ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕРШИНА.

1. О ВЛАСТИ

После аудиенции у царя Маллука Варрону стало ясно, что покуда он не склонит дочь свою Марцию на брак с «созданием», ему нечего и помышлять о серьезном успехе своей затеи. Со дня на день, вот уже целую неделю, откладывал он неприятный разговор. Наконец он решился и приступил к делу.

Белолицая, тонкая, строгая сидела перед ним Марция. Он завел разговор о том, о другом, ходил вокруг да около. Внезапно взял себя в руки.

— Здесь появился человек, — начал он, — которого все Междуречье считает императором Нероном. Ты по всей вероятности слышала о нем. Он просит твоей руки.

Марция не спускала глаз с его губ. Она поняла не сразу. И вдруг — поняла. Поняла, что отец спокойно, точно речь идет о приглашении на ужин, предлагает ей спуститься на последнюю ступень унижения. Страх и отвращение охватили ее с такой силой, что на мгновение остановилось сердце. Но она не упала. Она сидела прямо; только побледнела и ухватилась крепче за ручки кресла. Варрон давно умолк, а она все еще не проронила ни звука. Она все еще не спускала глаз с его губ, точно ждала, что с них сорвутся еще какие-то слова. Варрон взглянул на нее, с трудом скрывая гнетущее напряжение.

— Этот человек и в самом деле император Нерон? — спросила она непривычно сухим голосом.

— Ты знаешь его под именем горшечника Теренция, — ответил не без усилия Варрон.

Марция сжала губы, рот ее стал тонким и острым.

— Если я не ошибаюсь, — сказала она, — то это один из твоих вольноотпущенников. Не его ли отец был тот раб, который в Риме чинил у нас водопровод и отхожие места?

Она думала: «Почему они не отдали меня в весталки, как хотела этого мать? Я жила бы теперь в уединении и почете в этом чудесном доме на Священной дороге. На игрищах я сидела бы на почетном месте в императорской ложе. На празднестве девятого июня я поднималась бы на Капитолий рядом с императором, чтимая всем народом. И он, отец, не захотел этого. Он приберег меня, чтобы продать, чтобы получше обстряпать свои грязные, темные дела».

Варрон думал: «Ее мать никогда меня не любила, потому что я женился на ней по расчету, и она всегда была мне безразлична. Мне наперекор хотела она сделать девочку весталкой и начинила ей голову всякой дребеденью. Мне следовало подумать о Марции, когда она была ребенком. Но у меня было слишком мало времени. Девушке с такими понятиями должно быть очень тяжело лечь в постель с этим „созданием“. Как у нее остекленели глаза! То, что она переживает сейчас, нелепо, но это реальность, с которой приходится считаться».

Вслух он сказал:

— Я знаю, ты считаешь мое предложение безнравственным, недостойным римлянина. Но в Сирии нельзя жить так, как в Риме. Ты скажешь: «Тогда незачем жить в Сирии». Но, во-первых, я вынужден жить здесь, а во-вторых, я сделал бы это все равно, будь даже ворота Рима для меня открыты. Уверяю тебя, моя Марция, стоит поступиться частицей своего «достоинства», чтобы получить взамен то, что дает человеку Восток. Я попросту не мог бы жить вне Востока. Мне скучно на Западе. И, говоря честно, мне не хочется отказываться от влияния и власти, которые я — так уже сложилось — могу иметь только на Востоке.

Марция сидела против него неподвижная, тонкая. Как он старается одурачить меня, подумала она с ненавистью. Он хочет быть честным. Он хочет продать меня этому отродью и прикрывает свои низкие замыслы вычурными фразами.

— Ты предлагаешь мне стать женой горшечника Теренция? — повторила она иронически, с холодной деловитостью.

Враждебное спокойствие дочери злило Варрона больше, чем сделали бы это слезы, заклинания, взрывы отчаяния.

«Прекрасно, — думал он. — Парень этот из низов. Но от матери ее я получил очень мало удовольствия, хотя она и была сенаторской дочкой. Пусть бы радовалась, что избавится от своей проклятой девственности. Когда она ляжет в постель с мужчиной и он мало-мальски оправдает себя, не все ли ей равно будет, чей он сын».

Вслух он сказал:

— Мы, Нерон и я, всадили в эту Месопотамию изрядный кусок Рима — солдат, деньги, время, нервы, жизнь. Я не желаю бросить все это только потому, что медные лбы, сидящие на Палатине, не видят ничего, кроме стратегии, не видят тех хозяйственных и культурных возможностей, которые открываются по эту сторону Евфрата. Так как они лишены фантазии, они утверждают, что слияние Рима с Востоком невозможно. А ведь стоит только открыть глаза, и уже сегодня можно убедиться, какие прямо-таки великолепные люди и города рождаются от этого слияния. Я, во всяком случае, не отступаюсь от своего Востока. Я всадил в него деньги и время, и я имею право требовать жертв и от Других.

Марция все эти годы надеялась, что отец ее будет реабилитирован, они вернутся в Рим и снова смогут вести широкую, достойную их жизнь. Всего несколько дней назад, когда Варрон вынужден был покинуть римскую территорию с поспешностью, напоминавшей бегство, надежда эта рухнула. Марции пришлось отказаться от своей мечты, удовольствоваться куда более жалким уделом. Полковник Фронтон выражал ей свои чувства с присущей ему сдержанностью. По рангу и положению он был для дочери сенатора слишком незначителен. Но его хорошие манеры, широкий, умный лоб, низко остриженные, седеющие, стального оттенка волосы были привлекательны. Кроме того, он был римлянином, римлянином по воспитанию и культуре, человек среди этих восточных полулюдей, полу животных. Она решила поощрить его, дать ему понять, что согласна выйти за него замуж. Она вела бы с ним серенькую, но по крайней мере пристойную жизнь. И вот отец даже этого не хочет ей оставить, а предлагает ей взамен пойти на такую чудовищную низость. Всю ее строгость, возвышенные чувства, целомудрие он хочет швырнуть к ногам этого отродья, этого раба, сына чистильщика выгребных ям.

Она молчала. Белое лицо ее было точно маска отвращения.

— Как бы там ни было, — продолжал Варрон, пожав плечами, — для меня этот человек — подлинный Нерон. Он должен им быть. Я по многим причинам не могу отступать. Но он Нерон лишь постольку, поскольку я в него верю. А то, что я в него верю, я должен доказать.

— И для доказательства понадобилась я, — насмешливо и неестественно спокойно закончила его мысль Марция. — Я должна расплачиваться за твою политику.

Варрон подумал: многие действительно расплачиваются. Когда я в первый раз лег с этой — как ее звали? — ей было четырнадцать лет, этой девчонке из Фракии, — она до того была потрясена, что так на всю жизнь осталась какой-то забитой. А я ведь, в сущности, был с ней нежен. Четыре тысячи я заплатил за нее, а она после первой ночи только на то и годилась, что посуду мыть. Разве я циничен? Ведь я люблю свою Марцию. Она очень чувствительна, и я должен быть терпелив с ней. Думаю, что лучше всего говорить правду. Она поймет меня. Это будет самое простое и надежное — сказать ей все, как есть.

Он сказал:

— Люди не хотят, чтобы у власти стоял одаренный человек. Они не терпят одаренных. Они терпят только бездарность. Они довели Нерона до гибели потому, что он был одарен, у меня потому же отняли власть. А теперь, когда я во второй раз добился власти, они хотят во второй раз отнять ее у меня. Но я не отдам ее. Второй раз я этого не допущу. Я поставлю на карту себя, тебя и все на свете.

Варрон рассчитал правильно. Марция очнулась от своего враждебного оцепенения. Она уловила нотку честности в его словах. В ее чувстве к отцу всегда переплеталось восхищение с неприязнью; она снова поддалась его обаянию.

Он сидел, по-восточному скрестив ноги, точно желая небрежностью позы ослабить пафос своих слов.

— Рим — это сила, Рим — это власть. А что такое власть? Прилежный чиновник Тит, который велит именовать себя императором, вообразил, будто обладает властью потому, что в его распоряжении гигантская военная и административная машина. Я ему не завидую. Что у него есть: палка фельдфебеля, пучок прутьев и топор. Это власть?

Он обращался уже не к дочери, он говорил для самого себя. Можно было проследить, как мысли зарождались в нем, становились словами. Он говорил тихо, но вдохновенно, ясные, твердые, логичные латинские фразы текли из его уст, как греческие стихи.

— Власть, — мечтательно говорил он, — это нечто более хитроумное. Власть — это идея, которая, вылетев из головы, становится деянием, побеждает тупую действительность. Подавляющее большинство людей мирится с существующими фактами. Они говорят: раз это так — значит так и должно быть. Это великая косность, великий порок людей. Меня самое существование факта еще не примиряет с ним. Почему все должно быть так, как оно есть? Нерон умер? Факт этот глупый, бессмысленный, он нарушает разумный порядок. Он противоречит моему восприятию мира. Я этого факта не признаю. Я восстаю против этой нелепой действительности, объявляю ей войну. Я воскрешаю Нерона. Восток — это одно, говорят они, а Рим — это другое, у них нет общего пути, и поэтому нужно отказаться либо от Востока, либо от Запада. Я не отказываюсь ни от того, ни от другого. Мне это даже не пришло бы в голову. Я не подчиняюсь такой плоской логике. Не подчиняться глупой, бездушной действительности, не ограничивать себя ею, поставить на карту всего себя в борьбе с этой действительностью и с роком — вот это по-римски. Поставить то, что должно было бы быть, против того, что есть, и игру эту выиграть — вот единственная форма власти, которой стоит добиваться.

Марция не спускала глаз с его губ, легкий румянец покрыл ее щеки. Она забыла, что всего несколько минут тому назад считала его громкие слова лишь мишурой, которой он прикрывает свои мелкие интересы.

Он умолк, поднял голову, очнулся от задумчивости. Посмотрел на дочь. Подошел к ней, едва касаясь, положил ей, сидевшей перед ним, руку на плечо.

— Верь мне, моя Марция, я знаю, что значит предложить такой женщине, как ты, лечь в постель с этим «созданием».

Он сказал «создание», он употребил это двусмысленное, полное пренебрежения слово, и Марция поняла, что он намеренно предоставляет ей толковать это слово, как она хочет: то ли это создание богов, то ли — его, Варрона. И она горда была отцом, вложившим в это слово двойной смысл.

— Но я вместе с тем знаю, — продолжал он, — что ты поймешь, почему я предлагаю тебе это.

Марция посмотрела на отца, у нее были такие же глаза, как у него, — карие, одновременно холодные и страстные. Она была рассудительной девушкой и понимала, что опасная игра, развернувшаяся вокруг Лже-Нерона, недолго может длиться и конец ее будет, вероятно, ужасен. Но страсть отца уже захватила ее, в смелом полете фантазии она уже видела себя на Палатине, уже не рабу, а императору предстояло ей отдаться, и ей уже стоило усилий и сожаления оторваться от дерзкой мечты и вернуться к трезвой рассудительности.

— Рим, — возразила она, — стал великим потому, что он всегда ясно сознавал то, что есть.

Но Варрон не согласился с этим.

— Это только полуистина, — сказал он горячо. — Ясно сознавать то, что есть, но не мириться с этим — вот что сделало Рим великим! Рим — это были десять тысяч человек, а мир — пятьдесят миллионов. Такова была действительность. Но Рим не признал этой действительности. Рим захотел, чтобы мир стал римским, и мир стал римским.

Марция поднялась.

— Можно мне идти, мой отец? — спросила она.

Варрон вплотную подошел к ней, взял ее светлую голову в мясистые руки, мягко отогнул назад и сам откинул голову, чтобы лучше видеть лицо Марции.

— Если ты захочешь, Марция, ты вступишь на Палатин, — пообещал он ей.

Марция взглянула на отца. В глазах у нее было много понимания и мало веры. Все существо ее восставало против игры, которую навязывал ей отец. Но она видела уже не только отвратительную сторону этой игры, но и ее величие. И не лучше ли любая судьба, чем прозябание в этом восточном провинциальном городе?

Варрон безошибочно угадывал все, что в ней происходило. Он по-прежнему держал в руках ее голову. Так стояли они несколько минут, оглядывая друг друга, отлично зная друг друга, и Марция с болью ощутила в эту секунду все, что смешалось в ее чувствах к отцу: любовь, ненависть, очарованность, презрение и восхищение.

Варрон после этого разговора почувствовал себя совершенно разбитым, как после тяжелой физической работы. Он знал, что нащупал верный путь. Но он знал, и то, что еще немало труда придется потратить, прежде чем он окончательно сломит Марцию.

На той же неделе он говорил с ней еще трижды.

И, наконец, он смог сообщить Шарбилю: на основании неопровержимых доказательств он убедился, что гость богини Тараты — действительно император Нерон, которого считали умершим. Он просит царя Маллука и верховного жреца в ближайшее новолуние почтить своим присутствием бракосочетание его дочери Марции с императором.

2. РИМСКАЯ ВЕРНОСТЬ

Ближайшим результатом этого сообщения было то, что верховный жрец Шарбиль явился к полковнику Фронтону.

Доверительно сообщил он римскому командиру: вполне надежные свидетели показывают, что человек, бежавший в храм Тараты, — действительно император Нерон, которого считали умершим. Фронтон вежливо и уклончиво ответил, что признание или непризнание императора — вопрос, подлежащий ведению царей и верховных жрецов, губернаторов и сенаторов, но никак не мелкого и недостойного офицера. Шарбиль, однако, заверил Фронтона, что он отнюдь не хочет докучать ему назойливыми советами. Лишь по дружбе и лояльности он хотел бы обратить внимание Фронтона на то, что царь Маллук, следуя голосу совести, видит себя вынужденным сохранить верность человеку, которого упомянутые свидетели признают императором Нероном, ибо он императору Нерону в этой верности присягал.

Полковник Фронтон поднял на Шарбиля умные глаза. Царь Маллук, ответил он медленно и веско, связан также присягой и договором и с ныне правящим в Риме императором Титом. Подумав, Шарбиль возразил: он понимает, что человек, долго и по праву носивший корону, остается в глазах многих осиянным ореолом царского величия. Но не теряет ли силу позднейшая, ошибочно данная присяга перед присягой более ранней? Как бы там ни было, прибавил он задумчиво, стезя, по которой шествуют его царь Маллук и его друг Фронтон, очень узка.

Фронтон ничего не сказал. Он знал обычаи Востока. Правда, он не чувствовал себя таким мастером в искусстве достойного, изматывающего нервы молчания, как царь Маллук, но он с радостью установил, что по крайней мере старого Шарбиля он в этом искусстве превосходит. Старый, любопытный и нетерпеливый Шарбиль уже через десять минут сдался и сказал:

— Так как мой западный друг так хорошо умеет молчать, то буду говорить я. А имею я вот что сказать. Царь Маллук — друг Тита, обладающего в глазах многих ореолом царского величия. Царь Маллук не нападает на Тита, пока тот не нападает на него. Конечно, если кто-либо посягнет на императора Нерона, то он тем самым посягнет и на царя Маллука, а против обидчика царь Маллук вынужден будет защищаться.

Фронтон улыбнулся про себя. Вот она, значит, та мягкая, но сильная рука, о которой говорил Варрон. Это была искусная рука, он давно ждал ее прикосновения, оно не было ему неприятно. В цветистых, как полагалось, выражениях он ответил, что твердо надеется на мудрость царя Маллука, которая позволит им обоим беспрепятственно пройти по упомянутой узкой стезе.

На следующий день царь Маллук торжественно вывел императора Нерона из храма Тараты и проводил его в свой дворец. Свершив это, он разослал трех гонцов: одного — в Рим, в сенат, другого — в Антиохию, к губернатору, третьего — к парфянскому царю Артабану, в Селевкию, с сообщением, что великий император Нерон по счастливому велению богов жив. Император, в качестве его, царя Маллука, гостя, пребывает в городе Эдессе. Вскоре он предпримет путешествие в Рим, чтобы снова взять в свои руки бразды правления.

В день, когда происходило переселение гостя Тараты в царский дворец, полковник Фронтон не разрешил отпуска ни одному из своих офицеров и солдат. Гарнизону строго было приказано избегать трений с народом и ни под каким предлогом не приближаться к горшечнику Теренцию. На этот день и на два последующих назначены были усиленные учения, офицеры и солдаты не имели свободной минуты.

Полковника Фронтона не любили, но очень уважали. Он был римским аристократом, его отряд — пять рот Четырнадцатого легиона — состоял почти исключительно из неотесанных далматинцев: он был «господином», а далматинцы — «людьми». Служба была тяжелой, но они шли на это. Прослужившие тридцать лет получали участок земли и горсть денег, тяжело заработанную землю, тяжело заработанные деньги, но хорошую землю и хорошие деньги. Цепь, которой Рим привязывал своих солдат, состояла из дисциплины — на одном конце и права на пенсию — на другом. Кто не соблюдал дисциплины, тот не получал земли и денег. Это знали солдаты.

И люди Фронтона безупречно соблюдали дисциплину. Но, разумеется, и среди них не обошлось без разговоров о новом императоре. Солдатская традиция требовала сохранять верность тому императору, который больше других позволял рассчитывать, что он удовлетворит справедливые притязания солдата на обеспеченную старость. Так толковала вся армия клятву в «римской верности», которую она давала сенату и народу Рима, так толковали ее и солдаты Фронтона. С другой стороны, вступление на престол нового императора всегда сулило большие выгоды. Новый император обычно покупал себе послушание солдат щедрыми наградами. В смысле обеспечения старости императоры из рода Флавиев не обманули надежд солдат, но при вступлении на престол они здорово скаредничали с наградами. Император Нерон славился щедростью. Если гость царя Маллука докажет своей щедростью, что он действительно император Нерон, а в дальнейшем представит достаточно верные гарантии в вопросе о пенсиях, то солдаты готовы на многое смотреть сквозь пальцы. И они решили выждать, а выжидая, не нарушать дисциплины.

Конечно, нашлись и мечтатели. Так, например, к полковнику Фронтону явился некий молодой офицер по имени Тестимус. Вытянувшись по-военному, в струнку, он решительно, но вместе с тем скромно заявил полковнику: он готов, если полковник разрешит, положить конец скандальной истории с этим мошенником Теренцием. Он, Тестимус, довел свое умение драться коротким сирийским мечом до необычайной виртуозности. Он может послезавтра, когда раб Теренций, как объявлено, отправится в храм Аполлона, заколоть его на пороге храма.