История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса

      Его жена, видя, что он сжал кулаки, вмешалась и стала его молить, чтобы он не дрался, а показал бы себя истинным христианином и притянул бы своего гостя к ответу. Так как ничто не могло вызвать Адамса на бой, кроме прямого нападения на него самого или на его друга, он улыбнулся гневному виду и жестам Траллибера и, сказав, что ему прискорбно видеть таких людей облеченными в сан, удалился без дальнейших церемоний.

Глава XV
Неожиданное приключение – следствие явленного пастором Адамсом нового примера забывчивости

      Когда он вернулся в гостиницу, Джозеф и Фанни сидели вдвоем. Его отсутствие не только не показалось им слишком долгим, как он того боялся, но они его даже не почувствовали и ни разу не вспомнили о пасторе. Оба они часто меня уверяли потом, что провели те часы в приятном разговоре, но так как мне не удалось добиться ни от него, ни от нее, о чем они беседовали, то я не могу поведать это читателю.
      Адамс сообщил влюбленным о безуспешности своего предприятия. Все трое были сильно смущены, не зная, как уйти, и ни один из них не мог ничего придумать, пока Джозеф не предложил вызвать хозяйку и попросить ее, чтоб она им поверила в долг, – на что Фанни никак не надеялась, потому что, сказала она, ей никогда еще не доводилось видеть женщину с таким кислым лицом.
      Но она была приятно разочарована: не успели они высказать свою просьбу, как хозяйка охотно согласилась и с улыбкой и поклонами пожелала им доброго пути. Однако, чтобы читатель не почел Фанни плохой физиономисткой, мы позволим себе указать на ту причину, которая, может быть, склонила хозяйку к такому доверию и благодушию. Адамс, заявив, что идет навестить своего брата, невольно обманул Джозефа и Фанни, которые оба подумали, что он имеет в виду брата по крови, а не во Христе, – и так они и объяснили это хозяйке, когда та у них спросила, г Де пастор. Мистер Траллибер, надо сказать, благодаря своему видимому благочестию, своей важности, строгости и замкнутости, а также славе богатея пользовался у себя в приходе таким влиянием, что все жили в страхе и трепете перед ним. Поэтому хозяйка, зная, что, скажи пастор слово – и ей в жизни не продать больше ни кружки пива, не посмела, разумеется, оскорбить его мнимого брата отказом в кредите.
      Они уже выходили, когда Адамс вспомнил, что оставил у Траллибера свой кафтан и шляпу. Так как он не желал еще раз заходить к своему собрату, хозяйка, не имея в доме слуг, предложила сама принести ему вещи.
      Это была неудачная затея, так как хозяйка скоро убедилась, что составила себе ошибочное представление об Адамсе, которого Траллибер стал поносить грубейшими словами – особенно когда услышал, что тот имел дерзость притязать на близкое с ним родство.
      Поэтому, едва возвратившись, хозяйка совершенно изменила тон. Стыдно людям путешествовать, сказала она, выдавая себя не за то, что они есть; к тому же налоги высоки, и она со своей стороны обязана платить за то, что имеет; поэтому она никак не может и не станет верить кому-либо в долг – хоть родному отцу; и никогда еще у нее не было так туго с деньгами, а ей нужно собрать изрядную сумму. Так что они должны заплатить ей перед тем, как уйти из ее дома.
      Адамс был в сильном смущении; но так как он знал, что мог бы легко занять такую сумму в своем собственном приходе, и знал, что сам он одолжил бы ее всякому, кто попал в беду, то он снова набрался храбрости и обошел весь приход, однако безуспешно: он вернулся, как вышел, без гроша, вздыхая и жалуясь, что в стране, исповедующей христианство, человек может умереть с голоду на глазах у ближних, процветающих в изобилии. В его отсутствие хозяйка, стоя на страже при Джозефе и Фанни, занимала их разговором о доброте пастора Траллибера. И в самом деле, он не только пользовался в округе самым добрым именем за прочие достоинства, но слыл великим благотворителем, ибо, хоть он в жизни не дал никому ни фартинга, слово «благотворительность» не сходило у него с языка.
      Как только Адамс вернулся из второго своего похода, буря разыгралась вовсю, причем хозяйка среди прочих заявлений сказала, что если они попробуют улизнуть, не заплатив, то она их быстро нагонит с приказом об аресте.
      Платон и Аристотель или кто-то еще сказали, что там, где не преуспело самое тонкое хитроумие, там часто спасает случай, и самым неожиданным образом. Вергилий это выразил очень смело:
 
Turne, quod optanti divum promittere nemo
Auderet, volvenda dies, en! attulit, ultro.
 
      Я сослался бы на многих еще великих людей, если б мог; но так как память изменяет мне, то лучше я далее подкреплю сии замечания примером.
      Случайно (ибо Адамс не был так хитер, чтобы подогнать к этому нарочно) в кабаке сидел в то время человек, который когда-то служил барабанщиком в Ирландском полку, а теперь ходил по деревням коробейником. Этот человек внимательно прислушался к речам хозяйки, а потом отвел Адамса в сторону и спросил, за какую сумму их задерживают. Получив ответ, он вздохнул и выразил сожаление, что сумма великовата: у него в кармане только шесть с половиной шиллингов, которые он от всего сердца рад им одолжить. Адамс подпрыгнул на месте и вскричал, что этого как раз хватит, потому что еще полшиллинга есть у него самого.
      Таким образом, бедняков, не сыскавших сострадания у богатства и благочестия, в конце концов выручило в их беде милосердие бедного коробейника.
      Предоставляю моему читателю выводить из этого случая какие угодно заключения; для меня же достаточно будет сообщить ему, что Адамс и его спутники горячо поблагодарили коробейника и, объяснив ему, куда прийти за уплатой долга, вышли втроем из гостиницы, причем хозяйка не сказала им доброго слова на прощанье, как, впрочем, и они ей; мистер Адамс только объявил, что постарается больше никогда сюда не заходить, а хозяйка, со своей стороны, заверила, что ей такие гости не нужны.

Глава XVI
Весьма любопытное приключение, в котором мистер Адамс больше проявил сердечной простоты, нежели искушенности в мирских делах

      Наши путешественники, удалившись мили на две от гостиницы, которую они могли почесть за рыцарский замок с большим основанием, чем Дон Кихот любую из тех, где ему довелось побывать (если вспомнить, с каким трудом они вырвались из ее стен), дошли до околицы соседнего прихода и увидели вывеску харчевни. В дверях сидел, покуривая трубку, джентльмен, у которого Адамс спросил Дорогу и получил такой учтивый и обязательный ответ, сопровождавшийся такой открытой улыбкой, что добрый пастор, чье сердце по природе своей всегда лежало к любви и приветливости, стал ему задавать и другие вопросы, – в частности, как именуется этот приход и кто владелец дома, высившегося невдалеке перед ними. Джентльмен отвечал все так же обязательно; а дом, сообщил он, принадлежит ему самому.
      Дальше он сказал следующее:
      – Сэр, я вижу по вашей одежде, что вы духовное лицо; а так как путешествуете вы пешком, я полагаю, стакан доброго пива будет вам кстати; и я могу порекомендовать вам пиво у хозяина этого дома как лучшее в нашем графстве. Может быть, вы сделаете небольшой привал и мы с вами покурим? Лучшего табака нет во всем королевстве.
      Приглашение показалось Адамсу приятным, тем более что за весь день он не утолял жажды ничем, кроме эля из погреба миссис Траллибер, а этот напиток был воистину по крепости и вкусу немногим выше того, что перегоняли из зерна, которым великодушный ее супруг оделял своих свиней. Итак, горячо поблагодарив джентльмена за его любезное приглашение и позвав за собою Джозефа и Фанни, он вошел в кабак, где перед ними поставили большой каравай, сыр и жбан пива, вполне оправдавшего отзыв о нем, – и наши трое путешественников принялись за еду с такою прожорливостью, какой не встретить и в самых изысканных ресторациях в приходе св. Джеймса.
      Джентльмен выразил большой восторг перед простосердечием и жизнерадостностью Адамса; особенно же понравилось ему, что он так дружественно обращается с Джозефом и Фанни, часто называя их своими детьми. Пастор же объяснил, что под этим словом он разумеет не более как своих прихожан, и добавил, что ко всем, кого бог вверил его попечению, он, конечно, должен относиться, как отец. Джентльмен, пожав ему руку, горячо одобрил такое суждение.
      – Ваш образ мыслей, – сказал он, – отвечает истинным принципам христианского священника, и я от души хотел бы, чтобы он был всеобщим; однако должен с прискорбием сказать, что пастор нашего прихода, напротив того, не только не почитает своих неимущих прихожан членами своей семьи, но, пожалуй, не видит в них даже существ одной с ним породы. Он редко когда заговаривает с ними – разве что кое с кем из самых богатых, а перед прочими даже и шляпу не приподнимет. Я часто смеюсь, когда вижу, как он в воскресенье проходит вперевалку, точно индюк, по церковному двору сквозь ряды своих прихожан, а те кланяются ему так же покорно и встречают в ответ такое же пренебрежение, как толпа раболепных царедворцев самого надменного государя в христианском мире. Но если в светском человеке такая гордость смешна, то, конечно, в лице духовного звания она гнусна и омерзительна; если такой надутый пузырь, расхаживая в княжеских одеждах, справедливо возбуждает насмешку, то, несомненно, в облачении священника он должен вызывать наше презрение.
      – Спору нет, – ответил Адамс, – ваше мнение правильно; но такие примеры, я надеюсь, редки. Те духовные лица, каких я имею честь знать, держатся совсем иного поведения; и вы со мною согласитесь, сэр, что излишняя готовность многих мирян выказывать неуважение к сану является, возможно, одной из причин того, что духовенство избегает чрезмерного смирения.
      – Вполне справедливо, – говорит джентльмен. – Я вижу, сэр, вы человек выдающегося ума, и я счастлив, что благоприятный случай познакомил меня с вами: может быть, наша встреча окажется небезвыгодной и для вас. Сейчас я скажу вам только, что священник нашего прихода стар и немощен, а замещение вакансии зависит от меня. Доктор, дайте мне вашу руку и считайте твердо, что после его смерти приход за вами.
      Адамс ответил, что ничто в жизни так его не смущало, как полная невозможность чем-либо воздать за столь благородную и незаслуженную щедрость.
      – Сущий пустяк, сэр, – врсклицает джентльмен, – место едва стоит того, чтобы вы его приняли: оно дает всего три.с лишним сотни в год. Ради вас я желал бы, чтоб оно давало вдвое больше.
      Адамс отвесил поклон и прослезился от благодарного волнения; затем джентльмен спросил, женат ли он и есть ли у него дети помимо тех, кого он зовет своими детьми в духовном смысле.
      – Сэр, – ответил пастор, – у меня, к вашим услугам, жена и шестеро детей.
      – Жаль, – говорит джентльмен, – а то я взял бы вас домашним священником и поместил у себя; впрочем, у меня есть в приходе еще один дом, и я его для вас обставлю (потому что пасторский домик у нас не очень хорош). Скажите, ваша жена знает толк в молочном хозяйстве?
      – Не возьму на себя смелость утверждать, что знает, – говорит Адамс.
      – Это обидно, – вымолвил джентльмен, – я бы дал вам штук шесть коров и отменные луга для их прокорма.
      – Сэр, – сказал Адамс в полном упоении, – вы слишком щедры, нет, в самом деле слишком.
      – Ничуть, – восклицает джентльмен, – я ценю богатство лишь постольку, поскольку оно дает мне возможность делать добро; а я никогда не встречал человека, которому услужил бы с большей радостью, чем вам.
      С этими словами он горячо пожал пастору руку и сказал, что дом его достаточно просторен, чтобы дать приют и ему, и его спутникам. Адамс взмолился, что не хочет доставлять ему столько хлопот, и, забывая, что у них нет на всю братию и шести пенсов, сказал, что они преотлично устроятся здесь у хозяина. Джентльмен не принимал отказа и, справившись, куда они держат путь, сказал, что и думать нечего идти такую даль пешком; он попросил соизволения прислать им своего слугу с лошадьми и еще добавил, что если они не откажут ему в удовольствии провести с ним всего два дня, то он предоставит им карету шестерней. Адамс, повернувшись к Джозефу, сказал:
      – Как счастлива для тебя наша встреча с этим добрым джентльменом; я так боялся, что ты не выдержишь до конца с твоей больной ногой.
      И, отнесясь затем к лицу, расточавшему эти щедрые обещания, он после долгих поклонов воскликнул:
      – Благословен тот час, который впервые свел меня с таким, как вы, благодетелем; вы истинный христианин, такой, какими были христиане в первые века, и делаете честь стране, где проживаете. Я охотно совершил бы паломничество в святую землю, чтоб увидеть вас; счастье мое от выгоды, какую извлекаем мы из вашей доброты, ничтожно по сравнению с моей радостью за вас, ибо я вижу, какие сокровища вы накапливаете для себя в стране непреходящей. А посему, великодушнейший сэр, мы принимаем вашу доброту как в смысле любезно предложенного вами ночлега, так и в отношении лошадей наутро.
      Тут он принялся искать свою шляпу, а Джозеф свою; и уже они оба, как и Фанни, были вполне готовы, когда джентльмен, вдруг остановившись и как будто подумав про себя с минуту, воскликнул:
      – Вот неудача! Я забыл, что моя домоправительница ушла со двора и заперла все мои комнаты; я, правда, мог бы взломать для вас двери, но я не смогу дать вам постель, потому что она к тому же убрала куда-то все мое белье. Я рад, что вспомнил об этом до того, как доставил вам беспокойство пройтись со мною до дому; впрочем, я уверен, что и тут вы найдете лучшие удобства, чем могли бы ожидать. Хозяин, вы дадите этим людям хорошие постели, да?
      – Как же, ваша милость! – воскликнул кабатчик. – Такие дам постели, на какие не погнушался бы лечь ни один лорд или судья в королевстве.
      – Я глубоко огорчен, – говорит джентльмен, – что обстоятельства сложились так несчастливо. Решено, больше я ей никогда не позволю уносить ключи!
      – Пожалуйста, сэр, пусть это вас не беспокоит, – восклицает Адамс, – мы устроимся здесь превосходно; я и то не знаю, чем мы вас отблагодарим за ту милость, что вы нам даете ваших лошадей.
      – Да, да! – сказал сквайр. – Назначьте час, и лошади будут завтра поданы вам сюда.
      Итак, обменявшись с Адамсом многими учтивыми словами, слишком скучными, чтоб их повторять, многими рукопожатиями и любезными улыбками и взглядами и пообещав прислать лошадей к семи утра, джентльмен распростился и ушел. Адамс же со своими спутниками вернулись к столу, где пастор выкурил еще одну трубку, после чего они удалились на покой.
      Мистер Адамс встал очень рано; он поднял с постели Джозефа, и между ними возник ожесточенный спор о том, ехать ли Фанни на одной лошади с Джозефом или со слугою джентльмена. Джозеф настаивал, что он вполне поправился и может позаботиться о Фанни не хуже всякого другого. Адамс же не соглашался и заявил, что не решится посадить ее с Джозефом, потому-де, что он слабее, чем думает сам.
      Спор затянулся и грозил разгореться очень жарко, когда пришел слуга от их доброго друга сказать им, что тот, к сожалению, лишен возможности предоставить своих лошадей, так как конюх без его ведома задал им всем слабительное.
      Это сообщение сразу примирило спорящих.
      – Кого и когда, – вскричал Адамс, – так преследовала неудача, как этого бедного джентльмена! Уверяю вас, я огорчен за него больше, чем за себя самого. Ты видишь, Джозеф, как с добрым человеком обращаются его слуги? Ключница запирает от него белье, конюх поит слабительным его лошадей, и, мне думается, – судя по тому, что вчера он ужинал в этом доме, – дворецкий запер его погреб. Боже мой! Вот как в этом мире злоупотребляют добротой! Да, я больше огорчен за него, чем за себя.
      – А я так нет, – вскричал Джозеф, – пешее путешествие меня не смущает, но я озабочен тем, как мы выберемся из этого дома, разве что бог пошлет нам на выручку еще одного коробейника. Впрочем, вы так полюбились джентльмену, что он охотно ссудит вас суммой и побольше той, что мы тут задолжали; с нас следует четыре-пять шиллингов, не более.
      – Правильно, дитя мое, – ответил Адамс, – я напишу ему письмо и осмелюсь, пожалуй, попросить у него полторы кроны; два-три лишних шиллинга в кармане нам не помешают, – они могут нам понадобиться, ведь нам предстоит еще пройти добрых сорок миль.
      Фанни уже встала, и Джозеф пошел ее проведать, оставив Адамса писать письмо; и пастор, кончив, отправил письмо с мальчишкой, а сам сел у порога, разжег свою трубку и предался размышлениям.
      Посыльный был в отсутствии дольше, чем казалось потребным, и Джозеф, вернувшись вместе с Фанни к пастору, высказал опасение, что дворецкий сквайра запер также и его кошелек. На что Адамс ответил, что и это вполне возможно и что дьявол способен надоумить дурного слугу сыграть любую шутку со своим достойным хозяином; но, добавил он, так как сумма невелика, то такой благородный джентльмен легко достанет ее в своем приходе, – если этих денег не окажется у него в кармане. Будь это пять-шесть гиней, сказал он, или еще того больше, тогда бы другое дело!
      Они сели завтракать элем с гренками, когда посыльный вернулся и сообщил им, что джентльмена нет дома.
      – Прекрасно! – сказал Адамс. – Но почему же, дитя мое, ты его не подождал? Ступай, мой добрый мальчик, и дождись его прихода: он не мог уехать куда-нибудь далеко, раз все его лошади больны, и кроме того, он совсем не собирался уезжать: ведь он же приглашал нас провести у него в доме весь этот день и завтрашний. Так что ступай назад, дитя, и жди, пока он не придет домой.
      Посыльный ушел и вернулся назад очень скоро с донесением, что джентльмен отправился в дальнее путешествие и будет дома не раньше как через месяц. При этих словах Адамс, видимо, очень расстроился и сказал, что стряслось, вероятно, что-нибудь непредвиденное, болезнь или смерть кого-либо из родных или еще какое-нибудь неожиданное несчастье; и, обратившись затем к Джозефу, вскричал:
      – Жаль, что ты не напомнил мне занять у него эти деньги с вечера.
      Джозеф ответил с улыбкой, что он очень ошибся бы в джентльмене, если бы тот не нашел какого-нибудь предлога, чтобы отказать в этом займе.
      – Признаться, – сказал он, – мне и раньше не слишком-то нравилось, что, едва познакомившись с вами, он проявляет к вам столько любезности: в Лондоне я слышал от джентльменов в ливреях много подобных историй о господах. Когда же мальчик принес известие, что джентльмена нет дома, я уже понял, что последует дальше, потому что когда светский человек не желает исполнять свое обещание, то он обыкновенно предупреждает слуг, что его никогда не будет дома для того просителя, которому оно дано. В Лондоне я сам не раз говорил, что сэра Томаса Буби нет дома. А когда человек протанцевал у подъезда с месяц или больше, он под конец узнает, что джентльмен уехал из города и ничего не может предпринять по его делу.
      – Боже милостивый! – говорит Адамс. – Какая испорченность в христианском мире! Она, скажу я, почти равна тому, что я читал о язычниках. Но, право же, Джозеф, твои подозрения касательно этого джентльмена несправедливы; каким глупцом должен быть человек, который без всякой корысти возьмет на себя труд дьявола? А скажи, пожалуйста, на какую выгоду мог он надеяться, обманывая нас своими предложениями?
      – Не мне, – ответил Джозеф, – объяснять поведение людей такому, как вы, ученому человеку.
      – Ты говоришь справедливо, – изрек Адамс, – знание людей приобретается только из книг; прежде всего из книг Платона и Сенеки, а этих авторов ты, дитя, боюсь, никогда не читал.
      – Правда, сэр, не читал, – ответил Джозеф, – а только нам в лакейской известно правило, что те господа, которые больше всех обещают, меньше всех делают для других; и я часто слышал от своих товарищей, что самые хорошие подарки получали они в тех домах, где им не обещали ничего. Но, сэр, чем нам дальше обсуждать такие материи, умнее будет поискать способ, как бы выбраться из этого дома: потому что щедрый джентльмен мало что не оказал нам никакой услуги, но еще оставил на нас весь счет.
      Адамс хотел ответить, когда вошел кабатчик и сказал с усмешкой:
      – Ну что, господа, сквайр еще не прислал вам лошадей? Бог ты мой, до чего легко иные люди раздают обещания!
      – Как! – вскричал Адамс. – Вы и раньше знали за ним такие поступки?
      – Я-то? Ого! – ответил кабатчик. – Мне, знаете, не пристало говорить что-нибудь этакое джентльмену в лицо, но теперь, когда его здесь нет, я могу вас заверить, что другого такого не сыщешь на трех ярмарках. Признаться, я едва не рассмеялся, когда услышал, как он вам предложил место пастора в нашем приходе; вот отколол штуку! Я уже подумал, не предложит ли он вам вслед за тем мой дом, потому что то и другое одинаково не в его власти.
      При этих словах Адамс, призвав на себя благословение божие, сказал, что даже не читал никогда о таком чудовище.
      – Но больше всего меня удручает, – сказал он, – что он втянул нас в большой долг перед вами, который мы не сможем заплатить, потому что у нас нет при себе денег и – что еще того хуже – мы проживаем так далеко, что, если вы и поверите нам в долг, я боюсь, вы потеряете ваши деньги, так как мы не найдем оказии переслать их вам.
      – Поверить вам, сударь? – говорит хозяин. – С превеликой радостью! Я слишком уважаю церковь, чтобы не поверить священнику в долг такую малость, и к тому же мне нравится ваше опасение, что вы мне не заплатите вовсе. У меня пропало за людьми немало денег, и каждый раз меня уверяли, что мне вернут долг в самое короткое время. Я ради одной новизны готов подождать с уплатой. Это будет у меня – верно вам говорю – первый такой случай. Но что вы скажете, сударь, не распить ли нам на прощанье еще один жбанчик? Возьмем на мелок немного больше, только и всего; а если вы не уплатите мне ни шиллинга, потеря меня не разорит.
      Адамсу это приглашение пришлось очень по душе, тем более что оно было сделано так сердечно. Он пожал хозяину руку и, поблагодарив его, сказал, что не откажется от жбанчика больше ради удовольствия распить его с таким достойным человеком, чем ради самого напитка; и он счастлив убедиться, добавил он, что есть еще в королевстве добрые христиане, а то ему уже начинало казаться, что он живет в стране, населенной одними иудеями и турками.
      Радушный кабатчик принес жбан пива, а Джозеф с Фанни удалились в сад. Пока они там наслаждались любовной беседой, Адамс с хозяином принялись за пиво; и когда оба наполнили свои стаканы и разожгли свои трубки, между ними завязался разговор, который читатель найдет в следующей главе.
 

Глава XVII
Диалог между мистером Авраамом Адамсом и его хозяином, который в силу несходности их мнений привел бы, может быть, к бедственной развязке, не помешай тому своевременное возвращение влюбленных

      – Сэр, – начал хозяин, – уверяю вас, вы не первый, кому наш сквайр наобещал больше, чем потом исполнил. Он так известен этой своей привычкой, что те, кто с ним знакомы, ни во что не ставят его слово. Помню я, он пообещал родителям одного паренька сделать его акцизным. Они жили в бедности, и такой расход был им не совсем-то по карману, но все же они обучили сына грамоте и счету и другим вещам, какие требуются для этой должности; и мальчик, питая такие надежды, стал задирать голову выше, чем следовало по его положению: он не желал уже ни пахать, ни выполнять другие работы и ходил прилично одетый, в рубашках голландского полотна, которые менял два раза в неделю. И так оно тянулось несколько лет, пока наконец он не поехал к сквайру в Лондон, думая напомнить ему о его обещаниях, но он никак не мог повидать его там. Оставшись без денег и без места, юноша попал в дурное общество, сбился с пути и кончил тем, что его сослали в колонии; весть об этом разбила сердце его матери. Расскажу вам о сквайре еще одну доподлинную историю. У меня был сосед, фермер, и было у него два сына, которых он растил для трудовой жизни, оба – славные ребята. И вот сквайру вздумалось с чего-то, что из младшего надо сделать пастора. Он уговорил отца отдать мальчика в школу, пообещав, что потом он сам обеспечит его средствами для учения в университете, а по достижении им соответственного возраста выхлопочет ему приход. Но когда мальчик проучился семь лет в школе и отец привел его к сквайру с письмом от учителя о том, что он достаточно подготовлен для университета, сквайр, вместо того чтобы вспомнить обещанное и послать его учиться дальше на свой счет, сказал только, что мальчик хорошо обучен и жаль, что средства не позволят отцу продержать его еще лет пять в Оксфорде: а то бы к тому времени, если бы ему удалось присмотреть место священника, то можно было бы выхлопотать для него посвящение в сан. Фермер ответил, что он не такой состоятельный человек. «Ну, тогда, – сказал сквайр, – мне очень жаль, что вы его столько лет учили, потому что прокормить его такие знания не могут, а в трудовой жизни, пожалуй, только повредят ему; и второй ваш сын, который будет спокойно пахать и сеять, едва умея подписать свое имя, окажется в лучших условиях, чем он». И в самом деле, так оно и вышло: бедный юноша, не находя друзей, которые, как он мечтал, поддержали бы его до конца учения, и не желая трудиться, пристрастился к вину, хотя раньше не пил вовсе, и вскорости – то ли с горя, то ли от запоя – получил чахотку и помер. И еще я могу вам рассказать. Тут у нас была одна девушка, первая красавица на всю округу, – так он сманил ее в Лондон, пообещав устроить камеристкой к одной этакой знатной даме. Но слова он не сдержал, и вскоре до нас дошло, что она, прижив ребенка от него же самого, сделалась попросту шлюхой; потом она содержала кофейню в Ковент-Гардене, а через короткое время умерла в тюрьме от французской болезни . Я мог бы вам порассказать еще немало историй. Но что вы думаете, как обошелся он со мной самим? Надо вам знать, сэр, я смолоду был моряком и много раз ходил в плавания, пока наконец не сделался сам владельцем судна и был уже на пути к богатству, когда на меня напал один из этих проклятых guarda-costas , которые, до того как началась война , нередко захватывали наши корабли. После боя, потеряв большую часть своей команды, лишившись снастей и обнаружив две пробоины по ватерлинии, я был вынужден спустить флаг. Негодяи угнали мой корабль, красавицу бригантину водоизмещением в сто пятьдесят тонн, а меня с одним матросом и юнгой посадили в утлую лодчонку, в которой мы с превеликими трудностями добрались в конце концов до Фальмута, – хотя испанцы, вероятно, полагали, что ей и суток не продержаться на воде. Когда я вернулся сюда (потому что здесь проживала тогда моя жена, уроженка этих мест), сквайр сказал мне, что ему так нравится отпор, данный мною врагу, что он не побоится порекомендовать меня в командиры военного корабля, если я приму такое предложение, – и я заверил его, что с благодарностью приму. Так вот, сэр, прошло два или три года, и я за это время получил много повторных обещаний не только от сквайра, но (как он мне говорил) также из Адмиралтейства. Он все не возвращался из Лондона, но меня уверял, что теперь мне нечего тревожиться – первая же вакансия закреплена за мной; и что меня по сей день удивляет, когда я это вспоминаю: после стольких разочарований он давал мне эти посулы так же уверенно, как и в первый раз! Наконец, сэр, когда мне это надоело и когда после всех этих проволочек у меня зародились некоторые сомнения, я написал в Лондон одному своему другу, у которого, по моим сведениям, было знакомство в Адмиралтействе, и попросил его поддержать ходатайство сквайра, потому что я опасался, что тот хлопочет о моем деле не так усердно, как он меня уверял. И что вы думаете, какой ответ я получил от друга? Поверите ли, сэр, он сообщил мне, что сквайр никогда в жизни не упоминал моего имени в Адмиралтействе, и посоветовал мне, если нет у меня более надежного покровителя, отказаться от моих чаяний. Я так и сделал и, посовещавшись с женой, решил открыть питейный дом, где и приветствую вас: милости просим, ваш покорный слуга! А сквайр со всеми такими же гадами пусть проваливает к черту!
      – Фу, нехорошо! – говорит Адамс. – Нехорошо! Он, конечно, дурной человек, но господь, я надеюсь, обратит его сердце к раскаянию. И если бы только он способен был понять всю низость этого скверного порока, если бы только подумал хоть раз, каким он оказывается отъявленным и опасным лжецом, – он, несомненно, проникся бы столь нестерпимым презрением к самому себе, что стало бы невозможным для него сделать еще хоть шаг по тому же пути. И, сказать по правде, невзирая на столь низкое суждение о нем, вполне, впрочем, заслуженное, в чертах его лица читаются достаточные признаки той bona indoles , той мягкости нрава, которая свойственна доброму христианину.
      – Ах, сударь, сударь! – говорит хозяин. – Если бы вы столько странствовали, сколько я, и общались бы со всеми народами, с какими я вел торговлю, вы не полагались бы нисколько на лицо человека. «Признаки в чертах лица!» – уж и сказали! На лицо я посмотрел бы, только чтобы узнать, болел ли человек оспой, – ни для чего другого.
      Он проговорил это с таким неуважением к замечанию Адамса, что тот был сильно задет и, быстро вынув трубку изо рта, ответил так:
      – Сударь мой, я, может быть, и без помощи корабля совершал более далекие странствия, чем вы. Вы думаете, заплывать в разные города и страны – это значит странствовать? Нет.
 
Coelum non animum mutant qui trans mare currunt.
 
      Я в полдня могу проделать больший путь, чем вы в целый год. Что же, вы, я полагаю, видели Геркулесовы столбы и, быть может, стены Карфагена. И вы могли, пожалуй, слышать Сциллу и видеть Харибду ; вы, верно, заходили в ту келью, где был застигнут Архимед при взятии Сиракуз. Вы, я полагаю, плавали между Цикладами и прошли знаменитым проливом, получившим свое имя от несчастной Геллы, чья участь так любовно описана Аполлонием Родосским ; вы, догадываюсь я, посетили то место, где Дедал упал в море, когда солнце растопило его восковые крылья ; вы, несомненно, пересекли Понт Эвксинский ; побывали, конечно, на берегах Каспия и навестили Колхиду – посмотреть, нет ли там еще одного золотого руна?
      – Нет, по чести, сударь, – ответил хозяин, – ни в одно из этих мест я никогда не заглядывал.