Будучи наследником огромного состояния, он все же предпочел из жалких и грязных соображений, касавшихся одного незначительного местечка, поставить себя в полную зависимость от воли человека, именуемого важным лицом, и тот обходился с ним до крайности неуважительно, требуя при этом от него послушания всем своим приказам, которым молодой человек беспрекословно подчинялся, поступаясь совестью, честью и благом родной страны, где ему принадлежали столь обширные земли. В довершение характеристики скажем: он был вполне доволен собственной своей особой и своими дарованиями, но очень любил высмеивать всякое несовершенство в других. Такова была маленькая личность – или, лучше сказать, штучка, – впорхнувшая вслед за леди Буби в кухню мистера Адамса.
      Пастор и его друзья отступили от очага, вокруг которого они сидели, и освободили место для леди и ее свиты. Не отвечая на реверансы и чрезвычайную учтивость миссис Адамс, леди, повернувшись к мистеру Буби, воскликнула: «Quelle bete! Quel animal!» А увидев Фанни, которую она распознала бы, даже если б девушка не стояла рядом с Джозефом, она спросила франта, не находит ли он эту юную особу прехорошенькой.
      – Черт возьми, сударыня, – ответил франт, – это та самая девица, которую я встретил!
      – Я и не подозревала, – промолвила леди, – что у вас такой хороший вкус.
      – Потому, конечно, что вы мне никогда не нравились! – воскликнул прельстительный Дидаппер.
      – Ах, шутник! – сказала она. – Вы же знаете, что я всегда питала к вам отвращение.
      – С таким лицом, – сказал франт, – я не стал бы говорить об отвращении; моя дорогая леди Буби, умойте свое лицо перед тем, как говорить об отвращении, заклинаю вас. – Тут он рассмеялся и принялся любезничать с Фанни.
      Все это время миссис Адамс просила и умоляла дам, чтоб они сели, – и, наконец, добилась этой милости. Так как маленький мальчик, с которым произошло несчастье, все еще сидел у огня, мать выбранила его за невежливость, но леди Буби взяла его под защиту и, хваля его красоту, сказала пастору, что сын прямо-таки его портрет.
      Увидев затем в руках у мальчика книжку, она спросила, умеет ли он читать.
      – Да, – сказал Адамс, – он уже немного знает латынь, сударыня, и недавно приступил к «Quae Genus».
 

 
      – Да ну их, ваших квагензов, – ответила леди, – пусть он мне почитает по-английски.
      – Lege, Дик, lege, – сказал Адамс; но мальчик ничего не отвечал, пока не увидел, что пастор сдвинул брови; тогда он прохныкал:
      – Я не понимаю, отец.
      – Что ты, мальчик! – говорит Адамс. – Как будет повелительное наклонение от «lego»? «Legito», не так ли?
      – Да, – отвечает Дик.
      – А еще как? – говорит отец.
      – Lege, – выговорил сын после некоторого колебания.
      – Умница! – говорит отец. – А по-английски, дитя мое, что означает «lege»?
      Мальчик долго молчал в смущении и ответил наконец, что не знает.
      – Как! – вскричал Адамс, рассердившись. – Или водой смыло все твои знания? Как перевести на латынь глагол «читать»? Подумай, потом говори.
      Ребенок некоторое время думал, затем пастор два-три раза произнес:
      – Le… le…
      – Lego, – ответил Дик.
      – Очень хорошо! Ну, а на наш язык, – говорит пастор – как перевести глагол «lego»?
      – Читать! – воскликнул Дик.
      – Отлично, – сказал пастор, – умница! Ты сможешь хорошо учиться, если будешь прилагать старания… Знаете, ваша милость ему только восемь лет с небольшим, а он уже прошел «Propria quae manbus»… Ну, Дик, почитай ее милости.
      И так как леди, желая дать франту время и возможность похлопотать около Фанни, подтвердила свою просьбу, Дик начал читать, а что – покажет следующая глава.

Глава X
История двух друзей, которая может послужить полезным уроком для всех, кому случилось поселиться в доме у супружеской четы

      – «Леонард и Поль были друзьями…»
      – Произноси «Ленард», дитя, – перебил пастор.
      – Прошу вас, мистер Адамс, – говорит леди Буби, – не перебивайте мальчика, пусть читает.
      Дик продолжал:
      – «Ленард и Поль были друзьями; они совместно получили образование в одной и той же школе, где и завязалась у них взаимная дружба, которую они долго сохраняли. Она так глубоко запала в души им обоим, что продолжительная разлука, во время которой они не поддерживали переписки, не могла искоренить ее или ослабить; напротив, она ожила со всею силой при первой же их встрече, случившейся только через пятнадцать лет. Большую часть этого времени Ленард провел в Ост-Индии…»
      – Произноси: «Ост-Индия», – говорит Адамс.
      – Прошу вас, сэр, помолчите, – говорит леди.
      Мальчик продолжал:
      – «…в Ост-Индии, меж тем как Поль служил в армии своему королю и отечеству. На этих двух различных поприщах они встретили столь различный успех, что Ленард был теперь женат и вышел в отставку, располагая состоянием в тридцать тысяч фунтов; а Поль дослужился лишь до звания капитана пехоты и не имел за душою ни шиллинга.
      Случилось так, что полк, в котором служил Поль, получил приказ стать на квартиры неподалеку от имения, приобретенного Ленардом. Этот последний, ставший теперь землевладельцем и мировым судьей, приехал на сессию суда в тот город, где стоял на постое его старый друг, – вскоре по его приезде туда. По какому-то делу, касавшемуся одного солдата, Полю случилось зайти в суд. Возмужалость, время, действие чужого климата так сильно изменили Ленарда, что Поль сначала не признал давно знакомые черты, но не так было с Ленардом: он узнал Поля с первого взгляда и, не сдержавшись, вскочил со скамьи и бросился его обнимать. Поль стоял сперва несколько смущенный, но друг быстро разъяснил недоразумение; и, вспомнив его, офицер тотчас ответил на объятия с горячностью, которая у многих зрителей вызвала смех, а кое в ком пробудила более высокое и приятное чувство.
      Не буду задерживать читателя мелкими подробностями и скажу только, что Ленард стал просить друга в тот же вечер поехать вместе с ним к нему в имение. Просьба эта была уважена, и Поль получил от своего командира отпуск на целый месяц.
      Если что-либо на свете могло еще увеличить счастье, ожидаемое Полем от посещения друга, то он получил это добавочное удовольствие, когда, прибыв в его дом, узнал в его жене свою старую знакомую, с которой встречался он раньше на зимних квартирах и которая всегда казалась женщиной самого приятного нрава. Такая слава установилась за нею среди всех ее близких, так как она принадлежала к той породе дам, каждая представительница которой именуется лучшей женщиной на свете.
      Но как ни мила была эта дама, она все же была женщиной; иначе говоря, ангелом и не ангелом…»
      – Ты, верно, ошибся, дитя, – воскликнул пастор, – ты прочел бессмыслицу.
      – Так сказано в книге, – ответил сын.
      Мистера Адамса властно призвали к молчанию, и Дик продолжал:
      – «Ибо хотя по внешности она заслуживала наименования ангела, но в душе своей она была вполне женщиной. И самым примечательным и, может быть, самым губительным признаком этого служило присущее ей в высокой степени упрямство.
      Прошло дня два с прибытия Поля, прежде чем проявились эти признаки, но скрывать их дольше оказалось невозможным. И она и ее муж вскоре перестали стесняться присутствием друга и возобновили свои споры с прежним рвением. Споры эти велись с крайним пылом и нетерпением, из-за какого бы пустяка ни возникали они первоначально. И пусть это покажется неправдоподобным, но самая маловажность предмета спора часто выставлялась оправданием упорства спорящих, как, например:
      – Если бы вы меня любили, вы бы, конечно, никогда не стали спорить со мной по такому пустяку. – Ответ вполне ясен, ибо этот довод применим обоюдно; и он неизменно влек за собой несколько более подчеркнутое возражение, вроде такого:
      – Смею вас уверить, у меня больше основания это говорить, так как правы все-таки не вы.
      Во время таких споров Поль всегда соблюдал строгое молчание и сохранял неизменным выражение лица, не склоняясь видимо ни на ту, ни на другую сторону. Но все же однажды, когда супруга в сильной ярости вышла из комнаты, Ленард не удержался и стал искать суда у своего друга.
      – Видал ли ты, – говорит он, – существо, более неразумное, чем эта женщина? Что мне с нею делать? Я души в ней не чаю и ни на что не могу пожаловаться в ее нраве, кроме как на это упрямство; что бы она ни заявила, она будет это утверждать против всех на свете доводов и правды. Прошу тебя, дай мне совет.
      – Прежде всего, – говорит Поль, – я скажу тебе напрямик, что ты не прав, потому что, допустим даже, что она ошибается, разве предмет вашего спора был сколько-нибудь существенным? Что за важность, венчался ли ты в красном жилете или в желтом? Об этом ведь был ваш спор. Итак, допустим, она ошиблась; раз ты говоришь, что любишь ее так нежно – а я думаю, она заслуживает самой нежной любви, – разве не разумней уступить, хотя бы ты и сознавал свою правоту, чем доставлять и ей и себе неприятность? Я лично, если когда-нибудь женюсь, непременно заключу с женой соглашение, что во всех наших спорах (особенно же в спорах по пустякам) та сторона, которая более убеждена в своей правоте, всегда должна уступить победу другой; таким образом, мы оба будем наперебой отступаться от своих утверждений.
      – Признаюсь, – сказал Ленард, – дорогой мой друг, – и тут он потряс ему руку, – в твоих словах много правильного и разумного, и я постараюсь в будущем следовать твоему совету. – Они прервали вскоре разговор, и Ленард, пройдя к своей жене, попросил у ней прощения и сказал, что друг разъяснил ему, как он не прав. Она тут же пустилась в пространные восхваления Поля, в которых муж ей вторил, и оба согласились, что Поль самый достойный и самый умный человек на земле. При следующей встрече, за ужином, она, хоть и пообещала не упоминать о том, что рассказал ей муж, не могла не бросать на Поля самые добрые и ласковые взгляды и сладчайшим голосом спросила, не разрешит ли он положить ему кусочек жареного дупеля.
      – Жареной куропатки, дорогая моя, так вы хотели сказать? – говорит муж.
      – Дорогой мой, – говорит жена, – я спрашиваю вашего друга, не скушает ли он жареного дупеля; и уж, верно, я знаю, раз я сама жарила дичь!
      – Думается мне, я тоже знаю, раз я сам ее подстрелил, – возражает муж, – я твердо знаю, что не видел за весь год ни одного дупеля; однако хоть я и знаю, что я прав, я покоряюсь – и пусть жареная куропатка будет жареным дупелем, если так вам угодно.
      – Мне все равно, – говорит жена, – куропатка ли это или дупель, но вы своими доводами способны свести человека с ума! В собственном мнении вы, конечно, всегда правы, но ваш друг, я полагаю, знает, что он ест.
      Поль ничего не ответил, и спор продолжался, как обычно, почти весь вечер. На следующее утро леди, встретив случайно Поля и будучи уверена, что он ей друг и держит ее сторону, приступила к нему с такими словами:
      – Я уверена, сэр, что вас уже давно удивляет неразумие моего супруга. Правда, в других отношениях он прекрасный человек, но он так упрям, что только женщина такого покладистого нрава, как я, уживется с ним. Вот хотя бы вчера, – как может человек быть таким нерассудительным!… Я уверена, что и вы его не одобряете. Прошу вас, ответьте, разве не был он не прав?
      После короткого молчания Поль ответил так:
      – Извините, сударыня, но если благовоспитанность побуждает меня отвечать наперекор моему желанию, то приверженность к истине вынуждает меня объявить вам, что я другого мнения. Говоря просто и честно, вы были совершенно не правы; предмет, по-моему, не стоил обсуждения, но птица была, несомненно, куропаткой.
      – О сэр, – ответила леди, – я бессильна, если вкус вводит вас в обман.
      – Сударыня, – возразил Поль, – это совершенно не существенно; даже будь это не так, муж ваш вправе был ожидать от вас уступчивости.
      – Вот как, сэр, – говорит она. – Уверяю вас…
      – Да, сударыня! – воскликнул он. – Вправе – от такой разумной женщины, как вы; и, позвольте мне сказать это вам: такое снисхождение показало бы превосходство вашего разумения даже над разумением вашего супруга.
      – Но, дорогой сэр, – сказала она, – зачем я буду уступать, когда я права?
      – По этой самой причине, – ответил Поль. – Это будет наилучшим проявлением вашей нежности к нему; кто же в большей мере заслуживает нашего сострадания, как не любимый нами человек, когда он не прав?
      – Да, – сказала она, – но я стараюсь вразумить его
      – Извините меня, сударыня, – ответил Поль, – но я взываю к собственному вашему опыту: разве когда-нибудь ваши доводы его убеждали? Чем ошибочней наше суждение, тем меньше мы склонны сознаваться в этом. Я, со своей стороны, всегда наблюдал, что те, кто утверждает в споре неверное, всегда горячатся сильнее.
      – Что ж, – говорит она, – признаюсь, в ваших словах есть доля истины; и я постараюсь руководствоваться ими впредь.
      Тут вошел муж, и Поль удалился. А Ленард, с благодушным видом подойдя к жене, сказал ей, что он сожалеет об их глупом споре за вчерашним ужином; сейчас он убедился, что был не прав. Жена, улыбаясь, ответила, что его уступка, думается ей, вызвана его снисходительностью, что ей стыдно, сколько слов наговорила она по такому глупому поводу, – тем более что теперь она уверилась в своей ошибке. Последовало небольшое соревнование, но с полной взаимной доброжелательностью, и в заключение жена сказала мужу, что Поль убедительно доказал ей, что она не права. После этого они в один голос принялись хвалить своего общего друга.
      Поль теперь проводил дни свои в полной приятности: споры стали куда реже и короче, чем раньше. Но черт или несчастная случайность, в которой, может быть, черт не был нисколько замешан, вскоре положил конец его благоденствию. Гость стал своего рода тайным судьей по каждому разногласию; и, думая, что ему удалось утвердить принцип уступчивости, он не совестился при каждом споре уверять тайком обоих в их правоте, как раньше прибег он к обратному способу. Один раз в его отсутствие возникло между супругами сильное словопрение, и обе стороны решили передать свой спор на его суд – причем муж заявил, что решение будет, несомненно, в его пользу; а жена ответила, что он может обмануться в своем ожидании, потому что его друг, наверно, успел убедиться, как редко вина падала на нее… и если б только он все знал!…
      Супруг ответил:
      – Моя дорогая, я не хочу разбираться в старых наших спорах, но я думаю, если бы вы тоже знали все, вы бы не воображали, что мой друг всегда на вашей стороне.
      – Ну, нет, – говорит она, – раз уж вы меня на это вызвали, то я упомяну об одной только вашей ошибке. Помните, вы поспорили со мной о том, нужно ли посылать Джекки в школу, когда стоят холода; так вот – я вам тогда уступила только по снисходительности, хоть и знала сама, что я права; и Поль сам сказал мне потом, что и он так считает.
      – Моя дорогая, – возразил супруг, – я не беру под сомнение вашу правдивость, но торжественно вас заверяю: когда я обратился к Полю, он принял всецело мою сторону и сказал, что поступил бы точно так же.
      Тогда они принялись разбирать бессчетные другие примеры, и обнаружилось, что во всех случаях Поль, под великим секретом, высказывался в пользу каждой из сторон. В заключение, поверив друг другу, муж и жена жестоко обрушились на предательское поведение Поля и согласно решили, что он был причиной чуть ли не всех споров, какие возникали между ними. После этого они стали необычайно нежны друг к другу и так взаимно уступчивы, что соревновались между собою в осуждении собственных поступков и дружно изливали свое негодование на Поля; а жена, опасаясь кровавого исхода, стала даже настойчиво уговаривать мужа, чтоб он спокойно дал другу своему уехать от них на другой день, – поскольку к этому дню истекал срок его отпуска, – и затем порвал с ним знакомство.
      Такое поведение может показаться неблагодарностью со стороны Ленарда, однако жена (хоть и не без труда) добилась от него обещания последовать ее совету. Оба они проявили в этот день необычную холодность к гостю, и Поль, наделенный тонкой чувствительностью, отвел Ленарда в сторону и так насел на него, что тот в конце концов открыл секрет. Поль признался в правде, но разъяснил притом, в каких намерениях он так себя вел. Ленард ответил на это, что Полю, как истинному другу, следовало бы посвятить его своевременно в своей план: он ведь мог не сомневаться в его умении соблюдать тайну! Поль ответил на это с некоторым возмущением, что Ленард достаточно показал, действительно ли он умеет что-нибудь скрывать от жены. Ленард возразил с некоторой горячностью, что у него больше оснований к упрекам, потому что он, Поль, сам вызвал большую часть споров между ними своим нелепым поведением, и не открой они с женой друг другу, как обстояло дело, то Поль мог бы стать виновником их разрыва. Поль на это возразил…»
      Но тут случилось нечто, что заставило Дика прервать чтение и о чем мы расскажем в следующей главе.

Глава XI,
в которой история идет дальше

      Джозеф Эндрус с большим трудом терпел дерзкое поведение Дидаппера, разговаривавшего с Фанни очень вольно и предлагавшего ей содержание, но уважение к обществу удерживало его от вмешательства, покуда франт давал волю только своему языку; однако франт, улучив минуту, когда взоры дам оказались направлены в другую сторону, позволил себе грубое прикосновение к девице руками; и Джозеф, как только это увидел, тотчас угостил франта такою звонкой пощечиной, что тот очутился в нескольких шагах от того места, где сидел. Дамы завизжали, вскочили со стульев, а франт, как только оправился, обнажил свой кортик; Адамс же, увидев это, схватил левой рукой крышку от печного горшка и, прикрываясь ею, как щитом, без всякого наступательного оружия в другой руке стал впереди Джозефа, принимая на себя всю ярость франта, извергавшего такие проклятия и угрозы, что женщины в испуге сбились в кучу, теряя рассудок от одних лишь его воплей о мести. Но Джозеф был не из трусливых и просил Адамса дать противнику сразиться с ним, потому что у него-де в руке отличная дубинка и враг ему не страшен. Фанни в обмороке упала на руки миссис Адамс, и в комнате был уже полный переполох, когда мистер Буби, шагнув мимо Адамса, притаившегося за своею крышкой от горшка, подошел к Дидапперу и настоял, чтобы тот вложил кортик в ножны, обещая, что ему будет дано удовлетворение; на что Джозеф заявил, что он готов и будет драться любым оружием. Франт спрятал свой кортик, достал из кармана зеркальце и, не переставая взывать о мести, стал приглаживать волосы; пастор отложил свой щит, а Джозеф, подбежав к Фанни, быстро привел ее в чувство. Леди Буби побранила Джозефа за оскорбление, нанесенное им Дидапперу, но Джозеф ответил, что за такое дело он пошел бы в атаку на целый полк.
      – За какое дело? – спросила леди.
      – Сударыня, – ответил Джозеф, – он был груб с этой молодою женщиной.
      – Как, – говорит леди, – мне кажется, он хотел поцеловать девицу; разве нужно бить джентльмена за такое намерение? Я должна сказать вам, Джозеф, подобные манеры вам не к лицу.
      – Сударыня, – сказал мистер Буби, – я видел все, что произошло, и я не одобряю поведения моего брата: потому что я не понимаю, что дает ему основание выступать защитником этой девицы.
      – А я одобряю, – говорит Адамс, – он храбрый юноша; каждому мужчине подобает выступать защитником невинности; и подлейшим трусом будет тот, кто не заступится за женщину, с которой он готовится вступить в брак.
      – Сэр, – говорит мистер Буби, – мой брат неподходящая партия для такой девушки, как эта.
      – Да, – говорит леди Буби, – и вы, мистер Адамс, поступаете несообразно с вашим саном, поощряя подобные дела; меня очень удивляет, что вы об этом хлопочете. Я думаю, вам больше подобало бы отдавать ваши заботы жене и детям.
      . – В самом деле, сударыня, ваша милость говорят истинную правду, – отозвалась миссис Адамс, – он несет несусветный вздор, говорит, будто весь приход – его дети. Право, я не понимаю, что он при этом разумеет; иная жена могла бы заподозрить, что он предался распутству; но в этом я его никак не обвиняю: я тоже умею читать Писание – не хуже его, и ни разу я там не вычитала, что пастор обязан кормить чужих детей; а он к тому же всего-навсего бедный сельский священник, и у него, как вашей милости известно, не хватает средств даже и на нас с детьми.
      – Вы говорите превосходно, миссис Адамс, – изрекла леди Буби, до того не удостоившая пасторшу ни единым словом, – вы, как видно, очень разумная женщина; и, уверяю вас, ваш муж ведет себя очень глупо и действует против собственного интереса, потому что моему племяннику этот брак крайне неприятен; и в самом деле, я не могу порицать за это мистера Буби: партия эта совершенно неприемлема для нашей семьи!
      Леди продолжала в том же роде, обращаясь к миссис Адамс, в то время как франт прыгал по комнате, тряся головой – отчасти от боли, отчасти со злобы; а Памела бранила Фанни за ее самонадеянные попытки поймать в сети такого жениха, как ее, Памелы, брат. Бедная Фанни отвечала только слезами, которые уже давно начали увлажнять ее косынку; и Джозеф, увидев это, взял свою невесту под руку и увел ее, поклявшись, что не станет признавать родственниками людей, враждебных той, которую он любит больше всех на свете. Он вышел, поддерживая Фанни левой рукой и размахивая дубинкой в правой, – и ни мистер Буби, ни франт не почли нужным остановить его. Леди Буби и ее сопровождающие оставались после этого в доме очень недолго: колокол Буби-холла уже звал их переодеваться, на что у них едва доставало времени до обеда.
      Адамс, казалось, был сильно удручен, и, видя это, его жена прибегла к обычному матримониальному бальзаму. Она ему сказала, что не зря он огорчается, потому что он, как видно, погубил всю семью дурацкими своими выходками; но, может быть, он горюет об утрате двух своих детей, Джозефа и Фанни?
      Тут вступила в разговор и его старшая дочь:
      – В самом деле, отец, это очень жестоко – приводить сюда посторонних, чтобы они вырывали хлеб изо рта у ваших детей… Вы держите их у себя с того часа, как они вернулись в приход, и, судя по всему, намерены продержать еще добрый месяц; разве вы обязаны кормить ее за то, что она красавица? Я, впрочем, не вижу, чтоб она была красивей других. Если бы людей кормили за красоту, вряд ли бы жилось ей лучше, чем ее ближним… Против мистера Джозефа я ничего не могу сказать – он молодой человек честных правил и заплатит со временем за все, что получает. Но эта девица!… Почему она не возвращается туда, откуда сбежала? Будь у меня денег миллион, я не дала бы такой бесстыжей бродяжке ни полпенни, нипочем не дала бы, хоть умирай она с голоду!…