I. ЖИВОЙ ВЫКУП

Около полуночи по испанской дороге при свете луны бешено мчались всадники.

Стоял сентябрь 1718 года.

Погода была прекрасной, на дорогах лишь изредка встречались рытвины и ухабы, так что лошади могли показать все, на что способны.

Они неслись в ночи под мертвенно-бледными лучами с такой быстротой, что при взгляде на них вспоминалась скачка Смерти, описанная в старых немецких легендах.

Немногие крестьяне, еще бодрствовавшие в этот час, с содроганием осеняли себя крестом, а разбойники, которые в те времена отправлялись на промысел лишь в сумраке ночи, уступали дорогу, заранее отказавшись от намерения напасть.

Впрочем, то были люди благоразумные: жизнь, полная треволнений, давно научила их действовать наверняка, избегая малейшего риска.

Всадники делились на два отряда — беглецов и преследователей.

Первая группа заметно уступала в скорости второй из-за кареты, катившейся посередине; по всему было видно, что вскоре оба отряда сойдутся в жестокой битве, ибо разделяло их не более чем три лье[11].

Ставкой в этом сражении, несомненно, была карета, ради которой беглецы все поставили на карту; окружавшие ее всадники держали в руках обнаженные шпаги.

Это были дворяне, привыкшие щеголять в роскошных придворных нарядах. Сейчас, однако, все они были экипированы по-походному, из чего следовало, что к путешествию своему — или, точнее говоря, бегству — они приготовились заранее. Об этом, кстати, свидетельствовало и то, что подставы для них были приготовлены вплоть до Байонны[12].

Их было восемь человек; они мнили себя храбрецами и полагали, что имеют на это основания.

Весь Париж знал их имена, титулы, шпаги и любовниц.

Час назад стало также известно, что отныне они превратились в изгнанников и что им надолго закрыт доступ не только ко двору, но и в само королевство.

Сами они еще не ведали о последних распоряжениях регента Филиппа Орлеанского, но, похоже, догадывались о своей участи, ибо на лицах их можно было прочесть все что угодно, кроме радости.

Были среди них отчаянные головы, привыкшие раздавать и получать удары шпагой, — этим страх был чужд; другие же вступили на скользкую дорожку не по убеждению, а из тщеславия — и теперь их увлекал общий поток. Все знали толк в наслаждениях, даруемых жизнью, и умели брать от нее все; однако в этот час им было не до веселья; непривычная меланхолия овладела умами некогда шумных и веселых собутыльников, и они обменивались только короткими отрывистыми репликами.

Бывают в жизни обстоятельства, заставляющие умолкнуть и самых болтливых.

Утро вечера мудренее! Ночь образумила их, хотя они не могли и мечтать, чтобы провести ее в собственной постели. Во мраке они яснее чувствовали, сколь неизбежен заход солнца.

Солнцем для них были милость, фортуна, удовольствия и любовь; мраком — изгнание, бегство, туманное будущее.

Лишь один из них — тот, что скакал возле дверцы кареты, — сохранял силу духа в этот критический момент. Это был их вождь и повелитель, источник всех прежних благ, орудие нынешних и грядущих бедствий.

Его звали Филипп Мантуанский, принц Гонзага.

Черный тонкий силуэт Пейроля, его интенданта и фактотума, маячил впереди.

Карету окружали Монтобер, Лавалад, Носе, Таранн, барон фон Бац и Ориоль; причем последний все время норовил опередить своих, ибо опасность угрожала сзади.

Здесь собралась вся шайка верных подручных-висельников принца Гонзага, за исключением пяти человек: Альбре, Жирона, Ла Фара, Шуази и Навая. Двое первых приняли смерть от шпаги Лагардера в особняке Гонзага мгновение спустя после подписания договора с горбуном. Поэтому их отсутствие никого удивить не могло.

Но что же сталось с тремя другими, для которых были приготовлены лошади у ограды кладбища Сен-Маглуар? Неужели и им пришлось вместо испанской дороги ступить на путь, ведущий к вечности?

Этими вопросами больше всего терзался Ориоль.

— Жирон и Альбре вчера, — бормотал он, — а сегодня Ла Фар, Шуази и Навай…

Маленький толстый откупщик ошибался лишь в одном: Наваю удалось ускользнуть от безжалостной Парки[13], ибо он отбросил шпагу, которой нанес рану маркизу де Шаверни. Раскаяние спасло его от карающей руки шевалье.

Монтобер отозвался на сетования толстяка насмешкой обреченного на смерть:

— А через час, возможно, Ориоль и Монтобер… Лагардер с одного удара убивает двоих, стало быть, это всего три взмаха шпагой… Последнее па он исполнит с Гонзага! Ты дрожишь, Ориоль?

— Ты не можешь этого видеть в такой темноте… Однако, должен признаться, постель красотки Нивель будет помягче, чем седло…

— Попробуй вздремнуть, может, тебе приснится, что она уложила тебя спать на ковре… У этих девочек из Оперы богатое воображение.

— Бедняжка Нивель! — вздохнул банкир.

— Нивель пьет шампанское или забавляется с любовником, — сказал Монтобер со смехом, — а ты удираешь во весь опор… Она наверняка уже нашла тебе замену… Впрочем, я не исключаю, что она подождет… до завтра!

Никто даже не улыбнулся в ответ на остроту. Беглецам было не до шуток.

Ветер уносил с собой слова, раздувал плащи, путался в их складках. Красная, словно обагренная кровью луна то скрывалась за черными тучами, то выходила из-за них, забираясь все выше и выше. Когда она исчезала, и всадники, и карета, и деревья, и дорога тонули во тьме. В такие моменты никто не раскрывал рта.

Морщина перерезала лоб принца Гонзага.

Незадолго до семейного суда, или, как он называл это собрание, семейного совета, предвидя свое поражение, он сказал:

— Мы должны увезти с собой живой выкуп, нашу заложницу.

И заложница была здесь: в карете рыдала Аврора де Невер в подвенечном наряде, тогда как сидевшая рядом Флор сжимала ей руки, умоляя не терять надежды и верить в Лагардера.

— Да, я верю, — говорила Аврора, — я знаю, он спасет нас, если жив. Но жив ли он? Что произошло, когда нас уносили? Все они собрались там, чтобы убить его…

— Что стоят десять шпаг против его одной? — возразила Флор, небрежно пожимая плечами. — Если бы он погиб, наши похитители не спасались бы бегством. — Наклонившись, она нежно поцеловала подругу со словами: — Теперь с ним Шаверни, и нам больше нечего бояться.

И тут же сама отвернулась, чтобы утереть слезы… Перед глазами ее встал Шаверни: упавший на одно колено, окровавленный и бледный. Она знала, что маркиз ранен, но не хотела говорить об этом…

Если удар не поражает храбреца сразу насмерть, то терзаться незачем. Флор ждала спасения от обоих: от Лагардера и от Шаверни.

Принцу очень хотелось знать, о чем они говорят. Но стоило ему наклониться к дверце, как девушки замолкали, теснее прижимались друг к другу.

«Мне будет трудно из разлучить, — думал он, — и эта дружба может помешать моим планам. До чего же глупа цыганка! Я подобрал ее, чтобы открыть ей путь к богатству и славе, а она добровольно от всего отказывается… Она истинная дочь своего племени: чувства для нее важнее денег и почестей, тогда как я ради них нарушил все законы Божеские и человеческие… Правда, теперь близится расплата и моя погибель… Погибель? Да полно. Так ли все непоправимо? Нужно лишь убрать с дороги Лагардера и вновь увидеться с регентом… Пока же, однако, я спасаюсь бегством от этого непобедимого шевалье!»

Он сжал кулаки и скрипнул зубами. Лошадь его подпрыгнула, ибо он в бешенстве вонзил шпоры ей в бока.

Взгляд его устремился к спутникам, скакавшим вокруг.

— Лишь Навай и Шаверни посмели оставить меня, — проворчал он, — прочие все здесь… все, кто не погиб! Я обещал им, что в наступающий день они будут или первенствовать в Париже, или мчаться по испанской дороге с грузом золота и надежд… — Он насмешливо повторил: — Первенствовать в Париже! В этот час нет никого, кто был бы ниже нас… и это еще не конец! Если бы нам вздумалось вернуться, то весьма вероятно, мы бы прямиком отправились на Гревскую площадь… Но мы еще посмотрим! Будущее принадлежит смелым и сильным!

Гордо выпрямившись, он сверкнул глазами, словно бросая вызов судьбе.

— Они пошли за мной ради золота! — воскликнул он. — И они его получат! Я швырну им его в лицо, я заплачу все, как и обещал. Надежды? Разве их нет? Селамар[14] сдал карты, Альберони ждет нас, предстоит крупная игра! Когда-то коннетабль[15] де Бурбон обратил оружие против отчизны… Эти люди — не королевской крови и не командуют войсками, но зато я купил их со всеми потрохами! Вместе со мной они поднимут шпаги против регента и против Франции… Хвала Господу, я не француз! Тем хуже для них! — И, снова пришпорив лошадь, он крикнул: — Быстрее! Быстрее!

Отряд полетел вперед, словно стая демонов. Но преследователи мчались еще быстрее, хотя это и казалось невозможным…

Их было всего трое. Однако возглавлял маленький отряд Анри де Лагардер!

Кем же он был, этот Лагардер?

Он походил на рыцаря Круглого стола[16], невзначай заехавшего в эпоху отвратительных оргий и необузданного разврата. Его юность с безумными шалостями и проказами внезапно кончилась, когда на долю его выпала благородная задача — защитить невинное дитя от наемных убийц, нанятых принцем Гонзага, который предательски заколол герцога Неверского во рву замка Кейлюс, чтобы завладеть его состоянием.

Ребенка звали Авророй. Это была дочь Невера.

Лагардер не сумел спасти ее отца, на несколько минут ставшего ему другом, но зато успел пометить шпагой руку убийцы, надеясь впоследствии отыскать его. Затем он скрылся вместе с Авророй в Испании.

В самом деле, опасность отнюдь не миновала, ибо могущественный принц продолжал вынашивать кровавые планы: первое злодеяние не принесло ему ожидаемых плодов, поскольку дочь Невера осталась в живых.

Гонзага, коварством не уступающий Макиавелли[17], путем хитроумных интриг добился того, что вдова несчастной жертвы согласилась взять его имя. Но большего ему добиться не удалось: желанное богатство никак не давалось в руки, ибо на имущество Невера был наложен секвестр[18] до появления законной наследницы — пропавшей девочки.

Вот почему слугам и сообщникам принца было приказано неустанно искать сиротку, которой в случае обнаружения грозила неминуемая гибель.

Лагардеру пришлось вступить в схватку с безжалостным и всемогущим врагом, и это сражение стало образцом рыцарственного служения даме. Правда, в этой тяжкой борьбе он обрел помощников. Во многих обстоятельствах его выручали и поддерживали двое весьма странных субъектов: Кокардас-младший и Паспуаль.

Они были учителями фехтования, и Лагардер, которого они называли Маленьким Парижанином, стал их любимым воспитанником. Однако в ночь, убийства герцога Неверского оба они оказались среди нападавших — Лагардер же поклялся покарать всех убийц.

Отчего же он простил и вновь допустил к себе этих людей?

Потому что наши храбрецы, дабы заслужить снисхождение, делом доказали шевалье свою преданность: поступив на службу к принцу Гонзага и Пейролю, главнейшему из его подручных, они сумели оказать неоценимые услуги Лагардеру, объявленному вне закона.

Прошли годы. Аврора де Невер превратилась в красивую девушку, и ее спаситель, не смея признаться в том самому себе, всем сердцем полюбил свою питомицу.

Однако шевалье не мог колебаться в выборе между любовью и долгом. Когда маркиз де Шаверни, родственник вдовы герцога Неверского, рассказал ему о преступном намерении Гонзага обратить в свою пользу имущество под секвестром, если законная наследница не появится перед семейным советом в день совершеннолетия, он принял смелое решение вернуться в Париж вместе с девушкой. Поскольку враги его обладали безграничными возможностями, он не мог прибегнуть к силе — ему осталась только хитрость.

Укрывшись в шутовском обличье горбуна, он последовательно претворял в жизнь невероятно сложный план, дабы обмануть и переиграть принца: сумел пробраться в его дворец; спрятавшись за потайной дверью, следил за ходом семейного совета, собранного, чтобы обездолить вдову и девочку-сироту; не дал этому совету принять решение, объявив несчастной матери, что дочь ее жива и будет возвращена ей неким шевалье де Лагардером во время бала в Пале-Рояле; сверх того поклялся, что на этом же балу герцог Неверский из могилы укажет на своего убийцу.

И принцесса, отринув многолетний траур, отправилась на празднества, устроенные Филиппом Орлеанским; Лагардер, которого объявили вне закона, прорвался к ней через цепь гвардейцев, — но, к сожалению, один, без девушки, ибо Пейролю удалось наконец похитить ее.

Тогда шевалье, в присутствии регента и перед всем двором, воскликнул, схватив за руку принца Гонзага: «Это моя отметина! Я узнаю ее!»

Никто не посмел поверить в виновность принца, стоящего на вершине славы и могущества. Обвинение, брошенное ему в лицо, обернулось против смельчака, ибо Гонзага, многоопытный и хитроумный игрок, не упустил свой шанс расправиться с врагом.

Огненной палате было предписано рассмотреть дело Лагардера, обвиненного в убийстве герцога Неверского и в похищении его дочери.

Казалось, все рухнуло, и бедный шевалье был обречен.

Но любовь оказалась сильнее.

В долгих беседах с матерью юной Авроре удалось доказать, какая удивительная самоотверженность таилась в сердце осужденного.

Лагардер был приговорен к смерти, но на семейном суде он возгласил:

— Я обещал, что принесу свидетельство Невера. Час настал! Мертвый заговорит! — Затем, указав на свиток в руках принца Гонзага, он вскричал: — На этом пергаментном листе, где сделана запись о рождении дочери Невера, вы найдете имя его убийцы, — имя, поставленное им самим перед смертью! Вы услышите голос из могилы! Сломайте печати!

Придя в ужас, Гонзага выдал себя, бросив в огонь свиток, на котором не было написано ничего.

Затем, словно обезумев от бешенства и жажды мести, он ринулся к сообщникам, поджидавшим его с подготовленными лошадьми, поскольку не исключал, что потерпит поражение в борьбе с таким противником, как Лагардер.

Счастливая звезда не изменила ему: он увидел, что две девушки молятся у гробницы его жертвы на кладбище Сен-Маглуар.

Узнав Аврору де Невер и цыганку Флор, ее подругу, он похитил обеих и помчался галопом, в сопровождении сообщников, по испанской дороге, где мы и встретились с ним вновь.

Когда же Лагардер, вооруженный шпагой самого регента, бросился в погоню, беглецы были уже далеко. К тому же у него, равно как у Кокардаса с Паспуалем, не было времени подобрать себе хороших лошадей, и им пришлось взять первых, которые попались под руку.

Шевалье оставался в том же одеянии, в каком готовился взойти на плаху по неправому суду Огненной палаты, но в глазах его печаль уступила место гневной решимости.

Он скакал с обнаженной головой, и золотистые волосы, летящие по ветру, казались ореолом, обрамлявшим его чело. В бешенстве раздувая ноздри, он до крови искусал себе губы. Белая рубаха, на которую он успел набросить камзол, прилипла к телу. Сверкающий взгляд был устремлен в темень ночи.

В правой руке он сжимал шпагу, отданную ему Филиппом Орлеанским, а колени его, словно тисками, обхватывали бока изнемогающей лошади.

В этой безумной скачке, целью которой были спасение Авроры и уничтожение принца Гонзага, он, казалось, забыл обо всем, и никогда еще красота его не была столь ослепительной, как в эти роковые мгновения.

Для Кокардаса же с Паспуалем приобщение к благородному искусству верховой езды оказалось тяжелейшим испытанием.

Первый из них, уверявший, что знает досконально все таинства вольтижировки[19], сейчас с трудом удерживался в седле.

Утешало его лишь то, что он мог наконец пустить в ход шпоры, которыми щеголял повсюду, ни разу ими не воспользовавшись.

Впрочем, Паспуалю приходилось еще хуже.

Скрючившись в седле, словно обезьяна, он подпрыгивал так, что колени его касались подбородка, и со стороны смотреть на него было жутковато; славный нормандец держался за конскую гриву обеими руками, и никакая сила в мире не заставила бы его ослабить хватку.

Зажмурясь от страха, чтобы не видеть каменистой земли под копытами лошади, он вспоминал мягкую постель, где так сладко было почивать, привалившись к теплому боку пухлой, дебелой красотки.

Но, несмотря ни на что, он не отставал от Кокардаса, а Кокардас от Лагардера: трое всадников мчались вперед, подобно крылатым призракам.

— Дьявол меня разрази! — прохрипел вдруг Кокардас-младший. — Мне бы чарку вина… Малыш несется как угорелый, будто на свидание с дьяволом, а в глотке у меня щебенка пополам с пылью… Ах, черт возьми, лысенький мой! Во рту все пересохло.

— Глотни ветра, — лукаво отвечал Паспуаль. Однако через четверть часа сам заговорил жалобным тоном: — Тяжко нам приходится, Кокардас… Эх, ну и времена! Зачем нам эти скачки по ночам, с риском сломать себе шею?..

— Чего уж там! Посмотри на Лагардера… сегодня, в свою брачную ночь, он летит перед нами по испанской дороге…

— Да что я, сам не вижу? — прервал его Паспуаль. — Но разве плохо понежиться дома, в объятиях…

— Дьявольщина! Обними-ка ветер, голубь мой… против любви это такое же хорошее лекарство, как и против вражды…

Мастера фехтования расхохотались: они были квиты.

В отряде Лагардера шутки имели больший успех, чем в отряде принца Гонзага.

Они скакали уже несколько часов, оставив позади немало лье, но впереди не было ничего, кроме тьмы и безмолвия.

Лагардер пришпорил лошадь, которая выбивалась из сил и начинала сдавать.

Всадник, чувствуя, что она все чаще осекается, с тревогой спрашивал себя, как поступить, если животное падет.

Конечно, он мог бы взять коня у Кокардаса или Паспуаля, но это означало бы лишиться верной руки и грозной шпаги. Когда бойцов всего трое, каждый на счету, и, хотя Лагардер один стоил двенадцати, это была бы большая потеря.

Нет, даже если ему досталась жалкая кляча, она должна превзойти себя и превратиться на эту ночь в чистокровного скакуна!

Он кольнул животное в пах острием шпаги. Лошадь взвилась и прибавила ходу, роняя хлопья пены с уздечки.

— Быстрее! Быстрее! — закричал Лагардер своим спутникам.

Уже занималась заря. Анри почти не видел дороги, однако, наклонившись, он сумел различить оставленные на земле следы кареты и лошадиных копыт.

Когда же он выпрямился, то разглядел впереди, в нескольких метрах, веревку, преграждавшую путь; она была крепко привязана к двум деревьям на высоте груди всадника.

Лагардер снова кольнул животное, погрузив острие шпаги в круп коня на целых три сантиметра, и перемахнул через эту смешную преграду.

Но прежде чем он успел повернуться, чтобы перерезать веревку и предупредить своих спутников, те с размаху врезались в нее.

Кокардас с Паспуалем совершили тогда изумительный по красоте полет через голову своих одров[20].

Правда, нормандец, давно пренебрегший стременами, намного превзошел приятеля в дальности прыжка. Он уткнулся носом в песок примерно в трех метрах от веревки.

Объятия земли, понятное дело, никак не похожи на мягкое лоно прекрасных дам. Что поделаешь! Жизнь имеет обыкновение превращать любое человеческое желание в его полную противоположность.

Думал ли об этом склонный к философии Паспуаль? Весьма сомнительно. И сам он, и лошадь его валялись на земле в ожидании, что кто-нибудь поможет им подняться.

Гасконец же в очередной раз продемонстрировал проворство и быстроту реакции. Едва коснувшись земли, он подскочил и принялся обдувать свои лохмотья, словно щеголь, которому на жабо упало несколько крошек испанского табаку.

Затем, водрузив на голову шляпу с обвислым пером, он разразился таким потоком своих излюбленных проклятий, что перебудил всех петухов в округе, ответивших ему громогласным пением.

Наглые птицы бросали ему вызов. Он признавал их только на вертеле.

Впрочем, сейчас у него были дела поважнее. Подойдя к лошади, которая не желала вставать, он пнул ее сапогом со словами:

— Ах ты, презренная кляча! Тебе оказал честь дворянин, а ты разлеглась тут без разрешения! А ну, поднимайся, живой скелет… и чтобы больше ни-ни! Я таких шуток не выношу!

Услышав голос друга, Паспуаль встал на четвереньки.

— А ты что топчешься, мой славный? — крикнул ему Кокардас. — Я и тебя могу шпорами поднять, чего уж там!

Они потеряли пять минут, а пять минут в этих обстоятельствах стоили нескольких месяцев.

Лагардер не стал дожидаться и в густом тумане, скрывавшем от него беглецов, один продолжал свою неистовую погоню.

Те опережали его всего лишь на лье.

Мастера фехтования, вновь взгромоздившись на лошадей, пустили их во весь опор, торопясь догнать Лагардера.

У несчастных животных пар шел из ноздрей. Но всадники не щадили их. Издохнут — тем хуже для них! День занимался: скоро можно будет найти других.

— Пришпоривай! Пришпоривай же, голубь мой! — кричал гасконец, которому впервые пришлось убедиться, что шпоры служат не только для украшения.

Возможно, он вспомнил, что рыцарям прежних времен вручали их в награду за подвиг, и решил доказать, что тоже достоин знака отличия?

— Чем пришпоривать-то? — жалобно ответствовал Паспуаль. — У меня и шпор нет.

— Надо было завести, черт побери! Сколько раз я тебе говорил, что дворянину без них никуда… Сапоги надо носить, а не башмаки дурацкие… Брал бы пример с Кокардаса! Дьявол меня разрази! Я, можно сказать, родился со шпорами, как сейчас помню.

Паспуаль улыбнулся и, уцепившись покрепче за гриву, ударил в бока лошади каблуками. Вихрем летели они в слабых лучах восходящего солнца: великолепный высокий Кокардас, чьи усы топорщились, а рот был открыт, потому что ему хотелось пить, и скрюченный Паспуаль, напоминающий мартышку, сидящую задом наперед на осле.

Через полчаса они догнали Лагардера.

Тот стоял возле лежащей лошади, на которую уже не действовали уколы шпаги. Она хрипела, и слюна пополам с пеной текла у нее изо рта.

Недалеко от дороги протекал ручей. Лагардер бросился туда и, принеся воду в ладонях, стал смачивать ноздри и губы несчастного животного. Он не любил мучить живые существа, и ему было тяжело при мысли, что лошадь уже не встанет. В самом деле, та задергалась в конвульсиях, вытянула шею и… все было кончено! Беглецов нагнать не удалось… Лагардер, взмахнув шпагой, вскричал:

— Сегодня ночью ты ускользнул от меня, Гонзага! Но у нас впереди день, чтобы свести счеты друг с другом… и до границы еще далеко!

II. НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА

Лагардер в последний раз взглянул на свою павшую лошадь.

Утренний туман постепенно рассеивался, становилось все светлее.

Шевалье не мог сказать, сколько лье осталось позади, но теперь он мог бы идти по следу кареты и всадников: при желании он сумел бы даже пересчитать гвозди в подковах лошадей.

Следы были такие отчетливые, такие свежие, что он не сомневался: принца Гонзага можно догнать еще до того, как солнце встанет в зените.

Но для этого надо иметь лошадей.

— Дьявол меня разрази! — шепнул Кокардас Паспуалю. — Разве можем мы гарцевать на наших лошадях, если малышу придется идти пешком? Что ты на это скажешь, голубь мой?

«Голубь», поморщившись, приложил руку к той части тела, которая явно понесла большой ущерб от соприкосновения с жестким седлом, тем более что скакать пришлось так долго и так стремительно; ибо если на первых страницах нашего повествования оба достойных мастера пересекли долину Лурон верхом, то это вовсе не значит, что они стали опытными наездниками.

— Что я скажу? — вздохнул нормандец. — Я хоть сейчас готов отдать ему свою… И не говори мне больше о лошадях! Мало мы терпим от женщин, так тут еще и эти! Видеть их не могу!

Кокардас, смерив его презрительным взглядом, подкрутил усы и приосанился. Паспуаль, съежившись под этим саркастическим взором, отвернулся.

— Тогда освобождай свою клячу, — высокомерно молвил гасконец. — Не позорь нас. По городским улицам тебе лучше топать на своих двоих, мой славный, а до города рукой подать!

Внезапно туман начал быстро оседать и таять. Вскоре он исчез совсем.

Повсюду, насколько хватал глаз, лежали ровные поля.

Вдалеке виднелись крепостные стены, а над ними возвышался величественный собор с двумя колокольнями, чьи острые шпили словно пронзали небо: это был Шартр.

Возможно, следует пояснить, отчего Гонзага и его сообщники сделали такой крюк, хотя самый короткий и прямой путь к испанской границе вел через Орлеан.

В прошлые века путешественники, которым некуда было торопиться, обычно выбирали орлеанскую дорогу и не забывали приготовить заранее сменных лошадей. Таким образом они добирались до означенного города, дважды, трижды и даже четырежды останавливаясь на почтовых станциях. Из Орлеана их путь лежал на Тур.

Напротив, те, кто спешил или желал замести следы, мчался по дороге, где наверняка можно было найти лошадей в городах, довольно далеко отстоящих друг от друга. Это было рискованно, ибо всегда существовала опасность лишиться коня на полдороге, зато при удаче быстрота передвижения оказывалась значительно выше.

Поскольку из Парижа до Орлеана нельзя было добраться, не меняя лошадей, многие направлялись в Шартр и в конечном счете обгоняли тех, кто путешествовал с удобствами.

Поэтому Лагардеру, опасавшемуся, что Гонзага направит его по ложному следу, пришлось задержаться в столице. Нужно было прежде всего выяснить, через какие ворота проехали беглецы.

…С наступлением рассвета, увидев свежие следы, он несколько успокоился, но и тут сомнения его развеялись не до конца: по шартрской дороге, имевшей, как мы уже сказали, свои преимущества, проехала не одна, а несколько карет в сопровождении всадников.

Впрочем, вместе с туманом опасения его улетучились: на расстоянии примерно в одно лье он явственно увидел заветный экипаж и тех людей, которые его окружали.

Анри уже довольно продолжительное время шел пешком, не замечая утренней прохлады, леденившей его полуобнаженную грудь, ибо всем своим существом стремился к заветной цели.

Почуяв врага, он, словно породистая гончая, ринулся по следу. Он увидел ту, что составляла жизнь его, надежду и веру, — и силы вернулись к нему.

В карете же, эскортируемой сообщниками принца, донья Крус в этот самый момент шептала на ухо Авроре:

— Видишь, солнце встает… Лагардер видит его, как и ты, и говорит себе, что восход озарит небо всего лишь несколько раз — и он спасет нас!

— Несколько раз! — ответила мадемуазель де Невер. — Это так много. Нет, если бы Анри был жив, никто не похитил бы ту, что через час должна была стать его женой.

Она склонила голову на грудь и снова заплакала. Ибо бывают моменты такого отчаяния, когда самые сильные натуры теряют веру в будущее.

Она молила небеса о позволении соединиться узами брака с женихом, прежде чем он взойдет на эшафот. Она надеялась, что это утешение будет ей даровано. Если бы пролилась кровь Лагардера, то несколько капель брызнуло бы и на ее подвенечное платье, и она могла бы, получив святую реликвию, осыпать ее каждый день поцелуями, а затем обрести неизбежный и скорый вечный покой.

А теперь она не знала, жив ли он! Она вообще ничего не знала: его увели от нее, и нельзя было оплакать его бездыханное тело, если он погиб, так и не сумев доказать свою невиновность!

Между тем долгая ночная скачка весьма утомила подручных принца Гонзага.

Барон фон Бац недовольно сопел и фыркал; Монтобер, Носе, Лавалад и Таранн предавались невеселым размышлениям. Что до толстяка Ориоля, то он храпел, уткнувшись лицом в гриву, и снилось ему, что прелестная Нивель за один поцелуй требует от него столько синеньких акций, сколько есть капель воды в Миссисипи.

Эти господа на рассвете обычно вываливались шумной пьяной толпой из Пале-Рояля, где веселились на оргиях регента, — а сейчас у них подводило животы от невольного поста, и молчание их становилось зловещим.

Конь Пейроля, опустив голову, то и дело ухватывал зубами хвост лошади Гонзага, на что всадник не обращал ни малейшего внимания. Физиономия фактотума вытянулась еще больше: он походил на призрак, закутанный в траурный плащ.

Ему было не по себе, хотя он знал, что основная часть его состояния пребывает в безопасности за границей, а за подкладкой камзола у него скрывается толстая пачка ценных бумаг. Однако он жалел, что не прихватил вдвое больше, понимая, впрочем, что и эти сокровища были под угрозой — ведь по пятам за ними мчался грозный шевалье с его ужасной шпагой.

Лишь у Филиппа Мантуанского на устах блистала принужденная саркастическая улыбка.

Если бы он громко расхохотался, смех его прозвучал бы фальшиво…

И все же улыбка его не была чистым притворством. В свое время он полагал, что проигранная партия может завершиться лишь ударом шпаги Лагардера. Но он проиграл — и при этом не погиб! Стало быть, он по-прежнему оставался хозяином положения, а Лагардер не оправдал своей репутации беспощадного и молниеносного мстителя.

И Гонзага улыбался, тогда как все, кого он увлек за собой в своей мести и в своем падении, заливались слезами или изнывали в тоске — и в душе проклинали его… Он улыбался, потому что считал себя уже в безопасности, и высокомерно бросал вызов судьбе, не ведая, что кара в назначенный час непременно настигает преступника.

Наклонившись еще раз к дверце кареты, он произнес с насмешливой любезностью:

— Милые дамы, вам, должно быть, никогда прежде не приходилось видеть восход солнца… Если желаете, то можете выйти и взглянуть на него, а заодно и набрать цветов на этом лугу. Времени у нас достаточно.

Этот человек, чья звезда закатилась накануне, также желал видеть, как поднимается светило Господне, которому от века суждено освещать как добродетели, так и пороки людские.

Аврора, забившись в угол кареты, отказалась наотрез. Она не желала сносить оскорбительных взглядов Гонзага и лишний раз показывать ему свои покрасневшие глаза и подвенечное платье… Претили ей и его сообщники — те, что встали стеной вокруг убийцы Невера и ополчились на нее и на Лагардера. Донья Крус была иного мнения.

— Пойдем, — сказала она. — Даже если мы задержим беглецов всего лишь на четверть часа, мы все равно поможем нашим спасителям. Проигрыш одних — это выигрыш для других.

— Если Анри не умер, он слишком далеко, — печально отозвалась окончательно павшая духом мадемуазель де Невер.

— Почем ты знаешь? Ведь я цыганка, сестренка, и могу угадывать будущее… Так вот, я тебе говорю, что твой Лагардер совсем близко.

— О, если бы это было так! — вскричала Аврора. — Флор! Дорогая моя Флор! Если бы меня увезли одну, я чувствую, что не вынесла бы… Я бы уже умерла! С тобой я могу еще надеяться…

— Так надейся! Надейся, молю тебя… и будь сильной!

Они обнялись, а в окошке вновь возникло лицо Гонзага.

— Неужели вам не понравилось мое предложение? — спросил он. — Я полагал, что оно доставит вам радость…

— Мы согласны, — произнесла донья Крус, — прикажите остановить карету.

Обе девушки, ступив на землю, огляделись: перед ними простирались поля, усеянные жемчужинками росы.

На каждой травинке сверкала капля. Вдали виднелась небольшая роща, окутанная голубой дымкой в лучах занимавшейся зари.

Но слишком кровоточили сердца Авроры и Флор, чтобы могли они наслаждаться несказанной красотой природы. На глазах у них выступили слезы страдания и любви. За каждую из этих слезинок-жемчужин Лагардер и Шаверни заплатили бы потоками крови, но сейчас некому было осушить их.

— Нам спешиться, — спросил принц, — или ваша прогулка будет недолгой?

Аврора испуганно отшатнулась… Она не желала, чтобы все эти люди стали свидетелями ее горя.

— Нет, — сказала она решительно, — городские укрепления совсем близко. Мы пойдем за вами пешком.

Она шла, держа донью Крус за руку.

— Здесь не так красиво, как в Испании, — промолвила последняя. — Как же я люблю ее, мою Испанию! Но сердце мое печально, хотя мы и едем туда! Я готова молиться, ради тебя и ради себя самой, чтобы мы не добрались до границы, Аврора!

— Ты велела мне не терять надежды, — ответила мадемуазель де Невер, — а теперь стала сомневаться, как и я! Да, если мы окажемся там, нас никто не спасет…

— Вовсе нет, — тихо возразила Флор, — ты забыла о моих друзьях. Цыгане с горы Баладрон помогут нам…

— Они помогают лишь тем, у кого есть золото… а мы ничего не имеем…

— Все у нас будет… Не бойся, сестренка, прежде чем мы доберемся до Испании, много чего произойдет.

Тут она углядела на краю борозды кустики какого-то дикого растения с ярко-красными цветами, стремглав кинулась туда, сорвала один из них, стала рассматривать лепестки, а потом принялась обрывать их с забавной благоговейной размеренностью.

Не слыша слов подруги, она беззвучно шептала что-то, и в ее широко раскрытых глазах мерцала тайна.

Внезапно она отбросила цветок в сторону и, схватив Аврору за руку, с силой сжала ее пальцы.

— Обернись, — сказала она еле слышно. — Смотри в сторону солнца, но заклинаю — ни единого звука или жеста!

Аврора послушно повернула голову… Но потрясение оказалось слишком сильным. Она вдруг так побледнела, что Гонзага тревожно поворотился в седле, пристально вглядываясь в горизонт.

И он увидел то, что так потрясло мадемуазель де Невер.

На вершине небольшого холма, освещенный лучами восходящего солнца, стоял Анри де Лагардер, и принцу на миг показалось, что на него надвигается сказочный могучий великан, размахивающий мечом.

— В карету, мадемуазель! — вскричал Гонзага. — В Шартре мы сменим лошадей и тут же двинемся дальше… У нас мало времени.

Донья Крус, некогда искренне привязанная к нему, смерила его вызывающе-дерзким взглядом, в котором не было жалости.

— Только что времени было достаточно, принц, — усмехнулась она. — Но как бы быстро вы ни мчались, вам не обмануть свою судьбу! Она начертана на диске восходящего солнца, и я вижу на нем знак смерти! Скорая гибель ожидает вас, и не помогут вам ни гордыня, ни богатство.

Гонзага скрипнул зубами, стараясь сдержать нарастающий гнев против цыганки, а его сообщники, услыхавшие слова доньи Крус, почувствовали, как холодная рука сжимает им сердце.

Девушки сели в карету, и кортеж въехал за крепостные стены города.

Анри де Лагардер обладал острым зрением и даже на таком расстоянии сумел различить знакомые очертания фигуры в белом подвенечном платье.

Сердце его гулко забилось. Он едва не ринулся вперед, нагнув голову и желая схватиться врукопашную со всеми этими людьми, этими стенами, целым миром, если понадобится, чтобы вырвать у них Аврору, которую он увидел и которая, возможно, увидела его.

Но он подумал, что будет безумием ему, еще не снявшему с себя облачения смертника, открыто напасть на принца, что слывет другом самого регента. Город этот был слишком удален от Парижа, чтобы сюда уже долетела весть о позорном падении и опале, постигших Гонзага, который, разумеется, не преминет воспользоваться обстоятельствами.

К тому же здесь у принца могли быть сообщники. Безрассудство грозило гибелью; предпочтительнее было немного выждать и не подвергать опасности ни себя самого, ни Аврору.

Пока же можно было удовлетвориться тем, что он нагнал похитителей: мадемуазель де Невер была совсем рядом, и ее спасение зависело лишь от него.

Оставалась также надежда, что Филипп Мантуанский, не подозревая о том, как близка погоня, задержится в городе хотя бы на несколько часов. Его спутники после такой скачки наверняка захотят побаловать себя хорошим обедом перед тем, как снова вскочить в седло.

Лагардеру же нужно будет только раздобыть трех хороших лошадей и последовать за похитителями.

Он уселся на траву, обхватил голову руками и погрузился в глубокое раздумье.

Прошлая жизнь встала перед его глазами, начиная с той ночи, когда он спас во рву замка Кейлюс девочку, ставшую теперь женщиной, — женщиной, которую он любил всем сердцем, всей душой.

Ему показалось, что он вновь слышит свой собственный голос и клятву, данную над телом убитого герцога Неверского: «Все убийцы умрут от моей руки, сначала подручные, а затем и их господин?»

Сколько времени прошло с тех пор!

Он не изменил клятве. Один за другим пали наемные убийцы, свершившие черное дело во рву замка Кейлюс: Пинто нашел свою смерть в Турине, Пепе-Убийца — в Глазго, Штаупиц — в Нюрнберге, капитан Лорен — в Неаполе, Жоэль де Жюган — в Морле, наконец, Джузеппе Фаэнца и Салданья — в саду возле дворца принца Гонзага в Париже.

Кокардас с Паспуалем не входили в этот счет, ибо доказали свою невиновность; оставались, следовательно, Филипп Мантуанский, поднявший руку на своего друга, и его фактотум Пейроль. И этих двоих, казалось, защищал сам дьявол. Четверо посторонних людей погибли от ударов шпаги, предназначенных им.

Но Невер будет отомщен! Лагардер никогда не отступится от своего слова!

И на смену воспоминаниям пришли мысли о будущем… Он понимал, что предстоит еще много крови, прежде чем можно будет в назначенный час сказать Авроре де Невер:

— Дорогое дитя, отныне навсегда покончено со слезами и тревогами… Будьте счастливы со мной и для меня!

Когда же придет этот час? Сегодня? Завтра? Через месяц? Одно можно сказать наверняка: он станет последним часом для виновника прошлых и нынешних бедствий… Прежде чем солнце успеет скрыться за горизонтом, этот человек увидит острие его шпаги!

Несомненно, Гонзага должен умереть! Но не падет ли и сам Лагардер под ударами его сообщников? Неужели таков будет конец всех лишений и страданий? Неужели рассыплются в прах, уйдут в небытие все их мечты?

— Нет, — сказал он твердо, — любовь спасет нас… нет ничего сильнее любви, когда она чиста!

Он размышлял таким образом больше часа. Кокардас с Паспуалем не мешали его грезам; на это, впрочем, существовала уважительная причина: мастера клинка мирно заснули бок о бок, прижимаясь друг к другу.

Оба храбреца легко смирились с тем, что их поджарым телам дала приют не мягкая постель, а голая земля. И в это мгновение на устах у них блуждала улыбка, из чего становилось ясно, что они также очутились в стране грез. Гасконец любовно приник к засаленной шляпе Паспуаля, и снилось ему, что он поднес ко рту полный стакан; нормандец же сладко причмокивал, прижимая к сердцу руку своего благородного друга.

Измученные лошади паслись рядом, не помышляя о бегстве.

При других обстоятельствах Лагардер посмеялся бы, увидев, как обнялись во сне его бывшие учителя, — однако сейчас он был не в настроении шутить и ограничился тем, что разбудил их.

— Дьявол меня разрази! — вскричал Кокардас, отпихивая Паспуаля. — Плутишка тискает меня, как женщину!

А брат Паспуаль, ничего не сказав, лишь обтер слюну с полей своей шляпы. Он всегда отличался робостью.

— Друзья мои, — произнес шевалье, — отдохнем, когда освободим мадемуазель де Невер.

— Чего уж там, малыш… еще до вечера все будет кончено!

Лагардер ничего не ответил, но шпага его со свистом рассекла воздух, и на землю упало несколько цветков, отсеченных с такой яростью, будто это была голова Филиппа Мантуанского,

Паспуаль, отдав Анри свою лошадь, взгромоздился на круп коня позади Кокардаса. Нельзя сказать, что он много выиграл от перемены позиции: никогда еще бедняге не приходилось так туго, ибо ему поминутно грозило падение.

— Эй, не лапай меня, — ворчал гасконец. — Я, сам знаешь, не первой молодости, да и камзола мне жалко, порвешь еще чего доброго… Когда тебе вздумается свалиться, крикни, и я тебя поймаю за ухо на лету…

Анри вскочил в седло и направился к Шартру в сопровождении обоих друзей.

Вскоре маленький отряд оказался примерно в ста метрах от ворот. Лагардер увидел, как оттуда выехали тридцать всадников в голубых драгунских мундирах; они двинулись ему навстречу, и по всему было видно, что встали солдаты в такую рань только ради него.

Он, однако, продолжал свой путь, нимало не смутившись: из-за подобной малости не стоило беспокоиться.

Драгуны же и в самом деле выехали с вполне определенными намерениями. Молоденький корнет, командовавший ими, поднял свою рапиру и приказал троим друзьям остановиться. Лагардер подчинился с улыбкой, опустив в знак любезности шпагу.

— Кто вы такие? — спросил офицер.

— Шевалье Анри де Лагардер… мои спутники: Кокардас и Паспуаль, мастера фехтовального искусства, знатоки секретных ударов, сведущие и в нападении, и в защите.

В словах этих прозвучала нескрываемая ирония, и корнет несколько встревожился.

В Шартре были наслышаны про подвиги Лагардера, и молодой офицер понимал, что арестовать этих людей будет делом совсем не простым, несмотря на подавляющее численное превосходство.

— Могу ли я узнать, — осведомился шевалье, от которого не ускользнуло замешательство собеседника, — чему я обязан подобной встречей? Я знаю гостеприимство вашего славного города, но не предполагал, что здесь выезжают навстречу путникам в такой ранний час ради удовольствия выяснить их имена и титулы… К тому же за эти стены уже проследовал отряд всадников, сопровождающих карету, и никто не соизволил принять их, как должно. А это были очень знатные господа, можете мне поверить…

Корнет явно смутился.

— Мне ничего об этом неизвестно, сударь, — ответил он, — я просто исполняю приказ…

— А, так вам был дан приказ! Не сочтете ли вы нескромным с моей стороны, если я поинтересуюсь, кто его отдал и в чем он состоит?

— Прошу вашего позволения, — молвил офицер с улыбкой, — не отвечать на первый вопрос… Да и, по правде говоря, я вряд ли сумел бы это сделать. Я получил распоряжение своего капитана и не спрашивал, от кого оно исходит. Что же до второго вопроса, то могу заверить вас, по крайней мере, от своего имени, что никто не покушается на вашу свободу…

— Я рад за нас обоих, — сказал Лагардер не без лукавства, — хотя, должен признаться, вовсе не собирался задерживаться в вашем городе. Мне нужны только свежие лошади и сведения о том, куда направляется сиятельный принц Гонзага.

Корнет спросил, стараясь говорить шутливым тоном:

— А если бы мне было приказано арестовать вас?

— Вам это вряд ли удалось бы, молодой человек, и было бы чертовски жаль продырявить ваш новенький красивый мундир. Но к делу. Теперь вы знаете, кто я такой… Вам этого достаточно или же в вашем приказе содержится что-то еще?

— Мне предписано проводить вас к полицейскому прево[21], который желает побеседовать с вами, но на предмет чего — не имею чести знать.

Офицер говорил искренне, и было очевидно, что на его слово можно положиться. Однако Лагардер чуял западню и заранее прикидывал, что может ожидать его в Шартре.

Возможно, Гонзага уже засел в засаду со своими людьми, надеясь захватить его врасплох и расправиться с ним так же, как некогда с герцогом Неверским…

Разумеется, опасность была нешуточной. Но если Гонзага все еще в городе, то есть надежда увидеть Аврору и дать ей знать о себе.

Это последнее соображение пересилило все колебания, если, конечно, они были, — ведь Лагардер всегда отличался бесстрашием, доходившим до безрассудства.

— Будь по-вашему, сударь, — сказал он, смеясь, — езжайте впереди и показывайте нам дорогу. Посмотрим, способен ли ваш прево занять гостей интересной беседой.

Маленький корнет гордо выпрямился в седле, предвкушая, как будет хвастаться товарищам и любовницам, что ужасный Лагардер следовал за ним, точно кроткий ягненок.

Отряд двинулся в город и вскоре остановился у ворот довольно красивого дома. Через несколько минут Лагардер и его спутники предстали перед господином Амбруазом Льебо, полицейским прево Шартра, маленьким кругленьким человеком, который тщетно пытался придать своему лицу выражение суровой решимости, сообразное с его важной должностью.

Дабы придать своей персоне больше веса и одновременно обезопасить себя, господин Льебо призвал на помощь национальных гвардейцев из числа горожан; добрые буржуа, заполнившие комнату, держались воинственно, но являли собой довольно комичное зрелище.

Однако этим мэтр Амбруаз не ограничился. Привыкнув во всем — как в частной жизни, так и в делах королевской службы — полагаться на жену, он попросил ее встать за спинкой своего кресла, дабы она подсказывала ему, что надо говорить, и укрепляла его дух, если в том возникнет нужда.

Некоторые мужчины и шагу не могут ступить без поддержки решительной и энергичной женщины.

Мадам Льебо, получившая при крещении имя Мелани, обладала всеми качествами, которых так недоставало ее маленькому мужу.

Он, как говорится, был у нее под каблуком — или же, если вспомнить старую пословицу, именно она в этой семье носила штаны. Разумеется, это не следует понимать буквально: в те времена, в отличие от наших, женщины отнюдь не посягали на этот важнейший предмет мужского костюма.

При этом Мелани была молода, красива и, конечно, любопытна, как и подобает представительнице. прекрасного пола. Вот почему она, не заставляя себя упрашивать, покинула в столь ранний час теплую постель и появилась в наряде, более подобающем для вечернего приема.

Ибо молва о храбрости, рыцарском благородстве и красоте Лагардера разнеслась по всей стране, поразив воображение многих. Некоторые дамы — причем не только те, кто с отвращением взирал на мужа-подагрика, — со вздохом повторяли имя красавца шевалье, и Бог знает, о чем они думали тогда.

Итак, Анри предстал перед лицом всего почтенного собрания, чья напыщенная серьезность вызвала у него улыбку. Кокардас с большим достоинством снял шляпу, а Паспуаль тут же устремил пылкий взор к единственной даме, почтившей их своим присутствием.

Мессир Амбруаз Льебо сам был немного испуган торжественностью обстановки. Он смущенно кашлянул, высморкался, почесал за ухом и лишь тогда решился открыть рот, тут же принявший форму буквы О, которую в просторечии именуют «куриной гузкой».

— Сударь, — пролепетал он, не смея поднять глаз на того, к кому обращался, — не будете ли вы столь любезны назвать свое имя?

— Меня зовут Анри, шевалье де Лагардер… хотя я не слишком понимаю, почему это должно вас интересовать…

Добрый прево, который пуще всего боялся сбиться, не ответил и повернулся к Кокардасу:

— А вы, сударь?

— Я? Дьявольщина! Меня зовут Кокардас-младший, и имя мое гремит повсюду: в Париже, во Фландрии, в Гаскони… Чего уж там! До сих пор не приходилось мне встречать ослов, которым был бы неведом Кокардас!

Уязвленный до глубины души гасконец немедленно натянул на голову свою шляпу, но никто из присутствующих не посмел сделать ему замечания.

— А третий?

— Третьего зовут Паспуаль, — гнусаво отозвался нормандец и добавил, нежно глядя на прекрасную мадам Льебо: — Для близких — Амабль. Всегда готов служить милым дамам.

— Шевалье Анри де Лагардер, Кокардас, Паспуаль, — со значением произнес прево, подперев рукой подбородок. — Все совпадает… именно эти имена указаны в бумаге…

Водрузив на нос очки, он поднес к самому носу листок… Но тот вдруг выскользнул из его пальцев: это Лагардер, подцепив важный документ острием своей шпаги, принялся спокойно читать то, что, судя по всему, имело к нему самое прямое отношение.

— Да, сударь, все совпадает, — сказал он, пробежав глазами написанное и возвращая прево бумагу тем же бесцеремонным манером. — Я хотел только посмотреть на почерк… и убедиться, что он мне знаком.

Мессир Льебо разинул рот от изумления, а все присутствующие, не исключая его жены, рассмеялись.

Прево заморгал и попытался принять грозный вид.

— Господин де Лагардер, — сказал он жалобно, — вы уверены, что поименовали себя должным образом?

— Вчера вечером, в восемь часов, сударь, — холодно ответил Анри, — я был осужденным на смерть авантюристом без роду и племени… А через четверть часа регент пожал мне руку и подтвердил перед всеми, что я по праву ношу титул шевалье, которым наградил меня его августейший дядя Людовик XIV… Но почему вы задаете мне эти вопросы?

— И кто вы такой, черт побери? — дерзко осведомился Кокардас.

Маленький человечек, надув щеки и выпятив грудь, отчеканил с уморительной важностью:

— Я, сударь мой, полицейский прево города Шартра и одноименного герцогства!

Гасконец высокомерно улыбнулся.

— А мы мастера фехтовального искусства! — возгласил он. — Что вы на это скажете, мой славный? Нас знает вся Франция и весь мир, а также вся улица Круа-де-Пти-Шан в Париже!

— Еще бы! — поддакнул нормандец, как всегда вовремя приходя на помощь другу.

— Дьявол меня разрази! — продолжал гасконец, выхватывая из ножен свою длинную рапиру и становясь в позицию. — Может, желаете лично в этом убедиться?

К сожалению, Кокардасу не пришлось показать своего искусства, ибо полицейский прево Шартра немедленно переместился за спинку кресла, оскорбив тем самым всю почтенную корпорацию мастеров защиты и нападения.

Мадам Мелани Льебо удалось вернуть упирающегося мужа на положенное ему место, однако мессир Амбруаз никак не мог унять дрожь. А вокруг все смеялись, за исключением Кокардаса, рассерженного не на шутку.

— Сударь, — сказал нетерпеливо Лагардер, — я не намерен терять здесь время… скажите же, что вам угодно?

— Что мне угодно? — переспросил маленький человечек, багровый от стыда и ярости. — Извольте, я вам скажу. Во-первых, я не признаю вас дворянином, ибо вы незаконно присвоили себе титул. Во-вторых, нам достоверно известно, что вы осуждены на смерть: вас должны были казнить прошлой ночью в Бастилии, но вам удалось бежать. И я получил приказ арестовать вас!

Мессир Льебо произнес все это на одном дыхании и тут же закрыл глаза, страшась увидеть перед собой еще одну шпагу.

— Вот оно что! — насмешливо молвил шевалье, поразительно владея собой. — Кто же вам это сказал? И кто отдал приказ?

Прево торжественно поднял листок бумаги.

— Вы сами знаете, — сказал он, — ведь вы прочли эту бумагу и узнали почерк… И позвольте добавить, что дворянин не может путешествовать в таком костюме и в сопровождении оборванцев совершенно разбойничьего вида…

— Черт возьми! — завопил Кокардас, поворачиваясь к брату по оружию. — Эта мартышка, кажется, изволила так выразиться, имея в виду нас, благородных дворян?

— Похоже на то, мой достойный друг.

— Сейчас я вколочу ему обратно в глотку эти слова!

— Вы сказали правду, сударь, — произнес Лагардер, железной рукой придержав вспыльчивого южанина. — Я не посмел бы явиться ко двору в подобном наряде…

— И вы держите в руках шпагу, которая вам не принадлежит! — с торжеством продолжал прево.

— И это правда… ибо шпагу вручил мне сам монсеньор регент! Не просите, чтобы я отдал ее, сударь… такого подарка я вам не сделаю… она мне слишком дорога! — И он поднял свое оружие над головой. — Красивая игрушка! Совсем нестрашная… придворная рапира. Посмотрите, какая она гибкая и легкая, и однако же я могу уложить ею десятерых. Как вы думаете, господин прево, понадобится она мне в Шартре?

Мадам Льебо, затаив дыхание и широко раскрыв глаза, не сводила очей с шевалье… Да, это был он, прекрасный Лагардер! И в эту минуту муж не значил для нее ровным счетом ничего!

— В Шартре? — вскричал тот. — Пока я здесь полицейский прево, вы никого не убьете!

— А вот я за это не ручаюсь, — хладнокровно промолвил Лагардер. — Если человек, отдавший приказ арестовать меня, находится в этом городе, то я убью его, можете не сомневаться в этом. Ибо я дал клятву, что Филипп Поликсен Мантуанский, принц Гонзага падет от моей руки! И никто, кроме разве что Господа Бога, не остановит моей карающей руки… Если же его нет в Шартре, то я последую за ним, и он примет смерть в другом месте.

— Принц Гонзага покинул наш город, а вы… вы отсюда не выйдете! — вскричал маленький человечек громовым голосом, несомненно воображая себя Цезарем. И, повернувшись к гвардейцам, добавил: — Схватить этого человека и отвести в городскую тюрьму!

Последние слова, впрочем, раздались уже из-за спинки кресла, за которым вновь поспешил укрыться наш храбрый прево.

Кокардас с Паспуалем, выхватив шпаги, встали по бокам Лагардера, и никто из гвардейцев не двинулся с места…

Казалось, что сейчас, в другой обстановке, повторится сцена, происшедшая в особняке принца Гонзага, когда горбун, поставив свое настоящее имя на брачном контракте, внезапно выпрямился во весь рост, вскричав: «А теперь читайте!»

— Назад! — сказал шевалье. — Первый, кто коснется меня, умрет!

— Хватайте его! Убейте его! — кричал Амбруаз Льебо, не покидая своего убежища. — Или вы решили меня погубить?

Лагардер неторопливо направился к месту, откуда исходили крики.

— Этот человек ваш муж, мадам? — спросил он, склоняясь в поклоне перед Мелани.

Кто поймет сердце женщины? Супруга прево смело взглянула в глаза шевалье… Она была счастлива видеть его так близко, говорить с ним, помогать ему.

А на мужа, который уцепился, дрожа, за ее юбки, она посмотрела с нескрываемым презрением.

— Если вы и в самом деле Лагардер, — сказала она, — вы не тронете его. Он не может причинить вам зла…

— Я Лагардер! — И он добавил едва слышно, шепнув ей на ухо: — Мадам, я исполняю поручение, данное мне несчастной матерью, у которой трусливые похитители отняли дочь. Мне дорога каждая минута, а ваш муж, пытаясь задержать меня, невольно становится сообщником преступников!

— В таком случае езжайте, езжайте скорее! — ответила она так же тихо, устремив на него взор своих светлых глаз. — Но знайте: вот-вот будет отдан приказ закрыть все городские ворота…

— О, мадам! Горе тому, кто встанет у меня на пути!

Вместо ответа она протянула ему руку, которую шевалье нежно поцеловал.

— Господа, — сказала затем мадам Льебо гвардейцам, — прево просит вас остаться при нем вплоть до новых распоряжений.

Несчастный мессир Амбруаз не осмелился возразить. Лагардер прошел сквозь ряды вооруженных людей и пожал руку корнету со словами:

— Благодарю вас. Я убедился, что полицейский прево Шартра умеет принимать гостей и вести интересный разговор… К несчастью, он слишком часто удаляется за спинку кресла, и беседа прерывается на самом занятном месте… Прощайте, сударь!

III. НОВЫЕ КОЗНИ

Лагардер вскочил в седло, Кокардас сделал то же самое, а Паспуалю пришлось шествовать пешком. Надо было найти постоялый двор, чтобы раздобыть там лошадей.

Добрые буржуа, сладко спавшие в эту ночь, стали подниматься и, зевая, отворять окна.

Они с изумлением взирали на маленький отряд, тогда как городские зеваки следовали за ним от самых ворот дома прево.

Гасконец держался в седле горделиво, полагая, что все восторгаются статностью его осанки и смелым взором. Робкий от природы Паспуаль также не потуплял глаз, ибо старался высмотреть в окнах прелестную женскую фигуру в утреннем неглиже. Что до Лагардера, то он был так поглощен своими мыслями, что не замечал вокруг ничего: он прикидывал, как бы скорее выбраться из города, следуя совету мадам Льебо, женщины, несомненно, здравомыслящей.

И еще одно обстоятельство не на шутку его тревожило.

Тем, кто спешит навстречу могиле, деньги не нужны, и в карманах Анри, осужденного на казнь, завалялось лишь несколько мелких монет. Отъезд же его был столь стремительным, что он не успел даже камзола надеть, — естественно, у него не было времени подумать, что путешествие из Парижа в Испанию обходится в довольно кругленькую сумму.

На спутников рассчитывать в этом случае не приходилось: вдвоем те вряд ли набрали бы больше трех пистолей.

Эти денежные затруднения не сулили ничего хорошего, однако неустрашимый шевалье смело глядел в будущее, надеясь на то, что некоторые люди именуют Провидением, а другие — случаем.

Итак, оказавшись в нижнем городе, он решительно направился к постоялому двору, чьи обширные конюшни заставляли предполагать, что именно здесь можно будет раздобыть лошадей — а именно в них больше всего нуждался сейчас Лагардер.

Однако хозяин постоялого двора явно уступал в любезности драгунскому корнету.

Напрасно стучал в его двери Кокардас, пришедший в необыкновенное воодушевление при мысли, что ему удастся наконец промочить глотку.

— Дьявольщина! — вопил он. — Открывай живее, мерзавец, не то я разнесу твой притон в щепки! Тебе оказывают честь благородные дворяне! Открывай, а не то я насажу на вертел тебя самого вместо индюшки!

Но все было тщетно. Ничто не шелохнулось в доме, на вывеске которого красовалось название постоялого двора: «У черной девы».

Зато зеваки уже запрудили почти всю старую улицу Бур, долгое время бывшую главной в Шартре: она вела к воротам Друэз, через которые чаще всего выезжали из города путники, направлявшиеся в Испанию. В толпе раздавались смешки и не слишком приятные для ушей мастеров фехтования шуточки.

В самом деле, шел девятый час, и невозможно было предположить, что в доме никто не проснулся.

Лагардеру пришло в голову, что Гонзага со своими сообщниками, возможно, затаился за закрытыми дверями, чтобы напасть на него из засады… Уж не комедия ли была разыграна в доме достойного прево? Пока он терял там время, противники могли приготовиться, устроив ему западню…

Тогда шевалье с улыбкой обратился к одному из вездесущих мальчишек, и тот во всех подробностях рассказал, как два часа назад на постоялый двор въехала карета с двумя дамами в сопровождении восьмерых всадников.

— Но они долго не задержались, — лукаво добавил юнец, — только поменяли своих лошадей на свежих, что держали специально для них. А самый главный побывал у губернатора, однако вернулся всего через полчаса.

Анри ни на секунду не усомнился в словах мальчишки. Стало быть, Гонзага заплатил хозяину постоялого двора, чтобы тот не откликался на зов, если Лагардеру посчастливится избежать ареста и ускользнуть из рук отчаянного полицейского прево. Осаждать постоялый двор не имело смысла: беглецы опередили их, и в конюшне вряд ли бы отыскалась хоть одна свежая лошадь.

Удивляться было нечему. Так и должно было случиться. Он достаточно хорошо знал своего врага: на испанской дороге, усеянной золотом Филиппа Мантуанского, его будут поджидать бесконечные засады и ловушки.

— Чего зубы скалите? — говорил между тем гасконец зевакам, которые с наслаждением следили за его тщетными попытками достучаться до хозяина дома. — Смейтесь, чего уж там! Только рано вы радуетесь, родные мои!

Ему уже изрядно надоело ломиться в дверь, что никак не желала поддаваться, и тогда он принялся крушить окно эфесом шпаги. Осколки стекла брызнули во все стороны, и вскоре он смог просунуть в дыру руку, чтобы открыть створку изнутри.

Одним прыжком Кокардас оказался в доме, откуда послышались его громовые проклятия. Затем он появился на пороге, держа за шиворот и тряся как грушу низенького толстяка. Это был хозяин, усердно протиравший рукавом глаза, изображая человека, которого подняли с постели посреди сладкого сна.

— Разбойник! Висельник! Вор! — ликующе восклицал гасконец. — Да знаешь ли ты, кого видишь перед собой? Марш за вином, скотина! Самое лучшее подавай! Трое молодых дворян умирают от жажды… А не то пеняй на себя! На медленном огне поджарю!

— Судари мои, — всхлипывал хозяин, — сжальтесь надо мной!

Лагардер положил ему руку на плечо, отчего колени несчастного подогнулись.

— Лошадей! — приказал он. — Мне нужно получить трех… и немедленно!

— Господи Иисусе! Ни одной нет, клянусь вам! Те, что стоят в моей конюшне, падают от усталости… Только пять минут назад их сменили путники, прискакавшие из Тура.

— Каналья! — произнес шевалье, сжав ему руку так, что тот вскрикнул. — Если ты и на этот раз лжешь, я тебе язык вырву.

— Я не лгу… это истинная правда… извольте сами взглянуть на них.

Лагардер подумал, что даже измученные скакуны, возможно, будут лучше его жалких кляч. В любом случае одного коня ему недоставало…

Но когда он направился в конюшню, к нему подскочил мальчик лет двенадцати с запиской в руке. Анри быстро развернул ее.

Вот что гласило послание:

«Во имя неба, шевалье, уезжайте как можно скорее! Моего мужа только что вызвали к губернатору… Отдан приказ закрыть городские ворота… Но о воротах Гийом пока забыли… Через пять минут будет поздно… Бегите — и да поможет вам Бог!

Мелани».

— Это верно, — прошептал он, — надо последовать ее совету. Бедная женщина! Если бы не моя великая цель… Но я не имею права рисковать!

На пальце у него сверкал драгоценный перстень с арабесками[22] — это дорогое украшение он привез из Испании. Сняв кольцо, он передал его маленькому посланнику со словами:

— Отнеси это той, что послала тебя, и скажи ей, что Лагардер ее не забудет… Ты знаешь, о ком я говорю?

— Да! Это мадам Льебо… Она такая добрая!

— В путь! — сказал Лагардер своим спутникам. — Нам нельзя здесь задерживаться… Лошадей раздобудем в другом месте.

— В путь? — переспросил удрученный Кокардас. — Дьявол меня разрази! Не бывало такого, чтобы я выходил из кабака, не промочив себе глотку! У меня и без того много грехов… да не свершится святотатство!

И он, схватив обеими руками кувшин, полный вина, осушил его одним махом.

— Вот теперь, малыш, я готов последовать за тобой куда угодно, — сказал гасконец и добавил, повернувшись к хозяину постоялого двора: — А тебе, плут, я заплачу по-свойски!

Хозяин, получив кувшином по голове, с жалобным криком рухнул на пол, а трое друзей, обнажив шпаги, поспешно направились к ближайшим воротам Друэз.

Они оказались заперты.

Лагардер и его спутники ринулись в переулок; едва не заплутав в узких улочках и тупиках, они вышли к воротам Шатле, затем к воротам Эпар, затем к воротам Корню…

Всюду было закрыто, и вооруженные солдаты охраняли выход.

Второпях Лагардер забыл об указании прекрасной мадам Льебо и вспомнил о нем лишь тогда, когда направился к воротам Гийом. Приободрившись, он приказал своим спутникам ускорить шаг.

Увидев, что этот выход открыт, они с облегчением вздохнули: мышеловка не успела захлопнуться!

Им оставалось всего около двадцати туазов[23] до спасительных ворот, как вдруг из соседнего тупичка появилась дюжина головорезов с рапирами наголо. Возглавлял их подлинный геркулес, носивший знаменитое имя Сен-Боне.

Об этом семействе в Шартре до сих пор слагают легенды. Около Блеви два брата-разбойника выстроили крепость, из которой совершали набеги, убивая и грабя всех, кто попадался им под руку. Наконец одного из них казнили на городской площади, а голову водрузили на башню ворот Гийом.

Однако дурная трава хорошо растет. Вплоть до самой революции[24] в этих местах свирепствовала банда Оржер, состоявшая в основном из членов зловещего семейства. Покончить с ней удалось, лишь приговорив к смерти двадцать три человека и послав на каторгу тридцать семь.

К этой подлой семейке и принадлежал вожак разбойников — внук первого из казненных. Гонзага, не терявший времени даром, успел сговориться с ним: негодяи всегда легко находят общий язык. Впрочем, не исключено, что принцу уже приходилось пользоваться услугами Сен-Боне…

Итак, последнему заранее заплатили звонкой монетой и поручили убить Лагардера. Разбойники засели в засаду возле ворот Гийом, где было множество узких и грязных проулков, ведущих большей частью в тупики.

Филипп Мантуанский предусмотрел все, однако губернатору он все же благоразумно не стал говорить о нанятых для убийства разбойниках.

— Вам придется иметь дело с сущим дьяволом, — сказал он, — дьяволом, который сумел ускользнуть от топора королевского палача. Вам придется арестовать его по приказу монсеньора регента, а для этого нужно применить хитрость. Прикажите закрыть все ворота, оставив только один свободный выход. Он ринется туда, и вы возьмете его голыми руками.

Было решено оставить открытыми ворота Гийом — о чем не ведала прекрасная супруга Амбруаза Льебо, полагавшая, что речь идет о простой оплошности. И Гонзага, встретив на дороге Сен-Пре банду Сен-Боне, рыскавшую в поисках добычи, велел своим наймитам спрятаться поблизости и нападать безбоязненно, поскольку враги его поставлены вне закона.

Ему, конечно, было безразлично, что станется с бандитами, если они попадутся в руки губернатора, — он желал любой ценой избавиться от Лагардера, и в этой игре все ставки были хороши. Принц имел все основания надеяться, что шевалье не выйдет из Шартра живым.

Набранные им головорезы были такого разбойничьего обличья, что рядом с ними Кокардас с Паспуалем вполне могли бы сойти за ангелов.

— Эти рожи мне совсем не по душе, — проворчал, завидев их гасконец. — Ах, голубь мой, если это не национальная гвардия Шартра…

— То, значит, городские подонки! — заключил Паспуаль. Шевалье сосчитал нападавших: их оказалось двенадцать человек.

— По четыре на брата, — сказал он. — Достаточно убить двоих каждому, остальные удерут. Вперед!

Ему хотелось сразу же покончить с вожаком, однако Сен-Боне, набивший карманы золотом принца Гонзага, не желал рисковать и прятался за спинами сообщников.

Завязался ожесточенный бой, и вскоре раздались предсмертные крики вкупе с хриплыми стонами.

В окнах показались головы горожан, пугливо наблюдающих за сражением. Они во все глаза следили за таинственным шевалье, который прибыл в Шартр всего лишь час назад, но уже успел привести в волнение весь город.

Везде только и было разговоров, что о нем.

Когда разбойники стали падать один за другим, осмелевшие зрители принялись аплодировать и кричать «браво». Банда Сен-Боне наводила ужас на мирных горожан, на счету ее было множество злодеяний, совершенных с невероятной дерзостью и жестокостью. К. тому же все бандиты, кроме одного, были здесь чужаками.

Трое храбрецов, показывая чудеса виртуозного владения шпагой, снискали всеобщее восхищение. Они не получили ни единой царапины, а между тем вдоль улицы валялись безжизненные тела их врагов. У всех на лбу зияла кровавая дыра — роковой знак, приводивший в содрогание самых бесстрашных бретеров[25] и известный им под названием удар Невера.

Вероятно, он был знаком и кое-кому из бандитов, ибо оставшиеся в живых, не помышляя больше о нападении, бросились наутек так, словно пятки им смазали салом.

Все время, пока длилась схватка, за ее ходом неотрывно следила молодая женщина. Она стояла у окна дома, расположенного почти у самой крепостной стены, и смотрела только на Лагардера расширенными от страха глазами.

Шевалье, хоть и окруженный многочисленными противниками, ничего не упускал из виду и, естественно, вскоре заметил ее: бесстрашие и быстрота взора его были таковы, что он сумел разглядеть даже кольцо, еще недавно сверкавшее на его собственном пальце.

Когда враги позорно бежали, он поднял свою окровавленную шпагу, салютуя прекрасной зрительнице, а та, не в силах произнести ни слова, лишь махнула рукой в сторону ворот.

Лагардер в сопровождении обоих мастеров фехтования устремился под кирпичные своды, как вдруг раздался пронзительный крик. Круто обернувшись, он не увидел больше прелестного лица мадам Льебо: та упала навзничь, лишившись чувств.

Несомненно, она первая поняла, что все кончено.

— Вперед! Вперед! — крикнул Лагардер и, оттолкнувшись с места, прыгнул.

Но и сам он, и оба его спутника лишь ударились с размаха о массивные деревянные створки, ибо ворота с громовым треском захлопнулись перед ними.

У крепостной стены выстроилась рота солдат, и губернатор де Фловиль, за спиной которого прятался полицейский прево Амбруаз Льебо, приказал Лагардеру отдать шпагу.

А тот, сжав кулаки, взглянул на знатного вельможу с гордостью и дерзостной отвагой.

— Нет, сударь! — вскричал он. — Никогда! Никогда! На этой шпаге, обагренной кровью, вы можете прочесть имя Филиппа Орлеанского, регента Франции… Это оружие я могу вручить только ему… или королю!

Расставив ноги и подбоченившись, он сунул клинок под самый нос губернатору.

— Читайте, сударь! — произнес он гневно. — Читайте же!

Это было неслыханной наглостью… но шевалье был так прекрасен в своей ярости, что де Фловиль невольно поклонился и не стал более настаивать.

— И я требую, — добавил Лагардер, — чтобы мне отворили ворота. Никто не имеет права покушаться на мою свободу!

Губернатор Бельне де Фловиль был, несомненно, благородным человеком, однако его отличало редкостное упрямство. Если он считал, что долг повелевает ему идти направо, он шел в эту сторону, даже если рисковал сломать себе шею, не слушая ни уговоров, ни увещеваний. Только король своим приказом мог бы заставить его отступить.

А в данном случае он и исполнял распоряжение правителя Франции. Филипп де Гонзага, лучший и ближайший друг Филиппа Орлеанского, о чем было известно всему королевству, передал ему приказ регента арестовать приговоренного к смертной казни, который именовал себя шевалье де Лагардером… Не подлежало сомнению, что приказ этот надо было исполнять, невзирая ни на что и ни на кого.

— Сударь, — ответил господин де Фловиль, — я был бы счастлив пойти навстречу вашему желанию. Но если вы и в самом деле шевалье Анри де Лагардер, то я не сомневаюсь, зная вашу репутацию, что вы сумеете проявить великодушие и простите мне обиду, которую я невольно нанес вам… Докажите же мне это, и тогда вы можете рассчитывать на меня во всем.

— У меня нет доказательств, — ответил Анри, — но вы первый человек, кому оказалось недостаточно моего слова…

— Повторяю вам, я бы не усомнился в этом, если бы не полученные мною сведения и, можно сказать, распоряжения, в силу которых я вынужден предположить, что вы вовсе не шевалье де Лагардер, а приговоренный к смерти преступник, коего я должен препроводить на эшафот.

У Лагардера бессильно опустились руки. Более всего удручала его даже не гнусность обвинения, а связанные с этим неизбежные объяснения и невозможность продолжать преследование.

— О, Гонзага! — прошептал он. — За это ты тоже мне заплатишь, и счет этот будет кровавым!

Затем он гордо выпрямился и взглянул губернатору прямо в глаза.

— Да, сударь, — произнес он, — в ваших словах есть толика истины: еще вчера я был преступником, приговоренным к смерти! И я не скрывал этого от господина прево… вчера я шел на эшафот, и мой враг Филипп Мантуанский, принц Гонзага — тот самый, от кого вы получили сведения и распоряжения, — уже готов был поставить ногу на мой труп! Но порой от губ до кубка дальше, чем кажется… и когда человеком руководит право и честь, когда живет он во имя справедливой мести, то весь мир покоряется ему! Еще вчера шевалье де Лагардер был обречен сложить голову на плахе… но на пути к ней оказался монсеньор регент! И Филипп Орлеанский дал осужденному собственную шпагу со словами: «Рази! Отдаю тебе голову твоего врага!» — Голос Анри звенел от гнева, а глаза метали молнии. Он воскликнул: — Это голова принца Гонзага! Регент изгнал и осудил его, поручив мне свершить возмездие, когда я заставлю преступника вернуть похищенное у меня… Как видите, сударь, мне тоже даны распоряжения, и перед ними вы должны склониться, ибо они исходят от главы государства!

— Так покажите мне их, сделайте милость! — прервал его губернатор. — Бумаги принца Гонзага находятся в полном порядке и подписаны господином д'Аржансоном[26]… Извольте предъявить ваши!

— Вот они! — сказал Лагардер, прижав руку к сердцу. — Это мои распоряжения! А вот мои бумаги, — добавил он, вновь поднимая шпагу. — Лагардера ничто не может задержать, он пройдет повсюду даже со связанными руками, как сделал это вчера… даже если перед ним закроют ворота и окружат вооруженными солдатами, как это только что сделали вы… И вам, сударь, лучше было бы арестовать того, чьим приказам вы подчиняетесь, нежели угрожать арестом мне… Если Господь вразумил вас, то вы не рисковали бы потерять должность, а может быть, и попасть в Бастилию!

Де Фловиль нахмурился. Достоинство его было задето.

— Я готов был поверить вам, сударь, — произнес он холодно, — но вы напрасно тщитесь запугать меня. Это вам не поможет, предупреждаю вас!

— У меня и в мыслях не было запугивать вас. Если бы я хотел нагнать страху, господин губернатор, то сказал бы вам так: через двадцать четыре часа, что бы вы ни делали и в какую бы темницу меня ни бросили, меня не будет в вашем городе, невзирая на ваших гвардейцев, ваши засовы и бандитов, нанятых, чтобы убить меня…

Губернатор вздрогнул. На сей раз речь шла уже не о достоинстве, но о чести дворянина.

— Бандиты? — пробормотал он. — Наемные убийцы? Не понимаю вас…

Анри, обернувшись, показал на распростертые тела и спросил:

— Кем же посланы эти люди?

Губернатор де Фловиль, побледнев, склонился над мертвыми, а затем с отвращением произнес:

— Сударь, клянусь вам, я не знаю, кто эти бандиты… и кто направил их шпаги против вас.

— Кто? Гонзага! Убийца, проклятый самим Богом! Не в первый и не в последний раз нанимает он убийц… но скоро этому придет конец!

Губернатору было явно не по себе, что же касается полицейского прево, то мэтр Амбруаз дрожал, как тополиный лист под порывом ветра.

— Приглашаю вас к себе, — сказал наконец господин де Фловиль, — там мы сможем спокойно поговорить… Вы обвиняете в чудовищном преступлении одного из самых могущественных вельмож королевства, и, пока я не получу доказательств, лучше будет не давать пищи молве.

— У вас есть мое слово… Вы могли бы спросить сегодня утром у принца Гонзага, чего оно стоит…

— Пойдемте, — настойчиво повторил губернатор.

— Позвольте мне поступить иначе… Пусть все услышат то, что я вам скажу, и пусть об этом узнает весь город.

Он взмахнул шпагой, и вскоре его окружили офицеры, солдаты, торговцы и ремесленники, дворяне и буржуа, причем дети не отставали от взрослых.

— Итак, я начинаю, — промолвил Лагардер. — Первое из моих обвинений уже доказано: Филипп Гонзага — убийца!

В толпе послышались изумленные восклицания:

— Не может быть! Кого же он убил?

— Двадцать лет назад, ночью во рву замка Кейлюс он поразил предательским ударом в спину — и я был тому свидетелем — своего лучшего друга, позарившись на его богатство и на его жену… Этого друга, этого кровного брата принца звали Филипп Лотарингский, герцог Неверский! Разве это, по-вашему, не убийство?

Хотя история гибели герцога Неверского была уже давно изрядно подзабыта, все, а особенно люди попроще, навострили уши.

Лагардер продолжал:

— У Филиппа Неверского была дочь, которую Гонзага также собирался убить… Мне удалось спасти девочку, вырвать ее из рук злодея… Я воспитал Аврору и берег ее в течение двадцати лет… мы полюбили друг друга, она стала моей невестой, и нас должны были обвенчать за несколько минут до моей казни! Однако я сумел доказать свою невиновность и обличить подлинного убийцу, которому и предстояло занять мое место на эшафоте. Когда я пришел за своей невестой, церковь была пуста! Убийца похитил ее прямо у подножия алтаря… Несколько часов назад вы видели здесь карету в сопровождении всадников: это увозят в Испанию мою невесту, а мне преграждают путь, дабы преступник мог без помех скрыться со своей добычей!

Лагардер задохнулся от волнения. Потрясенная аудитория затаила дыхание.

Овладев собой, Анри воскликнул звенящим голосом:

— Теперь вы понимаете, господин. губернатор, отчего нет у меня ни письменных распоряжений, ни сопроводительных бумаг? Почему я прошу вас немедленно открыть ворота? Понимаете ли вы, как бесстыдно лгал вам Гонзага — лгал с одной лишь целью: задержать меня?! А чтобы действовать наверняка, он нанял бандитов, заплатив им за мою кровь!

Губернатор де Фловиль приблизился к нему, протянув руку.

— Сударь, я вам верю! — сказал он. — Такой человек, как вы, не может лгать… я верю вам и восхищаюсь вами! Если бы дело было только во мне, я ни на секунду не задержал бы вас. Однако долг сильнее чувств… Придворная жизнь таинственна и непостижима, и нам в провинции трудно следить за всеми хитросплетениями интриг… Но монсеньор регент знает, что вы отправились в путь, не имея порядочного костюма и, вероятно, без денег… У вас нет сменных лошадей, нет сопроводительных бумаг, и в каждом городе вам грозит опасность быть схваченным. Не сомневаюсь, что он пошлет за вами гонцов, которые, может быть, уже скоро появятся здесь…

— Это всего лишь предположение…

— Это чистая правда, — возразил губернатор. — Но послушайте меня… Такие потрясения не могли пройти даром… вы нуждаетесь в отдыхе, вам нужно восстановить силы, да и без лошадей вы не можете продолжать путь… Окажите честь моему дому! Мой кошелек будет открыт для вас, а в моих конюшнях вы сможете выбрать любого скакуна… и если через два часа ни один гонец не явится из Парижа, я отпущу вас!

Анри пожал ему руку.

— Спасибо, сударь, — сказал он, — я принимаю ваше приглашение… и соглашусь принять в дар коня… — Тут он запнулся и добавил шепотом: — Время уходит! Аврора! Бедная моя Аврора! Не усомнишься ли ты во мне?

Он опустил голову, и по щеке его скатилась слеза. Но она не успела упасть на землю: надушенный платок, зажатый в тонкой руке, ловко промокнул ее. Ошеломленный Амбруаз Льебо вскрикнул, узнав свою жену.

— Это еще что такое? — спросил, смеясь, губернатор. — Теперь я понимаю, мой любезный прево, отчего вам не удалось арестовать господина де Лагардера… Оказывается, у него есть хорошие знакомые в вашем собственном доме… Несомненно, мадам была с ним в заговоре против нас с вами.

Мелани гордо вскинула голову.

— Мы не были знакомы, — заявила она, — но я сразу поняла, что этот человек — Лагардер… И если бы это зависело только от меня, господин губернатор, то он был бы гостем в моем доме, а не в вашем!

— За эту дерзость вас следует наказать, мадам, — ответил господин де Фловиль, — а посему извольте взять его под руку и пойдемте обедать… На следующие два часа вы назначаетесь стражем арестованного… и будете отвечать за него головой! Надеюсь, ему не удастся ускользнуть от вас.

Как ни велика была скорбь Лагардера, он не удержался от улыбки.

— Будьте покойны, сударь, даю вам слово не огорчать бегством столь очаровательного тюремщика!

IV. ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР «ПРЕКРАСНАЯ ТРАКТИРЩИЦА»

Прошло два часа. Лагардер, одетый в новый камзол, готовился к отъезду.

За это время Кокардас успел утолить жажду и даже, в меру своих слабых сил, сделал кое-какой запас на будущее. Нос его вновь обрел благородный оттенок алого цвета, и гасконец блаженствовал, хотя перспектива новой скачки несколько портила ему настроение. В отличие от Анри, он отнюдь не рвался в дорогу.

А Паспуаль уделил все свое внимание кухне, и та не обманула его ожиданий. Впрочем, он отдал бы все яства мира за удовольствие обнять повариху, пышнотелую девицу с румянцем во всю щеку и кроткими глазами.

При подобных обстоятельствах он становился тонким дипломатом, и все предрассудки умирали в нем, когда воспламенялась кровь. Если бы его господином был не Маленький Парижанин, а кто-нибудь другой, он бы непременно продал его, — но не за тридцать сребреников, а за горячий поцелуй дамы сердца.

Он маневрировал за обедом настолько успешно, что на десерт чмокнул в щеку грудастую красавицу, которая, впрочем, тут же брезгливо обтерла лицо фартуком. Но Паспуаль был на седьмом небе, и этого счастья ему должно было хватить на неделю.

Если бы шевалье не терзался так печальными мыслями, то он мог бы также почувствовать себя счастливым.

Губернатор де Фловиль, стремясь загладить свою первоначальную резкость, вел себя как настоящий друг. Он предложил гостю трех лучших лошадей из своей конюшни; он просил принять от него в дар увесистый кошелек.

Понятно, что первое предложение было с благодарностью принято; от второго Анри, смущенный таким великодушием, отказался: каково же было его удивление, когда на следующий день он таки обнаружил мешок с деньгами в своей седельной сумке!

Впрочем, и мадам Льебо предложила ему все свои сбережения, несказанно удивив своего мужа, который и не подозревал, что его жена так богата.

Нужно сказать, поначалу мэтра Амбруаза коробили сердечные отношения, установившиеся между Мелани и Лагардером. Однако, будучи человеком весьма здравомыслящим, он рассудил, что открытое выражение недовольства приведет к трем вещам: гневу Лагардера, раздражению супруги и насмешкам губернатора, которые, разумеется, завтра же станут известны всему городу.

Это были вполне мудрые рассуждения, ведь, в сущности, мэтру Амбруазу не из-за чего было сердиться: хотя мадам Льебо и воспылала внезапной страстью к шевалье, нравственные устои ее были непоколебимы, и она никогда не позволила бы себе перейти роковой рубеж. Супружеский долг был для нее превыше всего.

Чувствительная, умная и добрая, она читала в душе Лагардера, словно в открытой книге, и беспрестанно говорила с ним об Авроре, ободряя его самыми нежными словами и призывая не терять мужества. Она утешала его, как сестра любимого брата, и он черпал новые силы в разговоре с этой прелестной женщиной.

Итак, шевалье, надев пояс и пристегнув к нему шпагу регента, наконец-то обретшую ножны, в первую очередь счел своим долгом выразить признательность новому другу.

— Да полно вам! — ответил тот. — Если мне в качестве губернатора придется задерживать только таких злоумышленников, как вы, то я умру, окруженный верными друзьями.

— Вам же, мадам, — продолжал Лагардер, — я скажу лишь одно: воспоминание о вас навсегда сохранится в моем сердце. Если мне суждена жизнь, если исполнится мое заветное желание и я вырву мою невесту из рук врагов, мы вместе с ней встанем перед вами со словами благодарности и любви… Если же мне суждено умереть…

Едва он произнес это, как мадам Льебо пошатнулась и лицо ее стало смертельно-бледным. Весь мир перестал существовать для нее в это мгновение, настолько потрясла ее мысль о возможной гибели Лагардера.

Почти не сознавая, что делает, Мелани пылко обняла Анри, воскликнув:

— Нет, вы не умрете! Это невозможно! Я не хочу! Я буду молиться за вас каждый день, и Господь услышит меня. Вы найдете свою невесту, вы будете счастливы!

Столь велика была сила охватившего ее чувства, что растроганный Лагардер ответил ей поцелуем — возможно, чуть более долгим, чем следовало бы.

Она вздрогнула всем телом, и алый румянец залил ее щеки. Она была на вершине блаженства — она любила!

Шевалье тоже забыл, что они не одни, и в голосе его, когда он обратился к ней, зазвучала неподдельная нежность. Ему хотелось отблагодарить это великодушное создание, сердце которого отныне безраздельно принадлежало Анри де Лагардеру.

— Моей путеводной звездой будет любовь Авроры де Невер и ваша, мадам, — прошептал он ей на ухо. — Я буду часто думать о вас, и мы еще увидимся…

— Довольно, сударыня! — раздался чей-то суровый голос. — Похоже, вы забыли не только о присутствии господина губернатора и моем, но и о приличиях. Как ваш муж я приказываю вам немедленно удалиться!

Она смерила его гневным взглядом, но маленький человечек впал в такую ярость, что уже ничего не замечал… он топал ногами, отчаянно жестикулировал и брызгал слюной.

— Кто просил вас ввязываться в это дело? — бушевал достойный прево. — Извольте отвечать, Мелани! У вас нет никаких прав…

На эту тираду последовал мгновенный безжалостный ответ.

— У любой женщины есть право, — холодно промолвила она, — выбирать между мужеством и трусостью, между низостью и благородством, между глупостью и умом!

Удар попал в цель, ибо мэтр Амбруаз Льебо побагровел и задохнулся от бешенства.

Разумеется, Лагардеру сейчас было совсем не до шуток, но он не смог устоять перед искушением — ведь совсем недавно насмешка была главным его оружием, и в обличье горбуна он разил своих врагов меткими остротами. Толстяк просто напрашивался на то, чтобы его проучили. Анри не забыл, как чванливо вел себя прево утром, осмелившись даже прибегнуть к угрозам — пусть смехотворным, но все-таки оскорбительным!

Итак, он подмигнул губернатору де Фловилю, который тихонько посмеивался в углу, а затем обратился к супругу прекрасной Мелани:

— Сударь, ваш справедливый гнев вполне понятен, но вы не должны забывать, что это всего лишь последний поцелуй приговоренного к смерти…

Льебо попятился.

— Именно так! — продолжал Анри, невольно переходя на гнусавую интонацию Эзопа Второго[27]. — С чего вы, собственно, взяли, что я Лагардер? Может быть, я просто обманул вас всех и твердо решил похитить у вас сердце вашей жены?

— Вы… так вы не Лагардер? — пролепетал несчастный, отступив до самой стены.

— Возможно, да, возможно, нет, — протянул шевалье. — Мне столько об этом твердили… да вы же первый и начали… что теперь я теряюсь в догадках, кто я такой. И если окажется, что я и впрямь самый обыкновенный убийца, то меня это не слишком удивит. — И, повернувшись к молодой женщине, он добавил, сохраняя выражение полной серьезности на лице: — Скажите лишь слово, мадам, и я увезу вас с собой…

— Мелани! Мелани! — закричал в отчаянии маленький прево. — Не покидай меня! Останься со мной! А вы, сударь, кто бы вы ни были, должны немедленно уехать… и как можно дальше! О, господин губернатор! Умоляю вас, прикажите открыть ему ворота… только пусть он уедет один… и никогда больше не возвращается в Шартр!

— Да, я уеду, — сказал Лагардер, — и смерть будет подстерегать меня повсюду! Но пока я жив, помните: если вы посмеете хоть словом упрекнуть вашу жену, я узнаю об этом, и тогда настанет ваш последний час.

Прево рухнул в кресло, обтирая выступивший на лбу пот. Однако в этот момент раздался топот копыт во дворе, и комическое происшествие было тут же забыто.

— Прибыли гонцы! — возгласил губернатор де Фловиль, выглянув в окно. — Шевалье, нам будет очень вас недоставать: с вами не соскучишься, и я давно так не смеялся, как сегодня! Но у вас есть более важные дела, чем развлекать нас… Езжайте! Да хранит вас Господь, а когда вы будете возвращаться через Шартр вместе с вашей невестой, а может быть, и женой, помните, что ворота города, равно как и двери моего дома, широко открыты для вас.

Гвардеец ввел в комнату двух человек, с ног до головы покрытых пылью.

— Кто послал вас? — спросил Анри.

— Монсеньор регент, — ответил первый.

— Мадам герцогиня Неверская, — сказал второй. И оба добавили в один голос:

— Нам поручено нагнать шевалье Анри де Лагардера.

— Это я!

Гонцы, почтительно склонившись, передали ему два послания.

Ко второму был приложен кошель с вышитым на нем гербом матери Авроры. Кошель этот был набит золотом.

Лагардер быстро пробежал письма.

— А теперь простимся! — произнес он. — Я получил все, что нужно для победы.

Фловиль обнял его, и они поцеловались… Слезы брызнули из глаз мадам Льебо, но Анри смахнул их быстрым поцелуем. Это был все тот же красавец Лагардер, прекрасный и бесстрашный рыцарь.

А полицейский прево по-прежнему сидел, забившись в кресло и не смея поднять взора. Впрочем, никто не обращал на него внимания.

Через несколько секунд Лагардер уже был в седле. Подняв на дыбы коня, он крикнул своим верным спутникам:

— Вперед! За Аврору и — смерть презренному Гонзага!

Те, кто видел троих людей, вихрем промчавшихся по дороге к Орлеану, наверняка подумали, что ветер решил принять человеческое обличье.

По зрелом размышлении шевалье перестал терзаться из-за того, что ему пришлось задержаться в Шартре. В конце концов это было необходимо; несмотря на всю свою доблесть и безграничную уверенность в торжестве над Филиппом Мантуанским, он понимал, что без паспорта и без денег — а следовательно, не имея возможности менять лошадей — ему было бы гораздо труднее достичь цели.

Однако враги, несомненно, воспользовались предоставленной им возможностью сполна. Пробыв в Шартре бесконечно долгие полдня, он потерял их из виду, и это раздражало его больше всего. К тому же Гонзага мог расставить новые ловушки, ибо располагал временем, далеко оторвавшись от преследователей.

Предчувствие не обманывало Лагардера.

Когда поздним вечером он подъезжал к Орлеану, город уже спал; однако на крепостных стенах стояли двойные караулы, а у крепостных ворот их поджидал отряд солдат.

Это обещало повторить во всех деталях приключение, пережитое в Шартре.

На лице Лагардера появилась сардоническая усмешка.

— Не узнаю принца Гонзага! — сказал он самому себе. — Неужели ему неизвестно, что лиса никогда не попадается дважды в одну и ту же западню?

Шевалье находился в весьма дурном расположении духа, и в такую минуту перечить ему было опасно: он намеревался разметать не только эту жалкую кучку людей, но и сами стены города, если потребуется.

В этом пришлось убедиться первому же, кто встал на его пути. Вместо того чтобы назвать свое имя и титул по требованию унтер-офицера, Анри всадил шпоры в бока лошади, послав ее вперед, и непрошеный собеседник кубарем покатился в грязь.

— Следуйте за мной, — приказал шевалье своим спутникам, поворачиваясь в седле, — и не обращайте внимания на этих вояк.

Взбешенный унтер-офицер, вскочив на ноги, ухватил за повод коня, который так невежливо с ним обошелся, но тут же с криком отдернул руку: Лагардер хлестнул его шпагой, словно кнутом.

Стена штыков мгновенно выросла перед тремя друзьями.

Анри нахмурил брови.

— Назад! — грозно крикнул он.

Солдаты, устрашенные этим властным голосом, попятились, а некоторые даже опустили свои мушкеты. В эту минуту появился запыхавшийся офицер.

Это вы командуете здешним караулом? — спросил шевалье.

— Да, я.

— В таком случае извольте пропустить меня… и не мешкая… приказ регента!

— Я ничего об этом не знаю, — ответил офицер, — и мой приказ вам — немедленно спешиться!

Дело происходило у городских ворот. Висевший на крюке фонарь отбрасывал круг слабого света.

Лагардер, достав из-за пазухи пергаментный свиток, развернул его и сунул под нос офицеру, не выпуская, однако, из рук.

— Читайте! — сказал он.

Едва взглянув на бумагу, офицер почтительно склонился, умоляя простить его за невольную дерзость. Ибо в самом низу официального паспорта была сделана приписка — рукой человека, перед которым обязан был обнажать голову любой француз. Она гласила:

«Повелеваем шевалье де Лагардеру отыскать Филиппа Поликсена Мантуанского, принца Гонзага, в какой бы части королевства тот ни находился, с разрешением убить в честном бою означенного принца. Такова воля короля, которой никто воспротивиться да не смеет.

Филипп Орлеанский, Регент».

Текст был скреплен королевской печатью и заверен подписью Марка-Рене д'Аржансона, начальника королевской полиции.

— Когда принц Гонзага выехал из Орлеана? — спросил Анри, сворачивая свиток.

— Ровно в полдень, по Турской дороге… Он, впрочем, пробыл здесь не больше часа: ровно столько, сколько надо, чтобы перекусить и сменить лошадей.

— Свежие лошади и мне нужны… Где я могу их взять?

— В такое время это нелегко… но у вас имеется волшебный талисман, перед которым откроются все двери. Я провожу вас.

Капитан, ставший необыкновенно предупредительным и любезным, сдержал слово. Через несколько минут трое путешественников пересели на отдохнувших лошадей.

— Дьявольщина, лысенький мой! — сказал Кокардас брату Амаблю. — Хорошо, что в Шартре нам удалось попировать… Больше не придется! Боюсь, теперь мы не будем ни есть, ни спать.

Паспуаль лишь с грустью кивнул. Он страдал, В этой бесконечной скачке ему пришлось изрядно растрясти свой жирок, а впереди его ожидали еще более тяжкие испытания. Между тем он искренне полагал, что женские сердца покоряются только дородному мужчине.

После Орлеана все дни стали походить один на другой. Троица на одном дыхании промчалась мимо Блуа, Тура, Шательро, оставив за спиной многие десятки лье. В Пуатье преследователи все-таки задержались на одну ночь, ибо если Лагардер не ведал усталости, то о спутниках его этого нельзя было сказать: Кокардас с Паспуалем уже просто валились с седла.

Всюду Анри находил следы похитителей, одновременно убеждаясь, что отстает от них все больше. Было от чего прийти в отчаяние! Если бы он мог хотя бы издали увидеть Аврору, как это случилось у стен Шартра!

Правда, до испанской границы было еще далеко. В конце концов Гонзага тоже не был застрахован от неожиданностей: его отряд мог попасть в какую-нибудь переделку… у кареты могла сломаться ось… Да мало ли что еще поджидает путников в долгой и опасной дороге?

Но, несмотря на эти утешительные рассуждения, Лагардер был мрачен и почти не раскрывал рта.

Впрочем, даже Кокардас потерял свою говорливость; ему достаточно было взглянуть на Маленького Парижанина, чтобы забыть обо всех шутках и божбах… Чего уж там! Порой гасконец забывал даже о вине.

Брат Паспуаль, со своей стороны, не смел нарушать молчания, уважая чувства своего благородного друга. К тому же все его душевные и физические силы были отданы тому, чтобы слегка — совсем чуть-чуть! — приобщиться к искусству верховой езды. К несчастью, едва ему удавалось найти общий язык с очередной лошадью, как приходилось ее менять, и это отнюдь не способствовало доброму расположению духа. Брат Паспуаль терпел невыразимые муки.

Лагардер же за каждым новым поворотом ожидал увидеть засаду. Однако до Дакса они доехали без всяких приключений.

Что это могло означать? У Гонзага не было времени или же он полагал себя в безопасности? До Испании ему оставалось всего два дня пути: там, под защитой Альберони[28], он вновь станет всемогущим, тогда как его врагу, напротив, нужно будет скрываться.

Принц не знал, что произошло в Шартре и удалось ли шевалье обойти расставленную ловушку. Вполне возможно, что Лагардера схватили и отправили в Париж как преступника, ускользнувшего от эшафота. Это казалось правдоподобным, ибо шевалье больше никак не проявлял себя, — тем не менее Гонзага не уставал подгонять сообщников, и его маленький отряд несся вперед все с той же скоростью.

Главным было перевалить через Пиренеи… И даже если Лагардер нагонит их, то в ущельях и на горных тропах, самой природой предназначенных для засады, его встретят люди с мушкетами и кинжалами.

Аврора и Флор становились все печальнее по мере того, как удалялся от них Париж. Усталости они не замечали… Кто обращает внимание на телесные муки, когда кровоточит само сердце?

Донья Крус старалась сохранить присутствие духа, чтобы поддержать подругу и самой не впасть в отчаяние. Но все усилия ее были тщетны, и она чувствовала, как слабеет в ней уверенность в близком спасении.

У стен Шартра она возвестила смерть Гонзага в лучах восходящего солнца, но дневное светило каждое утро поднималось на горизонте, бесстрастно взирая на смех и слезы, на подвиги и злодеяния людей, однако же на его сверкающем диске не возникал более силуэт с угрожающе поднятой шпагой.

А мадемуазель де Невер даже и не всматривалась вдаль. Она не плакала и не жаловалась — к чему? Ее охватило нечто вроде оцепенения, и подруга ничем не могла ей помочь. Аврора твердо решила, что день, когда они пересекут испанскую границу, станет для нее последним, если Лагардер ничем не обнаружит своего присутствия.

— Сестренка, — говорила ей донья Крус, — я не могу видеть твои страдания… Будь мужественной, иначе я тоже дрогну. Мы должны объединить нашу волю, а не нашу слабость.

— Он не пришел, — с грустью отвечала Аврора, — и уже не придет! Ты помнишь, как близко он был от нас? Ему ничего не стоило догнать карету; раз он не сумел этого сделать, значит, он мертв!

— Не говори так, дорогая! Верь мне, он жив… он придет… и придет не один! Ведь я тоже жду своего спасителя…

— Шаверни?

— Да, Шаверни! Ты знаешь, он был ранен на кладбище Сен-Маглуар. Я не хотела тебе рассказывать, боялась огорчить… но я уверена: именно его рана и стала причиной задержки. Я чувствую, что мы очень скоро увидим их!

— Да услышит тебя Господь! Но я уже перестала надеяться…

— Ты не должна сомневаться в них. Бери пример с меня — я верю в наше спасение, хотя тебе это больше пристало… Ведь ради тебя твой Лагардер способен горы свернуть! Пока мы не оказались по ту сторону Пиренеев, ничего еще не потеряно. И даже если нам придется жить в Испании… Тогда я сама возьмусь за дело! Возможно, мы справимся и без помощи Лагардера и Шаверни!

Этот разговор происходил, когда карета находилась на расстоянии всего нескольких мушкетных выстрелов от Байонны — конечного пункта путешествия, где их ожидала последняя подстава. Благодаря распорядительности Пейроля дорога обошлась без всяких неожиданностей, и фактотум заметно повеселел: парижские неудачи теперь можно было забыть, ему вновь удалось оказать хозяину услугу. В Испании Гонзага мог встать еще выше, чем при французском дворе, — Пейролю было об этом прекрасно известно. Все остальные знали лишь малую толику возможностей принца… А он, Пейроль, будучи верным рабом Филиппа Мантуанского, был осведомлен обо всем.

Связь этих двоих была нерасторжимой. Принц мог бы сломить кого угодно и избавиться от любого, — но только не от Пейроля. Лишь смерть разрубает цепи, скованные общим преступлением.

Когда маленький отряд въехал в Байонну, была поздняя ночь. Пейроль указывал дорогу, и вскоре путники оказались у постоялого двора «Прекрасная трактирщица» — одного из лучших в Байонне. Гонзага и Пейроль бывали здесь еще тогда, когда гостиница носила другое имя: в те времена они возвращались из Венаска с пустыми руками, ибо не смогли схватить Аврору… Теперь она была их пленницей — их добычей и заложницей.

В общем зале можно было встретить французов и басков, предпочитавших сидр, а также испанцев, потягивающих свое любимое вино «Педро Хименес»; в основном это были люди простого звания: грузчики, матросы, контрабандисты, крестьяне и солдаты.

Однако была здесь и другая зала, куда захаживали благородные кавалеры — они платили звонкой монетой как за обед, так и за ласковый взгляд прекрасной хозяйки.

Ибо именно ей обязан был постоялый двор своим названием. Она звалась Хасинта-басконка, от роду имела двадцать восемь лет и принадлежала к гордой расе людей, которые не желают быть ни французами, ни испанцами, оставаясь просто басками.

Обожатели стекались к ней из По и Анде, Бургоса и Памплоны; наваррские погонщики мулов складывали про нее песни, и имя ее громким эхом отдавалось в горах. Немало сеньоров из Кастилии устремлялось в Байонну, чтобы покрасоваться перед ней своими золотыми шпорами.

Но никто не мог похвалиться, что изведал сладость ее губ или осмелился протянуть руку к застежкам ее корсажа.

Равным образом, никто и никогда не видел ее супруга, — однако молва упорно твердила, что у нее кто-то есть. Муж это был или любовник? Неизвестно. Но каждую неделю она оставляла постоялый двор на попечение молодого мужчины, которого называла братом, и, засунув за пояс кинжал, отправлялась в басконские долины.

Дважды ее пытались выследить; дважды в скалах находили тела тех, кто отважился на это: между лопаток у них зияла кровавая рана!

На следующий день она, еще более прекрасная и обворожительная, чем обычно, вновь появлялась на постоялом дворе.

Поскольку она выросла в Байонне, где у всех на глазах расцвела ее красота, поскольку она не делала никому зла, а пострадали от нее лишь те, кто желал выведать ее тайну, поскольку все знали, что у нее золотое сердце и добрая душа, — люди постепенно свыклись с этими загадочными отлучками, и она жила, окруженная восторженным обожанием и благоговейным уважением. Смелость и красота служили ей лучшей защитой, одновременно привлекая на постоялый двор массу завсегдатаев.

V. ХАСИНТА-БАСКОНКА

Именно к этой женщине привел своих спутников Пейроль.

Аврору и донью Крус проводили в очень чистенькую комнату на втором этаже. Из окна было видно море, на волнах которого посверкивали блики слабого лунного света.

Девушки, прижавшись друг к другу, какое-то время безмолвно слушали, как плещется внизу вода. Город спал, но из общей залы до них доносился рокот голосов.

Гонзага приказал, чтобы им подали ужин наверх. Беглецы находились так близко от границы, что можно было позволить себе небольшую передышку. Однако принц хорошо знал, сколь невоздержанны на язык его сообщники, а потому предпочитал оставить девушек одних на время дружеской пирушки молодых дворян.

Пока Пейроль, отведя в сторону хозяйку, что-то втолковывал ей, всадники спешились и быстро заполнили залу.

Басконка, завершив разговор с фактотумом, одарила их ослепительной улыбкой, и ее грудной голос заглушил звон шпор.

— Черт возьми! — сказал Лавалад. — В жизни своей не видывал такой красивой женщины! Вот уж не ожидал найти здесь подобный бриллиант!

Пылкий Монтобер тут же заявил, что ради нее не пожалел бы двух замков (которых, впрочем, у него не было) и трех поместий в Босе (последних он только что лишился по распоряжению собственного дяди).

Таранн поспешно нащупал в кармане камзола свои акции… Впрочем, рассчитывать на них было с его стороны наивно: эти синие бумажки, наделавшие столько шума в Париже, в Байонне мало что значили — здесь по-прежнему предпочитали французские луидоры и испанские дублоны.

— Тысяча чертей! — произнес барон фон Бац. — Та это ше зама Фенера! Шаль, что я не Кубидон!

Даже Ориоль, едва волочивший ноги и с трудом доползший до стула, признал, что прекрасная хозяйка может соперничать с самой мадемуазель Нивель, хотя ранее он полагал подобное невозможным. Кто бы мог подумать, что Байонна ни в чем не уступит Парижу!

А циничный Носе не преминул заметить:

— Господа, будь здесь монсеньор регент, он бы всех нас выставил за дверь.

Только Пейроль не раскрывал рта, однако взгляды его становились все более красноречивыми, — но не прелести хозяйки были тому причиной. Если правду говорили, что за удовольствие посмотреть на басконку многим приходилось платить, то фактотуму предстояло раскошелиться — ибо он не сводил взора с Хасинты, время от времени указывая ей глазами на потолок.

Кроме Гонзага, никто не обратил внимания на мимические упражнения господина де Пейроля, которые были следствием его предварительного уговора с молодой женщиной.

Осторожный фактотум, гордясь, что превзошел в предусмотрительности хозяина, решил, что лишний догляд не помешает, и условился с басконкой, дабы та проследила за Авророй и доньей Крус. В объяснение он сплел о девушках целую историю, в которой было все, кроме правды.

— За стол, господа! — сказал Гонзага. — Сегодня я разрешаю вам напиться в знак прощания с королевством, которое многие из нас, чтобы не сказать — все, больше никогда не увидят… Нет никакой разницы между могилами на берегу Сены и на берегу Тахо, тем более что для нас пока рано их рыть…

Для веселой пирушки такое начало было несколько мрачным. Принцу нравилось смотреть, как по лицам его сообщников разливается бледность: он без труда читал в их сердцах и не забывал помянуть призрак смерти даже в самом пустячном разговоре, зная, что страх привязывает их к нему прочнее любых других уз.

— Что это с вами, господа? — воскликнул он, заметив, как сразу погрустнели его спутники. — Неужели вам так неприятна мысль, что прахом вашим будет удобрена испанская почва? Но все в ваших руках… мы еще во Франции, и каждый из вас может выбирать: перейти со мной через Пиренеи или же вернуться в Париж. Возможно, там вам предложат что-нибудь получше, чем могу дать я.

Со всех сторон послышались уверения в полной преданности, и, хотя им, по правде говоря, недоставало искренности, Филипп Мантуанский сделал вид, что вполне удовлетворен.

— Ну что же, — сказал он, — раз никто из вас не выражает желания поселиться в Бастилии, мы можем ужинать… Это будет наше последнее пиршество на земле, которой управляет мой добрый кузен Филипп от имени своего — но уже не нашего — короля, а потому это должен быть необычный ужин! Будем веселиться от всей души!

Это предложение было принято с энтузиазмом, и Ориоль, тот самый Ориоль, что больше всех дрожал, представляя свою могилу на берегах Тахо, первым вспомнил о тех, без кого не бывает настоящего веселья.

— Ужин это прекрасно, — произнес он, — но где же женщины, желающие разделить с нами трапезу?

Поистине, этот толстый финансист не мыслил себе жизни без алых губ и лилейной груди. Монтобер вскочил на стол.

— Пари, господа! — крикнул он. — Все видели нашу хозяйку? Лакомый кусочек, которым не побрезговал бы и сам король! Кто сумеет завоевать ее? Я ставлю на себя…

— Держу пари против! — воскликнул Таранн. — Она достанется мне!

Носе скорчил гримасу.

— Я не дам ломаного гроша за таких фатов, как вы! — возразил он. — Если только монсеньор не приберег ее для себя, то я знаю, кто выйдет победителем…

Барон фон Бац без конца подливал вина в свой бокал и не счел нужным прерываться, чтобы что-нибудь сказать.

Ориоль, отвалившись на спинку стула, горько размышлял о том, что его совсем не принимают в расчет, хотя именно он подал идею, и что все эти безумные молодые люди вполне способны заколоть его за один-единственный поцелуй красотки хозяйки.

Пейроль, сидя в углу, улыбался своей кривой улыбкой, а Гонзага, стоя у окна, вдыхал соленый морской воздух.

Перед тем как пройти в комнату для благородных гостей, бывшие завсегдатаи Золотого дома[29] прошли через общий зал, где собирались люди попроще — они говорили между собой на многих языках, но французской речи почти не было слышно.

Здесь находилось около пятидесяти человек, причем ремесло их определить было бы довольно затруднительно. Но все они являлись старыми знакомыми хозяйки, и слово ее для всех было законом. Никто из них не осмеливался вмешиваться в дела прекрасной Хасинты, поэтому они упорно не замечали подручных Гонзага, невзирая на их чрезмерно самодовольный вид и дерзкие манеры. Ни один не взглянул в их сторону: спокойно потягивая темное вино, они бросали кости, обмениваясь неторопливыми ленивыми фразами.

И если бы они услышали хвастливые речи в соседней комнате, то лишь пожали бы плечами, ибо, в отличие от парижских франтов, прекрасно знали неприступность гордой басконки.

— Вина! И закусок! — закричал Таранн. — Куда подевались все служанки?

— Служанки? — переспросила хозяйка. — У меня их нет. Я буду обслуживать вас сама, любезные господа… Разрешите только заняться сначала дамами, что поднялись наверх… В Байонне женщинам всегда уступают первое место: так, впрочем, должно быть везде.

Пейроль наградил ее одобрительным взглядом, и она, повернувшись, быстро поднялась на второй этаж.

Аврора и донья Крус по-прежнему стояли у окна. Басконка посмотрела на них с той жалостью, что всегда рождается в сильной душе при виде слабости.

Но прекрасное лицо мадемуазель де Невер было овеяно столь глубокой печалью, что сердце вольнолюбивой дикарки не могло не откликнуться на это горе… Более того, она поняла, что Пейроль негодяй и что за таинственным появлением в ее доме двух девушек, одна из которых была в подвенечном наряде, скрывается какая-то драма, а может быть, и трагедия… Как ни хитрил интендант принца Гонзага, из его распоряжений ясно следовало, что восемь вооруженных мужчин готовы на все, лишь бы не выпустить из рук свою добычу.

Известно, что женщины часто отравляют друг другу жизнь по самым ничтожным поводам. Но когда под угрозой оказывается любовь, они забывают о ревности и мелочной мстительности.

Хасинта, столь яростно защищавшая свою независимость и честь, что никто не смел на них посягнуть под страхом примерного наказания, инстинктивно догадалась, что ей следует помогать не мужчинам, на чьей стороне была сила и которые, возможно, проявили трусливое вероломство, а двум этим слабым созданиям — беспомощным и очевидно страдающим.

Когда басконка видела на одной стороне попранное право, а на другой — насилие и ложь, она без колебаний делала выбор, ибо душа ее жаждала справедливости, и она защищала достоинство других с той же пылкостью, что и свое собственное.

Пленницы не подозревали, что отныне у них появился бескорыстный и бесценный союзник.

— Поешьте, милые дамы, — сказала им хозяйка. — Через несколько минут я вернусь; только не засните, пока не переговорите со мной.

Донья Крус посмотрела ей прямо в глаза… Неужели их хотят заманить в новую ловушку?

Хасинта поняла, что творится в душе у цыганки.

— Не сомневайтесь во мне, — сказала она. — В нашей Стране Басков живут честные люди…

И с этими словами трактирщица скрылась за дверью. Снизу ее уже звали. Приспешники Гонзага жаждали вновь увидеть это тонкое лицо, обрамленное волнами смоляных волос. Они так давно не признавались женщине в любви, что у них чесались языки.

Но та, к которой они устремляли пылкие взоры, была способна перехитрить их всех, не исключая принца и Пейроля.

Когда басконка появилась на пороге, она была встречена восторженными восклицаниями.

Молодые дворяне, поджидая ее, уже успели осушить несколько кувшинов приятного местного вина; а поскольку оно было довольно крепким, то быстро ударило им в голову — тем более что легло на пустые желудки.

— Эй, красотка! — вскричал Монтобер. — Твои розовые щечки восхитительны, но нам нужно и чего-нибудь более существенного. Черт возьми! Я тебя с удовольствием расцелую, но прежде я должен выпить и поесть… я становлюсь пылким, лишь утолив жажду и голод. А ты, Ориоль?

— Ориоль готов любить в любой час дня и ночи, — ответил за толстяка Носе, — да вот беда: его самого ни одна женщина никогда не любила.

В положении несчастного финансиста ничего не изменилось: как играл он роль шута и посмешища на ужинах регента или во время пирушек в особняке Гонзага, так продолжал веселить своих спутников и на пути в Испанию.

Однако раньше он все же пытался парировать особо колкие замечания, чтобы не потерять уважения к самому себе; теперь же он угрюмо промолчал, ибо его снедали черные мысли и он не понимал, как можно смеяться, спасаясь бегством.

Обстоятельства изменились: жизнь утеряла все свои веселые стороны, и он не считал нужным радоваться наперекор судьбе.

Прекрасная трактирщица подбоченилась, так что еще больше выпятилась ее упругая грудь, выставила вперед левую ногу, чью изящную линию не столько скрывала, сколько подчеркивала укороченная на басконский манер юбка, и обвела взглядом своих гостей, ни на ком не остановив взора.

— Что угодно будет вашим светлостям? — спросила она. — У меня есть наваррская ветчина, арагонские фазаны под томатным соусом, печеные яйца, семга из Эбро, рагу из дичи… Могу приготовить для вас и гаспачо по-бургосски…

— А что это такое, твое гаспачо? — спросил Таранн.

— Стручки перца, дольки чеснока, мелко порезанный лук, кусочки огурца, перец, соль, уксус, несколько ложек масла — и все это тушится с хлебом и мясом… Здесь никто не умеет его готовить так, как я.

— Согласен на гаспачо! — воскликнул Носе. — Ты приправишь его улыбкой, и все найдут это блюдо превосходным, даже если от него случится заворот кишок… По правде говоря, сам я думаю, что это изрядная дрянь!

Хасинта, не поведя даже бровью, спокойно продолжала:

— А что господа будут пить? «Шаколи д'Авола», «Педро Хименес» или «Аликанте»?

— И то, и другое, и третье! — ответил Гонзага. — Только неси, не мешкая. Они хотят есть, но пить им хочется еще больше.

Через четверть часа все сидели за накрытым столом и с жадностью истребляли все новые и новые блюда, которые ставила перед ними хозяйка.

Не слышалось ни смеха, ни разговоров — лишь стук вилок и звон стаканов. Хозяйка то появлялась в зале, то исчезала на кухне. Тогда молодые люди принимались шумно призывать ее к себе, но она не обращала на них внимания, словно бы не замечая, как постепенно разгораются глаза и багровеют лица.

Ужин длился уже более двух часов, и с каждой новой бутылкой пирующие распалялись сильнее. Вновь был брошен клич заключить пари, ставкой которого оказалась прекрасная хозяйка.

В общей зале столы постепенно опустели. Здесь осталось только несколько испанских контрабандистов, поглощенных игрой в кости.

Пейроль поднялся и, быстро взглянув через раскрытую дверь на этих людей, шепнул что-то на ухо принцу Гонзага, а затем направился к выходу.

— Ого! — вскричали его спутники в один голос. — Неужто Пейроль хочет обойти нас и договориться с красоткой за нашей спиной? Это не по правилам. Спор должен разрешиться здесь.

— Успокойтесь, господа, — промолвил интендант. — Я заранее отказываюсь от участия в пари… охотно признаю, что любой из вас имеет больше шансов, чем я.

С этими словами он вышел в общую залу и скромно присел возле игроков, делая вид, что его чрезвычайно интересует игра.

Герцы, однако, даже не глянули в его сторону, словно никого рядом и не было. Тогда он решился сам завязать разговор.

— Вы, как я погляжу, отменные игроки, судари мои, — льстиво произнес фактотум.

— Разве это игра? — отвечали ему. — Мы просто коротаем время: бросаем кости, чтобы развлечься и набить руку.

— Ничего себе развлечение! Черт возьми, как бы мне хотелось помериться силой с такими молодцами, как вы! Ради такого удовольствия я пожертвовал бы даже ужином у регента… Возьмете меня в компанию?

Достав из кармана горсть золотых монет, он бросил их на стол. Подобные аргументы всегда действуют неотразимо.

— Вот моя ставка! — с улыбкой сказал Пейроль. — Конечно, французские луидоры не чета испанским дублонам… Вы ведь из Испании, любезные мои господа? Это сразу видно по вашей благородной осанке.

Игроки ответили на комплимент поклоном. Не то чтобы они очень уж гордились своим запиренейским происхождением, но известно, что каждый испанец считает себя более знатным, чем сам король.

— Хозяйка, вина! — крикнул интендант. — Самого лучшего, что найдется в твоем погребе… Кто любит играть, любит и выпить… Не так ли, судари мои?

Басконка была проницательна… Она поняла, что игра послужила лишь предлогом и что Пейроль явно замыслил что-то недоброе. С людьми, подобными этим контрабандистам, так просто компанию не водят: вряд ли их общество могло доставить удовольствие…

Она принесла игрокам несколько бутылок и вернулась на кухню. В стене было пробито крохотное слуховое окошко, о существовании которого фактотум не подозревал. За ним и затаилась Хасинта, намереваясь не упустить ни единого слова из разговора Пейроля с игроками.

Интендант метнул кости. Его ставка оказалась бита, именно этого он и хотел.

Налив вина, он чокнулся с испанцами, осушил стакан одним махом и бросил на стол еще одну горсть золота.

Контрабандисты, перемигнувшись, толкнули друг друга коленом под столом. Они испытывали сильнейшее желание прогуляться с новым другом по саду, чтобы проверить содержимое его карманов.

А тот, проиграв уже шестую ставку, был по-прежнему спокоен и невозмутим. После каждого тура он не забывал подливать всем вина…

Из соседней комнаты доносились выкрики и взрывы хохота. Приспешники принца, пользуясь разрешением своего хозяина, пировали на славу: уже почти все были мертвецки пьяны.

Контрабандисты пока лишь приближались к этому блаженному состоянию, так что с ними все еще можно было говорить о серьезных вещах.

Пейроль сделал им знак, и все головы придвинулись к нему.

— Господа, — произнес он тихо, — теперь я хочу поставить на кон жизнь человека!

Его собеседники инстинктивно взялись за рукояти ножей, спрятанных за поясом. Ибо без навахи[30] не выходит из дому ни один испанец — будь то знатный идальго или оборванный нищий. Равным образом каждый мгновенно схватывает суть дела, когда речь заходит о таком волнующем и замечательном сюжете, как убийство.

— Где и когда? — спросил один из них, по всей видимости, вожак, от которого и зависело принятие решения.

— В ущелье Панкорбо… когда он явится сюда…

— И когда же он явится?

— Наверное, послезавтра… самое большое, через два дня. Но уже утром вам нужно быть там и ожидать его.

— Он один?

— Их будет трое… может быть, четверо… Я плачу только за его смерть, и плачу дорого.

— Сколько?

— В пять раз больше золота, чем я дал вам выиграть сегодня. Деньги получите сразу после того, как дело будет сделано. Но я должен иметь доказательства, что он действительно мертв…

Глаза испанцев вспыхнули алчным огнем.

— По рукам! — воскликнул вожак. — Кто этот человек?

— Он называет себя шевалье Анри де Лагардер… Ему около тридцати восьми лет; светловолосый, с черными усами… Его считают одним из лучших клинков Франции.

— С навахой не сравнится ни одна шпага, — ухмыльнулся контрабандист. — Нож работает бесшумно и быстро… и свидетелей своих подвигов не оставляет! Кому довелось познакомиться с нашей навахой, тот уже ни о чем не расскажет…

— Вас только пятеро, — сказал Пейроль, — нужно набрать еще людей…

— Зачем? Ведь их только четверо? — спросил вожак, которого звали Перес-наваррец.

— Возможно, их будет только трое, — поправил интендант, нервно передернув плечами. — Но это ничего не значит. Мне приходилось иметь с ними дело, и я знаю, что каждый из них легко справится с вами.

Вожак вскинул голову с видом оскорбленного самолюбия, а его подручные недоверчиво переглянулись.

— Так ты сможешь набрать людей побольше? — настаивал Пейроль.

Перес пожал плечами.

— Завтра же у меня будет пятьдесят человек, — сказал он, — стоит только кинуть клич. Здесь шатается множество оборванцев из Страны Басков, Каталонии, Арагона и Наварры. У каждого под лохмотьями таится кинжал, и между всеми нами заключено нечто вроде секретного соглашения.

— В таком случае пусть вас будет пятьдесят, — промолвил фактотум. — И пусть дьявол заберет мою душу, если я уверен, что этого достаточно… Как бы он не ускользнул от вас!

— Пятьдесят против четверых! Да это же трусливое убийство! — презрительно бросил Перес.

Интендант, на которого это зловещее слово не произвело никакого впечатления, упреждающе поднял руку.

— Я сказал, пятьдесят! — повторил он холодно. — И добавлю: пятьдесят храбрецов, умеющих поставить на карту саму жизнь!

— Клянусь самим Христом! — воскликнул Перес. — Это что, демон?

— Что-то вроде этого… когда в руках у него шпага…. Дьявольщина! Да вы никак трусите, друзья?

Послышался хор протестующих голосов; и в самом деле, нужно было обладать отвагой господина де Пейроля, чтобы бросить в лицо наваррским контрабандистам обвинение в трусости.

— Мы не боимся никого и ничего! — самодовольно возгласил вожак. — А уж в ущелье Панкорбо можно остановить целую армию с горсткой храбрых ребят… Однако вы, монсеньор, кое о чем забыли…

— О чем же?

— Условия нужно переменить… Что хорошо для пятерых, то не подходит для пятидесяти…

— Справедливо, — принужден был согласиться интендант. — Я удваиваю сумму… Возможно, вы пятеро получите и втрое больше обещанного, когда принесете мне его шпагу в Сарагосу.

VI. ОДНА ЖЕНЩИНА ПРОТИВ ВОСЬМЕРЫХ МУЖЧИН

Хасинта, прижавшись ухом к слуховому окошку, не упустила ни единого слова из этого интересного разговора. Теперь у нее не оставалось сомнений, что история, рассказанная ей Пейролем, была лживой от начала до конца. Подлый заговор, незримой свидетельницей которого она стала, подтверждал самые худшие ее опасения.

Она была знакома с интендантом уже очень давно. Впервые он пришел в этот дом, когда ей было всего девять лет; при ребенке обо всем говорили не таясь — тогда-то и услышала она о похищении маленькой девочки, чье исчезновение наделало много шума в окрестностях Венаска.

И имя Лагардера всплыло в ее памяти: его часто поминали в связи с этим делом. Путешественники всегда были ласковы с маленькой Хасинтой, — но в тот раз она получила особенно много подарков, польстивших ее детскому тщеславию. Вот почему она хорошо запомнила Пейроля и сразу же узнала его, хотя прошло много времени и в округе все давно успели забыть старую историю с похищением наследницы замка Кейлюс.

Басконка дала Пейролю понять, что ей кое-что известно, и поначалу это даже привело в смятение хитроумного интенданта. Но он умел выходить из трудных положений и тут же сочинил басню о некоем романтическом приключении, истинность которого была подкреплена несколькими золотыми луидорами. Ссылаясь на тайну и роковые обстоятельства, он упросил Хасинту никому не рассказывать о молодых девушках, оказавшихся на ее постоялом дворе, потому что их приходится тщательно оберегать от коварных врагов.

Басконка, привыкшая жить своим умом, сопоставила воспоминания с нынешними событиями и довольно быстро обнаружила связь между той девочкой, которую Пейролю не удалось схватить в былое время, и одной из двух молодых девушек, столь бдительно охраняемых вооруженными мужчинами. Возможно, печальная невеста в подвенечном платье и была той самой исчезнувшей малюткой? Не зря фактотум приказал не выпускать их с постоялого двора и даже из комнаты…

Что до таинственного Лагардера, она теперь знала, какую участь ему готовят.

Она сказала пленницам: «В нашей Стране Басков живут честные люди».

Это было истинной правдой, и именно поэтому услышанное так возмутило ее. Только презрение могла она испытывать к человеку, который покупал пятьдесят головорезов, чтобы те напали из засады на одного.

А тот, против кого замышлялось убийство, несомненно, был смельчаком. Она и сама была бесстрашна, а потому брезгливо относилась к трусам. Пейроль, который думал найти в ней союзницу, сам того не зная, нажил себе опасного врага.

Ей пришлось покинуть свой наблюдательный пост, потому что молодые дворяне громогласно звали ее, грозясь, что сами придут за ней и разложат прямо на столе… Но она услышала уже вполне достаточно, и ее не слишком интересовали дальнейшие распоряжения Пейроля контрабандистам.

Впрочем, ей давно пора было появиться, чтобы утихомирить не в меру расходившихся парижан. Едва она подошла к столу, как Монтобер, крепко обхватив ее за талию, усадил к себе на колени.

Мгновенно вырвавшись, она вскочила на ноги и влепила дерзкому звонкую пощечину, что было встречено оглушительными криками «браво» и рукоплесканиями. Пристыженный Монтобер, у которого язык уже изрядно заплетался, не посмел протестовать и решил на время оставить свои попытки.

Наведя порядок среди гостей, басконка вернулась к слуховому окошку как раз в тот момент, когда Перес со своими людьми рассовывали золото по карманам. Затем они поднялись, намереваясь уходить.

— Значит, договорились, — напутствовал их Пейроль со сладкой улыбкой. — Завтра в полдень отправляйтесь в условленное место. Если вы и в самом деле хотите заработать, то заставьте Лагардера издать предсмертный хрип… Не зря же называют это ущелье Гозье де Панкорбо[31].

И он расхохотался, весьма довольный этим зловещим каламбуром, а затем, когда зала опустела, вернулся к своим спутникам; Гонзага взглянул на него вопросительно и получил ожидаемый ответ:

— Лагардер не перейдет испанскую границу!

— Закройте двери! — приказал принц хозяйке постоялого двора. — Пусть никто нас больше не беспокоит. Сегодня ночью мы не будем ложиться: и мне, и этим господам предстоит еще долгий путь, а пока мы желаем как следует повеселиться… Поэтому поднимитесь к нашим дамам и предупредите их, чтобы они не волновались, услышав крики и смех…

— Эти дамы, вероятно, уже легли, — сказала Хасинта, — но я на всякий случай посмотрю… В любом случае, они не смогут ничего услышать, так что вы можете не стесняться, господа… Пейте, прошу вас, я отлучусь всего лишь на минутку.

Она отослала спать своего брата, отпустила кухарку и вихрем взлетела по лестнице, которая вела в комнату девушек.

Отворила ей донья Крус.

Аврора, стоя на коленях перед распятием, молилась.

Хасинта некоторое время смотрела на нее, а затем ласково положила ей руку на плечо.

— Вы уже бывали в Испании? — спросила она неожиданно.

— Да, мадам, я жила там довольно долго…

— Ваше раннее детство прошло в окрестностях Венаска?

Аврора подняла на нее свои прекрасные глаза.

— Откуда вам это известно? — спросила она.

— Разве это так важно? — мягко возразила басконка. — А теперь скажите мне со всей откровенностью: вы знаете шевалье Анри де Лагардера?

Аврора, смертельно побледнев, выпрямилась и тут же пошатнулась, так что донье Крус пришлось поддержать ее.

— Да, — прошептала она, — это мой жених. Мы должны были стать мужем и женой, когда…

— Кто вы и почему задаете все эти вопросы? — не выдержав, воскликнула Флор.

Хасинта, казалось, не слушала ее. Взяв в ладони руку Авроры, она прикоснулась к ней губами.

— Я узнала все, что хотела, — сказала басконка. — Не ложитесь и не раздевайтесь… Вы должны быть готовы в любую минуту! Я вернусь позже, через час, или два, или больше… не могу сказать. Вы же переборите сон и обязательно дождитесь меня. Еще одно слово. Что за люди сопровождают вас?

— Трусы и негодяи! — скрипнув зубами, ответила цыганка. — Мы их пленницы.

— Да, да, трусы, — пробормотала хозяйка постоялого двора. — Это я уже знаю… а об остальном почти догадалась…

Обе девушки протянули к ней руки со словами:

— Но что вы можете сделать для нас, мадам?

— Я могу вернуть вам свободу, — сказала басконка гордо, — или, по крайней мере, попытаться это сделать. Возможно, это будет опасно… но с помощью Господа все подвластно тем, кто честен и бесстрашен!

Аврора и Флор обняли ее.

— А если мне не удастся спасти вас, — продолжала Хасинта, — то уж его-то я точно спасу! Итак, терпение и отвага… ждите меня и молитесь за нас всех…

Она исчезла так же стремительно, как и в первый раз, а девушки, держась за руки, с тревогой спрашивали себя, не обманет ли их снова едва зародившаяся надежда.

— Можно ли верить этой женщине? — тихо сказала мадемуазель де Невер. — Что она задумала… и что произойдет сегодня ночью?

— Не знаю, — отвечала донья Крус. — У нее прямой взгляд, и она говорит искренне… Сестренка, в нашем положении приходится рисковать. Нельзя отвергать протянутую руку…

— Боже сохрани! Ведь она говорила, что спасет Анри… Но это значит, что он тоже в опасности?

— В опасности? Конечно! Как может быть иначе, если мы все еще находимся в руках Гонзага…

Аврора опустилась на колени.

— Спасибо, спасибо тебе, Господи! — произнесла она, молитвенно сложив руки.

— За что ты благодаришь? — со страхом спросила Флор, вглядываясь в подругу и спрашивая себя, не помешалась ли та.

— За посланную мне добрую весть!

— Какую весть?

— Весть о том, что Анри жив… что его боятся! А раз они боятся его, значит, он близко, он идет по следу, он скоро будет здесь!

— Ты права! — вскричала восхищенная Флор. — Вот уж не думала, что ты до такой степени сохранила присутствие духа, сестренка… Ты все поняла гораздо быстрее, чем я! Но и я была права: мы находим друзей там, где не ожидали, — стало быть, никогда нельзя терять надежду!

Тем временем басконка вновь спустилась в зал для гостей.

Она вошла, держа в руках поднос, на котором стояли кувшины и бутылки самой замысловатой формы; в центре же выделялся бурдюк с очень старым мавританским вином.

— Вот и я, — сказала она весело. — Ваши дамы уже спят. Вы можете смеяться, петь и пить… Ночная стража вас не побеспокоит.

— Мы спустим штаны с ночной стражи и выпорем, если только она сунется сюда! — закричал Носе.

— Пейте, господа! Вот малага, вот херес, вот вальядолидское и мурсийское вино… Такого вам не подадут даже за столом испанского или французского короля, храни Господь их обоих! Пейте, господа, и подайте мне стакан…

Ей подали кубок, вмещавший примерно полбутылки.

— Пригубите вина из этого бурдюка, — обратилась Хасинта к Пейролю. — Видите, я налила вам всего на донышко. В Байонне принято, чтобы хозяйка, пока молода, пила наравне со своими гостями.

Эти слова были встречены шквалом рукоплесканий. Интендант наполнил бокал басконки, а затем разлил и остальным.

— Вы лишь пригубите, — повторила Хасинта, — и я обязуюсь допить до дна!

В бурдюке было по меньшей мере три пинты… От восторженного вопля содрогнулись стены. Если эта красавица окажется столь же пылкой и в делах любви, то празднество превзойдет все ожидания.

Не обращая внимания на липкие похотливые взоры подвыпивших дворян, басконка уселась, поставив рядом с собой едва начатый бурдюк: она заявила, что всем винам предпочитает мавританское…

— За здоровье прекраснейшей из женщин! — возгласил Носе, поднимая стакан.

Барон фон Бац был уже пьянее, чем три ландскнехта[32], — но ему все же удалось кое-как подняться на ноги. Ориоль в волнении залил вином скатерть, а Лавалад от избытка чувств вскочил на стол, тогда как Таранн тянул его за полу камзола, чтобы повалить на пол.

— И куда же вы отправитесь завтра, господа? — спросила басконка.

— Поглядеть на восход по ту сторону гор, — ответил Монтобер. — Правда, я не уверен, что увижу там солнце: ведь оно сияет в глазах нашей прекрасной хозяйки!

Она положила руку на плечо принца и пустила свой кубок по кругу со словами:

— Да хранит вас Господь! Но не шутите с Пиренеями! Не всякий, кто поднимается с этой стороны, спускается с другой!

Это предположение было отвергнуто с негодованием.

— Вино не веселит ее, а навевает грусть, — заметил Таранн, — потому что нам всем не хватает любви… Красавица, мы все преданно служим маленькому крылатому богу… Хочешь быть со мной? Я буду любить тебя всю ночь…

— Браво! — воскликнули сотрапезники. — Таранн обойдет Монтобера! Ставим на Таранна…

— Незачем ставить ни на кого, — возразил тот и, пошатываясь, поднялся. — Слушайте меня! Есть предложение…

Гонзага рассмеялся, глядя на его усилия устоять на ногах.

— Выкладывай! — произнес он. — Заранее одобряю, если только ты сможешь выговорить хоть пару слов.

Принц также поддался общему настроению. Слова Пейроля, сказанные после встречи с контрабандистами, словно бы сняли камень с его души, и теперь он осушал бокал за бокалом.

После последнего ему почудилось, как, впрочем, и всем остальным собутыльникам, будто свинцовый обруч сжимается вокруг его лба…

— Предложение? — пробормотал Монтобер. — Ах да! Красивая женщина… но она одна… кому достанется женщина? Надо положить ее на стол и разыграть в кости…

Таранн завопил, заглушая невнятный голос Монтобера:

— И у меня есть предложение… Давайте разденем эту женщину… Как ее зовут? Эй, как твое имя, а, милашка?

Она слегка побледнела, однако усилием воли заставила себя улыбнуться:

— Хасинта по прозванию Басконка, — ответила она. — Любили меня многие, но никто не добился взаимности.

— А мы добьемся! — выкрикнул Носе. — Срывайте с нее одежду! Положим ее голую на стол, а кости станем метать между двух грудей…

Он протянул было руку к корсажу, но натолкнулся на подставленный Хасинтой кубок с вином и отступил, потряхивая ушибленными пальцами…

На его место тут же заступил Лавалад, но не устоял на ногах от сильного толчка.

Монтобер, в свою очередь, тоже ринулся к ней: он был сильнее других, и глаза его сверкали от жгучего желания.

Однако и ему пришлось быстро отдернуть руку — тонкая струйка крови текла по ней… Хасинта небрежно вертела маленький каталонский кинжал, который в мгновение ока выхватила из-за пояса.

Губы у нее были плотно сжаты, грудь вздымалась, а глаза метали молнии.

— Пейте же, дорогие гости! — ласково произнесла она. — Неужели никто не составит мне компанию? Я умираю от жажды…

Ничего более прекрасного не видели молодые дворяне ни на ужинах регента, ни на оргиях в особняке принца Гонзага: одна-единственная женщина среди мужчин, опьяненных похотью и вином, — и эта женщина не только не пытается скрыться от вожделеющих самцов, но, напротив, бросает им вызов, подстрекая их тщеславие и бравируя своей неуязвимостью.

По правде говоря, это сильно напоминало ту знаменитую дуэль на бутылках шампанского, когда маленький маркиз де Шаверни бесславно проиграл ненасытной губке, носившей имя Эзоп Второй.

— Пейте, господа! Иначе глотки ваши пересохнут, подобно голым скалам Панкорбо…

При этих словах Пейроль поднял голову и впился взглядом в прекрасную Хасинту. Но та явно сказала это без всякой задней мысли, продолжая разливать по бокалам изумительное мавританское вино, которое сама пила стакан за стаканом.

Затем она затянула баскскую песню. Волосы ее разметались по плечам; она пела этот полудикарский напев с такой страстью, что корсаж ее приоткрылся, обнажив плечи, чуть более розовые, чем белоснежные вершины Мадалеты, озаренные лучами восходящего солнца.

— Пейте же, господа! — повторяла она. — Кто последним устоит на ногах, тот будет полным владыкой здесь.

Она могла без всякой опаски убаюкивать их этим обещанием, поскольку видела, как молодые люди, побледнев, один за другим валятся, где придется. Даже Гонзага уже спал.

Прошло еще десять минут. Лишь один Ориоль сидел с открытыми глазами.

— За твое здоровье! — сказала Хасинта, протягивая ему полный до краев стакан.

Но и этого ей показалось мало… Она уселась на стол, совсем рядом с ним, так что он почти ощущал прикосновение сильного молодого тела, положила руку ему на затылок, а другой рукой сама поднесла к губам бокал.

— Пей, — шепнула она, — пей смело. Ты станешь победителем.

У толстяка финансиста закружилась голова, и он попытался чмокнуть ее в обнаженное плечо. Но это ему не удалось… Вино ударило в голову, и веки опустились на осоловевшие глаза.

Он сполз со стула, мертвецки пьяный, как и все остальные приспешники Гонзага.

Басконка тогда выпрямилась во весь свой рост, перешагнула через валявшиеся тела и, остановившись на пороге, неторопливо застегнула корсаж, который приоткрыла нарочно. Во взгляде, которым она смерила пьяных, было больше всего презрения, но сверкнула в нем и радость.

Через несколько секунд она постучала в дверь комнаты на втором этаже и вошла к девушкам со словами:

— Вот и я! Я могу спасти вас… Но для этого вы должны мне во всем довериться… Рассказать мне, что печалит вас или тревожит… Раскрыть все тайны, которые вы храните!

Донья Крус смотрела на нее с удивлением и все еще с некоторым недоверием. Зачем нужно было этой женщине знать их имена, их секреты, обстоятельства их пленения и цель нынешнего путешествия? Может быть, Гонзага подослал к ним свою сообщницу, чтобы выведать их тайные мысли?

Но, посмотрев Хасинте прямо в глаза, цыганка тут же раскаялась в своей подозрительности. Эта женщина от всего сердца хотела им помочь.

Басконка, со своей стороны, угадывая причины невольной сдержанности Флор, предпочла обратиться прямо к Авроре.

— Говорите же, мадемуазель, но только быстрее… Нам нельзя терять время! Отчего вас везут в Испанию?

— Нас похитили…

— Кто это сделал… и почему? Я должна знать все, только тогда я смогу что-то предпринять.

Не колеблясь ни секунды, мадемуазель де Невер в двух словах рассказала ей обо всем, что случилось.

Хозяйка постоялого двора слушала ее с возрастающим интересом, но время от времени прикладывалась ухом к двери, дабы убедиться, что внизу все тихо.

Теперь ей стало понятно, кто такой Лагардер и отчего его намеревались заманить в ловушку. Внезапно она обняла Аврору и прижала к груди. В глазах ее стояли слезы. Никто и никогда не видел Хасинту-басконку плачущей!

— Бедная девочка! — прошептала она. — Кем бы вы ни были, я спасу вас…

— Да, верно, — спохватилась Аврора, — ведь я даже не назвала вам своего имени…

— Пусть так и будет… Догадываюсь, что это громкое имя… Но я действую совершенно бескорыстно, не ради вашего знатного рода, а во имя вашего счастья… Вы сказали мне все, что я хотела знать, этого мне вполне достаточно… Однако я тоже должна кое о чем рассказать вам…

Она вновь стала прислушиваться к тому, что происходит внизу.

— Вы боитесь, что нас могут застать врасплох? — тут же осведомилась донья Крус. — Где они?

— Они лежат пьяные…

— Все?

— Да, все! И мне было нелегко напоить их, хотя я подмешала в вино снотворного… Теперь они спят и проснутся не раньше, чем через два часа. Правда, это я сделала не только ради вас, но и ради себя… Они не только трусы — они еще и бесстыдные развратники! Каждый из них желал овладеть мной, а со всеми ними мне было бы трудно справиться… Но сейчас они уже ничем не могут навредить ни вам, ни мне!

— Что же вы хотели мне сказать? — нетерпеливо спросила Аврора.

— Мы должны не только защитить самих себя, но и спасти других, а именно шевалье де Лагардера и его спутников.

— О, Лагардер не нуждается в нашей помощи, — с улыбкой возразила донья Крус. — Сколько бы врагов ни встало у него на пути, он встретит их презрительным смехом… и спутники его того же закала!

— И больше бы ему никогда не пришлось смеяться, — холодно произнесла Хасинта, — потому что пятьдесят контрабандистов устроили засаду в ущелье Гозье де Панкорбо… Это самое опасное место для тех, кто пробирается из Франции в Испанию, даже если там не поджидают убийцы… Но они обо всем узнают, я сама предупрежу их… Нельзя допустить, чтобы смельчаков сразила трусливая пуля, выпущенная под прикрытием скалы…

— Только Гонзага мог задумать такое подлое убийство! — воскликнула мадемуазель де Невер.

— Который из них Гонзага? — спросила Хасинта.

— Самый высокий, перед которым все остальные покорно склоняются.

— Это был не он, а другой: старик в черном камзоле, с рожей законченного негодяя… Вероятно, исполнял приказ своего господина…

— Старик в черном? Господин де Пейроль?

— Возможно, так его зовут, я не знаю. Однако я слышала собственными ушами, как он сговаривался с людьми Переса-наваррца… Вот почему я решила прийти на помощь двум слабым женщинам и проучить трусливых мужчин… Я тоже женщина, но страх мне неведом!

Теперь уже Аврора прижала ее к своей груди:

— Спасибо, спасибо, мадам! Признательности моей нет границ! Благодаря вам мой жених будет спасен от неминуемой смерти…

— Этого мало, — ответила басконка. — Надо сделать так, чтобы шевалье де Лагардеру вовсе не пришлось проезжать через ущелье Гозье де Панкорбо… Если вы будете свободны к тому моменту, как он появится здесь…

— Это возможно?

— Да. Через час вы будете свободны, если сами этого захотите и если никто не помешает нам. Слушайте меня внимательно… За окном вы видите сад. Вам надо спуститься по веревочной лестнице… Вот она, я ее принесла… Вы сможете?

— Да, да! — вскричали девушки в один голос.

— В саду, — продолжала хозяйка постоялого двора, — вас будет ждать мой брат. Он прячется за кустами и выйдет, как только вы окажетесь на земле… Идите за ним не говоря ни слова, не спрашивая даже, куда он ведет вас… Возможно, вам придется провести целый день, не видя солнца, потому что у городских ворот поставят стражу и вы выберетесь отсюда другим путем… Но не бойтесь ни темноты, ни голода, ни жажды — ничего не бойтесь! Внезапно вы окажетесь посреди поля, а затем вам предстоит долгий путь по горам, пешком, по узким тропам, где ходят только козы и пастухи… Ах да! Скажите мне, что грозит вам, если попытка бежать провалится?

— Они не посмеют ничего с нами сделать… Просто будут бдительнее следить за нами.

— Прекрасно! Тогда вы остановитесь в баскской низине, а вскоре я сама приеду за вами, чтобы передать вас в руки шевалье де Лагардера.

Аврора и донья Крус не могли скрыть радостных слез… Они поочередно обнимали свою новую подругу, от всего сердца выражая ей признательность.

— Этот план, — сказала басконка, — очень прост, и я уверена в успехе… Но нужно уметь все предвидеть, даже поражение. Если случится так, то на меня не должно пасть подозрение… Пусть ваши похитители по-прежнему считают меня своей союзницей… Иначе я не смогу предупредить вашего жениха о засаде в ущелье Панкорбо.

Аврора приложила обе руки к сердцу при мысли об этой ужасной перспективе.

— Будьте уверены, — пролепетала она, — я никогда не забуду того, что вы для нас сделали! Если я вновь обрету счастье, а с ним и состояние, то вы разделите его со мной…

— Благодарю вас, — ответила Хасинта, — но я никогда не покину свою Страну Басков. А сейчас я пойду за братом, и через пять минут он будет на посту. Сама же я останусь с этими людьми: они проснутся только на рассвете, с тяжелой головой и пустым взглядом. Возможно, к тому времени вы уже будете в безопасности.

Она вытащила веревочную лестницу, привязала один конец к ножке массивной кровати, а второй бросила в окно.

— С Богом! — произнесла она. — Возможно, я никогда вас больше не увижу, но всегда буду гордиться, что помогла тем, кто любит и страдает, вырвала вас из рук трусливой банды и подарила надежду на счастье!

Ее черные глаза неотрывно смотрели в голубые глаза Авроры: молодые женщины держались за руки, и в этот момент у дочери герцога Неверского и басконской крестьянки было одно сердце.

Они обнялись еще раз, затем на шею к Хасинте бросилась донья Крус… Их смоляные кудри смешались, и алые уста припали к алым устам.

— До свидания! — сказала хозяйка постоялого двора. — Увидимся завтра в горах… Если же нет, то прощайте! Возможно, навсегда!

С этими словами она прикрыла за собой дверь и спустилась в залу, где крепко спали упившиеся приспешники принца Гонзага, равно как и он сам.

VII. ТРИ ЛУННЫХ БЛИКА

Однако здесь были не все. Хасинта, к несчастью, не заметила, что отсутствует господин де Пейроль.

Правда, фактотум одним из первых закрыл глаза, но вовсе не потому, что ему хотелось спать. Он просто не желал больше пить. Перед расставанием с Францией принц дал разрешение напиться, но Пейроль сам себе такого разрешения не давал. Легкомысленные молодые люди могли веселиться сколько угодно — интендант же предпочитал иметь ясную голову.

Не то чтобы он опасался басконки: нет, она получила столько золота, что, по понятиям господина Пейроля, должна была свято исполнять уговор в надежде добиться большего.

Равным образом он не подозревал ее в том, что она могла подслушать его разговор с контрабандистами. Разумеется, она видела, как он обхаживал этих головорезов, но что с того? Это ее совершенно не касалось, и вряд ли она имела привычку вмешиваться в мужские дела.

Впрочем, ему показалось несколько странным ее поведение за столом, когда она с кубком в руке бросала вызов молодым дворянам, не скрывавшим своих намерений. Возможно, к этому ее обязывало положение хозяйки постоялого двора? Или же она просто набивала себе цену?

Он склонялся к последнему предположению и с одобрением размышлял о ее ловкости, ибо принадлежал к тем людям, что могут оценить умелое мошенничество, поскольку сами понимают в этом толк.

Однако у Пейроля были свои принципы: выбрав себе господина, следовало не только верно служить ему, но и оберегать его от опасностей, особенно если тот вдруг напрочь забудет об осторожности.

Между тем Гонзага, всегда бдительный и предусмотрительный, в эту ночь увлекся и пил наравне со своими приспешниками. Конечно, он не дошел до такого состояния, как Монтобер, барон фон Бац или толстяк Ориоль… Но все же и он спал тяжелым сном, явно перебрав вина.

Итак, Пейролю нужно было быть бдительным вдвойне — и за себя, и за беспечного хозяина; до всех остальных ему дела не было.

Его длинный нос чуял что-то неладное: какое-то дурное предчувствие томило его весь вечер — воистину, людям с нечистой совестью иногда помогает сам дьявол!

Итак, он сидел, опустив веки и сложив руки на животе, а его бесконечно длинные ноги торчали из-под стола.

Но если тело его сохраняло полную неподвижность, то мысли блуждали, перескакивая с предмета на предмет, и с каждой секундой его тревога увеличивалась.

Он думал, что, если бы Авроре и донье Крус вздумалось бежать в этот час, никому не удалось бы им помешать.

Затем ему представилось, как в залу внезапно врывается Лагардер со шпагой в руках, и интендант вынужден был признать, что если шевалье и способен был бы из чувства сострадания или, напротив, отвращения, пощадить кого-либо из мертвецки пьяных сотрапезников, то он сам и принц Гонзага вряд ли вошли бы в это число.

Понятно, почему фактотум, обуреваемый подобными предположениями, дремал вполглаза, стараясь не терять из виду Хасинту.

Когда же та поднялась наверх, он встал со своего стула, поднял с пола Носе и усадил на свое место, причем молодой дворянин даже не проснулся… Это была вполне разумная предосторожность, иначе его отсутствие было бы сразу замечено.

Хотя Пейроль очень давно не был в этом доме, он хорошо помнил, что из кухни можно пройти в сад. Почему он решил отправиться туда? Он и сам этого не знал. За мгновение до того он решил было на цыпочках подняться по лестнице к комнате Авроры и доньи Крус, дабы убедиться, что те действительно спят.

Однако этот план был для него небезопасен. Он вполне мог натолкнуться на басконку, которая не преминула бы отчитать его и, возможно, разбудила бы Гонзага… Принцу может и не понравиться подобный избыток рвения.

Кроме того, перед взором Пейроля невольно предстал маленький кинжальчик Хасинты, и он, поежившись, признал, что не хотел бы напороться на эту штучку в темноте. Следовательно, предпочтительнее было действовать через сад.

Здесь ему явно не грозила опасность на кого-либо натолкнуться. Стояла такая темень, что интендант для начала заключил в объятия дерево — и, надо признать, объятие это оказалось чрезмерно пылким. Затем он угодил в густые заросли колючих кустов, исцарапав себе руки и лицо; напоследок же едва не свалился в старый колодец, где, конечно, никому не пришло бы в голову его искать… Дьявол вновь спас своего любимца!

Однако мало-помалу его глаза привыкли к мраку, благоприятствующему его намерениям. Небо было темным без единого просвета — что довольно редко случается в здешних местах. Ни одной звезды! Да и луна явно решила отдохнуть в этот вечер.

Рядом с ним возвышалась темная масса дома. Как ни вглядывался он в него, все казалось мирным и обычным. Все спали — разумеется, кроме него и Хасинты.

Простояв немного, он решил, что нужно возвращаться. Может быть, ему удастся разговорить басконку?

Но тут он понял, что не знает, куда идти, чтобы отыскать дверь. Двигаясь на ощупь, он несколько раз растягивался на земле, и тогда с губ его срывалось проклятие… Однако впереди ожидали гораздо более тяжкие испытания!

Вскоре он наступил на какую-то доску, положенную прямо на землю, и та прогнулась под его тяжестью. Он беспомощно замахал своими костлявыми руками, ноги его зацепились за собственную рапиру, и он ухнул в глубокую яму.

Падение не причинило ему большого вреда. Он угодил во что-то очень мягкое и липкое. В нос господина де Пейроля ударил отвратительный запах.

Не было никаких сомнений — так мог вонять только навоз. Фактотум выплюнул попавший в рот кусок дерьма и разразился бранью, которая сделала бы честь даже Кокардасу-младшему.

Интендант был человеком терпеливым и умел выжидать, стиснув зубы, в самом неудобном положении. Однако дожидаться рассвета в компостной яме было уж слишком унизительно, а потому он стал изо всех сил работать руками и ногами, чтобы выбраться наверх.

Очевидно, здешние конюхи не любили себя излишне утруждать и бросали порванную упряжь и стертые подковы где попало. Пейроль, натыкаясь на невидимые железки, ободрал себе все пальцы. Изрядно пострадал и его камзол.

И когда верный слуга принца Гонзага, всегда столь безупречно и изящно одетый, выбрался наконец на поверхность, он являл собой довольно жалкое зрелище, ибо был не только ободран и вымазан с ног до головы, но и источал зловоние.

Между тем, подвиги его не остались незамеченными. Какой-то человек вышел в сад тем же путем, что и он; однако человек, которому тоже не спалось в ту ночь, явно лучше знал расположение сада, потому что, увидев господина Пейроля, без колебаний укрылся за густыми кустами и уже оттуда, словно с наблюдательного поста, следил за передвижениями фактотума, несомненно задаваясь вопросом, зачем этому высокому и тощему парижанину понадобилось посреди ночи принимать ванну в навозной жиже.

Возможно, второму любителю свежего воздуха, лица которого в темноте нельзя было разобрать, не нравилось и само присутствие посторонних в саду, потому что, заметив интенданта, он тихонько выругался сквозь зубы.

А Пейроль недолго занимался очисткой костюма. Потеря камзола ничего для него не значила, тем более что он был щедро вознагражден за понесенный ущерб.

Порой и неудача может сослужить добрую службу. Благодаря случаю — или, вернее, своему падению — он очутился в том месте, откуда хорошо было видно единственное освещенное окно.

За ним мелькали какие-то тени: это были силуэты двух женщин, и вскоре он узнал обеих. Мадемуазель де Невер и донья Крус вовсе не спали, хотя хозяйка постоялого двора утверждала, что они давно легли. Неужели басконка была их сообщницей?

«Да нет, не может быть, — сказал он себе после недолгого размышления. — Эта хитрая бестия-цыганка любого обведет вокруг пальца. Наверное, они встали, когда Хасинта ушла… Но если они не спят в такой час, то чем же они занимаются? Пейроль, друг мой, ты был прав, выйдя на охоту, и, похоже, сейчас ты кое-что узнаешь!»

Он уже совершенно забыл о своем плачевном купании в дерьме, и на губах его змеилась сардоническая улыбка.

Впрочем, к злорадству примешивалась и доля беспокойства. Окно было слишком высоко, и он мог видеть только головы Авроры и доньи Крус, время от времени возникавшие за занавеской. Кроме того, его позиция не давала возможности подслушивать.

Он двинулся назад, чтобы увидеть комнату целиком, но вскоре наткнулся на стену, которой был обнесен сад, и ему пришла в голову мысль забраться на нее.

Увы! Ее верх был усеян осколками битого стекла, против которых камзол оказался плохой защитой. Интенданту совсем не улыбалось пережить еще одно приключение в духе недавнего падения в компостную яму. К тому же труды его могли пропасть даром: с одной стороны, он рисковал быть замеченным из окна, с другой — пробудить законное подозрение ночной стражи, которая, конечно, приняла бы его за вора.

Итак, он решил наблюдать за окном из укрытия и ждать развития событий. Он был вооружен и мог отразить любое неожиданное нападение; если же в саду вдруг появился бы Лагардер, то у него оставалась возможность спрятаться.

Нечего и говорить, что он не собирался вступать в схватку с шевалье. Это было свыше его сил. Он очень дорожил своей шкурой и не желал, чтобы ее дырявили, даже если речь идет о крохотной ране между глаз.

Пейроль был убежден, что в этой ночной суматохе не обошлось без Лагардера. Если бы он был уверен, что найдет дорогу назад, то немедля бросился бы будить принца и всех остальных. Как ему сейчас нужен был лунный свет! Тогда он смог бы наконец предупредить своих спутников.

Однако он понимал, что в темноте ему самому почти ничего не грозит, тогда как при малейшем проблеске лунного света его могут узнать… И один Бог знает, что тогда произойдет! Он чувствовал себя слабым и беззащитным: за каждым кустом ему чудился ужасный Лагардер.

Но все было спокойно в саду, и постепенно он приободрился и решил подобраться поближе к дому, чтобы уловить хотя бы обрывки фраз.

Ночью звуки голосов разносятся дальше. Если бы он догадался затаиться у стены под самым окном, то разобрал бы многое из того, что говорилось наверху.

До освещенного окна было примерно десять шагов, и он преодолел их, соблюдая величайшую осторожность и трепеща при мысли, что под ногой у него хрустнет ветка.

Внезапно что-то скользнуло по его голове, а затем обвилось вокруг тела, словно змея… Только благодаря неслыханному усилию воли он удержался от крика.

В это мгновение среди облаков появилась луна… Всего лишь секундный блик, но этого оказалось достаточно: Пейроль увидел, что на голову ему свалилась веревочная лестница, а человек, прятавшийся в кустах, узнал фактотума принца Гонзага.

— Ого! — воскликнул Пейроль. — Дело осложняется! Кто же дал им лестницу? Кто хочет выпустить наших голубок на волю? Ни за что не поверю, что они сами могли по всем правилам организовать побег. Здесь чувствуется рука мужчины… И кто же этот мужчина?

Ответ напрашивался сам собой, и Пейроля прошиб холодный пот. Но он подавил в себе желание бежать, ибо положение было слишком серьезным. Долг перед своим господином был для него превыше всего.

«Может быть, — подумал он, стараясь побороть страх, — наши голубки и обошлись без посторонней помощи. Авроре де Невер не откажешь в смелости, а донья Крус отважна и умна… Пожалуй, они способны решиться на столь опасное предприятие… Я был прав, когда не стал пить сегодня вечером».

Убедив самого себя, что девушки одни, он совершенно успокоился и другими глазами взглянул на веревочную лестницу, которая так кстати подвернулась под руку. Не было ничего проще, как вскарабкаться по ней поближе к раскрытому окну и, оставаясь невидимым, подслушать, что говорится в комнате.

Как и любой мошенник, Пейроль демонстрировал нешуточную храбрость в отношении беззащитных женщин. Поэтому он решительно поставил ногу на первую ступеньку и начал подниматься. Но едва он достиг окна на первом этаже, как луна снова появилась на облачном небе, осветив фигуру и лицо Пейроля.

Он замер, поперхнувшись проклятием: теперь лунные блики были ему ни к чему. Не смея взглянуть наверх, он не увидел, как девушки склонились над подоконником и тут же отпрянули, узнав своего врага.

Они заметили, что веревка, тянувшаяся от окна к ножке кровати и свободно лежавшая на полу, вдруг натянулась, — а это означало, что кто-то снизу ухватился за лестницу.

Вот почему Аврора и донья Крус бросились посмотреть, что происходит в саду и успели разглядеть лицо фактотума.

Итак, их выследили. Бегство стало невозможным. Они в отчаянии взглянули друг на друга.

Луна опять скрылась за облаками, и все погрузилось во мрак. Пейроль, переведя дух, стал подниматься дальше.

Он не успел заметить, что за ним следом поднимается мужчина, который прятался в кустах. Незнакомец был обут в веревочные сандалии и карабкался наверх с ловкостью кошки и совершенно бесшумно.

Стальная рука схватила интенданта за горло, так что тот не успел даже пикнуть. Выпустив веревку, он замахал своими длинными руками, а когда незнакомец разжал пальцы, рухнул на землю и замер без движения.

Все это произошло очень быстро и было проделано с изумительной ловкостью. Молодой человек, который был не кто иной, как брат Хасинты Антонио Лаго, стал спокойно подниматься по лестнице, уверенный, что фактотум, испытавший на себе силу его хватки, надолго выведен из строя.

— Выходите, — мягко сказал он, добравшись до подоконника.

Девушки, увидев его, пронзительно вскрикнули. Они думали, что это Пейроль. Донья Крус, вооружившись стулом, даже рванулась к окну, готовая нанести удар.

Впрочем, она тут же отбросила свое импровизированное оружие и подбежала к Авроре: та лишилась чувств.

Мадемуазель де Невер, без кровинки в лице, опустилась на пол в своем белом подвенечном платье. Флор стала тормошить ее, но все было тщетно — потрясение оказалось слишком сильным.

Антонио Лаго, впрыгнув в комнату, прежде всего втянул за собой лестницу, а потом принялся искать нюхательные соли или какое-нибудь лекарство, чтобы привести Аврору в сознание. Ничего! Он не нашел ни одного пузырька, и ему нельзя было спуститься вниз к сестре, потому что они и так потеряли много времени.

— Тем хуже, — сказал он, — нам надо торопиться, иначе будет поздно… Она очнется на свежем воздухе.

— А где тот, кто поднимался первым? — спросила донья Крус.

— Внизу… нем и недвижим.

— Мертв?

— Кто знает? — отвечал молодой человек с полным хладнокровием. — Я сжал ему глотку довольно сильно, а падение могло довершить дело. Но я не уверен, что он мертв, поэтому нам не следует мешкать.

— Надо было убить его! — воскликнула безжалостная цыганка.

— Нет! Если бы я заколол его, сообщники могли бы заподозрить мою сестру и расправиться с ней… а я буду далеко и не смогу ее защитить.

— Да, вы правы. Молю Бога, чтобы с ней не случилось несчастья из-за того, что она так великодушно помогла нам!

Аврора долго не приходила в себя. Антонио, стоя у окна, тревожно вглядывался в темноту, вслушиваясь в безмолвие ночи. Пока все благоприятствовало бегству.

Наконец мадемуазель де Невер открыла глаза. Но когда она попыталась встать, ноги у нее подогнулись, и она упала на руки донье Крус.

Баск вновь выбросил лестницу в окно.

— Вы сможете спуститься без моей помощи? — спросил он цыганку.

— Конечно! Но… как же быть с ней?

— Я беру все на себя… Не отставайте…

Взяв Аврору на руки, он перешагнул через подоконник и вскоре уже стоял внизу… Что до Флор, то бродячая жизнь с табором приучила ее ко всяким неожиданностям: ей не раз приходилось заниматься куда более трудными гимнастическими упражнениями. Она спрыгнула на траву сразу же вслед за своими спутниками.

Но здесь, вместо того чтобы следовать за Антонио, несшим мадемуазель де Невер, она нагнулась и принялась шарить руками по земле. Поиски ее длились долго, но оказались безрезультатными. Она не нашла того, что искала.

— Вы не так уж сильно сжали ему глотку, — шепнула Флор брату Хасинты, когда, запыхавшись, догнала его. — Пейроль исчез!

Если бы ночь не была такой темной, она увидела бы, как нахмурился баск.

— Значит, он поднимет тревогу! — сказал Антонио. — Если бы я встретил его сейчас, то заколол бы! Но у нас нет времени выслеживать этого негодяя… Нам надо исчезнуть прежде, чем он переполошит весь дом…

— Бежим! — воскликнула Флор.

— Возьмите меня под руку, — приказал брат Хасинты, — и не отставайте ни на шаг.

С Авророй на руках и с доньей Крус, цеплявшейся за него из опасения споткнуться в темноте, он быстро направился к старому колодцу.

— Ждите меня здесь, — сказал он цыганке. — Через минуту я вернусь за вами… Если же они появятся раньше, чем я поднимусь…

— Спасайте ее! — твердо ответила донья Крус. — Быстрее, не мешкайте. Если они схватят меня, я сумею вырваться из их когтей.

— Можно поступить иначе, — произнес Антонио, — но это опасно. Завидев их, прыгайте в колодец… Я постараюсь подхватить вас… Но знайте, что вы рискуете жизнью…

— Я готова рискнуть! — сказала бесстрашная цыганка. Антонио почтительно поцеловал ей руку, прежде чем начать спускаться. Ему нравилась эта решительная девушка.

Согнувшись и прижав к себе драгоценную ношу, он двинулся вниз, осторожно ставя ноги в углубления каменной кладки и цепляясь свободной рукой за выступы.

В одной из стенок находилось отверстие, в которое мог бы с трудом протиснуться один человек. Поэтому юноше пришлось приложить отчаянные усилия, чтобы заползти туда вместе с Авророй. Оказавшись в подземелье, он бережно положил Аврору на влажный пол. Девушка дрожала всем телом.

— Не бойтесь ничего, прошу вас, — прошептал он.

— Я не боюсь, — пролепетала она. — Мне просто очень холодно.

— Дело почти сделано… Еще несколько минут… Сейчас я пойду за вашей подругой.

Он поднялся наверх и, подхватив донью Крус, уже сидевшую на краю колодца, вновь стал с теми же предосторожностями спускаться ко входу в подземелье.

Но прежде чем они успели исчезнуть в таинственной глубине колодца, луна в третий раз осветила ярким светом сад.

Пейроль, очнувшись, сумел отползти от стены и укрылся возле тех самых кустов, где скрывался его враг. Здесь он свалился без сил, полумертвый, изнемогающий от боли в горле и от ушибов, но — в полном сознании.

Он слышал все, что говорили Антонио и цыганка, и понял, что беглецы собираются спастись подземным ходом.

Но где этот ход? Куда они спустятся? Он ничего не знал, потому что ничего не мог увидеть.

И вот луна выдала их тайну… Он сумел разглядеть колодец и отчетливо увидел лицо Флор…

Однако, она заслоняла от него фигуру своего спасителя… Кто был этот человек?

Ветер разогнал облака, и весь сад был теперь как на ладони перед фактотумом принца Гонзага.

«Где они прошли, там и мы пройдем, — думал он. — Только одному человеку под силу задержать нас в этой мышеловке… Гонзага может спать спокойно, имея такого верного слугу, как я! Но ему придется дорого заплатить мне за эту услугу…»

Понимая, что здесь больше делать нечего, он снова пополз по мокрой траве. При каждом движении его пронзала боль и жалобный стон вырывался из груди…

Однако он видел теперь заветную дверь, до которой уже не чаял добраться. Он страдал от холода, зубы у него стучали, и его била дрожь, но он продолжал ползти… Больше всего его страшила мысль, что он потеряет сознание… Этого нельзя было допустить! Если он свалится без чувств, Гонзага со своей свитой так и будут спать, не ведая, что «живой выкуп» — как он именовал мадемуазель де Невер — ускользнул от него.

Дверь была совсем близко… Еще немного! Сейчас он схватится за ручку и откроет ее, чего бы это ему ни стоило!

От радости он переоценил свои силы и, приподнявшись излишне резко, рухнул на землю без чувств.

VIII. ПУТЕШЕСТВИЕ ПОД ЗЕМЛЕЙ

Хасинта, сидя в общем зале, прислушивалась к тому, что происходит в саду, и молилась про себя.

Несколько раз она даже опускалась на колени, молитвенно сложив руки и подняв к небесам прекрасное одухотворенное лицо.

При взгляде на нее никто бы не подумал, что всего два часа назад эта женщина пила наравне с парижскими развратниками и, обнажив грудь, пела дикую баскскую песню.

Ибо ей пришлось сыграть роль в этой гнусной комедии, предназначенной для негодяев. Хозяйка постоялого двора, которую в Байонне уважали все от мала до велика, будь то знатный вельможа или нищий оборванец, честный торговец или бандит, сегодня вечером вела себя, как девка из притона! Для этого ей потребовалось все ее мужество, потому что за свою отвагу она могла бы дорого заплатить — возможно, даже самой жизнью, лишь бы уберечься от позора…

Теперь она вновь была Хасинтой-басконкой — нежной и гордой, стыдливой, бесстрашной и набожной, как все женщины ее страны. И она была счастлива, оттого что совершила доброе дело. Но тревога не покидала ее.

— Что с ними? — спрашивала она себя. — Добрались ли они до подземелья, не помешало ли им что-нибудь? Эти бедные девушки могут до полусмерти испугаться подземелья… Ведь я и сама никогда не пользуюсь этой дорогой, когда мне нужно попасть в горы.

Из соседней комнаты доносились звучный храп и пьяная икота. От запаха вина и пота басконку начинало тошнить.

— Во всяком случае, от этих уже нет никакого толка, и их можно не опасаться, — промолвила она. — Нажрались, как свиньи, и валяются в собственной блевотине, а птички тем временем упорхнули! Господь простит мне грехи на моем смертном одре за то, что я сделала для них.

Подобно всем женщинам своего народа, она была пылкой и нетерпеливой, а уж любопытство присуще слабому полу повсеместно. С трудом удерживая себя в зале, она томилась и вертелась, словно на горячих углях, и, наконец не выдержав, вскочила и стала на цыпочках подниматься по лестнице на второй этаж.

Комната Авроры и доньи Крус была пуста. В подсвечнике догорала свеча, отбрасывая неяркие блики на бедную обстановку.

Прекрасная трактирщица подошла к окну. Из сада не доносилось ни единого звука.

— Слава тебе, Господи! — сказала она. — Пока все идет хорошо… Они уже в подземелье…

Она подумала было забрать с собой веревочную лестницу, но вовремя спохватилась: утром ее могли бы обвинить, что она сама открыла пленницам дверь. Пусть все остается, как было: тогда подозрение падет на неизвестного сообщника, который сумел передать девушкам все необходимое для побега. Она же останется совершенно ни при чем и, если посмеют ее обвинить, сможет разыграть оскорбленную невинность…

Итак, она затушила свечу, и без того почти погасшую, и спустилась вниз, не помня себя от радости.

Но прежде чем уйти в общую комнату, чтобы там дождаться рассвета, она решила еще раз взглянуть на парижан, которых ей удалось споить, хотя, возможно, они опьянели бы и без помощи снотворного, подмешанного в их вино.

В зале царил хаос… Гости лежали там, где их сморил сон… Она едва не наступила на чью-то руку. Все были мертвецки пьяны.

Все? Нет, одного недоставало! Хасинта вздрогнула, обнаружив это… Кто же это был? И куда он делся?

Басконка еще раз лихорадочно пересчитала спящих… Может быть, кто-то свалился под стол? Она нагнулась и отвернула скатерть, но никого не обнаружила… Затем стала переворачивать тех, кто спал, уткнувшись носом в пол… Ужасная тревога овладела ее душой, и она со страхом поняла, что все планы рушатся… Слишком рано она позволила себе успокоиться!

Басконка нигде не увидела сухощавой фигуры Пейроля — человека, которого она хорошо знала и опасалась больше всех, даже больше, чем самого принца Гонзага… Всех прочих не ставила ни во что, считая их простыми подручными.

Между тем действие снотворного вот-вот должно было кончиться. Близился рассвет… Скоро спящие проснутся.

Куда делся этот Пейроль?

Она побежала на кухню, затем внимательно обследовала общую комнату, осмотрев все углы… Никого не было. Дверь, выходившая на улицу, была все так же закрыта на засов — отсюда никто не мог выйти…

Внезапно она услышала удары, доносившиеся из кухни, — кто-то стучал в дверь, выходившую в сад… сначала слабо, а затем все сильнее и сильнее. Кто же мог там быть, кроме Пейроля?

«Значит, он в саду! — подумала она. — Но тогда он все видел и все слышал… Почему же он не открывает, а стучит? Не может? Неужели ранен?»

Она стояла неподвижно, не отрывая взгляда от двери.

«Если он ранен, — пронеслось в ее голове, — значит, он дрался, дрался с моим братом! Неужели он убил Антонио? А потом обратил свою шпагу против двух беззащитных девочек? А я ничего не знала! Какая же драма разыгралась там?»

Удары зазвучали с удвоенной силой. Она скрипнула зубами и сжала кулаки, а затем в руке ее блеснул каталонский кинжал.

Но глаза ее сверкали ярче тысячи кинжалов.

— Если те не проснутся, — прошептала она, — и если это действительно Пейроль…

Она подошла к двери и протянула руку, чтобы отворить ее…

То было уже третье преображение Хасинты: женщина, только что возносившая молитву Богу, приняла твердое решение и в эту минуту больше всего походила на Юдифь у палатки Олоферна: она готова была убить врага!

— Кто это так сильно стучит и не дает нам спать? — раздался вдруг чей-то голос за ее спиной. — И отчего вы держите в руках кинжал, красавица моя? Сразу видно, что к вам не так-то просто ворваться и вы умеете охранять покой ваших гостей!

Она стремительно обернулась с намерением нанести удар, но вовремя опомнилась.

К ней подходил, зевая и потягиваясь, Гонзага.

— Черт возьми! — продолжал он. — Я спал недурно… Эй, вы! Поднимайтесь! Петух уже пропел и пришел ломиться в нашу дверь.

Монтобер, Носе и Лавалад приподнялись, глядя на принца осоловелыми глазами. Барон фон Бац, Ориоль и Таранн продолжали храпеть.

В дверь снова начали стучать.

— А где же Пейроль? — спросил Гонзага.

— Дьявольщина! — воскликнул Монтобер. — Неужели ему удалось забраться в постель хозяйки? Шустрый малый! Разрешите мне разбудить его… Уж я постараюсь, чтобы он это запомнил!

Хасинта, вновь сунув за пояс кинжал, смерила мужчин презрительным взглядом.

— Возможно, именно он стучит в дверь, — сказала она. — Если так, то матрасом ему служила земля… Откройте и посмотрите! .

Гонзага толкнул дверь и увидел лежащего на пороге интенданта, бледного, ободранного и избитого… В руках он держал шпагу: это ее эфесом он так долго колотил в деревянную створку.

— Что все это значит? — спросил Гонзага, нахмурив брови.

— Это значит, что мадемуазель де Невер и донья Крус бежали, — с усилием произнес фактотум, — и вы, возможно, никогда их больше не увидите!

— Бежали? Ты бредишь, Пейроль? А ну, рассказывай все по порядку…

Но интендант вновь уткнулся лицом в порог, безгласный и неподвижный. Его поспешно внесли в дом, и Гонзага собственноручно влил ему в рот несколько капель вина. Все было тщетно!

Теперь все приспешники принца стояли на ногах, и никто не думал шутить. На опухших лицах все явственнее читалась тревога… Пейроль не подавал признаков жизни, а молодые дворяне недоуменно переглядывались: из слов интенданта было ясно только одно — девушкам каким-то образом удалось ускользнуть.

Филипп Мантуанский мрачно посмотрел на басконку. Но та ничем не выдала себя — ни один мускул не дрогнул на ее лице. Затем она заговорила уверенным тоном — и в ее звучном голосе не слышалось ни малейшего волнения:

— Можно ли верить этому дворянину? Он был немного навеселе… Надо бы посмотреть и убедиться. Когда я вечером поднялась в комнату молодых дам, они уже спали.

— Идем! — сказал сквозь зубы Гонзага. И, приставив палец к плечу басконки, добавил: — Ты и я, больше никто!

Когда они подошли к двери, Хасинта деликатно постучалась… Впрочем, она прекрасно знала, что ответа не будет.

Принц не скрывал своего нетерпения. Подождав несколько секунд, он настежь распахнул дверь и прорычал:

— Никого! Постель разобрана… но она пуста!

Хасинта и в самом деле позаботилась о том, чтобы развернуть одеяла и примять простыни.

— Еще теплая! — сказала она, засовывая туда руку.

Это была ложь… Никогда не лгала Хасинта-басконка до той ночи, но была уверена, что Господь простит ей грех.

Гонзага, задыхаясь от бешенства, проткнул шпагой матрас, а затем ринулся к окну.

— Веревочная лестница! — воскликнул он. — Значит, с ними был мужчина! Неужели Лагардер? Проклятье! Но если ты с нею еще не в Париже, то она станет моей!

«Лагардер сумеет сберечь ее», — подумала басконка.

В подземном коридоре Аврора де Невер тщетно пыталась подняться на ноги. Как ни радовалась она своему освобождению, силы не возвращались к ней.

Ее душа не выдержала страшных испытаний, она изнемогла под тяжестью отчаяния и страха, сменяемых краткими мгновениями радости и надежды. Слишком многое пришлось пережить за короткое время, и мужество покинуло ее.

Она впала в какое-то оцепенение, как физическое, так и моральное: так случается очень часто после жизненных потрясений, парализующих волю к сопротивлению. Рассудок ее был по-прежнему ясен, но одеревеневшее тело отказывалось подчиняться. Тщетно Флор пыталась растормошить ее — Аврора была не в состоянии стряхнуть с себя апатию.

Порой даже у сильных мужчин беспомощно опускаются руки перед кознями враждебной судьбы. Сколько раз отчаяние настигало Лагардера, и этот бесстрашный рыцарь с сердцем из стали, не уступающим по крепости клинку его шпаги, говорил себе, что все кончено и нет смысла продолжать борьбу… А ведь это был Лагардер!

Что ж удивительного, если невеста его поддалась столь понятной женской слабости?

Между тем девушки пустились в крайне опасное предприятие, и только от них самих зависел его успех. Флор поняла, что должна рассчитывать только на себя и на мужчину, ставшего их спутником. Отступать было уже некуда: им предстоял тяжелый путь, но зато впереди их ожидало спасение.

Баск зажег факел, и в его колеблющемся свете стал виден длинный коридор, чьи стены источали влагу. Несколько летучих мышей сорвались с потолка: сделав круг над огнем, они улетели в темноту, едва не задев своими крыльями волосы беглецов.

— Это похоже на могильный склеп, — прошептала бедная Аврора. — Долго ли нам придется идти?

— Примерно час, — ответил Антонио. — Но вам не стоит тревожиться… Если мы поторопимся, то факела нам хватит… Никто не видел, как мы спустились сюда; никто не увидит, как мы выйдем. В Байонне никто не знает об этом подземном ходе. Пойдемте же!

Мадемуазель де Невер, сделав над собой отчаянное усилие, уцепилась за руку доньи Крус, и обе девушки двинулись вслед за своим проводником.

Стены были влажными и скользкими; когда путники, чтобы не потерять равновесия, прикасались к ним, то тут же отдергивали руку, потому что исходивший от них холод проникал, казалось, до самого сердца.

Пройдя около ста метров, Аврора почувствовала, что изнемогает.

— Оставь меня! — шепнула она донье Крус. — Это конец… Я останусь здесь, чтобы умереть… По крайней мере, мои враги не увидят, как я страдаю… Я не доставлю им такой радости!

— Не говори так, дорогая Аврора! — вскричала цыганка, заливаясь слезами и осыпая поцелуями лицо подруги. — Ты должна быть мужественной, какой была всегда… Ты должна верить! Очень скоро ты увидишься с матерью и с ним…

— Анри! Когда ты встретишься с ним, скажи, что я умерла с его именем на устах и с любовью в сердце! И ты приведешь его сюда, чтобы он позаботился о последнем приюте для своей бедной Авроры! Поклянись мне в этом, Флор, и ступай! Ты должна его разыскать…

Баск отвернулся, чтобы смахнуть слезу: его честное гордое сердце разрывалось от жалости к этой юной прекрасной девушке в подвенечном платье. В эту минуту она и в самом деле напоминала девственную невесту Господню, обретшую покой в могиле.

— Благородная госпожа, — произнес он, обнажив голову и опускаясь на колени, словно перед святой. — Всевышний запрещает человеку отчаиваться, пока в жилах его течет хоть капля живой крови. Верьте — и Господь вас не оставит! Забудьте о своей слабости и положитесь на меня.

Она протянула руку этому преданному юноше, понимая, что он готов пожертвовать ради нее жизнью.

— Да, я во всем полагаюсь на вас, — прошептала она. — Но это свыше моих сил… Я не могу двинуть даже пальцем…

— Разрешите, я понесу вас на руках, — робко промолвил он.

— Попробуйте… Но вам будет слишком тяжело, и вы все равно принуждены будете оставить меня…

— Ни за что! — вскричал он. — Ни за что я не брошу вас! И скоро вы окажетесь там, куда приказала отвести вас моя сестра и где вы будете в безопасности.

Он отдал факел донье Крус, которая решительно двинулась вперед, а сам бережно и благоговейно взял Аврору на руки.

Он нес ее, словно ребенка, а шел так легко, будто держал перышко.

Было нечто фантастическое и ирреальное в этой картине: темное подземелье, едва освещенное дрожащим пламенем факела, и хрупкая невеста в белоснежном платье, проплывающая, словно бы по воздуху, мимо замшелых стен.

Флор храбро возглавила маленький отряд: она легко переступала через камни, сорвавшиеся с потолка, и часто оборачивалась, чтобы предупредить о новом препятствии проводника или же подбодрить ласковым словом подругу.

А та все больше клонилась белокурой головой к плечу Антонио и наконец, побежденная усталостью, заснула глубоким сном.

Хотя ноша стала тяжелее, горец не замедлил шага. Напротив, он пошел даже быстрее, стараясь при этом избежать малейших толчков. На лице его появилась улыбка: он искренне радовался, что бедное дитя хоть немного отдохнет и успокоится.

Он готов был пойти на любые жертвы ради этого несчастного создания, о чьем существовании еще накануне не подозревал. То, что он никогда не стал бы делать за деньги, он совершал во имя преданности и по долгу чести.

Как и его сестра Хасинта, Антонио Лаго был истинным баском по крови и по духу. Это прекрасное племя, ведущее свой род от древних кантабрийцев, сохранило в неприкосновенности лучшие качества своих предков: пылкость, независимость, трудолюбие, искренность, упорство — а главное, доброту. Для них святы законы гостеприимства, и в их стране совершенно нет нищих. Ибо баск не способен пройти мимо человека, попавшего в беду.

Столкнувшись с чужим горем, Антонио Лаго ринулся на помощь, отдавшись этому благородному порыву телом и душой.

— Поспешим, пока она спит, — тихо сказал он донье Крус.

Та подчинилась, но через несколько метров споткнулась и едва устояла на ногах. Груда камней загромождала проход.

Лицо баска омрачилось. Для него самого препятствие было пустяковым, и он справился бы с этим за пару минут; однако сейчас дело осложнялось тем, что за ними могла быть погоня и что в любом случае придется опустить на землю девушку, так доверчиво уснувшую у него на руках.

И еще одно обстоятельство внушало тревогу: из-за этой непредвиденной задержки факела могло не хватить, так что какую-то часть пути пришлось бы проделать в темноте.

Впрочем, он не стал делиться своими опасениями с Флор: девушкам и так приходилось тяжело, поэтому не стоило пугать их еще больше.

Найдя место посуше, брат Хасинты уложил мадемуазель де Невер так бережно и осторожно, что она не проснулась.

Флор смотрела на него с восхищением и думала о том, что сам Лагардер не смог бы это сделать лучше.

Антонио Лаго тут же принялся за работу, с легкостью поднимая тяжелые обломки скал, перед которыми отступили бы многие силачи, и вскоре расчистил проход, вполне достаточный для Флор и для него самого.

Они снова пустились в путь, и через несколько минут подошли к развилке: коридор разделился на два рукава.

— Направо, — скомандовал проводник. — Выход уже близко…

— Сколько еще осталось идти? — спросила Флор.

— Примерно четверть часа, если не будет задержек…

Цыганка уже давно с тревогой прислушивалась к звукам, походившим на журчание воды… По мере того как они продвигались вперед, шум усиливался.

— Не волнуйтесь, — сказал баск. — Над нашими головами течет подземная река… Всего в двадцати туазах от места, где мы находимся, она устремляется к обрыву: вскоре вы ясно услышите рокот водопада.

Действительно, через минуту послышалось глухое рычание, которое словно бы прокатывалось по скалам, постепенно переходя в грохот, который мог бы не на шутку испугать не только робких девушек, но и привычных к опасностям мужчин.

Аврора пошевелилась… Лицо ее вдруг исказилось, а с губ сорвалось какое-то невнятное восклицание. Казалось, что шум падающей воды пробудил в ней ужасные воспоминания.

— Скорее! Скорее! — воскликнул горец.

Он подхватил мадемуазель де Невер на руки, но она стала с неожиданной силой биться и извиваться, вся во власти кошмарного сновидения. Он пытался успокоить ее, убаюкивая как ребенка и обращаясь к ней с самыми ласковыми, нежными словами… Все было тщетно! Несмотря на всю его силу, она выскользнула из его крепких объятий и прижалась спиной к стене, глядя в пространство невидящими глазами и протянув руку не к тому месту, откуда исходил грохот, а туда, откуда они пришли… На лице ее застыло выражение ужаса.

— Там! Там! — вдруг вскрикнула она. — Я вижу их! Они бегут за нами, они уже близко! Их шпаги в крови! Кровь Анри! Они убьют и нас! Гонзага! Гонзага! Убийца Невера!

Донья Крус подумала с содроганием, что Аврора сошла с ума. Баск стоял, беспомощно опустив руки и не зная, как поступить.

Наконец он решился подступить к ней, чтобы унести с этого места даже против ее воли, но она пронзительно закричала, отбиваясь так, словно в нее вселился дьявол. В исступлении она не замечала даже, что бьется головой о скалы…

Было видно, что трогать ее нельзя, — в подобном состоянии это было бы для нее губительным.

Факел в руках цыганки уже стал дымиться и чадить. Положение становилось безвыходным.

Напрасно Флор пыталась заговорить с ней, чтобы успокоить. Аврора либо не слышала ее, либо воспринимала ее слова как угрозу, исходившую от ненавистных врагов.

Внезапно донью Крус осенило вдохновение.

Она подняла факел, осветив лицо Авроры, и пошла прямо на нее, пристально глядя ей в глаза.

На мгновение обе застыли неподвижно. Мадемуазель де Невер, белая, как привидение, стояла на цыпочках, вытянувшись во весь рост и раскинув в стороны сведенные судорогой руки. Она была в этот момент еще прекраснее, чем всегда, и ее фигура, четко выделявшаяся на влажной черной стене, выражала состояние религиозного экстаза.

Однако взор ее терял свою пронзительную остроту: она опустила руки и сделала шаг вперед, по-прежнему смотря на Флор.

— Иди! Я так хочу! — властно произнесла донья Флор.

Аврора подчинилась. В ее движениях было что-то неестественное, словно бы ею руководила какая-то неведомая сила. В пустых глазах не было никаких мыслей, и она, казалось, ничего не видела перед собой, хотя шла ровно, не сбиваясь с шага. Баск в ужасе перекрестился.

— Не прикасайтесь к ней, — сказала цыганка. — Но главное, молчите. Ни одного слова!

Поскольку крестное знамение не произвело никаких перемен в поведении Авроры, Антонио приободрился, уверившись, что адские силы здесь ни при чем. Он взял факел из рук Флор: пламя едва теплилось, и они оба прекрасно понимали, что в любую минуту огонь может погаснуть.

При других обстоятельствах это нисколько не встревожило бы проводника. Цель была близка, и он так хорошо знал дорогу, что мог бы найти выход с закрытыми глазами.

Но таинственная сила, толкавшая вперед Аврору помимо ее воли, пугала его своей непонятностью. Он был суеверен, как и все люди его племени. Что произойдет, если внезапно наступит темнота? Кто спасет несчастную девушку, если запрещено прикасаться к ней и даже говорить? Она неизбежно разобьет себе голову о скалы.

Антонио Лаго почувствовал, как лоб у него покрывается холодным потом. Никогда еще мужество его не подвергалось такому испытанию… Никогда еще он не ощущал себя таким беспомощным.

Летучая мышь, сорвавшись с потолка, задела крылом слабый язычок пламени. Факел погас. Баск вздрогнул…

Чья-то рука с силой сжала ему плечо, мягкие волосы скользнули по его щеке, и кто-то, почти коснувшись губами уха, прошептал:

— Молчите! Она видит!

Он упал бы на колени, если бы донья Крус не поддержала его.

Теперь оба они продвигались вперед на ощупь. А вела их Аврора, — вела, не испытывая ни малейших колебаний!

Вскоре они почувствовали дуновение ветерка, освежившего разгоряченные лица, а затем, примерно через двадцать шагов, показался луч света — сначала смутный и еле заметный, а потом все более яркий. Вот он уже целиком осветил мадемуазель де Невер, уверенно шедшую ему навстречу.

— Спасены! — воскликнул баск.

Цыганка поспешно прикрыла ему рот ладонью, но было поздно. Аврора пошатнулась, замерла на месте, а затем тяжко рухнула на землю. Флор устремилась к ней…

— Что вы наделали! — укоризненно бросила она. — Только я должна была разбудить ее. Ей теперь будет очень плохо, и она долго не придет в себя…

Но, увидев расстроенное лицо бедного юноши, Флор сжалилась над ним и заговорила о другом.

— Есть ли здесь какое-нибудь жилье поблизости? — спросила она. — Идите туда скорей и принесите вина, на худой конец просто воды. И постарайтесь раздобыть для нее лошадь. Идти она не сможет…

Антонио Лаго безнадежно махнул рукой.

— Если мы не можем сразу двинуться в путь, — сказал он, — то лучше переждать здесь до вечера… Уже рассвело, и в долине невозможно спрятаться от преследователей. Нас обязательно заметят. Оставайтесь пока здесь, а я пойду за водой и принесу чего-нибудь поесть…

— Только возвращайтесь быстрее! Это надежное место?

— Да, если, конечно, никто не пошел следом за нами по подземному ходу. Но это невозможно… Никто не видел, как мы вошли туда.

— В таком случае, мы останемся здесь… Когда вы придете?

— Самое большое через полчаса… Придется переждать, хотя я предпочел бы поскорее уйти отсюда… Но ничего не поделаешь!

С этими словами баск исчез, и Флор, слишком занятая подругой, даже не обратила внимания, каким образом это произошло.

IX. ПОВТОРНОЕ ПЛЕНЕНИЕ

Глаза мадемуазель де Невер были по-прежнему широко открыты. Однако она лежала без движения, словно заледенев. Если бы грудь ее не вздымалась, она походила бы на мертвую.

Цыганка встала перед ней на колени и вновь устремила свой взор в ее глаза, как сделала это в подземелье, усыпляя ее.

Нашептывая какие-то странные слова, она стала легко водить пальцами по лбу и вискам подруги, на несколько секунд задерживаясь на ее веках, а затем положила руки на грудь. Некогда ей уже доводилось — при других обстоятельствах — помогать старой колдунье с горы Баладрон, и она знала, какими словами нужно вызывать, а какими прогонять сон.

Теперь ее задача осложнялась из-за неловкого вмешательства баска. Глубокая складка прорезала лоб доньи Крус.

— Проснись! — сказала она вдруг. — Я так хочу!

Веки на мраморном лице вздрогнули, Аврора, зевнув, села и с изумлением осмотрелась. Было видно, что она не вполне понимает, как оказалась здесь.

— Где мы? — недоуменно спросила она. Флор бросилась ей на шею.

— Спасены! — воскликнула она. — Мы спасены, дорогая Аврора! Это надежное место, и мы здесь в безопасности! Никто нас не потревожит…

— Я чувствую большую слабость, — прошептала девушка. — Кто же привел нас сюда?

— Антонио Лаго, брат Хасинты…

— Да, да… Теперь я припоминаю…

Она провела рукой по лбу, будто желая отогнать какую-то неприятную мысль.

— А где же он теперь? — спросила она.

— Недалеко отсюда. Пошел за водой и за едой для нас. Тебе особенно нужно подкрепиться… Мужайся, дорогая сестренка! Гонзага не найдет нас здесь!

— Гонзага?

Она задумалась, напряженно что-то припоминая, но усилие ее оказалось тщетным.

Однако это не ускользнуло от Флор, и она слегка нахмурилась. Ей сразу же пришли на ум слова Авроры в подземелье, в начале экстатического припадка.

«Неужели то было видение? — подумала она. — Но нет, бодрствующие ничего не должны помнить из виденного во сне — это закон цыганского колдовства! А вдруг она все же вспомнит? Надо попробовать еще раз навести ее на эту мысль…»

И вслух она сказала:

— Совсем недавно тебе показалось, что принц гонится за нами со всей своей бандой. Наверное, это была обыкновенная галлюцинация, и виной тому твои расстроенные нервы… Я, например, ничего такого не видела…

— Боже сохрани! — прошептала мадемуазель де Невер, вздрогнув всем телом. — Только не это!

Они уже десять минут сидели рядышком, переговариваясь и время от времени утирая слезы радости, как вдруг донья Крус одним прыжком вскочила на ноги и стала напряженно прислушиваться.

— Что с тобой? — спросила удивленная Аврора.

— Ничего… Мне показалось…

— Что? Да, теперь я тоже слышу! — воскликнула Аврора с ужасом. — Флор, я слышу голоса!

В своем возбужденном состоянии она улавливала даже самые слабые звуки, превосходя остротой восприятия свою подругу.

— Может быть, это просто посыпались камешки? — попыталась успокоить ее донья Крус, хотя сама не слишком верила своим словам.

— Нет, нет, это не камешки! Я слышу… Ошибки быть не может! Кто-то переговаривается в подземелье!

Девушки боязливо прижались друг к другу.

— Ты можешь идти? — успела спросить Флор. — Еще есть время.

— Думаю, что нет, но я попробую…

Мадемуазель де Невер с трудом приподнялась, но тут же упала вновь.

— Ты видишь… Это невозможно!

Теперь голоса слышались вполне отчетливо: кто-то шел по подземному ходу.

Внезапно Аврора узнала голос Монтобера.

— Мы погибли! — вскричала она и выпрямилась, делая усилие над собой, чтобы не потерять сознания.

В этот момент появился Монтобер, Таранн и Носе. Каждый из них держал в одной руке обнаженную шпагу, а в другой — зажженный факел. Увидев девушек, они испустили торжествующий вопль.

— Они здесь! — закричал Монтобер, оборачиваясь назад. — Клянусь крестом Господним! Мы успели в самый раз!

Тем не менее трое преследователей не сразу бросились вперед, а выстроились в одну линию, выставив вперед шпаги… Они ожидали появления Лагардера и готовились к неравному бою — еще бы, ведь их было всего лишь трое!

— С вами никого нет, милые дамы? — осведомился Носе.

Донья Крус стояла, скрестив руки на груди. Глаза ее сверкали, и, если бы у нее была в руках рапира, она сама встала бы на защиту мадемуазель де Невер.

— Трусы! — презрительно бросила она.

Но храбрецы только расхохотались… Их страх мгновенно исчез. Конечно, Лагардера не было здесь, в противном случае донье Крус незачем было бы прибегать к оскорблениям.

А теперь мы должны вернуться немного назад, чтобы понять, каким образом подручным принца Гонзага удалось обнаружить подземный ход.

Когда Пейроля наконец привели в чувство, он поспешил уведомить своего господина обо всем, что происходило в саду.

— Там есть подземный ход, — сказал он. — Туда они и скрылись… Пусть меня возьмут под руки, и я покажу вам это место… Но боюсь, что мы уже опоздали!

— Нет, мы еще можем успеть! — вскричал Гонзага. — Берите шпаги и идем туда… Через два часа мы должны быть по ту сторону границы — и не одни, а с нашей добычей… Надеюсь, никто не против поохотиться?

Разумеется, все эти дворяне и финансисты не возражали против охоты на беззащитных женщин. Впрочем, они были готовы на все ради человека, который осыпал их золотом и одарил титулами во Франции, а теперь обещал им блестящую будущность в Испании.

— Надо торопиться, — со стоном сказал Пейроль, — они могли уйти далеко…

Он с трудом поднялся, и десять рук потянулись, чтобы поддержать его.

Хасинта же безмолвно стояла в углу. Она думала, что брату и обеим девушкам ничего не угрожает. Прошло слишком много времени, и ей можно было не опасаться разоблачений интенданта.

«Ступай, миленький, — говорила она про себя. — Изрядно же тебе досталось! А все ради чего? Эта тайна теперь немногого стоит. Подумаешь, нашел вход в подземелье! Те, кто прошли потайным ходом, давно уже в безопасности, и тебе до них не добраться».

Она положила руки на стол и склонила на них голову, притворяясь, что дремлет. В таком положении она могла слушать разговор, не боясь выдать свои подлинные чувства.

Однако Филипп Мантуанский не зря слыл хитрым и коварным, нелегко было провести его.

— Вы пойдете с нами, красавица! — бросил он, ударив по столу кулаком. — Весьма странно, что именно в вашем саду нашелся подземный ход, по которому могут пройти даже девушки. Где этот колодец?

Басконка поднялась и безбоязненно встретила взгляд принца.

— Пусть господин де Пейроль отдыхает, — просто сказала она. — Ему трудно ходить, а мне не составит никакого труда показать вам этот пресловутый потайной ход… Да за те двадцать пять лет, что я живу здесь, ни одному человеку не пришло в голову спуститься туда! Ему повезло больше: всего за час он углядел сразу троих…

— Значит, подземелье действительно существует?

— О нем знает вся Байонна… Только у меня никогда не возникало желания туда наведаться, ведь тех, кто отважился туда спуститься, никто больше не видел… Мой дом стоит на том самом месте, где находился дворец Пе де Пюйана, настоящего дьявола в человеческом обличье! Об этом кровавом бароне сложено множество легенд… Я себя трусихой не считаю, но без нужды голову в петлю не сую… Хотите посмотреть, что творится в подземелье? Извольте, дорогие гости, но меня потом не корите!

— Прежде всего, нам нужно знать, куда ведет подземный ход, — сказал Монтобер.

— Люди говорят, что прямиком в ад… Другие утверждают, что в море… Рассказывают, что туда сбрасывали трупы тех, от кого желали избавиться… Но я об этом ничего не знаю, да и знать не хочу… Вы, господа, не ведаете страха, так что вам и судить…

Она говорила с таким спокойствием, и на лице ее было такое простодушное выражение, что подозрения, возникшие было у Гонзага, отпали сами собой.

— Если вы надумаете спускаться, — продолжала она, — вам понадобятся факелы. Пусть каждый возьмет по одному…

Она зажгла факел и протянул остальные молодым дворянам.

— Черт побери, мы все равно спустимся, — яростно воскликнул Филипп, — пусть даже эта дорога ведет в ад! Мы разыщем Аврору де Невер!

В ответ на столь ясно и категорично высказанный приказ басконке оставалось лишь склониться в почтительном поклоне, что она и сделала с неподражаемой грацией. Выпрямившись же, она с усмешкой объявила:

— Что ж, вперед, господа, я покажу вам дверь, ведущую в дом к самому сатане… Так, по крайней мере, утверждают жители нашего города… Только поскорее возвращайтесь, я с нетерпением буду ждать рассказа о ваших приключениях в преисподней. После столь многотрудного пути вас наверняка будет мучить жажда, так что стакан доброго вина вам отнюдь не помешает; я сама позабочусь об этом.

Всем было ясно, что Пейроль не сможет сопровождать хозяина в его дерзком предприятии. Впрочем, достойный фактотум уже успел рассказать все, что ему удалось узнать, и Хасинта, подняв вверх факел, направилась в сад, пригласив пьяную компанию следовать за ней. Придя на место, она остановилась возле зияющей чернотой ямы, вырытой под корнями фигового дерева.

— Здесь не слишком-то глубоко, — сказала она. — Вот, судите сами… — И, взяв камешек, Хасинта бросила его в яму… Через секунду раздался глухой звук: камешек упал на землю. — Ну, кто оспаривает честь спуститься первым? Итак, счастливого пути, господа!.. Я же отправлюсь готовить вам завтрак, если, конечно, вы не предпочтете позавтракать в гостях у призрака Пе де Пюйана!..

Она, наверное, шутила, однако же никто не рассмеялся. Таинственная вылазка, завершавшая проведенную в пьянстве и кутеже ночь, была отнюдь не во вкусе приятелей Гонзага… Их щеки, бывшие только что пунцовыми, от страха стали фиолетовыми. Ориоль же и барон фон Бац перещеголяли всех: лицо первого покрывала смертельная бледность, кожа второго приобрела шафранно-желтый оттенок.

Один лишь Гонзага оставался бесстрастным и холодным.

— Монтобер, Таранн и Носе отправляются со мной, — приказал он. — Прочим — седлать коней и вести поиски в окрестностях города… Подземелье не ведет ни в ад, ни даже к морю. Скорее всего, выход из него находится где-нибудь в поле, за городскими укреплениями… Во что бы то ни стало мы должны найти его — сами или с помощью местных жителей… Короче говоря, я иду первым, а вы трое — следом. Кто за кем — решайте сами!

Опустившись на колени, принц просунул свой факел в дыру и, осветив ее, объявил:

— Я вижу железные скобы. Лестница есть, вперед!

Он скрылся в отверстии; трое приятелей, чертыхаясь и подталкивая друг друга локтями, последовали за принцем. Остальные поторопились исполнять полученное распоряжение. В гостинице теперь были только Пейроль и хозяйка.

Басконка, не помышлявшая о том, что на пути ее брата и обеих беглянок могут встать неодолимые препятствия, пребывала в твердой уверенности, что все трое уже час как находятся в безопасности.

Улыбаясь, хозяйка отправилась за матрасом; вернувшись, она расстелила его прямо на голом полу, и Пейроль с видимым удовольствием растянулся на нем. Хасинта, счастливая от одной лишь мысли о том, что Гонзага напрасно потеряет силы и время, принялась напевать старинный романс о деве и разбойниках. Героиня сей прелестной песни исчезала всякий раз, когда злодеям казалось, что они вот-вот настигнут ее.

Пейроль, имевший, как известно, обыкновение никому не доверять, попытался было завязать беседу с очаровательной хозяйкой гостиницы и стал задавать ей каверзные вопросы, но вскоре убедился в тщетности своих усилий… Впрочем, он все-таки надеялся со временем вызвать басконку на откровенность и упорно продолжал расспросы.

На его несчастье, прекрасная трактирщица все время была настороже, так что ответы, получаемые завзятым проходимцем, лишь еще больше запутывали его. Фактотум, сам того не замечая, попал в ловушку, расставленную ему этим хитроумным дипломатом в юбке. Постепенно поменявшись с красавицей ролями, Пейроль вскоре вынужден был выслушивать ее вопросы, полные сочувствия к плачевному состоянию, в коем он сейчас пребывал.

— Что с вами случилось, сударь, отчего вы так ужасно выглядите?.. Ваше платье порвано, запачкано в грязи, да и вы сами, похоже, побывали в какой-то переделке… Я в отчаянии, что подобные неприятности обрушились на столь знатного постояльца; смею надеяться, что ваши похождения не повредят доброй славе моего заведения.

Пейроль молчал.

— Если басни, что рассказывают о подземелье, — продолжала басконка, — подтвердятся, то для меня это станет подлинным несчастьем, возможно, мне даже придется покинуть город… Может быть, нам лучше предупредить правосудие? Если кто-то покушался на вашу жизнь, то он должен быть наказан по заслугам…

— Правосудию здесь делать нечего, — напыщенно ответил фактотум Гонзага. — Эти дамы сумели бежать единственно благодаря помощи некоего мужчины… Вы его наверняка знаете… Кто он?

— С тех пор как контрабандисты, которых вы удостоили своим вниманием, убрались отсюда, — ответствовала трактирщица, — ни один мужчина не переступил порога моего дома… Даю вам слово, что…

— Но я сам видел его, — перебил басконку Пейроль.

— Вы ошибаетесь.

— Я не разглядел его лица, но зато слышал, как он говорил, и смог бы узнать его по голосу… Уверен, что этот человек вам знаком…

Призвав на помощь все свое самообладание, трактирщица надменно заявила:

— Увы, мне нечего вам сказать… Кроме того, вы, как я вижу, знаете куда больше моего… Спите, достойный дворянин, сон пойдет вам на пользу… Ведь нынче ночью вам не удалось поспать.

День вступал в свои права; Хасинта принялась хлопотать по хозяйству, более не заботясь о Пейроле, который и в самом деле заснул.

Тем временем Гонзага и три его приспешника пробирались по подземелью.

Они шли медленно, обнажив шпаги, готовые встретиться лицом к лицу с любой неведомой опасностью.

На влажном полу пещеры отчетливо виднелись следы женских туфелек. Легкие матерчатые сандалии широко шагавшего Антонио Лаго почти не оставляли отпечатков; во всяком случае, различить их смог бы только истинный горец, но отнюдь не принц и его клевреты .

Через некоторое время Гонзага заметил, что, судя по следам, одна из девушек исчезла. Как это могло случиться? И кто именно пропал? Аврора? Донья Крус?

Они осветили факелами все уголки и закоулки, все расселины и даже своды подземелья… Никого!.. И все-таки путь продолжала только одна из женщин!

Гонзага был в ярости. Неужели добыча от него ускользнула? Эта мысль так взволновала его, что он обрел боевой пыл двадцатилетнего юноши и едва ли не бегом устремился вперед.

Приспешники[33] бросились следом, но принц настолько опередил их, что вскоре они потеряли его из виду. Уверенные, что в конце концов они непременно нагонят своего покровителя, приятели торопливо шагали по подземному коридору, не догадываясь, что Гонзага свернул в узкий проход, ведущий к водопаду.

…Спустя несколько минут наша троица обнаружила убежище Авроры и доньи Крус.

Мы уже слышали эпитет, коим последняя наградила приспешников Гонзага.

— Вы выбились из сил, — сказал Монтобер. — Сдавайтесь. Вам не сделают ничего плохого.

Со всяческими предосторожностями трое приятелей внимательно осматривали каждый выступ, каждую неровность скалы, каждую трещину.

Флор презрительно взирала на них. Она отлично знала, чего они опасаются, и собиралась как можно дольше держать их в напряженном неведении. Носе уже дважды спросил ее:

— Так, значит, вы бежали вдвоем?

— Нет… — отвечала она.

На лицах негодяев отражалось беспокойство. Все трое инстинктивно попятились:

— И кто же, скажите на милость, сопровождал вас в этом лабиринте?

— А вам какое дело?

— Но все же?

— Один человек, верный и отважный… и этот человек еще вернется.

Клевреты Гонзага переглянулись.

— Черт побери!.. — негромко воскликнул Таранн. — Да это наверняка Лагардер!

— Тем хуже для вас… — заметила Аврора, успевшая уже оправиться от пережитого потрясения. — Ведь вы так боитесь его!

— Боимся?.. О, нет! — ответил Монтобер. — Зато теперь мы знаем, что надо делать… Извольте следовать за нами, сударыни.

— Мадемуазель де Невер не может идти, — воскликнула донья Крус. — Господа, если вы еще не совсем утратили дворянские достоинство и честь, прошу вас, оставьте ее в покое!

— Мы понесем ее, — сказал Таранн. — Она легкая как перышко.

— О, лакеи, вы достойны своего хозяина! — прошептала Аврора.

— Эти лакеи постараются не забывать об учтивости, — ответил Носе, яростно кусая усы. — Так что не стоит учить их вежливости. И еще: дорога, по которой мы пришли, отнюдь не из приятных, поэтому, если вы не имеете ничего против, мы не станем дольше блуждать по подземным коридорам и вернемся в Байонну иным путем.

Отправившийся на разведку Монтобер довольно ловко справился со своей задачей. Он попросту откатил в сторону громоздкий валун, освободив тем самым проход шириной не менее полутора метров.

Сцепив руки, Таранн и Носе с наглыми улыбками предложили мадемуазель де Невер устроиться на этом импровизированном сиденье.

Девушки бросились друг другу в объятия. Всякое сопротивление было бесполезно: они вновь попали в лапы своих мучителей.

— А где же Гонзага? — внезапно спросил Монтобер. Дворяне переглянулись.

— Он должен был добраться сюда гораздо раньше нас! Куда он подевался? Не заблудился же он, в самом деле! Сударыни, не видели ли вы господина Гонзага? Ну, что вы молчите?

Флор победно сверкнула глазами, но так ничего и не сказала.

Трое мужчин не сговариваясь подумали об одном и том же: если они не встретили Лагардера, то, значит, его встретил Гонзага…

Холодный пот заструился у них по спинам.

— Если принц заблудился, — небрежно бросил Тарани, — то рано или поздно он все равно найдет выход… Идемте, господа… если, конечно, кто-нибудь из вас не желает отправиться назад и поискать его.

Как ни странно, такого желания никто не выразил. Наверное, ни один из приятелей не хотел встретиться с грозным шевалье лицом к лицу и заснуть вечным сном в столь мрачном месте.

Покричав для порядка: «Принц, где вы?» и не получив ответа на свой вопрос, клевреты, захватив с собой девушек, тронулись в путь, стремясь поскорее вернуться в Байонну.

X. ПОИСКИ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

При виде дворян, возвращавшихся вместе с пленницами, Хасинта едва не расплакалась, и ей с трудом удалось скрыть от Пейроля свое волнение и разочарование.

Она не могла понять, почему столь тщательно обдуманный ею план не удался. Так и не отыскав подходящего объяснения, Хасинта вздохнула: как жаль, что обе девушки не обрели желанной свободы!

Тут она заметила отсутствие своего брата и сердце ее тревожно забилось. Она знала, что Антонио был не способен бросить тех, кого поклялся защищать, и решила, что если он не вернулся назад, то с ним случилось несчастье.

Гоня прочь эту жуткую мысль и не осмеливаясь расспросить прибывших, чтобы не навлечь на себя подозрений в содействии побегу, она удовольствовалась тем, что внимательно рассмотрела все еще обнаженные шпаги троих приятелей. Рука ее невольно сжимала рукоять кинжала, а большие черные глаза метали молнии. К счастью для приспешников Гонзага, ни один из клинков не был запачкан кровью. Вздох облегчения вырвался из груди басконки, и ее рука оставила кинжал в покое.

Ступив на порог, Аврора и донья Крус быстро переглянулись с хозяйкой. Во взгляде первой читалась присущая мучениками покорность судьбе, во взгляде второй, напротив, пылали гнев и ярость.

— Мадемуазель де Невер надо отдохнуть, — громко заявила цыганка. — Ей необходим покой… Наш провожатый скоро вернется за нами, поэтому мы обещаем не пытаться бежать… Сторожите нас, если вам так нравится… Но имейте в виду, что он вот-вот будет здесь.

Ее последние слова были адресованы басконке и достигли своей цели. Хасинта поняла, что ее брат жив и здоров, и сердце ее застучало ровнее.

При виде беглянок Пейроль торжествующе усмехнулся.

— Если бы не моя бдительность, — ехидно сообщил он подругам, приподнявшись на локте на своем низком ложе, — может, вам и впрямь удалось бы бежать… Однако же не рекомендую пробовать снова: конец будет тот же. Вы находитесь под моей охраной, и никто не посмеет вас похитить…

Всегда готовая дать отпор донья Крус брезгливо взглянула на фактотума:

— Не слишком-то увлекайтесь комплиментами самому себе, господин Пейроль! Если бы кое-кто внял моим советам, то вас бы уже давно не было в живых. Так что пора вам позаботиться о спасении собственной души. Хотя… Есть ли она у вас?

— Ну, знаете, мадемуазель… — Фактотум попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой и вымученной. — Неужели ваш прелестный ротик смог вынести мне смертный приговор? Или я вас неправильно понял?

— Да нет, вы правильно меня поняли! Я считаю, что раздавить гадину — это дело богоугодное! — Скрестив руки на груди, она склонилась над лежавшим на матрасе Пейролем и вызывающе добавила: — Такому верному псу, как вы, никогда нельзя разлучаться со своим хозяином… Не забудьте поинтересоваться вон у тех господ, что стало с Филиппом Мантуанским, принцем Гонзага, они ведь тоже принадлежат к его своре…

И донья Крус, развернувшись на каблуках, обратилась к Хасинте.

— Сударыня, — сказала она, — давайте проводим мадемуазель де Невер в ее комнату. Мы уложим ее в постель, а потом спустимся сюда, и я продолжу беседу с этим достойным господином, которому, кажется, пришлась по вкусу моя болтовня. По крайней мере, он будет у нас на глазах… А если Аврора решится бежать, то он утешится тем, что я останусь у них в заложницах.

— Я сумею позаботиться о вас обеих, — злобно произнес фактотум.

Флор одарила его столь презрительным взором, что негодяй счел за лучшее опустить глаза.

Трактирщица повела девушек в ту же комнату, которую они покинули два часа назад в твердой уверенности, что если и вернутся сюда, то уже свободными.

— Не беспокойтесь за брата, — быстро шепнула Флор на ухо басконке. — Они не видели его. Упоминая о человеке, который непременно вернется, я говорила как раз о нем, об Антонио.

Аврора молча поднималась за своими спутницами; бедная девушка была во власти жестокой лихорадки: колени ее подгибались, холодные руки дрожали. Пережитые волнения совсем лишили ее сил, и она чувствовала себя совершенно разбитой.

Смерть с некоторых пор стала казаться ей спасительным избавлением, ибо жизнь все равно бессмысленна, когда протекает в неволе.

Единственная наследница некогда могущественного рода, наделенная благородной и чувствительной душой, она была не в состоянии продолжать борьбу; силы покинули ее, и в ней жило теперь одно лишь чувство признательности.

Обвив руками шею Хасинты, помогавшей ей раздеваться, Аврора прошептала:

— Нас непременно увезут отсюда… Мы еще не добрались до вершины нашей Голгофы[34]… Но пока мы здесь, я хочу от всего сердца поблагодарить вас за все, что вы сделали для нас, поблагодарить вас и вашего брата за преданность бедной девушке, которая ничем не сможет отплатить вам за доброту, разве что поцеловать вас как любимую сестру… Наш провожатый был храбр, у него мужественная и благородная душа… И если, несмотря на все его труды, побег наш не удался, то, значит, Господь не хочет нашего освобождения… Да и суждено ли мне вообще когда-нибудь обрести свободу? Все кончено, кончено навеки, надежды больше нет…

Басконка гордо и решительно вскинула голову.

— Ну уж нет, ничего еще не потеряно, — воскликнула она. — Да, я испугалась, решив, что мой брат погиб… Но он жив, и я здесь, рядом с вами… Кто помешает нам придумать новый план побега? Я готова сама всадить пулю в грудь каждого из тех, кто находится внизу…

Неистовый гнев, охвативший в эту минуту все ее существо, зажег в ее черных блестящих глазах неукротимый огонь, отчего она стала еще прекраснее. От чистого чела молодой женщины веяло отвагой; перед двумя подругами стояла не прежняя Хасинта, но героиня, готовая бороться и побеждать.

В Стране Басков не дают пустых клятв, и как бы безрассудны они ни были, их держат до конца! Хасинта поклялась оберегать и защищать этих страдалиц, которые мучились и любили (последнее обстоятельство оказалось для нее решающим), и не собиралась отступать и складывать оружие.

Донья Крус восторженно смотрела на басконку: в ее преданности не было никакой корысти, никакого расчета, но одно лишь сострадание к несчастной девушке. И цыганка, подобно Авроре, почувствовала, что сердце ее наполняется любовью к новой подруге, рисковавшей ради них не только собственным благополучием, но и спокойствием, а может, и жизнью своих близких. Глаза доньи Крус увлажнились, она обняла гордую басконку.

Подобные чувства были редкостью даже в те далекие времена, а уж нынче и вовсе прочно забыты. Руки девушек соединились, и нежный сестринский поцелуй скрепил торжественный союз, рожденный из доверия, благодарности и дружбы.

Изнуренная лихорадкой Аврора, едва коснувшись головой подушки, погрузилась в глубокий сон.

Трактирщица обернулась к донье Крус:

— Что случилось? Умоляю, хотя бы два слова! Ведь нам уже пора вниз…

Цыганка быстро посвятила ее в подробности их столь удачно начатого и столь бесславно завершившегося путешествия.

— В этом нет ни вашей вины, ни вины моего брата, — задумчиво произнесла Хасинта. — Сама судьба ополчилась против вас… Но ведь для того, чтобы живые стали мертвыми, узники сбросили оковы, а Господь совершил свое правосудие, требуется совсем немного времени… Солнце только что встало… Как знать, что случится, когда оно начнет клониться к закату… А пока отдохните, моя красавица, вы, наверное, устали…

— Нет, — ответила донья Крус, — я не смогу заснуть… Мне бы хотелось побыть с вами: ваше мужество придает мне силы, к тому же я пообещала Пейролю поболтать с ним.

Тихо обменявшись еще несколькими словами, они спустились вниз.

В общей комнате бледный, словно мертвец, Пейроль, усевшись на своем матрасе, расспрашивал троих дворян об их подземной экспедиции; остальные приспешники Гонзага все еще не вернулись.

Монтобер, Таранн и Носе, хотя и были довольны тем, что им удалось схватить и привести беглянок, все больше беспокоились из-за отсутствия Гонзага, ибо никто не знал, куда же он девался. Высказывая различные предположения, они каждый раз задавали себе роковой вопрос:

— Кто был человек, подготовивший побег девушек?

И в их умах возникало единственное имя: Лагардер!

Они уже не сомневались в том, что отважный шевалье находится где-то рядом, и внезапное исчезновение Гонзага только укрепляло их в этой уверенности. Что же до господина де Пейроля, то известие о происшествии с принцем заставило его так побледнеть, что он и впрямь стал походить на покойника, — впрочем, его щеки и прежде не украшал румянец… Как и всем прочим, донье Крус также ничего не было известно о судьбе Филиппа Мантуанского. Между тем цыганка прекрасно понимала, чего именно боятся злодеи, и решила воспользоваться охватившим их страхом, желая не столько извлечь выгоду из создавшегося положения, сколько отомстить за себя и за Аврору.

Мишенью для ее ударов должен был стать alter ego[35] Гонзага, его верный Пейроль…

— Вы бледны, сударь, — спускаясь по лестничным ступенькам, обратилась она к нему. — Неужели сегодня ночью вам так и не удалось выспаться? Но почему бы вам не последовать примеру своего хозяина и не заснуть надолго… может быть, даже навеки?

— Навеки? — чувствуя, что у него пересохло в горле, переспросил фактотум. — Значит, вы знаете, что случилось с принцем? Его убили?

— Все возможно! — холодно ответила цыганка. — Люди вроде господина де Гонзага исчезают редко, разве что после встречи с серьезным противником. А вам не хуже моего известен один человек, с чьей длинной шпагой принц не прочь бы скрестить свой клинок…

Пейроль вытер рукой пот со лба.

— Длинная шпага… — дрожащим голосом повторил он.

— Да, сударь… Но не бойтесь, это не предательское оружие, наносящее удар в спину, как было однажды во рву замка Кейлюс… Это благородная сталь, честно атакующая и разящая… прямо в лоб!

Подобные намеки весьма раздражили Пейроля. Взгляд его, острый, словно кинжал, был устремлен на девушку. Цыганка громко расхохоталась:

— Осторожнее, сударь, не смотрите на меня так сурово… Я всего лишь хотела сказать, что подобный удар мог стать смертельным для вашего хозяина… А это значит, что вы не уберегли его, хотя и могли бы, если бы перестали разыгрывать из себя тюремщика!

Донья Крус твердо решила вволю поиздеваться над Пейролем. Неотступные мысли о тяжких страданиях Авроры лишь усиливали ее желание отомстить за них обеих.

— В ваши годы, — продолжала цыганка, — опасно лазить по веревочной лестнице, да еще ночью, да еще в девичью спальню… Фи! В вашем возрасте не пристало вести себя подобно юному шалопаю. Тем более что старички, возомнившие себя донжуанами, всегда рискуют встретить совсем не тот прием, на который они рассчитывали… Смею предположить, сударь, что теперь у вас надолго пропадет желание докучать девушкам. Не ошибусь, если скажу, что в спешке ваши ослабевшие с возрастом глаза подвели вас. Вы глядели туда, куда намеревались вторгнуться, и просто не заметили, как внизу промелькнула тень человека, уже давно поджидавшего вас… Вот видите, я права, не отпирайтесь, а то ненароком лопнете от злости, и это послужит лучшим доказательством правильности моих рассуждений… Итак, поверьте мне: вас подвела ваша похоть — и этот человек, которого я видела столь же отчетливо, как вижу сейчас вас, проворно подскочил к лестнице и — вы слышите, господа? — заставил господина де Пейроля спуститься на землю кратчайшим путем, минуя ступеньки!

Ярость фактотума была поистине беспредельна.

— Замолчите, — взревел он, — не то я вырву ваш ядовитый язычок! О, эти слова вам дорого обойдутся. Вы, кажется, забыли, что находитесь в моих руках…

— Я ни на минуту не забываю об этом, как не забываю и о том, что вы — лакей, состоящий на службе у труса, a раз ваш хозяин исчез, значит, скоро исчезнет и вся ваша свора, а Аврора и я вновь станем свободными — навсегда… Ваш господин! Ха! Истинный господин — это шевалье де Лагардер: он никогда не бежит от врага, нет, он преследует его, настигает и — убивает!

Глухо вскрикнув, Пейроль вскочил и схватил донью Крус за руку, которую та немедленно с отвращением отняла.

— Гонзага убит?.. Говорите! — угрожающе прохрипел фактотум.

Но цыганка отвечала прежним равнодушно-насмешливым тоном:

— Спросите лучше у тех господ, которые сопровождали принца… Откуда мне знать, что они с ним сделали?.. Я вовсе не обязана следить за ним, но если сегодня вечером Гонзага не объявится, то я вместе с мадемуазель де Невер еду в Париж… разумеется, без вас, господин Пейроль… Нам больше не понадобится провожатый да еще столь угрюмый и неприветливый, как вы, милейший Пейроль. Так что извольте поразмыслить над моими словами. Надеюсь, что скоро мы с вами распрощаемся.

Конечно, Флор понимала, сколь дерзко прозвучала ее речь. Но она по-прежнему верила в счастливый случай. Тем более что таинственное исчезновение Гонзага открывало широкое поле для любых догадок. Девушка была уверена, что Лагардер вот-вот объявится в гостинице — может, даже в сопровождении Шаверни, и эта уверенность побуждала ее говорить с Пейролем все более вызывающе.

Вскоре вернулся Ориоль, сопровождаемый бароном фон Бацем и де Лаваладом. Они понапрасну объездили всю округу: возле городских стен не обнаружилось ничего примечательного. Новость о возвращении беглянок оставила их равнодушными, зато сообщение о таинственном исчезновении хозяина повергло приятелей в страшное волнение.

Теперь вся компания была в сборе, однако никто не знал, что делать дальше, ибо глава отряда отсутствовал, а без него на горизонте маячили лишь черные грозовые тучи.

— Завтрак готов, господа, — нарушила тревожное молчание Хасинта, — я жду лишь вашего распоряжения, чтобы подавать на стол… Однако на этот раз я не присоединюсь к вашей трапезе: я не сплю со вчерашнего дня, и у меня слипаются глаза… Если вам нужен слуга, чтобы разливать вино, то мой брат, только что прибывший из Бургоса, вполне справится с этой ролью. Он славный малый, и, если вы пожелаете, он споет вам наши баскские песни…

В дверном проеме появилась фигура горца. Антонио и в самом деле только что вернулся, грустный и обескураженный, ругая себя за то, что не сумел справиться с возложенным на него поручением и со страхом ожидая упреков от обеих девушек и сестры.

Несколько слов, произнесенных Хасинтой, и признательный взгляд доньи Крус пролились бальзамом ему на сердце; он сразу понял, что игра только начинается, причем ему в ней отводится далеко не последняя роль.

— К вашим услугам, господа дворяне, — произнес он, кланяясь. — Не желаете ли еще сесть за стол?

Пейроль вздрогнул.

Он готов был поклясться, что уже слышал этот голос, причем не далее как прошлой ночью!

Он окинул баска внимательным взором, однако же тот встретил его взгляд столь равнодушно, что уверенность фактотума была поколеблена. Тогда он решил испытать горца.

— Монсеньор принц еще не вернулся, — заявил он, — мы подождем его или даже отправимся ему навстречу…

— Но куда? — спросил Ориоль.

— В подземелье. Скорее всего, он попросту заблудился… Идите же, господа! Со мной останутся только двое: Ориоль и Лавалад… и возьмите с собой проводника… Надеюсь, ты хорошо знаешь пещеру? — И Пейроль устремил на горца пронзительный, как у хищной птицы, взгляд.

Однако баск и бровью не повел, лицо его по-прежнему было спокойно и бесстрастно.

— Вы, наверное, говорите о подземном ходе Пе де Пюйа-на, — задумчиво произнес он. — Но вот уже десять лет, как я не был там, да и раньше мне довелось дойти лишь до середины прохода… Нас было двое… Мой приятель пошел дальше… С тех пор я его больше не видел!..

— Так, значит, ты трус! — бросил фактотум. Собеседник презрительно пожал плечами.

— В моем роду не знают такого слова! — ответил он. — Я всего лишь предупреждаю вас… Что вам понадобилось в подземелье, почему там остался один из ваших? Мне нет до этого дела, но каждый раз, когда кто-нибудь спускается в эту пещеру, земля требует дани от нарушителей ее спокойствия… Тот, кого вы ищете, должно быть, давно мертв… Кто же окажется следующей жертвой? — И Антонио с любопытством оглядел присутствующих.

По спинам компаньонов побежали мурашки.

— Господа, — заявил Пейроль, — поступайте так, как считаете нужным… Если никто из вас не хочет спускаться, я прикажу снести вниз меня… Мы должны найти Филиппа Мантуанского! Без него все мы обратимся в ничто…

— Пейроль прав, — подлила масла в огонь донья Крус. — Отправляйтесь на поиски вашего главаря, господа… Вам больше нечего терять, кроме жизни… А может, дьявол передумает и сохранит ее вам!

Из всех приспешников Гонзага один только Монтобер всегда был готов на любую авантюру, какими бы опасностями она ни была чревата. Так что сейчас он, побывавший уже в подземелье и не встретивший там ничего сверхъестественного, решил приободрить своих унылых приятелей.

— Эй! Трактирщица! — крикнул он. — Принесите нам вина… В этой чертовой дыре стоит жуткий холод, и нашим желудкам необходимо запастись теплом… А потом — в путь!

Хасинта принесла бутылки с вином — по числу присутствующих — и, пока свежеиспеченные спасатели чокались друг с другом, увела брата на кухню, чтобы поговорить с ним.

— Река Гав глубока, — сказала она. — Никто не знает, куда она впадает… Если ты найдешь Гонзага на ее берегу…

— Понял! — прошептал Антонио. — Не волнуйся, если я задержусь до поздней ночи…

Вернувшись в общий зал, он сказал:

— Не теряйте времени, господа дворяне. Ваш друг, возможно, нуждается в нашей помощи. Допивайте вино… Для кого-то этот стакан окажется последним…

— Черт подери, дружище! — воскликнул Таранн. — Ты хочешь сказать, что духи этого края столь кровожадны? Однако же невесело вы тут живете!

— Вполне возможно, что подземелье захочет забрать к себе меня, — флегматично заметил баск. — Главное, помните, что жертва неизбежна!

При этих словах душа Ориоля возликовала. Он был готов расцеловать фактотума за то, что тот оставил его при себе вместе с Лаваладом.

Разумеется, Пейроль предпочел бы, чтобы компания в полном составе отправилась в опасный путь, но кто-то же должен был охранять девушек и его самого! Когда дело касалось его собственной шкуры, фактотум Гонзага становился необычайно предусмотрительным; Лагардер мог появиться в любую минуту, и, хотя Пейроль был невысокого мнения о фехтовальных талантах двоих охранников, ему приходилось довольствоваться ими — за неимением лучшего.

Гуськом, с факелами в руках приспешники Гонзага пошли по знакомой тропинке и следом за Антонио Лаго спустились в подземелье. Ступив на твердую почву, они тут же принялись обшаривать каждый закоулок, каждое углубление в стене.

Время от времени Монтобер зычным голосом звал Гонзага. Эхо его призыва долго металось под мрачными сводами, разбиваясь о скальные выступы и постепенно замирая.

Они подошли к развилке; сюда доносился шум воды, и вся компания замерла, прислушиваясь.

— Что там? — спросил Носе, заглядывая в боковой коридор.

Перед ним выросла фигура проводника.

— Не ходите туда, вы только потеряете время… Видите скалу, вон ту, в нескольких метрах отсюда? Она преграждает путь; а с другой стороны гигантский водопад обрушивает свои воды с высоты двадцати четырех футов… От грохота падающей воды вы рискуете на несколько дней лишиться слуха… Здесь нам нечего делать…

Однако кое-кто из дворян продолжал настаивать.

Тогда баск, вытянув вперед руку с факелом, осветил скалу, да так искусно, что никто не заметил, что направо от нее был еще один узкий проход… Вняв совету проводника, незадачливые спасатели отправились прямо по главному коридору.

Вскоре они достигли того места, где достойная троица нашла Аврору и донью Крус. Сверху сюда проникал рассеянный свет, и было видно, что вся земля здесь истоптана множеством ног.

Но и тут не было ни единого следа Гонзага… Наверное, ему удалось выбраться из подземелья, и он встретил Лагардера…

Все понимали, что если эта встреча состоялась, то принц погиб.

Несомненно, донья Крус и мадемуазель де Невер знали об этом. Иного объяснения словам цыганки клевреты не находили…

Но тогда почему шевалье не защитил девушек и позволил увести их обратно в гостиницу?

Подземелье наводило на сообщников ужас. Они отлично понимали, что смерть Гонзага равнозначна их собственной гибели. Поверив его обещаниям, они пожертвовали всем, что имели, и теперь превратились в изгоев, едва ли не в бродяг. Принц исчез, оставив их лицом к лицу с неизвестностью, с туманным будущим… Что им делать в Испании без его поддержки?

И сердца их наполнились глухой злобой к тому, кто, посулив им золотые горы, увлек их за собой в пропасть и бросил на самом ее дне.

— Однако где-то же должен быть его труп! — произнес неугомонный Монтобер. — Нам надо найти его…

— Может, стоит поискать в развалинах замка Миот?.. — предложил проводник. — Впрочем, вряд ли нам повезет… Эти развалины прокляты! Ну да ладно, идемте…

Компаньоны уныло последовали за ним. Выбравшись из подземелья, они продолжили поиски среди нагромождений камней, густо поросших плющом и репейником.

Судя по высокой непримятой траве, здесь давно уже не ступала нога человека; царившая вокруг могильная тишина нарушалась лишь мрачным криком ворон, тяжело круживших над старинными развалинами.

Отчаявшись, сообщники Гонзага молча уселись на камни. Лица их были мрачны, лбы избороздили морщины, свидетельствовавшие о глубоких раздумьях.

— Что это за руины? — спросил Таранн.

Вопрос его пришелся как нельзя кстати, ибо каждый испытывал насущную потребность на время отвлечься от поисков.

— Некогда здесь произошли ужасные события, — ответил проводник.

— Так расскажи нам о них! — велел Монтобер.

Много лет назад тут бушевал сильнейший пожар, развалины стен все еще хранили его следы, и в тех местах, где пламя лизало камень, не рос даже мох. Среди осколков кирпича виднелись ползучие растения, ковром стелился темный жестколистный плющ; солнечные лучи насквозь пронизывали руины, освещая каждую щель. В траве и среди камней сновали тучи ящериц.

XI. СХВАТКА НА БЕРЕГУ ГАВА

Антонио Лаго оперся на какой-то валун.

— Итак, вы желаете знать историю замка Миот? — произнес он. — Что ж, извольте. Тем более что она неотделима от истории подземелья…

И он начал свой рассказ:

— Старожилы края до сих пор помнят о моряке, ставшем адмиралом, а затем мэром города Байонны. Его звали Пе де Пюйан; и он держал в страхе всю округу. Сражаясь на море, он брал пленных лишь затем, чтобы тут же вздернуть их на рее или утопить, привязав к ногам ядро.

Как-то раз мэр решил ввести налог на сидр, который жители Байонны продавали в окрестных селах. Баски, основные покупатели этого напитка, отказались его платить. Тогда Пе де Пюйан запретил торговлю сидром, ослушникам же приказал отрубать кисть руки; поверьте, многие тогда стали беспомощными инвалидами.

Баски перестали пить байонский сидр, но злобному Пе де Пюйану этого было мало. Он решил взимать подать за проход по мосту Ла Нив, выстроенному над рекой как раз в том месте, где та впадала в море. Злодей объявил, что во время прилива морские волны достают до моста, а морская вода, равно как и бухта с расположенным на ее берегу портом Вильфраш, являются собственностью Байонны. Мол, поэтому мост принадлежит городу, и те, кто идет в Байонну или Вильфраш, обязаны уплатить за проход по нему.

Однако баски вовсе не намеревались исполнять этот указ и награждали стражу, охранявшую мост, только тумаками и затрещинами.

Настало время весенних праздников, и баски, забыв о сословных различиях, собрались повеселиться и потанцевать во дворе замка Миот, который высился вот на этом самом месте. Спустилась ночь, и Пе де Пюйан с бандой матросов, вооруженных ножами и пиками, ворвался в замок, чтобы перебить всех, кто в нем находился. Ни у кого из басков не было с собой оружия: никто не ожидал столь предательского нападения. Танцы завершились бойней. В живых остались лишь пятеро басков из благородных семейств, которым мэр уготовил иную, еще более страшную участь.

Согнав к замку жителей Байонны, Пе де Пюйан приказал поджечь здание вместе со сваленными во дворе трупами умерщвленных им басков. Пламя полыхало с полуночи до полудня, и ветер разносил по округе тошнотворный запах горелой плоти. Кровожадный же мэр заявил: «Неплохой праздничек устроил я горожанам, ведь в Байонне так любят поджаренную свинину!»

Затем Пюйан пожелал убедиться, что морские волны во время прилива и впрямь захлестывают мост. Для этого он приказал привязать оставшихся в живых басков к опорам моста и дождаться подъема воды.

Вскоре начался прилив, вода достигла груди несчастных, подбородка — и через несколько минут почти все погибли. Только двое, отец и сын, принадлежавшие к знатному роду д'Юртюби, могли еще дышать. Их привязали повыше прочих, чтобы они смотрели, как умирают их соплеменники. Сын захлебнулся первым, отец же, видя его страдания, проклял мучителей, стоявших на мосту и наблюдавших за агонией своих жертв. Услышав проклятие, они возмутились и забросали старика камнями, так что тот скончался не от затопившей его воды, а от полученных ударов, сопровождаемых насмешками и оскорблениями.

Когда волны отступили, пять трупов остались висеть на мостовых опорах в доказательство того, что прибрежные воды Байонны действительно омывают мост, и, значит, пошлина за проход по нему взимается совершенно законно.

Возле моста стояла сторожевая башня, где по приказу Пе де Пюйана несли караул шестьдесят человек. Все они чувствовали себя в полной безопасности, поэтому ночью, как обычно, половина охраны отправилась спать на верхний этаж башни, а остальные расположились пировать внизу. Тем временем баски и прибывшие им на подмогу жители двадцати окрестных деревень босиком, нацепив на ноги железные скобы, взобрались наверх и принялись яростно уничтожать спящих стражей моста. Делали они это столь тщательно, что кровь ручьем хлынула сквозь перекрытия. Тот, на чью голову она стекала, возмущенно спросил своих собутыльников, кому из них взбрело на ум разливать такое хорошее вино. Однако почувствовав, что жидкость, струящаяся по его волосам, почему-то теплая, он обмакнул в нее палец и с удивлением обнаружил, что на вкус она солоноватая.

Пока солдаты соображали, что происходит, баски спустились вниз. Гибкие словно ящерицы, они ловко уворачивались от тяжелых пик и алебард и, скользя по полу, распарывали животы и перерезали горла своими острыми кинжалами.

Вскоре в живых осталась лишь дюжина байонцев, отступивших в тесный погреб. Мстители, подобрав брошенные алебарды и пики, пошли в наступление на это последнее убежище солдат. В течение получаса слышался только звон стальных клинков, а в неверном свете факелов мелькали то отсеченная рука, то слетевшая с плеч голова, то истерзанные куски того, что еще совсем недавно именовалось человеческим телом.

Проводник замолчал и принялся разглядывать своих слушателей, стремясь по выражению их лиц понять, какое впечатление произвел на них его рассказ.

— Мой дед тоже был там, господа, — опять заговорил Антонио. — Его звали так же, как и меня, и это из его уст услышал я историю, которую только что поведал вам…

— Значит, это все? — перебил его Таранн, успевший уже пожалеть о том, что задал вопрос, ответом на который стала столь мрачная история.

— Нет, — ответил Лаго. — Баски отвязали от моста пятерых утопленников и бросили в воду трупы байонцев, чтобы их унесло в их байонское море.

Вот какую пошлину уплатили баски городу.

Целый день вода в реке была красной от крови.

Спустя несколько лет враждующие стороны призвали в третейские судьи[36] Бертрана д'Эзи, сеньора д'Альбре — и мир был быстро восстановлен. Единственное, на что не согласились баски — так это отказаться от мести Пе де Пюйану, ибо они поклялись мстить ненавистному мэру и всему его роду до тех пор, пока не умрет последний из Пюйанов.

Тогда-то мэр и приказал вырыть это подземелье, где ему частенько приходилось отсиживаться, чтобы спасти свою жалкую жизнь. Все, кто прокладывал эти ходы, были собственноручно убиты злодеем, чтобы никто не мог выдать его убежища. Дом его стоял на том самом месте, где сейчас находится гостиница моей сестры; вот почему вход в пещеру находится в ее саду, а выход — неподалеку от развалин замка Миот. Раньше подземный коридор тянулся до самых руин, но после смерти Пе де Пюйана эта часть коридора рухнула, отчего и образовалась та дыра, через которую мы выбрались наружу.

И все же страх выгнал мэра из его норы. Он отправился в Бордо, к одному из своих знатных друзей, поселился в его дворце и решил и носа не высовывать на улицу. Когда же он все-таки, облачившись в стальную кирасу, выехал в город под охраной эскорта солдат, то в первой же узкой улочке встретил свою смерть. Он был убит широким кинжалом, вонзившимся в его тело по самую рукоятку чуть выше воротника кирасы.

Его старший сын погиб от руки племянника одного из утопленных дворян, а младшему удалось спастись, но только потому, что он бежал в Англию и навсегда остался там.

Вот и вся история, — завершил свой рассказ Антонио Лаго. — С тех пор и на замке, и на подземелье лежит страшное заклятие. Говорят, что Пе де Пюйан продал свою душу дьяволу, взяв с того обещание, что всякий раз, когда в его подземелье ступит нога чужака, почва разверзнется и поглотит пришельца… Это правда, спросите кого хотите… Да сегодня вы и сами получили тому подтверждение. Ведь один из ваших исчез бесследно, и мы так и не нашли его труп.

Французы сникли. В Париже они вышучивали всех и вся, но здесь, среди этих омытых кровью и овеянных поразительными преданиями камней, они были готовы поверить любой чепухе.

Не умея объяснить исчезновение Филиппа Мантуанского естественными причинами, они с уверенностью приписали его вмешательству потусторонних сил. И уж конечно, никто не сомневался в том, что Гонзага давно мертв!

— Я еще раз обойду развалины, — произнес проводник, внимательно вглядевшись в лица расположившихся вокруг него дворян. — Если я ничего не найду, то вряд ли нам стоит здесь задерживаться; это небезопасно, я чувствую, как земля трясется у меня под ногами.

Охваченные беспокойством, французы опустили головы и уставились на землю, вздрагивая всякий раз, как в траве прошмыгивала юркая ящерица.

— Подождите немного, господа, — произнес баск, — через пять минут я буду в вашем распоряжении.

И он исчез за обломком стены.

Если бы кто-нибудь из незадачливых клевретов Гонзага решился поднять глаза на своего проводника, то он увидел бы, что на губах баска застыла ехидная усмешка, и понял, что их всех провели. Однако никто так и не взглянул вслед Антонио.

Внезапно раздался страшный вопль; в ту же минуту стая ворон с громкими криками взлетела с единственной сохранившейся башни и, шумно хлопая крыльями, расселась на развалинах.

Проводник не возвращался!

— Бедный парень сказал правду, — побледнев, произнес Монтобер. — И сам пал жертвой… Идемте отсюда.

Понурые и несчастные, приспешники Гонзага направились в Байонну.

Отчаянный крик, изданный Антонио Лаго, был, разумеется, всего лишь уловкой. Молодой горец попросту соскользнул в канаву, скрытую от любопытных взоров ковром из густого плюща; это место в развалинах было ему хорошо известно, не раз прятался он здесь от лучей палящего солнца.

Подождав, пока дворяне уйдут, он, улыбаясь, выбрался из своего убежища.

Затем баск зажег факел и вновь спустился в подземелье. Антонио не сомневался, что один он непременно разыщет Гонзага.

— Я-то знаю, где его искать! — усмехнулся он, вспомнив, как отговорил своих спутников свернуть в коридор, ведущий к водопаду.

Сейчас же юноша уверенным шагом направился именно туда.

Плотно сжатые губы и глубокая складка на лбу свидетельствовали о том, что он хорошо осознает всю серьезность задуманного предприятия. Те, кто встречался с басками, знают, что если кто-то из них принял решение, то он, забыв о жалости, не остановится ни перед чем, лишь бы выполнить его.

Потомок смельчака, некогда крошившего алебардой байонцев Пе де Пюйана, шел на поиски человека, которого собирался убить, потому что тот был трусом и подлецом. Когда он отыщет его, негодяю придется распрощаться с жизнью…

Антонио уверенно ступил в коридор, куда не осмелились зайти французы. Он двигался медленно, тщательно осматривая землю, и скоро заметил долгожданные следы.

Внезапно свод подземелья взметнулся ввысь, и перед баском открылся проход в гигантскую расселину. Можно было подумать, что когда-то давно сказочный великан одним ударом чудовищного топора ловко расколол гору.

Проход был узким, с обеих сторон угрожающе выступали острые камни; кое-где они напоминали своими очертаниями человеческие лица, по которым, словно слезы, сбегали оседавшие на стенах капельки влаги. Казалось, что это плакала подвергнувшаяся насилию скала.

Вода, полновластная хозяйка этих мест, рокотала, сбегая с утеса на утес и наполняя расселину оглушительным ревом.

Лаго еще не видел водопада, но уже чувствовал его близость: лицо баска было исколото мириадами острых мелких брызг, от которых пламя факела изгибалось и дрожало, готовое вот-вот погаснуть.

В темноте он ни за что не смог бы найти того, кого искал, поэтому ему пришлось укрывать пламя полой куртки.

На мокром песке четко отпечатывались его следы, но сейчас он не собирался уничтожать их. Главное, что следы другого человека упорно вели юношу вперед, на берег Гава…

Сумеет ли Гонзага вовремя остановиться?

Бездонная пропасть была всего лишь в нескольких шагах. Потоки воды стремительно обрушивались в нее и со страшным грохотом исчезали во тьме. Так было испокон веков…

Брат Хасинты раздул факел и принялся исследовать почву…

Внезапно он остановился.

Перед ним на земле лежал Гонзага. Глаза его были закрыты, лицо бледно; казалось, он заснул навеки. Вначале баск решил, что тот, кого он искал, мертв, но, приглядевшись, Антонио заметил, как судорожно вздрагивают губы принца. Этот страшный оскал не оставлял сомнений: душа Филиппа Мантуанского была чернее ночи, а совесть его отягощало множество грехов…

Так что же случилось с Гонзага после того, как он расстался со своими спутниками?

Мы видели, как принц, охваченный безудержной яростью, бросился вперед, высоко подняв свой факел и потрясая шпагой.

В ту минуту он не слышал голоса разума; мысль о том, что Авроре удалось скрыться от него и Лагардер не только получит девушку, но и отомстит ему за все его злодеяния, прошлые и нынешние, туманила рассудок Филиппа.

Гонзага не сомневался, что шевалье был где-то здесь, совсем близко, поэтому он, словно бешеный кабан, мчался навстречу решающей схватке.

Вместо того чтобы нестись вперед, что было бы вполне естественно в подобном состоянии, принц, повинуясь капризной судьбе, замысел которой порой так трудно предугадать, свернул в коридор, ведущий к бурной горной реке под названием Гав.

Когда этот одержимый услышал рокот подземных вод и почувствовал, как под его ногами содрогается горное чрево, отступать было уже поздно… Его факел погас!

Он закричал, призывая своих спутников, но голос его заглушил страшный грохот… Он и сам не слышал звуков собственного голоса…

Выставив вперед шпагу, он все же попытался найти выход… Напрасный труд: он топтался на месте, поворачивался кругом, делал робкие шаги в разные стороны, но не мог понять, как же он сюда попал… Шпага его, а иногда и лоб повсюду натыкались на камень.

Гонзага охватил ужас; широко раскрыв глаза, он вглядывался в темноту, пытаясь пронзить ее своим хищным взором, но пещера не желала отпускать гордеца, а грохочущий водопад словно смеялся над ним…

Тогда принц решил пойти навстречу неизвестности.

Почва под ногами была неровной, каменистой, в некоторых местах из нее торчали острые обломки скал. Сделав несколько шагов, Гонзага поскользнулся и упал на колени, выронив шпагу.

Он долго шарил руками вокруг себя, но так и не нашел ее.

Сжав зубы, Гонзага шипел от злости.

Филипп Мантуанский, еще вчера мнивший себя всемогущим и заставлявший трепетать своих врагов, сейчас сам дрожал от страха…

Испустив приглушенный рык, он опять попытался определить направление — и опять безуспешно.

Он понял, что погиб, навеки исчез с лица земли, и никто не догадается, где его искать… Он представил себе мадемуазель де Невер, увидел ее на свободе вместе с Лагардером… Итак, он всего лишь за несколько минут проиграл игру, в которую играл всю свою жизнь!

И его бессильная ярость, словно переполнившая сосуд желчь, выплеснулась на товарищей по кутежам и соучастников его преступлений. О, как хотел бы он сейчас задушить всех этих Монтоберов, Шаверни, Тараннов! Убить их только за то, что они были далеко и им не грозила ужасная смерть во мраке подземелья. А Пейроль! Эта пиявка теперь наверняка высосет все его золото. Ах, если бы он смог выкупаться в крови этой гадины!

Только спокойствие и здравомыслие позволили бы Гонзага отыскать обратную дорогу.

Но всем нам знакомы минуты, когда мы действуем безрассудно и неразумно.

Там, наверху, убийца Невера был хладнокровен и храбр… Он так часто видел рядом с собой смерть, что перестал бояться ее… Здесь же, не имея возможности защищаться и чувствуя на своем челе прикосновение ее холодных крыльев, он в страхе вытянул перед собой руки, пытаясь неверными движениями отогнать Костлявую.

— Неужели мне страшно? — спрашивал он себя, пытаясь обрести прежнее самообладание.

И, вслушиваясь в рев падающей воды, близкий к безумию принц вынужден был ответить на свой вопрос — «да».

— И все же я должен выбраться отсюда! — воскликнул он. — Еще не все потеряно… Испытаем же судьбу!

Он сделал наугад пару шагов, и эти шаги стали для него роковыми: поток ледяной воды обрушился на Гонзага, сбил его с ног, и он, оглушенный и промокший до костей, покатился по земле…

Тогда-то и нашел его Антонио Лаго.

Горцу стоило лишь подтолкнуть мерзавца ногой, и тот мгновенно скатился бы в бездну. Сам Гонзага, окажись он на месте горца, без колебаний поступил бы со своим врагом именно так.

Но честному и смелому баску не подобало разить поверженного: он привык нападать в открытую, тогда, когда его соперник был в состоянии защищать свою жизнь.

Однако же как поступить сейчас? Ведь он поклялся сестре расправиться с этим человеком!

Антонио схватил принца за плечо и резко встряхнул; веки Гонзага затрепетали, но не поднялись. Принц, уставший и продрогший, находился между жизнью и смертью.

Поняв, что без его помощи Филипп не придет в чувство, горец набрал в ладони воды и смочил ему глаза и виски. Затем он влил в горло Гонзага несколько капель водки из висевшей на поясе фляги.

Тело принца сотрясла судорога; открыв глаза, он приподнял голову. Лицо его озарилось радостью.

Убийце Невера грозила опасность умереть от голода и холода или утонуть в ледяной воде подземного потока, но его звезда еще не закатилась и привела к нему неведомого спасителя.

Решительно, Вельзевул заботится о своих приспешниках, раз он не покинул Гонзага в столь тяжкую минуту!

Монсеньор пристально вгляделся в лицо незнакомца, стараясь понять, с кем имеет дело, но тот — нечаянно или намеренно — погасил факел.

— Какая неосторожность! — воскликнул Гонзага. — Вам вряд ли удастся снова зажечь его. — Не получив ответа, он продолжал: — Благодарю… вы спасли меня… Но я не знаю вас… Кто вы?

Неизвестный опять промолчал, и принц подумал, что перед ним, вероятно, какой-нибудь немой калека, сделавший подземелье своим домом… или же сам дьявол!

— Я умираю от жажды, — произнес Гонзага, ибо тепло, постепенно растекавшееся по его телу, вызвало у него сильнейший озноб и жар. — Не позволите ли вы мне сделать еще один глоток?

Незнакомец протянул ему флягу, но спустя несколько мгновений резким движением забрал ее назад.

— Хватит, — произнес он. — Скоро у вас будет вдоволь воды…

Филипп Мантуанский не узнавал этого голоса, однако если бы он мог видеть мрачный огонь, горевший в глазах его собеседника, то усомнился бы в добрых намерениях незнакомца.

Наконец Гонзага поднялся и расправил свои одеревеневшие члены. Он почти не пострадал во время падения и теперь желал только одного: чтобы случайный проводник поскорее вывел его из злосчастного подземелья, едва не ставшего для него могилой.

Однако у неизвестного, видимо, были другие планы. Пока Гонзага гадал, с кем же он имеет дело, у него над ухом раздался суровый голос:

— Надеюсь, вы уже восстановили свои силы, и нам можно начинать поединок.

— Поединок?.. — непонимающе повторил принц. — С кем? Разве меня ждет засада? Но где же мои противники?

Язык слушался его с трудом, слова падали глухо и отрывисто.

— Противники? У вас он всего один… — прозвучал ответ.

— Моя шпага должна быть где-то здесь… — произнес Филипп Мантуанский. — Она выскользнула у меня из рук… Как же мы найдем ее, раз ваш факел погас?

Незнакомец усмехнулся:

— Шпага?.. А к чему она вам?.. Разве у меня есть шпага?

Принц понял, что тот, кого он принял за спасителя, был его врагом. Его охватил сильнейший гнев.

— Я опять спрашиваю вас: кто вы такой? Разве вы знаете меня? — раздраженно выкрикнул Гонзага.

— Конечно. Вы — Филипп Мантуанский, принц Гонзага, подлый убийца и трус!

От такого оскорбления принц побелел как мел, но темнота скрывала его бледное, искаженное гневом лицо.

— А вы-то сами кто? — в бешенстве воскликнул он. — Зачем вы вырвали меня из когтей смерти? Для того, чтобы тут же убить? Ваше имя! Я хочу знать ваше имя!..

— Мое имя вам ничего не скажет, — ответил баск. — Вы никогда не видели меня…

— Тогда кому вы служите? Кто вас послал?

— Моя совесть и право карать подлецов! Право, принадлежащее каждому честному человеку…

— Но кто дал вам это право?.. Держу пари, что кто-то послал вас сюда… Однако же раз я вас не знаю, то я не мог причинить вам зла.

— Оставьте! Вы должны умереть, ибо только смерть помешает вам творить ваши черные дела… Вскоре вы предстанете перед вашим хозяином, перед самим сатаной… Вы готовы?

— Готов? Но к чему? — беспокойно спросил Гонзага.

— К нашему поединку. Руки — вот единственное мое оружие. Я обхвачу вас и сброшу в ледяные воды Гава, если только вам не удастся справиться со мной, в чем я, однако, сомневаюсь… Если бы я был убийцей, как вы, ваше тело давно бы уже лежало на речном дне, но я предлагаю вам честный бой, один на один, под землей, на глубине тридцати футов, без свидетелей и без пощады… Поручите вашу душу Богу, господин Гонзага, и пусть он нас рассудит!..

Но кто был этот таинственный враг? Гонзага задрожал, понимая, что погиб…

Внезапно он подумал, что этому человеку могли заплатить за убийство; значит, нужно его перекупить, ибо все люди продажны.

Он, по крайней мере, был в этом твердо уверен.

Утопающий хватается за соломинку. Принц готов был отдать наемнику половину своего состояния.

— Сколько вам заплатили, чтобы убить меня, приятель? — дрожащим голосом поинтересовался Гонзага.

— Ничего. Я не из тех, кого можно купить…

— Но я могу сделать вас богатым, — продолжал Гонзага. — Сколько вы хотите получить, чтобы вывести меня отсюда?

— Не тратьте время на пустые разговоры! — презрительно ответил горец. — Если бы мне было нужно золото, которое вы прячете у себя под камзолом, я бы уже давно забрал его. Но я не нуждаюсь в ваших деньгах, и оно отправится вместе с вами в воды Гава. Больше никто не запачкает им своих рук, потому что ваше тело никогда не найдут!

Его слова заставили Гонзага содрогнуться.

Он почувствовал, как волосы на его голове встали дыбом. Невидимый противник был неумолим, его ненависть не имела границ… Принц многое бы отдал, чтобы услышать имя этого человека.

И вдруг ему показалось, что он догадался.

— Господи, разве я не знаю, кто столь страстно ненавидит меня? — прошептал он.

— Вы говорите о Лагардере, не так ли?

Филипп Мантуанский взревел, словно тигр, готовый броситься на добычу:

— Да, о нем, о человеке, который частенько переодевается горбуном. Я говорю о вас, господин Лагардер! Удивительно, что вы сумели отыскать меня здесь. Но вы слишком самонадеянны, раз даже не захватили с собой свою шпагу. Такая игра мне нравится. Бретер без жала не так уж и страшен.

Слова принца были встречены звонким смехом.

— Вы ошибаетесь, сударь, — отвечал Лаго. — Я не Лагардер, я никогда не видел его… Мало того: он, подобно вам, тоже не знает меня… Судя по вашим словам, вы уже давно ненавидите его, моя же ненависть к вам родилась только вчера. Как вы смели столь грубо обходиться с двумя девушками?

— Неужели вы решили взять на себя роль защитника мадемуазель де Невер и ее приятельницы.

— Вот вы все и поняли, сударь…

— Отлично! Тогда давайте сразимся при свете дня… Мне доставит большое удовольствие посмотреть на вас, и, даже если вы окажетесь далеко не Аполлоном, я охотно отдам вам в жены одну из девиц.

В Париже столь наглая насмешка непременно разъярила бы любого противника, но здесь она не произвела никакого впечатления.

Пропустив иронию Гонзага мимо ушей, баск холодно ответил:

— Тот, кто убивает исподтишка, тот, чья душа черна как ночь, должен умирать в темноте. Мы стоим в пяти шагах от пропасти, чью глубину еще никто никогда не измерял. Вам предстоит узнать, ведет ли этот путь прямиком в ад…

В ту же минуту мускулистая, словно отлитая из железа рука сжала запястье Гонзага.

— Защищайтесь, — крикнул Лаго, обхватив принца и приподнимая его над землей.

Филипп Мантуанский издал отчаянный вопль. Однако инстинкт самосохранения мгновенно возобладал над страхом: принц извернулся и выскользнул из сдавивших его стальных объятий.

В кромешной тьме завязалась борьба не на жизнь, а на смерть.

Они крепко сжимали друг друга, их руки сдавливали тела, заставляя противников хрипеть от боли, их ноги, сплетаясь с ногами врага, стремились лишить его опоры. Рев ярости и отчаяния заглушал рокот подземных вод.

Гонзага понимал, что пощады ему ждать не приходится, и отчаяние удваивало его силы.

Сцепившись в гибельном объятии, мужчины, тяжело дыша, покатились по земле; каждый из них, чувствуя под лопатками холод почвы, мысленно прощался с жизнью. Даже при свете солнца подобный поединок являл бы собой жуткое зрелище, здесь же он казался кошмаром, порожденным вечно темными недрами подземелья.

Антонио и Гонзага боролись на самом краю пропасти, рискуя от малейшего неверного движения вместе рухнуть в нее, ибо ни один, ни другой не собирались ослаблять свою хватку.

Когда же наконец они оба поняли, сколь близка бездна, Филиппу Мантуанскому удалось высвободиться из рук баска и, собрав остатки сил, сделать резкий скачок в сторону. Принц решил бежать от своего страшного противника — даже если это бегство и сулило ему верную смерть.

Но он слишком долго раздумывал, пытаясь угадать верное направление. Мускулистые руки словно клещами сдавили его грудную клетку, его ноги внезапно оторвались от земли и повисли в воздухе, дыхание прервалось. Принц хотел закричать, но из горла его не вылетело ни звука…

Несколько мгновений он раскачивался над пропастью, словно хорек в когтях хищной птицы, и делал жалкие попытки высвободиться из сжимавших его объятий. Потом руки, державшие его, разжались, и он полетел в пустоту…

Отныне Филипп Мантуанский, принц Гонзага, мог быть вычеркнут из списка живых.

XII. ОЖИВШИЙ ПОКОЙНИК

По заведенному обычаю Антонио Лаго перекрестился; в баскских деревнях, отправляя человека на тот свет, всегда поручают его душу Богу, будь это даже душа самого отпетого преступника.

Теперь ему предстояло незамеченным вернуться в гостиницу.

Постояльцы его сестры были уверены, что он исчез, похищенный потусторонними силами, так что в иных обстоятельствах он бы просто спрятался в развалинах замка Миот, ожидая, пока напуганные гости покинут Байонну. Но сейчас он не мог поступить подобным образом. Чтобы устроить Авроре и донье Крус новый побег, Хасинте могла понадобиться его помощь, поэтому, презрев грозящую ему опасность, молодой баск уверенно направил свои стопы в гостиницу.

Со смертью Гонзага положение девушек менялось к лучшему, однако Антонио был не из тех, кто стремится поскорее избавиться от принятых на себя обязательств.

Пролетев добрых двадцать футов, Филипп Мантуанский погрузился в огромное подземное озеро, наполненное пенящейся ледяной водой. Бурлящий поток обрушился на его бесчувственное тело, завертел его, увлек за собой и, наигравшись вдоволь, вышвырнул на скалу.

Гонзага чувствовал себя совершенно разбитым, все члены его онемели, он не мог даже пошевелиться, дабы попытаться спасти свою жизнь.

К счастью для него, дьявол решил позаботиться о своем давнем и верном слуге: волны, омывавшие гранитную скалу, где лежал принц, не захлестывали ее целиком, так что Гонзага не грозила опасность захлебнуться в холодной воде.

Он долго лежал на камне, недвижный и холодный, словно мертвец. Любой другой человек, окажись он на его месте, наверняка бы уже покинул мир живых.

Но только не Филипп Мантуанский. Спустя некоторое время его веки дрогнули и медленно приподнялись. Он растерянно озирался по сторонам, пока наконец не вспомнил, что же с ним приключилось…

Положение его было столь отчаянным, что в первую минуту он отбросил всякую мысль о необходимости выбраться отсюда.

К чему напрасные усилия? Да и что он станет делать на дне этой страшной пропасти, где гневно ревущий речной поток каждую секунду грозит поглотить его?

Чувства его притупились, в воспаленном мозгу хаотично сновали обрывки мыслей. Он лежал неподвижно и ждал конца. Голова его горела, язык был сух. — Пить! Пить!.. — простонал он.

Чудовищная жажда, неизменная спутница агонии умирающих от лихорадки, стала для него спасительной.

Ему удалось дотянуться губами до пенистых волн, захлестывавших его грудь, и он жадно припал к ледяной воде.

Утолив жажду, он почувствовал себя много бодрее и решил на всякий случай хорошенько осмотреться кругом. Открыв глаза, он приподнялся и понял, что умирать ему, пожалуй, рановато…

Нет, его час еще не пробил!

Вскоре он уже был на ногах, готовый вновь бросить вызов судьбе.

Как и верхний подземный коридор, Гав также разделялся на два рукава: главный поток с рокотом устремлялся в недра земли, второй же узкой струйкой змеился среди скал.

Гонзага проследил взглядом за его извилистым путем, и ему показалось, что вдали, где-то очень далеко, он видит светлое пятно размером не больше ладони.

«Если там и вправду дыра, то я протиснусь в нее, — подумал он. — Черт побери! Надеюсь, что до смерти мне еще далеко!»

Он с огромным трудом, по-змеиному шипя от боли, добрался до ручья и, обдирая руки об острые камни, пополз по его течению. Достигнув отверстия, через которое в пещеру проникал солнечный свет, принц скинул камзол и рубашку и голый, как червь, стал протискиваться в спасительную дыру.

Через несколько минут Гонзага, выбравшись из земного чрева, вновь увидел голубое небо и раскачивающиеся на ветру деревья и испустил громкий, восторженный вопль. Затем он принялся хохотать, и в его смехе угадывались гнев, угрозы и вызов судьбе.

…Увидев, что дворяне возвращаются без принца, Пейроль растерялся. Чувствуя себя отныне ответственным за девушек, он совершенно не знал, как ему следует поступить, ибо его авторитет и влияние на клевретов Гонзага были лишь бледным подобием авторитета и влияния его хозяина.

Рассказ о спасательной экспедиции, закончившейся столь неудачно, лишь усилил его замешательство. Он был так раздосадован, что не мог удержаться, чтобы не отругать незадачливых приятелей, которые, по его мнению, совершенно неправильно вели поиски.

— Тогда отправляйтесь туда сами, — раздраженно ответил ему Монтобер. — Но знайте: если вы не вернетесь, никто и не подумает вас разыскивать…

Компаньоны давно и привычно во всем подчинялись Гонзага, но это вовсе не означало, что они готовы были слушаться приказов Пейроля, заслужившего всеобщее глубочайшее презрение.

«Ничего другого я от них и не ожидал, — уныло подумал фактотум. — Если эти молодчики не воспользуются случаем, чтобы отомстить мне за все те неприятности, которые они имели из-за меня, то я готов буду поверить в чудо».

Желая удержать их подле себя еще хотя бы несколько дней, он решил убедить клевретов принца в том, что раз никто не видел трупа Гонзага, то, значит, нельзя утверждать, что он мертв…

— Каждый из вас, господа, — произнес Пейроль, возвысив голос, — конечно же, волен поступать по своему усмотрению, и у меня нет никакого права приказывать, но разрешите мне, по крайней мере, дать вам один совет…

— Посоветуйте-ка лучше самому себе не совать больше нос в чужие дела, — усмехнувшись, ответил Носе. — Бог мой! Мы служили господину, но не собираемся склонять головы перед лакеем… Так что, приятель, держите-ка свои советы при себе.

И, развернувшись на каблуках, он повернулся к Пейролю спиной.

— Браво, Носе! — воскликнул Таранн. — Этот мерзавец, которому так доверял наш дорогой принц, издалека чует Лагардера и, похоже, хочет превратить нас, благородных дворян, в своих телохранителей. Уж лучше я выступлю вместе с Лагардером против Пейроля, чем обнажу шпагу, защищая от шевалье эту гадину! Вы согласны со мной, господа?

Каждый из дворян мог припомнить какую-нибудь пакость, устроенную ему Пейролем. Прощать и забывать никто из них не собирался.

Это был бунт, подавить который мог бы только принц. Подлый и ничтожный Пейроль давно уже стал всем ненавистен.

Однако оскорбления мало трогали фактотума, привыкшего к насмешкам в свой адрес. Ему, человеку низкому и лживому, приходилось слышать и не такое. Поэтому он терпеливо дождался конца возмущенных речей, а потом спокойно произнес:

— С чего это вы так разговорились? Выслушайте все же мой совет, не пренебрегайте им, ибо он может вам пригодиться. Тем же, кто не захочет ему последовать, придется плохо.

— Не пасофетуете ли фы нам фыпить? — спросил барон фон Бац. — Мы всекда готофы фыпольнить такой сафет…

— Итак, я советую вам хорошенько поразмыслить вот о чем, — пропустив мимо ушей слова барона, продолжал Пейроль. — Никто из вас не видел Гонзага мертвым, не так ли? Но не означает ли это, что принц жив! Я, к примеру, не верю ни в подземелья, откуда нет выхода, ни в разверзающуюся землю… Вы же, господа, напоминаете мне суеверных старух!

Поднялся возмущенный ропот.

— Не шумите, судари мои, я все равно не откажусь от своих слов! — продолжал фактотум. — Вы считаете, что избавились от всевластия принца, и ведете себя как неразумные дети, забыв о том, что все мы превращаемся без него в ничто… Вы, словно школяры, пренебрегшие всегдашним страхом перед розгами учителя, вырвались на свободу, но не знаете, зачем она вам нужна. Я уверен: если принц не вернется, вы еще до ночи натворите таких глупостей, что сломаете себе шеи…

— Он не вернется, — сказал Монтобер. Пейроль пожал плечами.

— Обещаю, — промолвил он, — забыть слова, которые вы только что произнесли… Они были адресованы мне, а я не злопамятен.

Клевреты Гонзага перестали смеяться: их подавляла холодная логика фактотума. Все они ненавидели его, однако по-прежнему слегка боялись.

Пейроль был сейчас единственным, кто чувствовал себя волне уверенно.

— Давайте сядем за стол, — предложил он. — Я сообщу вам, что надо делать дальше, хотя и думаю, что принц вот-вот появится и сам изложит свой план.

Он говорил так уверенно, что никто не посмел ему возразить.

— Прикажите хозяйке подавать завтрак, — продолжил Пейроль. — Принц появится с минуты на минуту.

Ориоль поспешил на кухню, чтобы передать распоряжение фактотума. На пороге его остановила донья Крус.

— Что вам надо? — спросила она.

— Мы собираемся позавтракать. Наши друзья, ходившие на поиски принца, проголодались…

— Что стало с братом хозяйки? — сверкнула глазами Флор. — Надеюсь, пославший его на смерть господин Пейроль не станет требовать, чтобы безутешная сестра прислуживала ему? Горе всегда священно, но оно священно вдвойне, когда ты сам являешься его причиной. Всякая жестокость имеет свои пределы…

Взгляд доньи Крус скрестился со взглядом фактотума.

— Вы голодны, господин де Пейроль? — звенящим голосом спросила цыганка. — Однако же не только вы ищете, чем утолить свой голод. Сама Смерть готова составить вам компанию: со вчерашнего дня она забрала себе уже двоих! Что ж, приятного аппетита, прожорливый негодяй… Я сама накрою на стол.

Служанка и донья Крус принесли завтрак, но смущенные выходкой цыганки компаньоны молча переминались с ноги на ногу, не осмеливаясь приступать к трапезе.

Расставленные на скатерти кушанья так и манили их отведать, пузатые бутылки с вином выглядели очень соблазнительно, но фактотум не трогался с места.

— Смелее, сударь, подайте же пример вашим приятелям! — с язвительной улыбкой обратилась к Пейролю донья Крус. — Или вы боитесь, что я отравлю вас?

— Все может быть! — криво усмехнувшись, ответил Пейроль.

— Не бойтесь, — заверила его девушка, — у меня нет ядовитых цветов, поэтому я не смогу поднести вам отравленный букет, вроде того, который вы собирались подарить мадемуазель де Невер… И еще: ваша жизнь мне не принадлежит; она в руках того, кто имеет полное право взять ее, и поэтому священна для меня. В его списке вы стоите последним!

Фактотум вздрогнул.

Цыганка говорила правду. Если Гонзага не появится, он, Пейроль, останется в одиночестве: все прочие участники схватки во рву замка Кейлюс уже мертвы. Дорого же они заплатили за гибель герцога де Невера!

Подобные мысли отнюдь не возбуждали аппетит, но донья Крус бросила ему вызов, и он, не желая сражаться с цыганкой на голодный желудок, решился сесть за стол.

— Прикажете мне попробовать кушанья, прежде чем вы приступите к трапезе? — подчеркнуто-вежливо спросила цыганка.

— Оставьте при себе и ваши глупости, и ваши насмешки, — ответил Пейроль. — Вы сами вызвались прислуживать нам, так что забудьте о гордости и ведите себя так, как положено обычной служанке.

Фактотум исходил злобой. Поединок начался. Оружием в нем стало слово, острое, как отточенный клинок, готовый в любую минуту насмерть сразить противника.

Приспешники Гонзага подсчитывали выпады и прикидывали, кто же одержит верх.

Фактотум все еще не прикоснулся к еде. Девушка заметила это и ехидно произнесла:

— Утрата хозяина, кажется, напрочь лишила вас аппетита… Оно и понятно… Но будьте же благоразумны и скажите себе, что вы попросту едете в Испанию, где вы уже однажды побывали, желая, если мне не изменяет память, похитить девочку, превратившуюся нынче в красивую девушку. О, Испания! Моя родина!.. Она совсем рядом, и меня приводит в отчаяние мысль о том, что я не смогу вместе с вами пересечь Пиренеи. Мне суждено нынче же вечером вернуться в Париж.

— Пока я жив, этому не бывать! — сдавленным голосом воскликнул Пейроль.

Донья Крус, подпрыгнув, уселась на край стола; весь ее облик выражал крайнее презрение к фактотуму Гонзага. Дерзкое поведение девушки вызвало бурный восторг у дворян, и они даже не сочли нужным скрывать его.

— Мадемуазель де Невер уже лучше, — заявила цыганка, не обращая ни малейшего внимания на гнев Пейроля. — С вашей стороны просто невежливо не справляться о ее здоровье… Кстати, знайте, что сейчас путешествовать ей будет много легче, ибо ее спутником станет ее жених шевалье Анри де Лагардер… Он скоро появится здесь, и сопровождать его будет маркиз де Шаверни.

Поняв, что словесная баталия проиграна, фактотум вскочил и, сжав кулаки, гаркнул:

— Довольно! Мадемуазель де Невер и вы поедете туда, куда прикажет принц Гонзага… или я сам, если к тому времени принц еще не объявится… И заверяю вас, что направимся мы вовсе не в Париж!

Неожиданно донья Крус весело улыбнулась и сменила тему разговора:

— Господа, вы, наверное, умираете от жажды… Я вызвалась служить вам, пока наша хозяйка отсутствует, и я приду в отчаяние, если у вас останутся обо мне плохие воспоминания. Сейчас я принесу вам еще вина!

На самом же деле цыганка услышала условный сигнал, призывающий ее на кухню.

Вбежав туда, она столкнулась с Хасинтой.

— Мой брат вернулся, — сказал басконка. — Гонзага мертв!

— Антонио уверен в этом?

— Он сам бросил его в воды Гава… а у нас в округе никто не знает, куда течет Гав!

— Слава Богу! — воскликнула Флор. — Аврора спасена! Ах, добрая моя Хасинта, надо поскорее рассказать ей все! Идите же наверх!

Цыганка торопливо схватила несколько бутылок испанского вина и вернулась в общий зал. Лицо ее сияло, и Пейроль еще больше помрачнел: неужели воля этой девицы окажется сильнее его воли?

— Пейте, — сказала цыганка, — а мы с вами, сударь, вернемся к нашему разговору… Помните, на чем мы остановились? Кажется, наши дороги вот-вот разойдутся.

— Вы бредите! — заявил фактотум. Однако его слова не смутили донью Крус.

— Закройте глаза, — сказала она, — и представьте себе, что Гонзага мертв. Может, у него и были причины держать при себе мадемуазель де Невер и меня, но ни у вас, ни у этих господ их нет… Молодые люди не убивали герцога Неверского, вы же сами, хотя и совершили немало злодеяний, всегда были только послушным орудием… Словом, рука не должна отставать от головы, а голова куда-то исчезла. Может, нам все объяснит мститель, который не замедлит явиться?..

— Я не боюсь его, — прошипел Пейроль. — И не собираюсь отпускать от себя мадемуазель де Невер…

— Но что же вы намерены делать? — холодно и надменно спросила донья Крус.

— Увезти вас в Испанию! Пускай принц мертв, но Аврора де Невер была его заложницей, а теперь она станет моей заложницей! Сам Лагардер не посмеет отнять ее у меня…

— Однако у нас с Авророй совершенно иные планы… — хладнокровно парировала цыганка.

Тут у нее за спиной с шумом распахнулась дверь.

— …которые, разумеется, отличны от моих! — произнес возникший на пороге человек.

Все в один голос воскликнули:

— Принц Гонзага!

XIII. В УЩЕЛЬЕ ПАНКОРБО

— Черт побери! — выругался Кокардас, изо всех сил дергая за уши свою лошадь и пытаясь тем самым заставить ее нагнать скачущего на взмыленном рысаке брата Паспуаля. — Погляди-ка, крошка, Пиренеи совсем близко… и если постараться, мы с тобой перескочим их, словно взрытый кротом бугорок!

Лошади старались изо всех сил. Покрытые пеной, они буквально летели над землей.

Лагардер видел позолоченные солнечными лучами горные вершины — они становились все ближе и ближе. Скоро их отделяло от всадников всего лишь несколько лье. В голове шевалье промелькнула мысль о том, что если им не удастся спасти Аврору еще на земле Франции, то за Пиренеями ему с его друзьями придется куда труднее, и он еще долго не встретится со своей возлюбленной.

Еще несколько минут бешеной скачки — и маленький отряд влетел в Байонну. Когда всадники пересекали ров, вырытый вокруг городских стен, оттуда внезапно выскочил человек с длинным тонким шестом в руках. Совершив с помощью этого шеста головокружительный прыжок, незнакомец оказался на крупе коня позади шевалье.

Кокардас тотчас же обнажил шпагу и взревел:

— Слезай оттуда, мерзавец, если не хочешь, чтобы мой клинок пощекотал твои бока!

Антонио Лаго небрежно отвел нацеленное на него острие рапиры и заявил:

— Не торопитесь! Мне надо поговорить с вашим хозяином.

— Что вам от меня нужно? — спросил Лагардер.

— Вы шевалье де Лагардер?

— И что же?

— Вы не возражаете, значит, я прав; да к тому же я и сам узнал вас… Не останавливайте лошадь, можно разговаривать и так. — И, склонившись к уху шевалье, баск прошептал: — Я хотел спасти мадемуазель де Невер… но не смог!

Лагардер придержал коня, привстал в стременах, развернулся и в упор посмотрел на непрошеного попутчика.

— Мадемуазель де Невер?! — воскликнул он. — Вы ее видели? Где она?

— Два часа назад, — отвечал юноша, — она была в Байонне, в гостинице «Прекрасная трактирщица»… Черт побери! Вы приехали слишком поздно! Сейчас она уже в Испании!

— Кокардас и Паспуаль, вперед! — воскликнул Анри. — Мы проскочим Байонну и непременно догоним их!

— Нет, — произнес баск. — Вам придется ненадолго, хотя бы на полчаса, задержаться здесь, чтобы узнать о том, что произошло в Байонне. В горах же вас ждет засада, вы найдете там свою смерть…

— Нет, трижды нет! Она рядом, и я не имею права терять ни минуты…

— Мужчина обязан быть храбрым, но осмотрительным, — назидательно произнес горец. — Мы не справимся с теми мерзавцами, что затаились в ущелье. Их пятьдесят, а нас только четверо!

— Но кто же четвертый?

— Я сам… Ваша невеста доверилась моей сестре, и та непременно хочет поговорить с вами.

— Хорошо, — произнес Анри. — Я верю вам…

Когда всадники въехали в город, Антонио Лаго соскочил на землю и взял под уздцы лошадь шевалье. Вскоре он уже отводил ее в конюшню, а басконка приглашала Лагардера и его спутников в дом.

— Рассказывайте, только быстро, — прямо с порога заявил Лагардер. — Что здесь случилось? Бедная Аврора!

— Кто эти двое? — спросила прекрасная трактирщица, указывая на Кокардаса и Паспуаля.

Столь откровенно выраженное недоверие к их особам ничуть не оскорбило наших приятелей. Паспуаль так и вовсе не слышал слов девушки; он стоял, широко раскрыв глаза и сложив ладони, словно в молитвенном экстазе: никогда еще ему не приходилось встречать такой красавицы! Гасконец же был поглощен созерцанием стоящей в углу батареи бутылок, чьи формы, как ему казалось, значительно превосходили своим совершенством формы басконки.

— Вы можете не стесняться их присутствием, — ответил Лагардер.

Оба фехтмейстера приосанились, а трактирщица быстро и ловко накрыла на стол.

— Не теряйте времени, — посоветовала она своим гостям. — Пока я буду рассказывать, вы вполне успеете подкрепиться.

И она села рядом с шевалье. Донья Крус подробно описала ей Лагардера, и теперь Хасинта с радостью убедилась, что цыганка нисколько не преувеличивала, когда расхваливала ей поразительную красоту возлюбленного Авроры. Взгляды трактирщицы и Лагардера встретились: эти двое были молоды, отважны и прекрасны и с первой же минуты прониклись искренней симпатией друг к другу.

Молодая басконка начала рассказ; вскоре к ней присоединился ее брат, и они по очереди поведали шевалье обо всем, что случилось за последние два дня: о побеге, неудавшемся из-за вмешательства Пейроля, о том, что случилось в подземелье, о смелости доньи Крус, а также — увы! — о мрачном состоянии духа мадемуазель де Невер.

Когда Лаго рассказал о своем поединке с Гонзага на берегу Гава и о внезапном появлении принца, которого он считал сгинувшим навеки, шевалье поднялся.

— Да вознаградит вас Бог, друзья мои, — произнес он растроганно, пожимая руки брату и сестре. — Пока я жив, я не забуду вашей преданности и того, что сделали вы для меня и моей невесты.

Заметим, любезный читатель, что Антонио и Хасинта поведали лишь о том, что имело прямое касательство к событиям прошедших дней, и, не желая показаться нескромными, умолчали о своем заботливом отношении к девушкам.

Кокардас лишь широко раскрывал глаза и пил за двоих, дабы скрыть свое волнение… Наконец он не выдержал, обхватил Антонио за шею и наградил его звучным поцелуем.

— Черт р-раздери! — воскликнул гасконец. — Не перевелись еще смельчаки в этой стране! Позволь же, друг, первому, после Лагардера, дворянину Франции, обнять и расцеловать тебя.

Тем временем Амабль Паспуаль влюблено прижимал к губам край юбки Хасинты.

— Гонзага, — продолжала свой рассказ прекрасная трактирщица, — еще с порога приказал запрягать карету и седлать лошадей. Мадемуазель де Невер была очень слаба, но тщетно уговаривала я ее мучителя оставить бедняжку здесь… Мадемуазель Флор и я выложили карету подушками и осторожно усадили в нее дрожащую от лихорадки Аврору. Я готова была все бросить и последовать за ней, но приспешники принца удержали меня, и я, скрепя сердце, решила смириться и дожидаться вас. Господи, как же ласково поцеловала она меня на прощание!

Две крупные слезы выкатились из глаз отважной девушки.

— Постарайтесь поскорее привезти ее сюда, господин шевалье… Я так хочу увидеть вас вместе! Бог свидетель, что для приближения этого часа я готова отдать половину тех дней, что мне суждено прожить…

Лагардер почтительно склонился к ее руке. Это безмолвное выражение признательности было красноречивее любых слов.

— Ну а теперь в путь! — вскинув голову, скомандовал шевалье. — Они опередили нас на два часа, не больше…

— Вам предстоит проехать через ущелье Панкорбо, — дрожащим голосом произнесла Хасинта. — Это тяжелый и опасный путь… За каждой скалой там скрывается вооруженный бандит. Вчера им заплатили, чтобы они убили вас… Они ждут, и только чудо сможет спасти вас…

Сообщая шевалье о сговоре Пейроля с контрабандистами, она не смогла скрыть своего волнения.

— Вы не знаете горных троп, — прошептала она, — и вам ни за что не выбраться оттуда живым…

— Зато их знаю я, — сказал Антонио Лаго, став рядом с Лагардером. — Моя роль еще не сыграна, и я отправлюсь вместе с вами, шевалье. Хасинта, можешь начинать готовиться к свадебному пиру. Мы едем за невестой… Сейчас я приведу наших лошадей.

Басконка бросилась брату на шею.

— О, как я рада! Как я рада! Ты словно читаешь мои мысли, Антонио! Если с вами что-то случится, вы укроетесь в горах, в известном тебе месте. А уж я непременно разыщу вас там.

— Отважные сердца! — восхищенно прошептал Лагардер. Через пятнадцать минут четверо всадников уже мчались галопом по направлению к Наварре.

Они рассчитывали к вечеру добраться до Панкорбо, и их нимало не беспокоило то обстоятельство, что после захода солнца убийцам станет значительно легче прятаться, ибо дула ружей, поблескивающие в солнечных лучах, в сумерках уже не смогут их выдать.

Разумеется, Лагардер и его спутники помнили об ожидающей их засаде, однако подобные препятствия не могли смутить этих людей. Их целью был Бургос[37], где они рассчитывали найти Аврору де Невер. Девушка так ослабела, что везти ее дальше, решил Анри, Гонзага не осмелится.

Антонио Лаго оказался прекрасным проводником, досконально знающим местность. Его опытность помогала маленькому отряду быстро продвигаться вперед. По дороге молодой баск завершил рассказ о событиях, происшедших в Байонне, и поведал об огромной и разветвленной организации кастильских нищих.

В Кастилии нищие кишат на каждом шагу: Аранда де Дуэрос является чем-то вроде их штаб-квартиры; отсюда они расползаются по Арагону и Наварре на свой промысел.

Главарю контрабандистов не составило труда набрать среди них множество подручных и осведомителей. Едва лишь шевалье с друзьями переправились через Эбро[38], как вокруг них, словно мухи у варенья, принялись виться нищие.

— Это лишь первые ячейки сети, раскинутой людьми из ущелья Панкорбо, — объяснил баск. — Поверьте: бандиты за три лье узнают о нашем приближении.

— С ними нельзя сражаться, — задумчиво произнес Лагардер, глядя на маячивших неподалеку оборванцев. — Они безоружны…

— Как знать? — возразил Антонио. — Видите, вон там, меж двух камней, старуху с четками в руках, которая притворяется, будто спит. У нее под лохмотьями наверняка спрятана пара пистолетов и кинжал.

— Черт возьми! — вмешался гасконец. — Чего тут церемониться, надобно подъехать да и потрясти ее хорошенько! Я не столь трепетно отношусь к прекрасному полу, как брат Амабль, и, если у этой мумии есть оружие, она сейчас же отдаст мне его.

И он направил коня прямо к старухе, издалека крича ей что-то на гасконском наречии. На его пути встретился густой кустарник, и храбрый Кокардас на несколько коротких мгновений потерял нищенку из виду, а когда он вновь устремил свои взор к ложбине между двух камней, там уже никого не было. Старуха словно растаяла в воздухе.

На физиономии гасконца отразилось такое недоумение, что шевалье рассмеялся. Впрочем, смех его вскоре оборвался.

— Увы, у нас нет пока повода для веселья, — заметил он. — Думаю, нам еще предстоит встреча с соглядатаями куда менее эфемерными, чем эта старуха…

Они довольно долго ехали молча, внимательно глядя по сторонам.

Солнце клонилось к закату, потускнели снежные пики гор. Внезапно неподалеку раздался выстрел, и скалы откликнулись раскатистым эхом.

— Это сигнал, — сказал Лаго. — На нас уже направлено не менее двадцати ружей.

Шевалье обнажил шпагу. Кокардас и Паспуаль последовали его примеру.

Антонио Лаго взялся за свой кинжал, рукоятка которого была для удобства обмотана веревкой. Кинжал в руке баска является не менее грозным оружием, чем шпага в руках искусного фехтовальщика.

До ущелья Панкорбо оставалось чуть больше четверти лье. Читателям, бывавшим в Пиренеях, не надо рассказывать о том, сколь опасны эти тесные каменистые проходы, извивающиеся среди высоких остроконечных гор: контрабандисты и разбойники чувствуют себя здесь полновластными хозяевами.

Наконец показалась зияющая глотка Панкорбо: узкая, обрамленная гранитными стенами тропа уходила в горную толщу. Над тропой нависали острые глыбы, земля была усеяна их иззубренными осколками. В эту расселину никогда не проникали солнечные лучи.

Вдоль тропы журчал прозрачный ручеек. Он так часто бывал алым от крови, что люди никогда не пили его воды, и даже мулы отворачивали от нее свои морды.

— Как по-вашему, сколько убийц поджидает нас тут? — спросил Лагардер.

— Пейроль оплатил услуги пятидесяти головорезов, — ответил баск. — Впрочем, может, их собралось и намного больше. Да прибавьте еще женщин и детей, которых легко купить за несколько мараведи[39].

Гнетущая тишина царила в сем мрачном уголке, но тишина эта готова была в любой миг извергнуть из себя смерть. Всадники ощущали ледяное дыхание пустыни, но не той унылой равнины, что простирается под холодным бескрайним небом, а угрюмого безлюдья, заполненного громадами скал. Источенные ветрами и дождями каменные гряды напоминали полуистлевшие скелеты великанов, в слепой надежде тянущих ввысь скрюченные руки.

Антонио Лаго резко остановился.

— Только что совсем рядом зарядили ружье, — прошептал он на ухо Лагардеру. — Игра начинается.

От входа в ущелье их отделяло не более ста пятидесяти шагов. Шевалье поднял шпагу.

— Вперед! — воскликнул он. — Не отставайте! Четверо всадников пришпорили коней и вихрем понеслись навстречу неведомой опасности.

Внезапно по ущелью заметалось эхо от выстрелов: их прозвучало не менее двадцати. Пуля сбила шляпу с головы Кокардаса, и сей замечательный предмет туалета, только что украшавший кудри гасконца, упал в ручей и закачался на воде, подобно кораблю с горделивой мачтой-пером…

— Клянусь Небом! — воскликнул разъяренный мэтр. — моя шляпа изменила мне, она решила приветствовать этих мерзавцев. Ну что же, тем хуже для нее, пускай достается разбойникам!

Ущелье Панкорбо, поглотившее на своем веку множество жертв, никак не могло насытиться.

Пули летели со всех сторон, рикошетом отскакивая от скал. Отраженная горным эхом ружейная канонада, гремевшая в узком каменном коридоре, напоминала залпы десятка артиллерийских орудий.

Наших приятелей поджидало несколько десятков стрелков.

Большинство из них целилось в Лагардера.

Обычно они со ста шагов попадали в апельсин, однако Анри, находившийся от них в каких-то пятнадцати шагах, казался неуязвимым: ничья пуля не достигла цели! Шевалье улыбался, ему нравилась музыка боя.

В горах темнеет быстро; ущелье давно уже погрузилось во мрак. Гигантские каменные стены, сжимавшие его с обеих сторон, черными громадами нависали над тропой. Она была такой узкой, что по ней с трудом могли продвигаться бок о бок два всадника, чьи лошади то и дело соприкасались крупами.

Первыми ехали Лагардер и Антонио Лаго. За ними по пятам следовали Кокардас и Паспуаль, причем гасконец на чем свет стоит ругал страну, именуемую Испанией, где путешественников загоняют в отвратительные каменные мешки.

— Дьявол их всех разрази! Да здесь же дышать нечем! — вдруг заорал он во всю силу своих легких. — Эти горы куда хуже, чем камера в Бастилии. Я чувствую себя «внучкой» господина Лоу[40], которая заперта в его портфеле. Эй, Паспуаль, ты согласен со мной, дружище?

Едва он задал свой риторический вопрос, как ущелье озарила яркая вспышка света, и по скалам, словно крупный град по черепичной крыше, вновь застучали пули.

Выстрелы, сопровождаемые сухими щелчками мушкетных затворов, раздавались со всех сторон.

Конь Лаго с простреленной грудью, коротко заржав, упал замертво.

Впереди им преграждала путь настоящая людская плотина: не меньше трех десятков бандитов готовились к бою.

— Спешиться! — скомандовал Лагардер. — Уберем с дороги эту нечисть!

Паспуаль подхватил под уздцы трех лошадей и, обнажив шпагу, отошел с ними в сторонку.

Шевалье, Кокардас и Лаго стали в ряд, и сражение началось…

Слышалось бряцание оружия, грохотали ружейные выстрелы, и всякий раз, когда шпага Лагардера устремлялась вперед, раздавался громкий стон: то прощался с жизнью кто-нибудь из бандитов.

Кокардас безмолвно работал клинком. Бой был не из легких, а место не из веселых, поэтому его обычная говорливость уступила место сосредоточенному молчанию.

Антонио Лаго дрался как истинный баск: он словно ящерица проскальзывал между ног врагов и кинжалом вспарывал им животы, откуда вываливались внутренности, обагряя землю потоками крови… Иногда его кинжал добирался до шеи, и голова врага вмиг отделялась от туловища и повисала на тонком лоскутке кожи…

Ручей Панкорбо вновь стал алым, а орлы на горных вершинах, хлопая крыльями, покидали свои гнезда и принимались кружить над узким ущельем, откуда доносились предсмертные хрипы.

Не меньше десяти бандитов уже погибли, однако остальные продолжали сражаться с прежней ожесточенностью. Пейроль знал, кому следует платить: отряд состоял из отборных головорезов. Несколько женщин непрерывно перезаряжали ружья. Если отдать мушкет было некому, то они, не смущаясь, стреляли сами.

Ночь окончательно вступила в свои права, и темнота стала непроницаемой. Удары давно уже наносились наугад.

— Ах, чертово отродье! — раздался вдруг рев Кокардаса. — Он попал мне в плечо! Так получай же, висельник, отправляйся прямиком в ад!

Какой-то нищий своим посохом пребольно ударил его в левое плечо, и разъяренный гасконец пронзил его шпагой.

У четырех храбрецов было очень немного шансов выбраться живыми из этой переделки.

Лагардер по-прежнему был вооружен тонкой и гибкой придворной шпагой регента, которая успела уже пометить не один лоб. Сейчас она сломалась о голову какого-то оборванца, успев наградить того куском превосходной стали, навеки застрявшей у бандита между глаз. Обломок, оставшийся в руках шевалье, был короток и бесполезен, поэтому Анри с силой швырнул его в своих противников, и эфес шпаги регента угодил в глаз одному из разбойников.

Теперь Лагардер был безоружен.

— О, — прошептал он, — как бы я хотел встретиться здесь, но только при свете дня, с Гонзага и Пейролем!

Внезапно ночной мрак слегка рассеялся: на огромном камне появилась девушка, которая держала в руках высоко воздетый факел.

В неверном свете пламени бандиты, коих осталось человек пятнадцать, разглядели, что у шевалье в руках нет больше шпаги, и радостно завопили.

Из тех, кого нанял Пейроль, уцелели немногие, а прочие были всего лишь жалкими трусливыми нищими; Анри решил за несколько минут обратить их в бегство и наклонился, чтобы поднять чей-то брошенный и разряженный мушкет — им можно было драться как палицей. И в этот миг над его головой взвился тяжелый посох: казалось, роковой удар был неотвратим…

Однако рука, сжимавшая страшное орудие, упала на землю отсеченная по самое плечо острым как бритва кинжалом Антонио Лаго: он не сумел вырвать из когтей Гонзага Аврору де Невер, но теперь спас жизнь ее покровителю и жениху.

Анри был не требователен в выборе оружия: шпага, кинжал или простая палка — лишь бы продолжать бой. Кивком поблагодарив юного баска, он взмахнул мушкетом, и на врагов обрушился град ударов.

Лагардер разил без промаха, приклад его ружья крушил черепа бродяг.

Кругом по-прежнему царил кромешный мрак, и лишь слабый свет факела разливался над полем битвы.

Девушка все так же стояла, прижавшись спиной к скале и высоко подняв руку, сжимавшую факел. Трепещущие блики обрамляли ее лицо сверкающим ореолом. У нее была смуглая кожа и черные волосы, как у цыганок из Эстремадуры[41]… Она словно обратилась в камень и очень напоминала тех красавиц рабынь, которые служили живыми светильниками во дворцах вельмож во времена мавританского владычества.

Контрабандист по имени Педро повстречал ее нынче утром в горах. За Педро шла толпа нищих, которых он нанял за одну-две монетки, в зависимости от возраста и силы каждого.

— Я тоже пойду с тобой, — сказала девушка контрабандисту. — Но денег мне не надо… Я хочу посмотреть, как прольется кровь.

— Дело твое, можешь рисковать жизнью, если тебе это нравится, — ответил Педро. — Но нам больше не нужны женщины. Если хочешь, мы поручим тебе издалека следить за этими чужаками. Ты согласна?

— Нет… Я пойду с тобой.

До самой последней минуты никто, даже она сама, не знал, что же станет делать девушка во время сражения.

Но как только вечерний сумрак залил ущелье, красавица побежала в ближайшее селение за факелом. Ей вовсе не хотелось, чтобы ночная тьма скрыла от нее подробности схватки.

У входа в расселину собралось около тридцати бандитов, и девушка знала, что это еще не все наемники, а только часть их, хотя и большая. (Читатель, как мы надеемся, помнит, что Пейроль сговорился с пятьюдесятью разбойниками.)

Когда же вдали показались те, кого поджидал этот многочисленный отряд, она с удивлением обнаружила, что их всего-навсего четверо. Во главе маленькой кавалькады ехал очень красивый кавалер с открытым и благородным лицом. И тут девушка поняла, что речь шла не о честной борьбе, а об убийстве.

Сердце ее тревожно забилось. Она крепко сжимала факел, желая, чтобы его свет помог четверке храбрецов.

…Трупы с тяжелым всплеском падали в ручей, устилали собой дорогу.

— Гляньте-ка, — воскликнул шевалье, — похоже, этих мерзавцев стало гораздо меньше! На коней, разметем оставшийся сброд!

Но этого не понадобилось: путь, как по мановению волшебной палочки, стал свободен.

Бандиты, лишившись своего предводителя и понимая, что продолжение боя только увеличит их потери, тихо и незаметно отступили в скалы.

— Негодяи так и не вернули мне мою шляпу, — возмущенно произнес Кокардас, — а в этих краях такое жаркое солнце…

— В Бургосе ты купишь себе другую, — со смехом ответил Лагардер.

— Не смейся, малыш! Ни одна шляпа не сравнится с той, что я лишился по милости этих мерзавцев. Она была почти что новая. Я никогда не расставался с ней, и даже в ту страшную ночь, когда убили герцога Неверского, она украшала мою голову. Эта шляпа была моей неотъемлемой частью.

В ущелье, помимо наших героев, осталась только девушка, по-прежнему крепок сжимавшая в руке факел. Теперь она спрыгнула с камня, служившего ей пьедесталом, и встала на обочине дороги.

Сражение длилось не меньше часа, и Лагардер понимал, что надо торопиться: он не любил терять время.

Однако, заметив цыганку, шевалье решил порасспросить ее кое о чем. Пустив лошадь в галоп, он стремительно поскакал по тропе. Проезжая мимо девушки, он наклонился, обхватил ее за талию, легко, словно перышко, поднял над землей и посадил к себе в седло.

Итак, Лагардер мог разговаривать с цыганкой, не теряя ни секунды драгоценного времени.

Глаза девушки вспыхнули от радости. Она одной рукой обвила шею шевалье и, восхищенно глядя на него, поудобнее устроилась в седле.

В другой же руке она продолжала сжимать факел. Ветер, свистящий в ушах всадников, трепал его длинный огненный шлейф, и мечущиеся блики играли на лицах пятерых людей и крупах трех лошадей. Лаго сидел за спиной Паспуаля, Лагардер вез с собой в седле юную цыганку.

Один лишь Кокардас ехал без спутников, и поэтому никто не мешал ему оплакивать дорогую его сердцу шляпу.

— Вы храбрец! — прошептала девушка на ухо Анри. — Если хотите, я стану вашей служанкой…

За свою полную приключений и треволнений жизнь шевалье научился отличать подлинные чувства от мнимых, а лицемеров от людей искренних. И сейчас сердце подсказывало ему, что девушка не была вражеской лазутчицей.

— Вы пришли в это ущелье давно? — спросил он.

— Утром. На рассвете контрабандисты объезжали Сьерру, вербуя себе подручных… Здесь их легко найти, стоит только показать туго набитый кошелек. Местные жители так бедны…

— Особенно женщины, — усмехнулся Лагардер. — Ведь вы тоже были вместе с ними.

Цыганка потупила взор.

— Я никогда не оскверняла рук деньгами убийц, — тихо ответила она. — Я пришла сюда сама. Внутренний голос нашептывал мне, что я могу оказаться полезной. Увидев, что вас так мало, а ваших врагов так много, я зажгла факел, чтобы вы могли видеть, откуда вам грозит опасность…

— Это правда? — с сомнением в голосе спросил Лагардер.

— Клянусь! — воскликнула она, подняв руку. Ее звонкий голос звучал так искренне, что последние сомнения покинули душу шевалье.

— Благодарю вас, дитя мое, — взволнованно произнес он. — Что я могу сделать для вас?

— Вы приехали из Франции? — спросила она.

— Да…

— Из Парижа?

— Да, я еду из Парижа. Но почему вы спрашиваете?

— Не слышали ли вы о молодой цыганке, вроде меня, бежавшей из Испании вслед за французским посланником? Она была моей подругой, я любила ее… Мы вместе танцевали бамболео на Пласа Санта в Мадриде… С тех пор как она уехала, мне очень грустно.

— Как ее звали?

— Цыгане звали ее Флор. Но я знаю, что она приняла крещение и получила новое имя — Мария де ла Санта-Крус.

От изумления шевалье едва не упал с коня. Неужели это юное создание может помочь ему в деле спасения Авроры и доньи Крус? Ведь, несмотря на все его усилия, обе девушка по-прежнему оставались узницами Гонзага.

— Донья Крус, или Флор, если вам так больше нравится, — справившись с волнением, сказал он, — проехала здесь чуть меньше трех часов тому назад.

— Не может быть! Я бы обязательно заметила ее. Я с раннего утра не покидала ущелья.

— Она была не одна, с ней в карете ехала и другая девушка.

— Но откуда вы взяли, что здесь появлялась какая-то карета? — удивленно спросила цыганка.

Лагардер решил, что дикарка плохо понимает его или что-то путает.

— Напрягите вашу память, дитя мое, — вновь обратился он к девушке. — Карету должны были сопровождать восемь французских дворян. Один из них как раз и отдал приказ убить меня.

— Кажется, теперь я понимаю, — ответила цыганка, поразмыслив немного. — Они устроили вам ловушку здесь, а сами отправились другой дорогой, на Памплону и Сарагосу.

Ее проницательность приятно удивила Лагардера.

— Возможно, ты и права, — признал он. — Это еще одна хитрость Гонзага и Пейроля. Они дорого мне за нее заплатят.

— Гонзага! — тотчас же воскликнула цыганка. — Именно так звали французского посланника, который увез Флор в Париж… Так, значит, он ваш враг?

— И притом смертельный! — помрачнев, ответил Лагардер.

— А она?

— Донья Крус? Это лучшая подруга мадемуазель де Невер, моей невесты… Сегодня вечером я хотел быть в Бургосе, чтобы вырвать их обеих из лап Гонзага.

Голос шевалье дрожал. Филипп Мантуанский вновь ускользнул от него, увезя с собой девушек. Где же они теперь, как ему отыскать их?

«До сих пор, — думал шевалье, — я следовал за ними по пятам, знал каждый их шаг. Настичь их было только вопросом времени. Но теперь мы пересекли границу Франции, и я не знаю намерений подлого похитителя!..»

Терзаемый ужасными предчувствиями, Лагардер опустил голову; он ехал молча, пытаясь заглушить скорбь и сосредоточиться: ему предстояло решить, что делать дальше и как спасти Аврору. Цыганка безмолвно наблюдала за ним.

— Если Флор в Испании, — неожиданно проговорила она, — а вы уверяете, что это так, то я обязательно найду ее! Конечно, вы вправе прогнать меня, для вас я всего лишь цыганка, случайно встреченная на дороге… да к тому же сначала вы приняли меня за врага… Но если вы доверитесь мне и разрешите повсюду следовать за вами, то я обещаю вскорости вернуть вам вашу невесту…

И, словно исчерпав все свои силы в этом порыве чувств, она умолкла, нахохлившись в седле. Цыганка, затаив дыхание, ждала ответа. Ее преданность Флор была так трогательна, что Лагардер не смог отказать девушке в ее просьбе.

— Твои слова звучат горячо и искренне, и я принимаю это предложение, — ответил он. — Твоя помощь будет неоценима, не могу же я всегда полагаться только на свою шпагу.

— Ваша шпага! — воскликнула юная цыганка, резко обернувшись. — Один из контрабандистов подобрал то, что от нее осталось, и бежал… Вы не хотите знать, куда он отправился?

Анри саркастически усмехнулся:

— Черт побери, ну разумеется, он понес продавать ее! Ему заплатили, чтобы он убил меня; доказательством моей гибели станет обломок шпаги, показанный принцу Гонзага. Жаль… Этот клинок принадлежал регенту Франции! Ну да ничего, скоро у меня будет новый! — И он расхохотался. — Луис-резчик умеет не только вытачивать эфесы[42], — гордо произнес Лагардер, — но и ковать клинки!

На следующий день к Пейролю явился контрабандист, с головы до ног покрытый дорожной пылью.

Когда интендант принца принял его, бандит вынул из-под плаща и положил на стол небольшой блестящий предмет.

— Узнаете? — спросил он.

Перед интендантом лежал обломок шпаги Филиппа Орлеанского! Радость Пейроля была столь велика, что он даже не сумел скрыть ее. Наконец-то жизнь Лагардера сломалась так же, как сия некогда грозная шпага!

— Где вам удалось раздобыть этот эфес? — спросил он контрабандиста.

— Он выпал из его руки, — ответил тот.

— Этот человек мертв?

— Вы приказали мне убить его и в доказательство принести его шпагу… Она перед вами!

— А прочие?

— Прочие спят мертвым сном в ущелье Панкорбо. Из тех пятерых, с кем вы говорили в гостинице «Прекрасная трактирщица», в живых остался только я. Воды ручья покраснели от крови… Я разделил опасность с моими товарищами, но мне не с кем делить ваше золото.

Пейроль вручил контрабандисту условленную сумму.

— Благодарю вас, — произнес наемник, распихивая деньги по карманам. — Может быть, вы хотите отправить на тот свет еще кого-нибудь?

Интендант промолчал.

Гонзага и его приспешники расположились в соседней комнате; Пейроль вошел к ним и бросил на стол обломок шпаги:

— Господа, свершилось! Шевалье Анри де Лагардер дал себя убить! Перед вами эфес шпаги Филиппа Орлеанского, регента Франции!

I. ПЕНЬЯ ДЕЛЬ СИД

В глухой арагонской деревне под названием Пенья дель Сид, что находится в нескольких лье от Сарагосы, на убогом ложе металась в беспамятстве Аврора де Невер.

Везти девушку дальше было невозможно, поэтому ее тюремщикам пришлось остановиться в этом бедном селении. И вот уже два дня больная Аврора лежит в тесной жалкой комнатке единственной на всю округу гостиницы.

Длительная лихорадка иссушила ее тело; голова ее безжизненно покоилась среди подушек, лицо носило отпечаток жестоких мук, физических и душевных. Впавшие глаза, бледные губы, пылающий румянец на скулах красноречиво свидетельствовали о том, что девушка тяжело больна.

Возле ее изголовья неотступно находились два человека: донья Крус и Гонзага.

Они говорили тихо, стараясь не нарушить тревожный сон Авроры, просыпавшейся от малейшего шума. Но если в эти минуты с губ доньи Крус и не смели сорваться слова проклятий, выражающие всю ненависть, скопившуюся в глубине ее сердца, то глаза цыганки так и метали грозные молнии.

— Вы убили ее, — прошептала она, когда больная снова погрузилась в сон. — Вы добивались этого…

— Ее молодость переборет болезнь, — не задумываясь ответил Гонзага, — а ваши заботы не дадут ей умереть.

Разгневанная донья Крус вскочила и уперлась руками в бока, как она делала прежде на главной площади Мадрида, когда кто-нибудь из толпы зевак позволял себе дерзость в ее адрес.

— Да, я уверена, что вырву ее из когтей смерти, — громким шепотом заявила девушка. — И из ваших лап, монсеньор, тоже.

— Упрямая безумица!.. — прошипел Филипп Мантуанский, пытаясь взять цыганку за руку, которую та тотчас же отдернула, словно почувствовав прикосновение ядовитой змеи.

— Как же далеко то время, — с горечью произнесла она, — когда я считала вас честным человеком, монсеньор… время, когда мне казалось, что я люблю вас! Тогда — и тут вы правы — я действительно была безумна! Сегодня же жалею, что последовала за вами… и мне стыдно, что я позволила себе стать орудием ваших чудовищных замыслов…

Гонзага пожал плечами:

— Маленькая бунтовщица! Да вы же сами не пожелали воспользоваться представившейся возможностью и разрушили ваше блестящее будущее!

— Я думала, что всегда буду танцевать на Пласа Санта и жить радостно и свободно, словно птица, летящая туда, куда влекут ее крылья, птица, которая подчиняется лишь капризам ветра! Святая Дева! С того дня, как я увидела вас, монсеньор, я перестала улыбаться… С тех пор я только и делаю, что оплакиваю свободу, свою и своих друзей…

— Вам следовало во всем подчиняться мне и идти по пути, начертанному для вас мною. Тогда бы вы стали и знатной, и богатой.

— Знатность и богатство не слишком-то помогли вам, ваша светлость! Ваше положение сейчас весьма шатко.

— Уже завтра оно упрочится… Его величество король Испании недолюбливает своего французского кузена и, смею утверждать, ненавидит регента. Так что для умелого игрока партия представляется весьма выигрышной…

— И вы собираетесь играть на стороне короля Испании против регента Франции? Впрочем, это меня не удивляет: паршивый пес всегда лижет хозяйскую руку, протягивающую ему кость… но, едва кость съедена, как он тут же кусает хозяина!

— Вы разбираетесь в политике, донья Крус?

— Политика? Как хотите, но я называю это по-другому…

Гонзага нахмурился.

— Советую вам не забывать, — мрачно произнес он, — что Филипп Мантуанский может изменить свои планы, и тогда вы окажетесь очень далеко отсюда!

— Значит, принц снова прибегнет к своему излюбленному способу избавляться от неугодных людей?

— Что вы хотите этим сказать?

— А вы не догадываетесь?

— Вот что, мадемуазель: послушайтесь моего совета и прикусите свой розовенький язычок!

— Одна из привилегий женщины — это право откровенно говорить мужчине то, что она о нем думает, и быть уверенной, что мужчина не ответит ей оскорблением. Вот я и пользуюсь этим правом.

— Ив чем же вы меня обвиняете?

Донья Крус заметалась по комнате, словно львица, которая кружит по клетке, готовая броситься на своего укротителя. Пускай укротитель полагает себя сильнее зверя — достаточно одного удара мускулистой лапы, чтобы вывести его, повергнутого наземь, из этого заблуждения.

Никакое иное сравнение не могло бы лучше обрисовать противостояние этих двух людей.

Опытный дрессировщик, Гонзага привык полагаться на силу, раскаленное железо и хлыст. До сих пор ему удавалось заставлять львицу покорно лежать у его ног. Но как раз тогда, когда он решил, что клетка окончательно поработила волю гордого создания, львица фыркнула и выпустила когти… готовясь вырваться на волю и загрызть врага.

— Значит, вы хотите услышать, в чем я вас обвиняю? — спросила цыганка, внезапно остановившись и вызывающе поглядев на принца. — В убийстве!

— Замолчите! — в ярости воскликнул Гонзага. — Не пытайтесь бороться со мной, иначе я сотру вас с лица земли!

— Ну что же, вам не привыкать, — заносчиво ответила донья Крус. — Для начала вы расправились с отцом семейства, сделав несчастную женщину вдовой, а крохотного ребенка сиротой, а потом, дождавшись, пока девочка подрастет, вы похитили ее и с надеждой ждете, что бедное дитя вот-вот испустит последний вздох. Я для вас давно ничего не значу… Взгляните на вашу руку — шевалье де Лагардер пометил ее клеймом палача, и вы не посмеете этого отрицать!

Неистовый гнев охватил Гонзага. О, как ему хотелось задушить юную цыганку, навсегда заставить замолчать эту дерзкую особу! Как смело это жалкое создание, которое он вытащил из грязи и едва не сделал герцогиней, перечить ему, принцу Гонзага?!

Сжав кулаки, он в ярости набросился на нее, но вовремя заметил зловещий блеск острого маленького кинжала — неразлучного спутника Флор.

Стоя возле кровати, где спала ее подруга, девушка готова была защитить и ее, и себя, а если понадобится, то и умереть.

Даже самый жестокосердый бандит не осмелится поднять руку на женщину, готовую погибнуть, но не уступить.

Гонзага замер.

— Господи, до чего же вы меня довели! — усмехнувшись, сказал он. — Я едва не загубил невинную душу…

— А я едва не совершила справедливое возмездие! — вызывающе ответила она.

Поняв, что грубая сила не сломит отважную упрямицу, принц скрестил на груди руки и произнес ледяным тоном:

— Напрасно вы размахиваете кинжалом, мадемуазель. Неужели вы совсем не дорожите вашей жизнью? Ведь стоит мне приказать, как вы завтра же окажетесь на корабле, плывущем в Африку… Может, вам хочется стать наложницей султана, донья Крус?

Гонзага говорил резко и отрывисто. Флор опустила голову и не ответила.

— В тот день, когда мне будет угодно разлучить вас с мадемуазель де Невер, — продолжал принц, — я сделаю это, причем без всякого насилия. Вы больше никогда не увидите ее, и мне вовсе не потребуется убивать вас…

Угроза, прозвучавшая спокойно и решительно, испугала девушку куда больше, чем недавний яростный порыв Гонзага.

— Заключим же мир, — предложил принц, поспешив воспользоваться своим кратковременным преимуществом. — Вы нужны Авроре де Невер, а значит, и мне… Я не желаю ее смерти!

— А я жду ее как избавительницу… — раздался из алькова слабый голос. — Каждый час призываю я ее, каждую минуту… Я вижу, как она тянет ко мне свои костлявые руки, желая забрать меня к себе. Но тут между ней и мною сверкает клинок, и я слышу: «Я здесь!» Это Анри, который спешит на помощь, повторяя девиз Невера, — и смерть всякий раз отступает!..

С губ Гонзага рвались какие-то бессвязные слова. В его ушах все еще звучали брошенные цыганкой обвинения, руку жгло клеймо Лагардера…

Безудержная ярость вновь охватила его.

Забыв об утонченных придворных манерах и о почтении, которое положено оказывать женщине, принц взревел, топнув ногой:

— Лагардер мертв! Я держал в руках его сломанную шпагу, ту самую, что вручил ему регент Франции!

По комнате пронесся тоскливый стон, и Флор бросилась к Авроре, желая хоть как-то утешить ее.

Наследница Неверов сидела на своем ложе, взор ее блуждал по сторонам; с трудом шевеля губами, она шептала:

— Мертв! Анри мертв? Неправда! Если бы рука убийцы нанесла роковой удар, я бы почувствовала это… Но я вижу Анри… его шпага спасает меня, он велит мне жить. Вы лжете… здесь все лгут… Анри жив! Он придет! Он отомстит! Анри! Анри!

Этот всплеск чувств исчерпал последние силы девушки. Аврора откинулась на подушки; лихорадка вновь заставляла ее бредить.

— Уходите, — приказала донья Крус Гонзага. — Ваши лживые слова, само ваше присутствие причиняют ей жестокую боль… Имейте сострадание хотя бы к умирающей! Уходите!

Принц не осмелился возразить.

— Через час я уезжаю в Мадрид, — произнес он, вставая. — Зайдите ко мне, как только освободитесь, мне необходимо с вами поговорить.

Клевреты остались в Сарагосе. Гонзага и Пейроль вдвоем привезли девушек в Пенья дель Сид, опасаясь, чтобы кто-нибудь случайно не проведал о том, где же находятся пленницы.

Донья Крус решила выполнить просьбу Филиппа Мантуанского. От того, что он собирался ей сказать, зависели ее дальнейшие действия; в смерть шевалье она не поверила ни на минуту.

Увидев, что глаза Авроры закрылись и девушка погрузилась в сон, Флор спустилась вниз, в общий зал гостиницы, где за маленьким столиком сидели, негромко беседуя, Пейроль и Гонзага.

— Вы оставили кого-нибудь с мадемуазель де Невер? — спросил принц.

— Да… женщину, которая обещала позвать меня, если Аврора проснется. Так что торопитесь…

Гонзага закрыл дверь и прислонился к ней, дабы она оставалась закрытой; в Испании нет ни засовов, ни задвижек, ибо в этой стране воры грабят только на больших дорогах, при свете луны.

— Мне надо серьезно поговорить с вами, донья Крус, очень серьезно, — начал принц, — и я попрошу не прерывать меня…

— А я прошу не пытаться склонить меня к чему-нибудь недостойному! — немедленно прервала его девушка.

— Извольте слушать, донья Крус! — хлопнул ладонью по столу Гонзага.

На сей раз цыганка промолчала, однако глаза ее сверкали неукротимым огнем, так что нетрудно было догадаться, сколько дерзости наговорила бы она этому знатному вельможе, будь ее воля.

— Вы уже знаете, — как ни в чем не бывало продолжал Филипп Мантуанский, — что я уезжаю в Мадрид, и, возможно, надолго. Грядут большие события, моя звезда вновь взойдет на небосклоне…

Донья Крус безмолвствовала. Гонзага усмехнулся:

— Состояние здоровья мадемуазель де Невер позволяет надеяться, что она вряд ли попытается бежать… Кстати, скоро здесь будет врач, которому я доверяю и который поставит больную на ноги…

Глаза Флор радостно заблестели.

— Так вы оставляете нас одних? — излишне поспешно спросила она и, сообразив, что допустила ошибку, больно закусила губу.

— Ну уж нет, — ответил Гонзага, улыбаясь. — Я должен знать обо всем, что тут происходит, но сомневаюсь, что вы согласитесь оказать мне подобную услугу. К тому же мадемуазель де Невер не может далее находиться в этой мрачной гостинице. Я уже распорядился подготовить апартаменты, достойные вас обоих… Там вы будете в безопасности.

Донья Крус равнодушно пожала плечами, а принц, указывая рукой на окно, за которым открывался величественный вид, продолжал:

— Видите, вон там, наверху, на горном склоне, стоит замок? В нем-то мы и поселим дочь госпожи Гонзага.

Флор бросила взор в указанном направлении, но вначале не увидела ничего, кроме нагромождения скал. Вглядевшись же, различила силуэт полуразрушенного замка, одна из башен которого явно была обитаема.

— Да, да, именно там мы и поселим дочь госпожи Гонзага, — повторил он. (О, с какой издевкой говорил он о бедной женщине, бывшей, между прочим, его супругой перед Богом и людьми!) — Вы отправитесь туда вместе с ней! — добавил он, ухмыляясь.

— Настоящее гнездо стервятника, — произнесла она, гордо тряхнув головой. — Пустынное место, толстые стены… но для орла нет преград!

— Я же сказал вам, что Лагардер мертв!

Девушка презрительно передернула плечами.

— Даже если бы вы утверждали, что собственноручно убили его, — сказала она, — я бы все равно вам не поверила. Вы не видели его мертвым, и значит, он жив, а вы зря торжествуете победу. Итак, вы решили запереть нас там, наверху? Что ж, Лагардер придет за нами туда!

— Лагардер спит в ущелье Панкорбо… Спит вечным сном…

— Но вы и сами, монсеньор, должны были бы вечно блуждать в подземелье Байонны… Есть мертвецы, которые возвращаются!

— Не стану вас разубеждать! В замке вы будете не одни…

— Кто же на этот раз останется нашим тюремщиком? Неужели снова господин де Пейроль? О, подобная работа вполне в его вкусе, он с удовольствием согласится охранять двух слабых женщин.

— Вы не ошиблись, — подтвердил интендант, изогнувшись в шутовском поклоне и насмешливо улыбаясь. — Мне это чрезвычайно приятно, потому что я получу возможность проводить все свое время в вашем милом обществе. Надо же как-то скрасить унылое однообразие здешней жизни!

— Думаю, что вы быстро возненавидите мое общество… Я разучилась смеяться, а отвращение, внушаемое мне вашей особой, вряд ли сделает наши беседы содержательными. Но запомните: несмотря ни на что, несмотря на все ваши старания, мы скоро вылетим из клетки, где вы нас заперли, и я снова буду смеяться, снова буду свободна и весела! А ваш последний час уже не за горами… Как же я обрадуюсь, достойный господин Пейроль, когда наконец вы отправитесь в лучший мир…

Интендант давно уже всеми силами избегал пререканий с цыганкой. Вот и сейчас ему на помощь пришел Гонзага.

— Донья Крус, — вмешался он в страстный монолог девушки, — даже и не пытайтесь отыскать способ известить принцессу Гонзага о том, где живет теперь ее дочь. Иначе и вам, и вашей подруге придется плохо.

— Однако вы только что утверждали, что не желаете смерти Авроры… Тогда чего же ей бояться?

— И я продолжаю это утверждать. Но если кто-либо попробует похитить ее у меня, я дам отпор любому, а вы дорого заплатите за непослушание.

— Не советую вам запугивать меня, монсеньор. Я рождена свободной, свободной и умру. И я не буду давать вам напрасных обещаний, ибо все равно не сдержу их. Но чего вы опасаетесь? Нас же будет охранять господин Пейроль!

И она наградила фактотума таким убийственным взглядом, что тот невольно задал себе вопрос: справедливо ли то, что только мужчины имеют привилегию именоваться сильным полом?

— Ах, если бы вы пожелали, — вздохнул Гонзага, — вы бы могли стать герцогиней…

— Да, вы правы, сам черт с вашей помощью едва не наградил меня этим титулом! — насмешливо отозвалась Флор. — Впрочем, маркизой я могу сделаться и без вашего участия: стоит только приехать сюда маркизу де Шаверни.

— Какая же вы наивная, милая моя девочка, — улыбнулся принц. — Я припоминаю, что как-то вечером этот легкомысленный Шаверни выпил лишнего и намекнул вам на подобную возможность, но неужели вы поверили, что…

— Вас это никоим образом не касается, монсеньор! Впрочем, нет, касается: буду ли я маркизой или останусь простой цыганкой, все равно я никогда не превращусь в соучастницу ваших преступлений! Так что не рассчитывайте, что вам удастся сделать из меня слепое орудие вашей воли…

— Тем хуже для вас…

— Наша перепалка утомила меня, монсеньор, хотя я и понимаю, отчего вы так раздражены: вам досадно, что партия проиграна… Не теряйте же понапрасну время, господин принц. Вас ждут в Мадриде, вы на пути к новым должностям, почестям и богатству… Прощайте!

И цыганка, подчеркнуто почтительно поклонившись, направилась к двери.

— Дерзкая упрямица! — бросил Гонзага своему фактотуму. — Глаз с нее не спускайте, не давайте ей ни писать писем, ни получать их, а главное, не позволяйте ни с кем встречаться. Вы отвечаете мне за нее головой.

Пейроль наклонился к хозяину.

— А вдруг она будет слишком уж непокорна? — вкрадчиво прошептал он. — Вдруг я решу, что нам опасно дольше держать ее подле Авроры и необходимо прибегнуть… к крайним мерам? Даете ли вы мне полную свободу действий, монсеньор?

В устах такого негодяя, как Пейроль, подобный вопрос звучал весьма зловеще.

Взгляд его маленьких серых глазок был колюч, а крючковатый нос придавал фактотуму сходство с хищной птицей.

Разбойники, промышляющие в глухой лесной чаще, отбирают у одиноких путников только кошелек, Пейроль же жаждал жизни своей жертвы! Этот мерзкий ядовитый паук готов был, казалось, наброситься на непокорную и высосать всю ее кровь.

— Свободу действий? — переспросил Гонзага, сделав вид, что не понял вопроса.

Интендант указал рукой на далекий замок.

— Когда мы будем там… — начал он и умолк.

— Ну же! — поторопил Филипп.

— У отважной, но неосторожной юной девицы, отправившейся подышать воздухом на смотровую площадку башни или погулять по горной тропе, может, избави Бог, закружиться голова или подвернуться нога… Вы же знаете — утес имеет в высоту не менее сотни футов, ступени башни наверняка стерты и полуразрушены…

Принц, обхватив голову руками, надолго задумался: похоже, лакей угадал намерения господина!

Выждав какое-то время, Пейроль снова склонился к уху Гонзага.

— Несчастье никогда не приходит одно, — прошептал он. — Флор может пригласить с собой подругу…

На этот раз, кажется, он зашел слишком далеко: принц вздрогнул и, поднявшись из-за стола, произнес:

— Нет, у меня иные намерения. Я решил оставить Аврору в живых: она станет нашей приманкой, своеобразным щитом, выкупом, который мы сможем отдать, дабы вернуть себе утраченное… Если она умрет, то между нами и французским двором навеки вырастет непреодолимая преграда.

— Однако она наверняка будет помехой в Мадриде. Ваши планы грандиозны, а она как гиря повиснет на вас и помешает идти вперед. Регент может потребовать у Филиппа V[43] ее выдачи, а принцесса Гонзага самолично прибудет за дочерью… Вам придется давать объяснения, и доверие к вам будет подорвано.

— Подумать только, что время делает с людьми! — воскликнул Гонзага, скрестив на груди руки. — Куда же девалась твоя былая сообразительность, мой бедный Пейроль? Страх остаться один на один с тенью Лагардера превратил тебя в алчущего крови хищника… а может, ты попросту боишься доньи Крус?

Не пройдет и недели, как между Францией и Испанией начнется война, и будь спокоен, я не останусь в стороне…

Если, вопреки вам и твоим заверениям, Лагардеру все-таки удалось избежать смерти в ущелье Панкорбо, то я добьюсь ареста этого наглеца и отправлю его гнить в старую башню, что стоит на Утесе Рыцарей в Наварре. Не исключено, впрочем, что его вздернут на виселицу, которая возвышается на площади возле обители Милосердных братьев…

— Я уверен, монсеньор, что нам больше нечего бояться Лагардера. Сейчас опасность исходит от принцессы Гонзага: она непременно будет разыскивать свою дочь, и регент поможет ей в этих поисках.

— Если она появится в Испании, я немедленно прикажу проводить ее до французской границы… Я не желаю видеть эту женщину, которая формально по-прежнему является моей супругой…

— …И, следовательно, обязана подчиниться вам. Действительно, об этом я не подумал.

— Но что бы ни случилось в дальнейшем, — продолжал Гонзага, — пока вам следует в точности придерживаться моих инструкций: поселите мадемуазель де Невер в башне и не пускайте к ней никого, за исключением врача… Двоих слуг вам будет вполне достаточно… Отыщите их среди местных крестьян. И горе тому, кто покусится на жизнь дочери моего покойного друга или же на жизнь доньи Крус! В нашей игре и так хватает трупов, а покойники, как мы с вами знаем, имеют обыкновение вставать из могилы, дабы свидетельствовать против живых!

— Повинуюсь, — кивнул Пейроль. — Девицы не умрут до тех пор, пока в том не будет нужды.

II. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Маленький маркиз де Шаверни сильно изменился.

Любитель оргий в садовом домике принца Гонзага стал непременным участником кутежей регента[44], никогда не забывавшего пригласить его на свои едва ли не еженощные бдения.

Однако маркиз откровенно скучал на этих сборищах, и никто больше не слышал его смеха, некогда столь звонкого и веселого.

Филипп Орлеанский успел давно забыть о Гонзага и его компании: у него хватало других забот!

Отношения между Мадридом и Парижем окончательно испортились. Двор герцога и герцогини Мэнских в Со напоминал тлеющий вулкан. Все, кто был недоволен регентом, находили там самый горячий прием. Пока в тени боскетов[45] Лагранж-Шастель декламировал свои «Филиппики», на улице Нев-де-Пти-Шан плелся заговор Селамара[46].

Двором в Со занимался аббат Дюбуа[47], усердно зарабатывавший митру[48].

Регент же ограничивался частыми встречами с девицей Фийон. Последняя с одинаковым рвением участвовала в ночных забавах Филиппа Орлеанского и занималась шпионажем. У Фийон был ключ, который позволял ей в любое время проникать в кабинет принца в Пале-Рояле, обходясь без посредничества лакеев. Ибанье, главный дворцовый привратник, и Бреон, камердинер регента, получили приказ не замечать ее визитов. Из этого следовало, что, в каком бы расположении духа ни находился принц, он всегда готов был выслушать свою шпионку.

Она-то и раскрыла заговор, организованный Селамаром.

Одна из ее пансионерок отправилась на свидание с секретарем испанского посланника, герцога Селамара. Молодой человек заставил себя ждать, потому что спешно готовил важные депеши, которые должен был доставить в Мадрид некий аббат.

Секретарь имел глупость объяснить причину своего опоздания, и Фийон посчастливилось услышать его рассказ. Спустя полчаса о мадридском вояже узнал аббат Дюбуа, который и поспешил послать вдогонку за курьером своих эмиссаров. Аббата задержали в Пуатье; найденные при нем бумаги компрометировали многих высокопоставленных особ. Среди документов был также обнаружен список имен шестидесяти заговорщиков.

План был грандиозным и предусматривал похищение юного короля и регента и провозглашение Филиппа V королем Франции. Но так как Филипп V не собирался покидать Мадрид, в Париже от его имени должен был править Альберони. Именно этот министр главным образом и выигрывал от соединения двух корон. Все было готово для осуществления коварных замыслов. Оставалось лишь поднести огонь к бочке с порохом.

За несколько дней до того, как был раскрыт заговор, Шаверни в который уже раз участвовал в кутеже регента. Ему изрядно наскучили шум и пьяные собутыльники, и он, умудрившись, кстати, остаться трезвым, незаметно покинул апартаменты Филиппа Орлеанского и вышел в город.

На небе сияла яркая луна, освещавшая улицы куда лучше, чем дымные фонари, бывшие, по милости господина д’Аржансона, в полном небрежении.

Юный дворянин беспечно брел по берегу Сены, совершенно не думая о тех подозрительных личностях, что с наступлением ночи наводняли Париж. Увы, господин д'Аржансон боролся с ними так же успешно, как заботился об освещении городских улиц.

Ох уж эта хваленая полиция былых времен! Впрочем, с тех пор мало что изменилось…

Маркиз шел и размышлял о том, что со дня отъезда Лагардера он не имел вестей ни о нем, ни о мадемуазель де Невер, ни о донье Крус. Единственное, что ему удалось узнать, так это то, что шевалье побывал в Шартре.

Несколько дней назад он нанес визит принцессе Гонзага, которая после исчезновения дочери на кладбище Сен-Маглуар вновь облачилась в траур и уединилась в своих покоях.

— Слава богу, моя кузина принцесса пообещала известить меня, если ей удастся хоть что-то разузнать, — бурчал себе под нос маленький маркиз. — Регенту ничего не известно, иначе он не преминул бы рассказать мне нынче ночью последние новости. Я тревожусь. Пожалуй, стоит еще раз обременить своим присутствием Аврору де Гонзага.

Пообещав себе поторопиться с этим визитом, Шаверни вновь обрел бодрое расположение духа. Маленький маркиз принадлежал к тем людям, которые не могут постоянно предаваться грусти. Он ускорил шаг и даже принялся насвистывать модную песенку.

Подойдя к Новому мосту, он понял, что поступил крайне разумно, когда решил сегодня почти полностью отказаться от вина: разве сумел бы он, будучи пьяным, справиться с четырьмя противниками? Один шел ему навстречу, трое догоняли сзади. Вряд ли это был полицейский дозор. Маркиз решил встретиться с опасностью лицом к лицу и обернулся к троим неизвестным, одновременно косясь в сторону закутанного в черный плащ приближающегося прохожего. Последний, к удивлению Шаверни, быстро миновал его и скрылся в темноте. Зато трое остальных оказались не так миролюбивы.

До маркиза донеслись обрывки их разговора: беседа не имела никакого отношения к красотам лунной ночи.

Шаверни вынул шпагу из ножен и прижал ее к бедру, готовый в любую секунду отразить нападение. Совершив эти приготовления, он резко остановился.

Три клинка тоже были готовы к бою.

— Мы, бедные дворяне, — начал один из молодчиков, — остались без средств к существованию и вынуждены просить подаяния у прохожих. Вот моя шляпа, сударь. С вашей стороны будет весьма великодушно положить в нее несколько монет…

С этими словами он бросил на парапет свою шляпу и встал в позицию; его сообщники встали в фехтовальную стойку.

— Господа, вы избрали странный способ разжалобить парижан, — со смехом произнес Шаверни. — Обычно я кладу свою лепту в кружку для бедных в церкви Сен-Маглуар, причем делаю это без чьих-либо напоминаний.

— Моя шляпа тоже годится для подобных целей.

— Ошибаетесь, — возразил Шаверни. — Она грязна, а мне вовсе не хочется пачкать руки…

И он ударом шпаги наотмашь отправил в Сену не угодившую ему импровизированную кружку для подаяний.

Тотчас же три клинка скрестились со шпагой Шаверни, и маркиз понял, что ему довелось столкнуться с сильными и умелыми противниками. Бандиты прекрасно владели оружием и действовали слаженно.

Человек в плаще, успевший уже отойти довольно далеко, услышал звон стали, остановился и повернул назад.

«Черт побери! — подумал Шаверни. — Если он присоединится к этим мерзавцам, то, боюсь, я не скоро попаду на ужин к регенту…»

— Держитесь, дружище! — меж тем воскликнул прохожий. — Я иду к вам на помощь!

Неожиданное появление нового персонажа отвлекло внимание нападавших от Шаверни: все трое одновременно обернулись в сторону незнакомца.

В этом была их ошибка. Шаверни воспользовался ею, сделал выпад и пронзил плечо одного из бандитов.

Тот, не обращая ни малейшего внимания на струящуюся кровь, переложил шпагу в левую руку. По всему судя, он не собирался сдаваться или отступать. Его движения были по-прежнему четки и уверенны, словно он находился в фехтовальном зале. Ночные искатели приключений прекрасно владели клинком; возможно, это были провинциальные учителя фехтования, приехавшие в Париж в поисках заработка.

Впрочем, избранный ими способ добывания средств к существованию не сулил мэтрам большой поживы. Шаверни и его новый товарищ доказывали это с оружием в руках, и весьма убедительно.

Как только маленький маркиз почувствовал поддержку, к нему вновь вернулось его бодрое настроение, и он с удвоенной энергией принялся наносить удары. Он и его неожиданный союзник действовали столь умело и решительно, что вскоре путь был свободен: бандиты почли за лучшее убраться с их дороги и отправиться просить подаяние в другом месте. Самый наглый из всей троицы в этой стычке, как известно, лишился шляпы и получил удар шпагой в плечо.

Молодые люди взглянули друг на друга и изумленно вскрикнули:

— Шаверни!

— Навай! Ты разве не бежал вместе с Гонзага?

— Нет… Впрочем, это не помешало регенту выслать меня из Парижа вместе со всеми.

— Выслать? Тебя?

— Именно… Мое имя значится в черном списке, составленном и подписанном регентом… А так как я вовсе не желаю оказаться в Бастилии, то выхожу на улицу только ночью.

— И поэтому ты смог прийти мне на помощь?

— Совершенно верно…

— Какая удача! Мой дорогой Навай, услуга за услугу: через двадцать четыре часа я вновь увижу регента и уверен, что после нашей с ним встречи ты сможешь гулять, где и когда тебе вздумается… Но ответь мне, почему ты не последовал за Гонзага?

Маленький маркиз помнил, что среди его бывших друзей этот человек был самым порядочным. Именно поэтому он без обиняков задавал свои вопросы.

— А ты сам почему расстался с ним? — гордо вскинув голову, вопросом на вопрос ответил Навай.

Несколько мгновений молодые люди молча смотрели друг на друга.

— Почему? — внезапно воскликнул Шаверни, принимаясь горячо пожимать руку товарища. — Да потому, что ни ты, ни я не созданы для служения убийце… Мой дорогой Навай, значит, мы оба, вопреки нравам нашего развращенного века, имеем совесть! Ах, если бы ты выступил на моей стороне на кладбище Сен-Маглуар, может быть, все кончилось бы по-другому!

Навай опустил голову. Как мы помним, в ту ночь именно он ранил Шаверни.

— Нелегко избавиться от ярма, которое надели на тебя по твоей же воле… Но когда я увидел, что они посмели напасть на женщин, последние мои сомнения исчезли. Если бы девушки позвали меня на помощь, я бы уехал с Лагардером.

Маркиз бросился обнимать приятеля.

— Боже, как мы были глупы, — вскричал он. — Довольно, пора взрослеть! Ну, и… куда же ты направлялся?

— Куда глаза глядят. Подышать воздухом и прогулять свою шпагу, дабы та окончательно не заржавела.

— Идем ко мне, — предложил Шаверни. — До утра нам вполне хватит времени поговорить, и я успею изложить тебе свой план. Уверен — он тебе понравится.

И оба молодых человека, взяв друг друга под руку, продолжили путь по улицам ночного Парижа.

Улица Аррас, переименованная студентами в Крысиную, в этот час была пустынна. Здесь-то, неподалеку от особняка Кольбера, и жил Шаверни.

Этот квартал, населенный веселыми школярами и студентами, вполне соответствовал его жизнерадостному характеру — не то что угрюмые дома, плотно обступившие Лувр и Пале-Рояль: они казались столь же величественными и самодовольными, как и их обитатели.

Слугу, поставившего на стол поднос с ликером и двумя рюмками, Шаверни отослал спать. Удобно устроившись в глубоком кресле, он предложил Наваю последовать его примеру.

— Я слушаю тебя, — пригубив ликер, произнес Навай. — Посмотрим, может ли мудрость вещать твоими устами.

Маркиз потянулся, изящным жестом расправил кружевное жабо и манжеты и с уверенностью заявил:

— Разумеется! Прежнего безумца Шаверни отделяют от Шаверни нынешнего восемь долгих дней и ночей. За это время наш молодой человек сильно изменился… Испытания превращают зеленого юнца в зрелого мужа.

— Значит, за эти дни ты сильно повзрослел и перестал быть прежним шалопаем? — с улыбкой спросил Навай.

— Что ты думаешь о шевалье де Лагардере? — вместо ответа задал вопрос Шаверни.

— Во Франции еще не перевелись храбрецы, — сказал Навай, — но ему поистине нет равных… К тому же он человек чести, а в наше время это такая редкость…

— Готов ли ты служить ему?

— Мы помогали Гонзага бороться с Лагардером… Встать на сторону шевалье — истинно благородный поступок.

— Я тоже так считаю. А каково твое мнение о мадемуазель де Невер?

— Она достойна его… Если ей нужна моя помощь, я целиком в ее распоряжении. Тебе повезло больше: ты успел предложить ей свою шпагу.

— К сожалению, это были только слова. Но моей вины тут нет.

— Твоя рана едва затянулась, — с волнением в голосе произнес Навай. — Пожалуйста, прости меня, — добавил он, помолчав. — Но ты сам налетел на мой клинок!..

— Забудь об этом. Давай лучше поговорим о другом, — прервал его Шаверни. — Что ты скажешь о донье Крус?

— Если я открою тебе свое сердце, — рассмеялся Навай, — то, пожалуй, станешь ревновать. Мне кажется, что рано или поздно донья Крус станет маркизой, и я от всей души желаю ей этого. Если бы я мог, я бы не задумываясь предложил ей свое покровительство, но я отступаю, ибо ты любишь ее, а она любит тебя.

— Кто тебе это сказал?

— У меня есть глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать… А разве я говорю неправду?

— Правду, — без всякой бравады ответил маркиз. — Настанет день, когда состоятся две свадьбы, но среди приглашенных не будет принца Гонзага.

После недолгого молчания юный Навай спросил:

— Где сейчас находятся эти трое?

Он подразумевал Лагардера, Аврору и цыганку, а так как о них только что шла речь, то он не счел нужным называть имена.

— Не знаю… Регенту тоже ничего не известно, равно как и принцессе Гонзага. Это меня очень беспокоит…

— Есть надежный способ получить интересующие нас сведения…

— Да, — ответил Шаверни, в упор глядя на приятеля. — И я как раз собирался обсудить его с тобой.

— Ты хотел бы, чтобы мы поехали вместе?

— Ты проницателен, дружище Навай. Если бы я не встретил тебя, я бы уехал один… Завтра я намеревался получить согласие у моей кузины, вдовы Невера, а вечером — у регента… Но если я правильно понял, теперь мне надо просить разрешения для нас двоих?

— Ты можешь располагать мною, маркиз. Конечно, в отличие от Лагардера и тебя, у меня нет невесты, которую надо спасать, но я хочу отмыть свои руки от грязи, налипшей на них за время службы Филиппу Мантуанскому и его негодяю-фактотуму…

Шаверни обнял его.

— Благодарю тебя, — произнес он. — Раз шевалье не вернулся, значит, Гонзага все еще удерживает добычу в своих когтях… Мы поможем Лагардеру спасти Аврору, не проливая крови Монтобера, Носе и прочих… Нам повезло, наши глаза раньше разглядели истину… Может быть, они тоже присоединятся к нам… Я верю, что не за горами тот час, когда Лагардер лицом к лицу встретится с принцем и его интендантом. Невер будет отомщен, и час отмщения близок!

— Испания велика, — задумчиво произнес Навай. — Где нам искать шевалье?

— Нетрудно найти человека, подобного Лагардеру… Следуя по пятам похитителей, он отмечает свой путь ударами шпаги.

Утро друзья провели вместе, делая необходимые приготовления к отъезду. В три часа их приняла госпожа де Гонзага: Навай мог больше не бояться Бастилии.

…После того как Шаверни привез Авроре из Шатле платок, на котором Лагардер кровью написал письмо, после трагического вечера на кладбище Сен-Маглуар, когда маркиз сражался на стороне шевалье, защищая мадемуазель де Невер, и был ранен, принцесса прониклась к юноше искренней симпатией.

Аврора де Кейлюс облачилась в прежний траур, но, когда она протягивала Шаверни руку для поцелуя, ее бледное лицо, хранящее следы слез, озарилось улыбкой.

— Сударыня, дорогая моя кузина, — произнес маркиз, — дни идут, а дети ваши все еще не вернулись к домашнему очагу.

Слезы покатились по щекам принцессы.

— Я плачу и молюсь, — ответила она. — Но Господь пока не внял моим мольбам.

— Я пришел к вам просить разрешения… — продолжал Шаверни.

— Говорите, я заранее готова дать вам его…

— Есть долги, сударыня, платить которые нас заставляет наша совесть. Мой долг… или, точнее, наш долг, ибо со мной господин де Навай…

— А разве господин де Навай не был одним из фаворитов принца? — помрачнев, спросила принцесса Гонзага.

— Вы правы, мадам, — выступил вперед Навай. — Именно поэтому я хочу искупить свою вину… Я помогал этому человеку похитить вашу дочь. В тот день, когда я понял, что, продолжая служить Гонзага, я навсегда запятнаю свою честь, я покинул его. Вот почему сегодня я нахожусь здесь, в вашем доме.

— Да простит вас Господь, как я сама вас прощаю, — прошептала принцесса. — Если господин де Шаверни пришел вместе с вами, значит, он уверен в вас…

— Если вы не возражаете, сударыня, — произнес маркиз, — завтра утром мы отправимся в Испанию. Как знать, может, Лагардеру понадобится наша помощь? Мы с радостью предоставим наши шпаги в его распоряжение.

— Я рада, что вы опять можете пускаться на поиски приключений, — улыбнулась принцесса. — Как ваша рана?

Навай побледнел, однако же нашел в себе силы ответить вместо Шаверни:

— К счастью, она почти зажила. Моя шпага служила врагам, и я выбросил ее. Та, что сегодня при мне, еще ни разу не покидала ножен. И если вы сочтете, что она достойна их покинуть, дабы выступить на защиту вашей дочери, благословите ее, сударыня!

И, обнажив клинок, он преклонил колено перед вдовой Невера.

Перекрестив сверкающую сталь, она поднесла ее к губам.

— Отныне моя шпага будет служить вам и вашим детям, — торжественно произнес Навай. — Никогда больше я не обнажу ее ради неправого дела.

— Итак, сударыня, мы можем ехать? — напомнил о себе Шаверни.

Принцесса прошла в молельню, где, как мы знаем, висел портрет герцога Неверского, и опустилась на колени перед алтарем.

— Я еду вместе с вами, — произнесла она, вставая. — Я обязана отыскать свою дочь.

— Но разве регент разрешит вам ехать? — изумился маркиз.

— Филипп Орлеанский не сможет отказать в подобной просьбе вдове Невера. А если он воспротивится моему отъезду, я отправлюсь к королю!

Шаверни знал, что, приняв решение, эта женщина не отступала от него. Поэтому он не стал ее разубеждать.

— Если вы сочтете, что для вашей охраны будет достаточно нас двоих, — произнес он, — располагайте нами по своему усмотрению. Наша жизнь принадлежит вам.

— Господа, — ответила принцесса, — сегодняшним поступком вы искупили все свои прошлые ошибки. Согласны ли вы сопровождать меня к регенту? Я надеюсь, что завтра мы уже сможем тронуться в путь. Итак — да поможет Господь матери вернуть своих детей!

III. КОРОЛЕВСКИЙ КУРЬЕР

Филипп Орлеанский не любил, когда дела отрывали его от привычных удовольствий. Однако последние события настоятельно требовали его участия в делах государства.

В это утро в присутствии аббата Дюбуа и министра Леблана были опечатаны бумаги герцога Селамара.

У дверей испанского посольства поставили караул из мушкетеров, так что герцог стал узником в собственной резиденции.

Со всех сторон приходили известия о бегстве высокопоставленных особ, замешанных в заговоре; над несколькими кардиналами, среди которых оказался Бисси, Полиньяк и Роган, нависло обвинение в измене.

Двор в Со поглощал теперь все внимание регента. Почуяв угрозу своей власти, Филипп Орлеанский решил уделить время политике.

Аббат Дюбуа посоветовал ему немедленно послать курьера в Мадрид, чтобы передать приказ господину де Сент-Эньяну, французскому посланнику при дворе Филиппа V, как можно скорее покинуть Испанию. Аббат опасался, что, узнав об аресте Селамара, Альберони захватит Сент-Эньяна.

— У тебя есть надежный человек? — спросил его регент.

— Пока нет, — ответил Дюбуа. — Но через два часа будет.

— Не забудь разузнать, не знаком ли он с кем-либо из заговорщиков.

— Поэтому я и прошу дать мне два часа.

— Хорошо. Но ты головой отвечаешь за его благонадежность. Когда ты переговоришь с курьером, пришли его ко мне, я тоже побеседую с ним.

Надо сказать, Филипп Орлеанский не очень-то доверял людям Дюбуа и был бы не прочь сам найти кого-то, кто мог бы отправиться в Испанию.

И вот как раз тогда, когда он безуспешно перебирал в памяти имена, ему доложили, что принцесса Гонзага просит аудиенции для себя и господ де Шаверни и Навая.

— Навай в Париже?! — изумился регент. — Одно из двух: или он окончательно расстался с Гонзага, или принц поручил ему шпионить за женой, а может, даже за мной! Нет, этого я не потерплю: если мои подозрения подтвердятся, я расправлюсь с ним!

Пока регент заочно решал участь Навая, принцесса Гонзага и оба ее спутника ожидали в приемной. Приблизившийся к ним придворный низко склонился перед принцессой.

Это был господин де Машо, лейтенант полиции, занявший сей пост после Вуайе д'Аржансона.

— Господин маркиз, — обратился де Машо к Шаверни, — я рад приветствовать вас во дворце; однако, к сожалению, я не могу сказать того же вашему товарищу. Господин де Навай, я должен вас арестовать!

— Я готов поручиться за него! — воскликнул Шаверни. — Уверяю вас, что его королевское высочество буквально через минуту собственноручно подпишет указ, отменяющий его изгнание!

— Возможно… — ответил лейтенант полиции. — Но имеющиеся у меня распоряжения датированы вчерашним вечером, а в них сказано, что принцу Гонзага и всем его людям, ранее изгнанным из Франции, запрещено въезжать в пределы Французского королевства… Можете вы мне доказать, господин Навай, что этот приказ к вам не относится?

— Нет…

— В таком случае следуйте за мной… Пока господин де Шаверни не получит иных распоряжений регента относительно вас, чего я искренне желаю, долг повелевает мне задержать вас.

И, вызвав капитана охраны дворца, господин де Машо приказал ему немедленно взять Навая под стражу и препроводить его в Бастилию.

Навай поклонился принцессе, наблюдавшей за действиями лейтенанта полиции с обычной для нее ледяной невозмутимостью, и пожал руку другу.

— Не беспокойся, — сказал ему Шаверни, — через час ты будешь на свободе.

Солдаты уже собирались увести Навая, когда в приемную вошел Филипп Орлеанский. Регент счел необходимым самому выйти к принцессе Гонзага, чтобы подчеркнуть свое к ней расположение.

— Что здесь происходит? — спросил он. Де Машо вышел вперед.

— Сюда явился господин де Навай, — ответил он. — Следуя имеющимся у меня инструкциям, я приказал отвести его в Бастилию.

— Прошу вас отложить на время исполнение вашего приказа, — сказал регент. — Проводите принцессу и этих господ ко мне в кабинет, и пусть нас оставят одних!

В присутствии бесстрастной и надменной принцессы Гонзага, не снимавшей траура со дня гибели герцога Неверского, Филиппу Орлеанскому всегда становилось жутковато; впрочем, ему не часто доводилось ее видеть.

Регент, с презрением относившийся ко всем женщинам и со сладострастием взиравший на любое существо, одетое в юбку, боялся поднять глаза на принцессу, которая, несмотря на многолетнее затворничество, была по-прежнему прекрасна. В душе он относил ее к редким неземным созданиям, подвластным воле Неба, а не мирским законам. Герцог Орлеанский почтительно приветствовал принцессу Гонзага и пригласил ее сесть.

— Сударыня, — спросил он, — что побудило вас оказать мне честь и прийти во дворец?

— Я прошу ваше королевское высочество разрешить мне поехать в Испанию.

— Вы хотите ехать в Испанию?

— Да, монсеньор.

— Полгода назад я бы дал свое разрешение… да что там полгода — даже еще вчера… — произнес, поразмыслив, Филипп Орлеанский. — Но сегодня это невозможно!

Принцесса упала на колени.

— Уже десять дней, как у меня второй раз похитили дочь! — воскликнула она. — Ваше королевское высочество отлично знает об этом. Шевалье Анри де Лагардер, кто, как и я, жаждет вновь обрести Аврору, кто поклялся, что вернет мне ее, до сих пор не появился в Париже. Жизнь превратилась для меня в сплошную муку: если моя дочь жива, я найду ее; если она умерла, я хочу знать, где ее могила!

— Успокойтесь, сударыня, потерпите еще несколько дней. Сегодня я отправляю курьера в Мадрид; как только он вернется, вы все узнаете.

— Не пытайтесь удержать меня, монсеньор, я все равно отправлюсь в Испанию, пусть даже мне придется идти туда пешком. Кто лучше матери сможет разыскать дитя? Как я смогу поверить какому-то курьеру?

Неожиданно регента осенило.

— Даже если этим курьером будет господин де Шаверни? — спросил он.

— Я? — изумился маркиз.

— Именно вы, сударь. Насколько мне известно, вы не поддерживали отношений с двором в Со и не замешаны в интригах, испанского посланника.

— Я не имею чести знать его.

— Тем лучше для вас. Подобная честь могла бы дорого вам стоить.

Взгляд Филиппа Орлеанского упал на Навая.

— А вы, сударь, — спросил он, — вы знаете герцога Селамара?

— Мне знакомо это имя. И я получил распоряжение… Меня обязали в урочное время исполнить любой его приказ.

От такого заявления регент содрогнулся.

— И что же вам приказали? — осторожно спросил он.

— Прежде я должен был получить подтверждение распоряжения. Но я его не получил.

— А кто отдал это распоряжение? Господин де Гонзага, разумеется? Я подозревал, что он связан с заговорщиками… Не отпирайтесь! Ведь вы были одним из его приспешников?

— Да, монсеньор, был, это правда! Но времена изменились; сегодня принц Гонзага изгнан из Франции.

— Равно как и вы, — суровым тоном произнес регент. — И с вашей стороны было по меньшей мере неблагоразумно вернуться сюда, чтобы шпионить за принцессой… или за мной!

Навай гордо вскинул голову и посмотрел прямо в глаза регенту.

— Прошу простить мне мою дерзость, ваше высочество, но вы ошибаетесь, — проговорил он. — Я не собираюсь ни за кем шпионить; моя совесть и моя шпага чисты!

Честный и достойный ответ молодого человека произвел хорошее впечатление на регента. Несмотря на все свои пороки, Филипп Орлеанский был от природы добр и злопамятностью не отличался. Он спросил — на этот раз куда менее резко:

— Знаете ли вы, что грозит тому, кто в нарушение указа самовольно вернулся во Францию?

— Самое меньшее — Бастилия… самое худшее — топор палача! Я это знаю, монсеньор!

— Тогда почему вы здесь?

— Потому что когда ствол загнивает, от него начинают отпадать ветви. Никто не принуждал меня покинуть Гонзага, но я стыдился самого себя, стыдился содеянного мною на службе у принца. Совесть тоже может бунтовать; моя совесть давно искала подходящего повода и нашла его в приснопамятный день на кладбище Сен-Маглуар.

— Монсеньор, — сказал Шаверни, — сегодня утром Навай и я решили отдать свои шпаги в распоряжение господина де Лагардера, чтобы помочь ему вернуть мадемуазель де Невер.

— Что заставляет меня, — улыбнулся регент, — отпустить гвардейцев, которые ожидают в приемной, желая препроводить вашего друга в Бастилию?

— Верно, монсеньор, — в своей обычной непринужденной манере ответил Шаверни.

— Итак, я предаю забвению прошлые заблуждения господина де Навая; отныне он свободен, равно как и его совесть и его шпага… надеюсь, что он найдет им достойное применение.

— Это зависит от его королевского высочества и его ответа на нашу просьбу, — поторопился вставить маленький маркиз, словно не замечая прощального жеста регента. — Принцесса не позволяет нам отправиться на помощь шевалье, вернее, позволяет, но лишь с условием, что она сама будет нас сопровождать.

— Это правда, — сказала Аврора де Кейлюс. — Но без них я бы не отважилась на такой поступок, ибо за последнее время мне пришлось пережить слишком много потрясений. Эти благородные молодые люди, монсеньор, указали мне дорогу, и я должна отправиться по ней.

Регент долго думал, прежде чем ответить, а когда наконец заговорил, голос его звучал серьезно и торжественно.

— Все, что я могу сделать для вас, сударыня, — это разрешить вам отправиться в Байонну, если, конечно, вы пообещаете не ехать дальше и не пересекать испанскую границу. Не забывайте, что речь идет не только о вашей личной безопасности, но и о спокойствии государства. В городе, — продолжил он, — под охраной господина де Навая вы будете ждать возвращения Шаверни, который поедет вперед и, выполнив возложенное на него поручение, вернется в Байонну. Я собираюсь доверить маркизу важную миссию. Ему предстоит выяснить, что происходит при мадридском дворе, а затем разыскать шевалье де Лагардера и мадемуазель де Невер.

Принцесса попыталась возразить, однако натолкнулась на почтительный, но непреклонный отказ. Провожая ее до порога своего кабинета, регент пообещал уже завтра прислать ей необходимые бумаги.

— Я оставляю у себя маркиза, — заявил он, прощаясь с Авророй де Кейлюс. — Господин де Навай проводит вас, сударыня.

С этими словами он позвонил и попросил пригласить де Машо и Дюбуа.

— Господин де Навай свободен и волен идти, куда ему вздумается, — объявил он появившемуся лейтенанту полиции. — Отошлите ваших людей обратно.

В дверном проеме возникла тщедушная фигура аббата.

— Ваше высочество приглашали меня?

— Да… Вот человек, который нам нужен. Мы пошлем его в Мадрид.

Дюбуа и Шаверни никогда не общались друг с другом, что, впрочем, не мешало второму сильнейшим образом ненавидеть первого. В свою очередь аббат также не питал особой любви к маленькому маркизу.

— Господин де Шаверни слишком молод для подобной миссии, — осторожно высказался министр.

Оба, Шаверни и Дюбуа, обменялись взглядами, красноречиво свидетельствующими об обоюдной антипатии. Регент, которого очень забавляла вся эта сцена, от души расхохотался:

— Опомнись, Дюбуа! Маркиз уезжает, и теперь у твоих подружек ухажеров поубавится.

Шаверни никогда не упускал возможности уязвить противника.

— Ваше высочество ошибается, — заявил он. — Господин первый министр и я выбираем себе любовниц в разных слоях общества.

Филипп Орлеанский не возражал, когда в его присутствии обижали его придворных, но всегда предпочитал оставлять последнее слово за собой. Поэтому, все еще смеясь, он заявил:

— Смирись, аббат. Наш бойцовый петушок не так уж юн, и у него острые шпоры!

— Это оружие быстро стачивается…

— А вы хотите сказать, что в доме у Фийон ваше оружие всегда остро? — отразил удар маркиз.

При упоминании женщины, чье имя с недавних пор связывалось с дворцовыми оргиями, в которых принимало участие немало знатных дворян, регент переменился в лице и решил положить конец столь двусмысленной беседе.

— Довольно шутить! — приказал он. — Маркиз, знаете ли вы, что случилось в испанском посольстве?

— Никоим образом, монсеньор…

— Тогда Дюбуа сейчас все вам объяснит. Я же ненадолго оставлю вас, а по возвращении дополню его рассказ.

Дюбуа скорчил недовольную гримасу, хотя и понимал, что противоречить регенту бесполезно.

— Раз вашему высочеству так угодно… — пробурчал он.

— Вот-вот, именно угодно… И слышишь, аббат, расскажи ему все без утайки. Не скрывай ничего, ни одного имени.

После ухода регента аббат Дюбуа некоторое время хранил молчание, а затем, с трудом скрывая свою досаду, принялся посвящать Шаверни в подробности заговора. Обрисовав ему цели заговорщиков и избранные ими средства, он назвал провинившихся дворян. К своему великому удивлению, Шаверни узнал, что, если бы Гонзага не пришлось спешно покинуть Францию, он оказался бы замешан в заговоре.

— И чем все это кончится? — спросил маркиз.

— Внутри страны — несколькими показательными казнями; за ее пределами — войной с Испанией.

— Вот прекрасный повод, чтобы вручить мне патент лейтенанта королевских мушкетеров, — рассмеявшись, заметил Шаверни. — Я как нельзя лучше подхожу для этого звания, дело только за пятьюдесятью тысячами ливров, чтобы заплатить за него.

— Вы слишком далеко заходите в своих честолюбивых планах, молодой человек. Регент посылает вас в Мадрид с одной-единственной целью: вы должны передать Сент-Эньяну приказ его высочества немедленно вернуться в Париж.

— И если этот юноша справится со своей миссией, — прервал аббата появившийся на пороге кабинета Филипп Орлеанский, — то я не вижу, что может помешать ему стать мушкетером короля… А ты сам разве не мечтаешь об епископской митре? Клянусь честью, Шаверни лучше управится с мушкетом, чем ты с епископским посохом!

Подобные шуточки были не во вкусе аббата. Не привыкнув стесняться в выражениях, он не преминул ответить регенту в том же тоне:

— И историки запишут, что регент Франции не умел выбирать ни офицеров для своей армии, ни князей церкви…

— А также, — подхватил Шаверни, — что для вступления в полк мушкетеров надо уметь владеть шпагой, а для получения митры достаточно всего лишь ловко… пользоваться близостью к трону.

Маркиз вовремя запнулся, и оскорбительные слова, которые впоследствии могли ему дорого обойтись, так и не сорвались с языка. Ибо если сейчас он чувствовал за собой поддержку регента, никогда не упускавшего случая унизить Дюбуа, то впоследствии министр наверняка нашел бы множество оснований, чтобы упрятать его в Бастилию.

— Прикажи приготовить паспорт для Шаверни, — произнес Филипп Орлеанский. — Он уедет сегодня вечером. И пусть ему выдадут тысячу ливров из моей казны.

Юный маркиз с поклоном поблагодарил регента:

— Что я должен сделать, чтобы оправдать доверие вашего высочества?

— Вы сообщите господину де Сент-Эньяну, что через пять дней герцог Селамар будет арестован и заключен в тюрьму. Если наш посол желает избежать подобной участи, то ему надлежит как можно скорее покинуть Мадрид и Испанию.

— Этого слишком мало, монсеньор, чтобы заслужить чин лейтенанта.

— Вы не знаете, что ожидает вас в дороге. Самое главное — как можно быстрее добраться до Мадрида. Но у вас имеется еще одно поручение, исполнение которого является для меня не менее важным: речь идет о том, чтобы за неделю разыскать шевалье де Лагардера и мадемуазель де Невер. Поиски эти наверняка будут сопряжены с опасностями и риском для жизни. К тому же я не могу дать вам на них больше времени, ибо ровно через неделю мы начнем военные действия против его католического величества. К этому дню вы должны вернуться в Байонну и сообщить принцессе Гонзага все, что вам удастся узнать о ее дочери. Затем вы отправитесь в армию, на передовую. Там вы получите свой патент, вступите в полк господина де Риома[49] и станете сражаться под командой маршала Бервика[50].

— Благодарю вас, монсеньор, — ответил Шаверни, склонившись к руке регента. — Я выполню свой долг.

Повернувшись к аббату Дюбуа, Филипп Орлеанский объявил, что принцесса Гонзага вместе с юным Наваем завтра уезжает на границу; до Байонны их будет сопровождать эскорт из четверых мушкетеров.

Аббат поджал губы, недовольный тем, что регент принял решение, не посоветовавшись с ним, однако ему ничего не оставалось, как отправиться готовить паспорт и распорядиться организовать подставы. Дюбуа уже собрался уходить, когда Филипп Орлеанский остановил его:

— Это еще не все… Я также хотел бы видеть в нашей армии шевалье де Лагардера, ибо он один стоит целой роты. А для того, чтобы он мог полностью проявить себя, мы сделаем его графом…

— Графом?! — воскликнул Дюбуа.

— А ты разве против, аббат?

Аббат не ответил.

— В жалованной грамоте следует указать, что отныне шевалье де Лагардер носит титул графа. Сегодня же вечером прикажи занести его в книгу д'Озье[51], чтобы завтра принцесса Гонзага смогла увезти грамоту с собой. Она сама и вручит ее нашему храбрецу. Такова моя воля!

— Гонзага был один, — проворчал Дюбуа, — а на освободившееся место сразу ринулся десяток новых куртизанов…

—…Предпочитающих держаться подальше от двора, — парировал Шаверни. — Ибо они хотят делами отблагодарить за оказанные им милости. А останься они в Париже, вы бы наверняка постарались погубить их.

— Не забывайте, сударь, — ехидно предупредил аббат, — что если вы не поторопитесь, то не только Сент-Эньян, но и вы сами очутитесь за решеткой. А испанская тюрьма — не то место, где раздают офицерские патенты.

Маркиз, явно издеваясь, низко поклонился Дюбуа, и регент не смог удержаться от смеха.

— Будьте спокойны, я приеду вовремя, — язвительно ответил аббату Шаверни. — Желаю и вам, милостивый государь, вовремя завладеть вожделенной митрой. Надеюсь, что к моему возвращению вы уже научитесь раздавать благословения. Обещаю, что я первым попрошу его у вас.

— Замолчите, Шаверни, — воскликнул регент, — а то господин Дюбуа решит потребовать у меня сразу кардинальскую шляпу.

Дюбуа окинул своих собеседников насмешливым взором, и губы его скривила презрительная улыбка.

Сам он уже не раз думал о том, что кардинальский пурпур пришелся бы ему как нельзя кстати. Кардинальская мантия — надежная защита от любопытных взглядов и злых сплетен, а Дюбуа, как известно, был далеко не безгрешен.

Однако в данную минуту он счел нужным молча удалиться.

Спустя два часа маркиз, переговорив с принцессой Гонзага, мчался по дороге в Мадрид. Его сопровождал один-единственный слуга.

В глубине души Шаверни потешался не только над Дюбуа, но и над самим собой. Ведь просьба сделать его лейтенантом мушкетеров пришла ему в голову исключительно из-за желания позлить аббата. Мы-то знаем, что маленький маркиз желал одного: как можно скорее разыскать Лагардера, Аврору де Невер и Флор.

Если чувства дружбы и уважения предписывали Шаверни беспокоиться прежде всего об Анри и его невесте, то другое чувство, еще более сильное, заставляло его сердце радостно биться: со дня на день он увидит донью Крус!

IV. ВСТРЕЧА С ПОСЛАННИКОМ

Для Шаверни путешествие по Франции обернулось однообразными переездами от подставы до подставы. Преодолевая все новые и новые расстояния, он думал только о том, как бы побыстрее добраться до цели.

Но стоило ему перевалить через Пиренеи, как сердце его беспокойно забилось: в любую минуту он мог встретить тех, кого искал!

Однако пока он не имел права задерживаться — интересы государства требовали от него мчаться кратчайшей дорогой в Мадрид.

Чем быстрее справится он с поручением, тем больше времени останется у него на поиски. Главное — это правильно распорядиться отпущенными ему несколькими днями.

Шаверни проехал Наварру, добрался до Старой Кастилии и в Мадина-Сели выехал на дорогу, ведущую из Сарагосы в Мадрид.

Цель была близка. До сих пор маркиз не встретил на своем пути ни единого препятствия и надеялся, что без помех доберется до самого Мадрида. Преисполненный радужных мыслей, он ехал, ожидая от жизни улыбок и счастья.

Но, как известно, путь ложки от тарелки до рта не всегда прям и короток. Выехав из Парижа восьмого декабря, он за шесть дней доскакал почти до самого Мадрида. Испанская столица сейчас находилась от него всего в нескольких лье. Тем не менее из-за напряженности, существовавшей в отношениях между двумя державами, на его пути в любую минуту могли возникнуть непреодолимые преграды.

Альберони еще не знал о последних парижских событиях, до него не дошла пока весть о разоблачении Селамара, и это неведение было спасительным для Сент-Эньяна. Но сам французский посланник умудрился — и, как показали события, весьма своевременно — отпустить в адрес испанцев едкую шутку, и вот при каких обстоятельствах.

Филипп V страдал водянкой и, зная, что болезнь вот-вот сведет его в могилу, преисполнился такого страха, что, не откладывая дела в долгий ящик, составил завещание, по которому регентская власть переходила к королеве Елизавете и кардиналу Альберони.

Со смертью Филиппа Испания вздохнула бы с облегчением, но что стало бы с несчастной страной, если бы ею принялась управлять эта замечательная во многих отношениях итальянская парочка — надменная Елизавета Фарнезе и выскочка Альберони?

Однако решение было принято, завещание составлено — и французский посланник не смог смолчать:

— Очень жаль, что его величество король Испании унаследовал от своего деда только страсть к составлению завещаний.

Некое лицо, в чьем присутствии была произнесена эта фраза, немедленно передало ее кардиналу. Тот, желая отомстить за себя и доставить неприятность регенту Франции, приказал герцогу и герцогине де Сент-Эньян в двадцать четыре часа покинуть Мадрид.

Однако Альберони был так уязвлен, что, немного поразмыслив, счел этот срок слишком долгим, и уже утром следующего дня к посланнику явился чиновник, велевший ему и его жене немедленно садиться в дорожную карету.

А вечером кардинал рвал на себе волосы и готов был заплатить любую цену, лишь бы вернуть Сент-Эньяна обратно в столицу.

Шаверни, явственно различавший вдали четкие силуэты мадридских соборов и дворцов, как раз пришпорил коня, желая как можно быстрее очутиться за городскими стенами, когда на дороге перед ним заклубилось облако пыли.

Через несколько минут он разглядел, что навстречу ему мчится карета. Рядом с ее дверцей скакал элегантно одетый дворянин, позади ехали слуги.

Вначале маркиз решил, что это какой-нибудь кастильский вельможа возвращается из столицы в свои владения. Однако, приблизившись, он увидел, что карета вовсе не походит на испанские экипажи. Каково же было удивление маленького маркиза, когда он, поравнявшись с дворянином, узнал в том французского посланника, которого неоднократно встречал в Париже.

— Клянусь Господом! — воскликнул Шаверни, приветственно приподнимая шляпу. — Сударь, вы избавили меня от поездки в Мадрид, и я от всего сердца благодарю вас за это!

Его слова, да еще произнесенные по-французски, не могли не удивить того, кому они были адресованы.

Даже герцогиня прильнула к окошку кареты, и маркиз с присущим ему изяществом раскланялся с ней.

— Кто вы, сударь? — тотчас же спросила она.

— Маркиз де Шаверни, сударыня, в настоящий момент курьер по особым поручениям регента Франции. Сообщение, которое я везу для господина герцога, несомненно, должно его заинтересовать.

— У вас ко мне пакет? — спросил герцог.

— Нет, сударь, мне поручено передать вам все на словах. Речь идет об очень серьезных вещах, и, если бы мне не удалось разыскать вас в Мадриде, боюсь, вы бы еще долго пребывали в неведении. Но раз я встретил вас здесь, значит, в испанской столице мне делать нечего. Теперь же удовлетворите мое любопытство и ответьте, куда вы столь стремительно направляетесь?

— В Париж! — сказала герцогиня.

— Так вам известно, что там произошло? Я ехал именно для того, чтобы от имени регента просить вас как можно скорее выехать во Францию.

Посланник просто сгорал от любопытства.

— Говорите, сударь, прошу вас! — воскликнул он. — Что вам поручено мне сообщить? Пока я ничего не понимаю.

— Нет необходимости, чтобы ваши люди слышали наш разговор, — ответил маленький маркиз. — Не будете ли вы столь любезны проехать со мною вперед хотя бы на сотню шагов? — И, склонившись к дверце кареты, Шаверни произнес: — Прошу меня извинить, сударыня, но я ненадолго похищаю вашего супруга; обещаю вам, что в свое время мы непременно посвятим вас в эту маленькую государственную тайну.

Французский посланник и королевский курьер поскакали вперед.

— Сударь, — минуя вступления, произнес Шаверни, — в этот час герцога Селамара уже арестовали!

Сент-Эньян так и подскочил в седле.

— Регент просит вас немедленно покинуть Мадрид, опасаясь, чтобы в отместку вам не была бы уготована та же участь, что ждет сейчас господина Селамара.

Забыв о дипломатической сдержанности, герцог звонко расхохотался:

— Так, значит, Альберони перехитрил самого себя! Ведь это он заставил меня покинуть Мадрид; теперь он наверняка жалеет об этом! Но вы еще не сказали мне, в чем же обвиняют Селамара.

— В намерении возвести на французский престол Филиппа V. При активном содействии Альберони и потворстве двора в Со многочисленные враги Филиппа Орлеанского разработали план похищения нашего юного короля и устранения регента.

— Я давно подозревал нечто в этом роде, однако в Мадриде умеют хранить секреты!

— Заговор был раскрыт, и число узников Бастилии скоро заметно увеличится.

— Но кто же участвовал в заговоре?

— Герцог и герцогиня Мэнские — они отправятся в изгнание; затем господа де Вильруа[52], де Виллар[53], д'Юссель[54], Таллар[55], д'Эффиа[56] и Канийак[57]; под подозрением оказались и многие высокопоставленные духовные особы.

Сент-Эньян был весь внимание; королевский курьер, не сводивший глаз с лица собеседника, входил во все известные ему подробности и живописал замыслы заговорщиков.

— А теперь, сударь, — наконец заключил он, — не позволите ли вы мне задать вам несколько вопросов?

— Разумеется, позволю, — с улыбкой сказал герцог.

— Будучи в Мадриде, не слыхали ли вы о шевалье де Лагардере?

— Нет.

— А о мадемуазель де Невер и сопровождающей ее девушке?

— Совершенно ничего.

— Или о принце Гонзага?

— Насколько мне известно, за последнюю неделю никто не приезжал в Мадрид из Франции. Но не будет ли нескромным с моей стороны полюбопытствовать, что означают сии вопросы?

— Я объясню все позже и, если хватит времени, даже подробно, хотя эта история и не связана с поручением, которое я имел к вам. Меня интересуют первые три лица; найдя Гонзага, я отыщу остальных.

— Вы говорите о Филиппе Мантуанском, друге регента? А что ему делать в Испании?

— Филипп Мантуанский больше не друг регента. Это гнусный мерзавец, изгнанный из Франции! Убегая, он захватил с собой добычу — Аврору де Невер. Лагардер преследует принца, чтобы вырвать девушку из его когтей…

— У меня голова идет кругом!

— Давайте-ка отложим все рассказы и поспешим дальше. За вами может быть выслана погоня. Надо, чтобы между вами и Альберони поскорее пролегла граница.

Впереди показалась развилка.

Внезапно на дороге появилась группа всадников, галопом мчавшихся навстречу Сент-Эньяну и Шаверни. При виде их маленький маркиз испустил сдавленный крик и схватился за шпагу.

Однако, впившись взором в отряд, он быстро разглядел, что женщин среди всадников не было.

— Что с вами? — спросил Сент-Эньян.

— Это Гонзага! — глухо ответил маркиз. — У нас с ним остались кое-какие счеты… Поэтому я должен просить вас, господин посланник, продолжить свой путь без меня. Вы не имеете права задерживаться ни на минуту.

— О чем это вы, маркиз? — ответил герцог. — Будучи посланником, я обязан помогать вам и защищать вас, пока вы находитесь на испанской земле… Как друг же я ни за что не оставлю вас одного — ведь против вас выступает целый отряд!

— У меня счет лишь к одному: к Филиппу Мантуанскому!

Всадники были уже совсем близко. Заметив маленького маркиза, Гонзага и следовавшие за ним клевреты удивленно воскликнули:

— Шаверни!

— Да, Шаверни! — отозвался маркиз. — Шаверни собственной персоной; Шаверни, сбросивший иго Гонзага! Советую вам последовать моему примеру, господа!

Приспешники Филиппа возмущенно зашумели, а маленький маркиз выпрямился в стременах во весь рост и дерзким презрительным взором окинул давно ему знакомую компанию.

— А со шпагой Шаверни, — ехидно добавил он, — вы встретитесь чуть позже… так же, как и со шпагой Лагардера!

Его голос звучал гордо и звонко, и Филипп Мантуанский едва не скрежетал зубами от злости.

— Уйди с моей дороги, маркиз, — прошипел Гонзага. — Мне надо поговорить с герцогом де Сент-Эньяном.

— Герцог де Сент-Эньян не станет с тобой разговаривать. Я уже рассказал ему, кто ты таков и чего ты стоишь!

Гонзага и его клевреты обнажили шпаги. Посланник последовал их примеру.

— Все оставайтесь на местах, — крикнул Шаверни. — Я должен кое-что выяснить у принца Гонзага… а потом пусть говорят наши шпаги!

— Эй, расчистить место! — яростно вскричал Гонзага.

— Не торопись, давай прежде побеседуем, — невозмутимо заметил маркиз. — Скажи мне, кузен, не встречал ли ты по дороге Лагардера? А может, ты мне даже скажешь, где он находится?

— Лагардер мертв!.. И ты сейчас тоже погибнешь! — прорычал Филипп Мантуанский.

— Что до меня, то я в этом не уверен. Что же до Лагардера, то, если бы он был мертв, тебя бы здесь не было: ты умрешь раньше него! А где мадемуазель де Невер и донья Крус? Или шевалье уже увез их во Францию?

Гонзага ухмыльнулся:

— Ты слишком молод, чтобы требовать от меня отчета, маркиз! Мне жаль тебя, юнец, а не то я давно пронзил бы тебя шпагой! Ты просто-напросто презренный фанфарон, восставший против своего благодетеля!

Шаверни побледнел от бешенства.

— Юнец? Может быть! — ответил он. — Но на мои плечи, в отличие от твоих, никогда не давило бремя стыда! Я никогда не стану ни заговорщиком, ни предателем, ни трусом… ни убийцей! Ты же един во многих лицах, дражайший мой кузен! Ты направляешься в Мадрид? Поезжай, дорога свободна: Альберони, такой же мерзавец, как ты, ждет тебя с нетерпением! Передай ему от имени регента и от моего собственного, что Селамар в тюрьме, а герцог де Сент-Эньян уже вне пределов его досягаемости! На твою шпагу налипло столько грязи, что никто не удивится, если ты направишь ее против Франции!

— Замолчи, маркиз, замолчи! — взревел Филипп Мантуанский и, пришпорив коня, устремился на Шаверни.

К счастью, маленький маркиз хорошо знал повадки своего кузена и был готов к внезапному нападению. Раздался звон железа, и шпага, вылетев из рук Гонзага, упала на землю и покатилась в придорожную канаву. Носе соскочил с лошади и бросился поднимать ее.

— Господа, — обратился Шаверни к спутникам Гонзага, — пока не поздно, одумайтесь! Возвращайтесь во Францию и попытайтесь заслужить себе прощение! Пусть этот человек один идет своим путем… Следуя за ним, вы не найдете ничего, кроме позора!

Шаверни пытался воззвать к совести, которая, как он считал, еще могла пробудиться в душах его бывших товарищей. Но призыв не был услышан.

Поняв это, маленький маркиз вложил шпагу в ножны и, обведя презрительным взглядом всю компанию, заявил:

— Я отправляюсь на поиски Лагардера. Вместе с ним мы с легкостью найдем то место, где ты прячешь своих узниц. Раз среди вас нет Пейроля, значит, ты оставил его охранять девушек. Тем лучше, мы повесим твоего тощего фактотума на первом же суку и навсегда избавим мир от этой гадины… — И маркиз, вытянув руку по направлению к Мадриду, величественно возгласил: — Проезжайте, господа, и — счастливого пути! Отныне солнце Франции светит не для вас!

Если бы не присутствие посланника, подтверждавшее достоверность парижских новостей, Шаверни, скорее всего, дорого заплатил бы за свои дерзости и оскорбления.

Известие об аресте Селамара ошеломило Филиппа Мантуанского и на какое-то время парализовало его разум. Клевреты же не имели ни малейшего желания без приказа принца нападать на того, кто еще недавно был их другом: они по-прежнему уважали прямодушного юношу и втайне восхищались его отвагой.

Но Гонзага уже давно полностью подчинил их своей злой воле, поэтому никто из молодых дворян не осмелился первым поднять знамя мятежа и встать на сторону маленького маркиза. У одного только Монтобера мелькнула было мысль о бунте, но он тут же отогнал ее, ибо заранее знал, что никто из приятелей его не поддержит.

Словно побитые псы, клевреты последовали за хозяином. Молча, с застывшими лицами они ехали мимо своего вчерашнего товарища, нашедшего в себе силы порвать с прошлым и получившего право обвинить их в предательстве.

— Теперь вперед! — скомандовал Шаверни, обращаясь к своим новым попутчикам. — Держу пари, что скоро за нами будет выслана погоня.

Господин де Сент-Эньян, наклонившись в седле, дружески обнял Шаверни, а герцогиня протянула из кареты свою прекрасную белую руку, которой маркиз почтительно коснулся губами.

— Вы поступили безрассудно, — восхищенно произнесла она. — Но как же вы благородны!

— Я желал быть справедливым — и только, — ответил маркиз. — Когда видишь на дороге гадюку, лучше сразу же размозжить ей голову!.. Но сейчас я не собирался никого убивать: жизнь этого человека принадлежит Лагардеру.

До границы было еще далеко, поэтому все согласились не тратить времени на сон и ехать ночью. Через полчаса, подкрепившись в придорожной гостинице, маленький отряд продолжил свой путь.

Чтобы скоротать время, Шаверни рассказал все, что знал об Авроре и Лагардере. Его взволнованные слова, звенящие в ночной тишине, рождали в слушателях восхищение доблестью шевалье и пробуждали нежность и жалость к безвинным жертвам Гонзага.

Госпожа де Сент-Эньян была очень красива; слезы умиления, бежавшие по ее щекам, делали ее еще прекраснее. Она жадно ловила каждое слово Шаверни и постоянно прерывала его, чтобы высказать очередную похвалу самому маркизу, от которой тот мгновенно смущался, ибо изо всех сил старался умолчать о своей роли в описываемых им событиях.

Впрочем, будучи женщиной проницательной, герцогиня сразу же разгадала его уловку, и ее живое воображение легко восстановило те сцены, участником которых был маленький маркиз.

Настало утро. На горизонте вставало яркое зимнее испанское солнце. На фоне его золотого диска рисовались башни церкви Санта-Мария де Толоза. Граница была уже близка.

Внезапно позади раздался конский топот: шесть всадников, шесть полицейских офицеров, во весь опор мчались за каретой. Заметим, что в погоню за французским посланником из Мадрида было отправлено двенадцать человек, но у половины из них в дороге пали лошади.

От имени первого министра Альберони один из испанцев вручил де Сент-Эньяну приказ немедленно вернуться в столицу-

Посланник прочел бумагу и презрительно улыбнулся.

— Поезжайте и скажите кардиналу, — произнес он, комкая документ, — что я подчиняюсь только приказам его королевского высочества регента Франции!

— Нам велено, — пропустив мимо ушей слова герцога, произнес офицер, — помешать вам покинуть пределы Испании и, если потребуется, силой заставить вас вернуться в Мадрид.

Господин де Сент-Эньян и Шаверни немедля обнажили шпаги.

— Что ж, попробуйте, — ответил посланник; его вооруженные слуги встали у него за спиной.

Испанцы, выстроившись в шеренгу, преградили карете путь. Надо было вынудить их убраться с дороги.

— Последний раз прошу разрешить нам проехать, — обратился к ним герцог, — иначе мы будем иметь честь атаковать вас.

Никто из полицейских даже не шелохнулся; они были готовы отразить нападение.

Внезапно дверца кареты распахнулась, и оттуда выпрыгнула госпожа де Сент-Эньян. В каждой руке она держала по пистолету.

Один за другим раздались два выстрела. Старший офицер рухнул с продырявленной головой, а его товарищ, задетый пулей, соскользнул с седла на землю, причем нога его запуталась в стремени. Конь, напуганный выстрелами, галопом помчался по дороге. Волочащееся за ним тело подпрыгивало на ухабах, и скоро несчастный, издававший поначалу жуткие крики, затих.

Третий испанец упал, пронзенный шпагой Шаверни; прочие разбежались.

— Возвращаю вам комплимент, сударыня, — произнес Шаверни, помогая герцогине вновь занять свое место в карете. — Вы поступили безрассудно… но как же вы благородны!

Герцогиню куда больше обрадовали его слова, чем возможность продолжать путь.

— Сударь, надеюсь, вы не откажетесь поцеловать руку, только что державшую смертоносное оружие? — с улыбкой промолвила она. — Поблагодарите же меня за спасение!

…Вскоре маленький отряд подъехал к горному селению; герцогиня не пожелала ехать дальше и предложила остановиться в нем на отдых. Она очень нуждалась в покое, ибо ее никак не отпускало нервное напряжение, вызванное стычкой с испанцами.

Все-таки убийство противно женской природе, а воительницы вроде Жанны д'Арк являются редким исключением. Госпожа де Сент-Эньян действовала под влиянием минутного порыва, внезапно охватившего ее желания продемонстрировать свою храбрость тому, кто вчера явил ей образец дерзкой доблести и безрассудной отваги. Однако, садясь в карету, она с содроганием думала о том человеке, который был ранен ее выстрелом и погиб такой ужасной смертью.

Эта страшная мысль неотступно преследовала ее.

— Сударыня, — ступив наконец на родную землю, обратился Шаверни к герцогине, — я должен проститься с вами. Желаю вам счастливого пути. Никогда прежде у меня не было попутчиков, с которыми мне было бы так жалко расставаться. Но все хорошее — увы! — имеет обыкновение кончаться!

Молодая женщина нахмурилась, ее глаза вспыхнули.

— Сударь, — умоляюще произнесла она, пристально посмотрев на Шаверни, — у меня есть к вам просьба.

— Я к вашим услугам, сударыня!

— Сегодня вечером мы с мужем будем в Байонне. Едемте с нами. Кстати, вы могли бы сопровождать нас до самого Парижа.

— Но мне надо выполнить еще одно поручение, мадам. Первое касалось вас и вашего супруга — как известно, мне приказали доставить в безопасное место господина посла Франции и его жену. Я надеюсь, что господин де Сент-Эньян сам доложит обо всем его высочеству. Что же до второго поручения…

— Продолжайте! — поторопила герцогиня.

— Оно касается меня лично, да и регент просил, чтобы я занялся этим делом.

— И что же это за дело?

— Мне предстоит узнать, что сталось с мадемуазель де Невер и ее подругой. На это мне дана неделя. Одна неделя на поиски девушек и Лагардера! Вы просите у меня один день, и я дарю его вам, сударыня. Хотя завтра мне придется мчаться быстрее ветра.

— Но вы потом вернетесь в Париж?

— Через неделю между Францией и Испанией начнется война. Я остаюсь в армии, на границе. Лагардер и я, мы постараемся оправдать доверие, оказанное нам регентом.

— Надеюсь, что эта война будет короткой[58], — сказал Сент-Эньян, — и Испания вскоре запросит мира. Берегите свою жизнь, маркиз, у вас есть друзья, которым она дорога.

Этот день пролетел как один миг для посланника и его жены и бесконечно долго тянулся для Шаверни, который томился и скучал, несмотря на общество обаятельнейшего Сент-Эньяна и его прелестной супруги.

Заходящее солнце медленно опускалось в Гасконский залив. Настало время прощаться.

— Когда вы вернетесь в Париж, — обратился герцог к Шаверни, — милости прошу к нам. Надеюсь, мы с вами расстаемся добрыми друзьями.

— Вы ведь не забудете нас, маркиз? — взволнованно добавила герцогиня. Тон ее не ускользнул от внимания посланника, однако лицо его по-прежнему выражало дружелюбие.

— Молитесь, сударыня, — произнес Сент-Эньян, — чтобы Аврора де Невер как можно скорее оказалась на свободе и стала графиней де Лагардер, а наш храбрец Шаверни обрел донью Крус…

— И сделал ее маркизой… — тихо добавила его жена.

— Спасибо вам, друзья мои, — ответил Шаверни. — Надеюсь, что ваши молитвы помогут мне в моих поисках. Вернувшись в Париж, я без промедления отправлюсь к вам, дабы вы не усомнились ни в моей дружбе, ни в моей вам преданности.

— Я тоже буду молиться за вас, господин де Шаверни, — промолвил посланник. — Я попрошу Господа хоть немного умерить ваш безрассудный пыл и отвести вражеские клинки от вашей груди. До свидания, маркиз, и, смею надеяться, до скорого свидания.

Затем герцогиня де Сент-Эньян села в карету, герцог занял свое привычное место возле дверцы, и маленькая кавалькада тронулась в Париж.

Герцогиня де Сент-Эньян была верной и преданной женой, но в тот вечер сердце ее билось учащенно, и она еще долго прижималась лицом к окошку кареты, силясь различить в сумерках хрупкий силуэт маркиза де Шаверни, скакавшего обратно в Испанию.

V. ПРОДАВЕЦ ВОДЫ

Поразмыслив, Шаверни решил, что нет смысла возвращаться в Испанию прежней дорогой, ибо, проехав по ней дважды, он не обнаружил никаких следов Лагардера.

Посланник заверил его, что шевалье не было в Мадриде; не было там и девушек, что подтвердил ему сам Гонзага во время их последней встречи.

Значит, надо искать в другом месте. Но где? Куда ему ехать? На восток? На запад? А может, ему следует отправиться в Арагон или Кастилию или помчаться в Леон?

Сыскать человека в Испании не легче, чем извлечь иголку из стога сена, а у маркиза оставалось так мало времени! На счету был каждый день, каждый час! Вдобавок Шаверни плохо знал испанский язык, что весьма затрудняло поиски. И если он на своем ломаном испанском еще мог кое-как задать вопросы, то пространные ответы собеседников он зачастую понимал лишь наполовину.

Поэтому все свои надежды он возлагал на некое озарение или же знамение, которое укажет ему, где надо искать девушек и Лагардера.

В ожидании чудесного предзнаменования он вместо Наварры поехал в Страну Басков, причем заметьте, любезнейший читатель, что, отправляясь на поиски, Шаверни вовсе не думал о том, что в любую минуту он может быть схвачен людьми Гонзага или же агентами Альберони. Между тем попасть в руки испанцев значило для него оказаться если не на эшафоте, то в тюрьме; впрочем, времени сидеть взаперти не было: в надвигающейся войне Франции потребуются твердая рука и непобедимая шпага Лагардера.

— Помоги себе сам, маркиз, — то и дело повторял Шаверни, — и тогда Небо тоже поможет тебе!

И Провидение пришло-таки ему на помощь. Сам того не подозревая, маркиз приехал как раз туда, куда ему было нужно. Он оказался рядом с ущельем Панкорбо, чья отверстая пасть неодолимо влекла его к себе.

На фоне величественной природы человек всегда ощущает себя маленьким и ничтожным. Вот и Шаверни, который стоял у входа в Панкорбо, казался себе карликом. Он вспомнил, что неподалеку отсюда находится Ронсевальское ущелье[59], и подумал, что если доблестный Дюрандаль[60] в руках Роланда легко крошил скалы, то чудовищный меч, сжимаемый некогда рукою Властелина судеб, сокрушил эти горы с той же легкостью, с которой путник взрезает кинжалом спелый гранат.

Въехав в ущелье, он пустил лошадь шагом. По обеим сторонам высились черные скалы, вдоль тропы бежал ручей. Над узкой расселиной кружилось воронье, задевая крыльями острые камни. Отталкивая друг друга, зловещие птицы с хриплым карканьем устремлялись вниз. Сомнений не было: в ущелье лежали трупы и прожорливые вороны, привлеченные запахом падали, слетались сюда со всей округи.

В ручье, зацепившись за камень, мок какой-то бесформенный предмет.

Маленький маркиз спешился и поддел его концом шпаги; предмет оказался грязной серой шляпой со сломанным пером.

«Кажется, я уже где-то видел сей головной убор, — подумал Шаверни. — Подобное украшение даже в этой стране благородных лохмотьев решится надеть далеко не каждый. Черт возьми, но все-таки чье же лицо выглядывало из-под этой шляпы? Неужели я так и не сумею это вспомнить?»

И, словно фокусник с Нового моста, он, весело смеясь, стал кончиком шпаги подбрасывать отвратительную тряпку, еще недавно гордо именовавшуюся шляпой. Раскатистое эхо вторило звонкому смеху Шаверни.

Наконец головной убор звучно шлепнулся на землю; маркиз как зачарованный уставился на него и неожиданно воскликнул:

— Кокардас! Слава богу! Я знал, что этот предмет некогда уже услаждал мой взор!

В узком проходе между отвесных скал вилось воронье. Появление человека ненадолго отпугнуло птиц, и они, мерзко каркая, расселись на обломках камней.

Встревоженный, Шаверни двинулся вперед. Неужели где-то здесь лежит бездыханным и сам хозяин шляпы?

Он шел медленно, держа лошадь под уздцы и устремив глаза в землю. В некоторых местах трава была примята и темна, словно ее обильно полили кровью.

Над головой маленького маркиза кружилась стая хищных птиц. Вода в ручье, еще несколько дней назад красная от крови, вновь была чиста и прозрачна. Конь маркиза потянулся, чтобы напиться, но внезапно отпрянул, тревожно фыркая и раздувая ноздри.

На обочине лежал полуразложившийся труп.

Видимо, в эти пустынные места не успели еще добраться странствующие монахи, призванные заботиться о погребении мертвецов.

У покойного не было лица — об этом побеспокоились вороны и стервятники; оттуда, где прежде был лоб, торчал обломок клинка.

В те времена шпаги часто подписывали. Из любопытства Шаверни наклонился, чтобы прочесть сверкающую золотыми буквами надпись. Она состояла всего из двух слов: регент Франции.

Маркиз прекрасно помнил, кто увез с собой шпагу Филиппа Орлеанского: этот обломок свидетельствовал о том, что здесь побывал Лагардер!

Шаверни вскочил в седло и помчался во весь опор, словно индеец, неожиданно обнаруживший, что по его земле только что проехал бледнолицый. Так он проскакал до самого Бургоса, а затем и до Вальядолида, расспрашивая по пути погонщиков мулов и владельцев постоялых дворов.

Всюду ему рассказывали о том, что в ущелье Панкорбо четверо храбрецов перебили и разогнали добрую сотню головорезов и контрабандистов. Испанцы славятся своей склонностью к преувеличениям!

Но после Вальядолида — тишина! Лагардер исчез: никто не видел его, никто не слышал о битве в ущелье Панкорбо.

Двадцать четыре часа маркиз рыскал в окрестностях города, заглядывая во все Богом забытые деревушки. Никаких следов!

Однако не в характере маркиза было предаваться отчаянию. Потерпев неудачу возле Вальядолида, он поспешил дальше и вскоре заметил на дороге девушку удивительной красоты. Маркиз решил порасспросить ее.

У юной красавицы была грациозная, танцующая походка. Судя по внешности и костюму, она принадлежала к племени мавританских цыган.

Завидев Шаверни, она резко остановилась и уставилась на него своими блестящими глазами.

— Кто ты? — спросил ее маркиз.

— Откуда я знаю? — ответила девушка. — Дитя пустыни, дочь воздуха, цветок, распустившийся на восходе солнца.

— Откуда ты идешь?

— Я пробралась через Панкорбо, где многие нашли недавно свою смерть.

— А куда ты спешишь?

— Туда, куда ведет меня судьба. Куда повелел мне идти тот, кто определил мой путь.

— И кто же определил его? — настойчиво вопрошал Шаверни, взволнованный этими загадочными ответами: он чувствовал, что за ними кроется какая-то тайна, проникнуть в которую очень важно для него.

Лицо маленькой цыганки на мгновенье вспыхнуло — и вновь застыло, подобно лику мраморной статуи: стало ясно, что чья-то воля наложила на уста девушки печать молчания, нерушимую, словно гробовая плита.

— Не знаю, — отвечала цыганка. — Просто — он.

— Как тебя зовут? — допытывался Шаверни.

— Марикита.

— А его? Назови мне его имя! Это Лагардер?

Маркиз невольно огляделся, ожидая, что сейчас откуда-нибудь из-за скалы появится шевалье. Когда он вновь посмотрел перед собой, цыганка уже исчезла.

Шаверни чувствовал, что Лагардер где-то здесь. Но сколько он ни рыскал по округе, никаких следов присутствия шевалье не обнаружил.

Как же быть? У Шаверни оставалось всего четыре дня, а он даже не мог себе представить, где Гонзага прячет Аврору и донью Крус. Что же теперь делать? Вернуться к принцессе Гонзага и признаться в собственной беспомощности?

Молодой человек так и не решил, в какую сторону лучше направиться. В конце концов он пришел к неизбежному выводу: что-то разузнать он сумеет лишь в Мадриде — там у него есть друзья, которые, разумеется, помогут ему.

Но, с другой стороны, в Мадриде Шаверни грозила встреча с Гонзага, который был там, как известно, всесилен; его происки мгновенно сведут на нет все старания маркиза.

Шаверни долго размышлял, не зная как поступить.

— Что же! — решил он наконец. — Рискну! Я вовсе не обязан показываться на глаза моему дражайшему кузену в том виде, в каком он встретил меня два дня назад. Сила тут значения не имеет: в этой схватке победит хитрость.

Есть поговорка: молодость не знает сомнений. Шаверни же был молод, а главное — отважен. Неподалеку от Мадрида он обменял коня на осла, одежду французского дворянина на платье испанского простолюдина — и вдвоем со слугой они явились в Мадрид под видом аквадоров.

Шаверни думал, что все это очень просто и вполне безопасно. Однако в отличие от его католического величества отнюдь не каждый желающий может стать Эквадором.

Должность продавца воды — бродячего ли, торгующего ли на базаре — в Мадриде покупается, как во Франции должность нотариуса. Все члены этой корпорации отлично знают друг друга, и, если кто-нибудь посторонний захочет проникнуть в их среду, его заставят либо выполнить все необходимые формальности, либо убраться вон.

Так что не успел Шаверни два раза прокричать: «Aqua, aqua fresca!»[61] — слова, которые путешественник слышит в Испании на каждом шагу, — как его окружила толпа водоносов. Глаза их яростно сверкали, а лица были искажены злобой.

Конечно, маркиз прятал под одеждой кинжал, а под седельным ремнем — короткую шпагу. Однако он сообразил, что с новыми товарищами лучше уладить дело миром.

Впрочем, это не заняло у него много времени.

— Ты давно здесь? — спросил один из водоносов.

— Только что из Сеговии, друг мой. Неужто в этом городе не найдется места для двух славных ребят?

— А разрешение от селадора у тебя есть?

— Кто это — селадор?

— Это чиновник, который отвечает за порядок в городе. Он требует, чтобы каждый новый аквадор представил ему поручительство в том, что является человеком честным, добропорядочным, придерживающимся истинной веры.

— Нет у меня никакого поручительства. А что, я похож на бандита?

Неужели детина, который наступал сейчас на Шаверни, сам предъявлял когда-то такое свидетельство? Вид его позволял в этом усомниться: похоже, он переменил немало занятий, прежде чем стал Эквадором. Может быть, поэтому он и был столь непреклонен.

— Придется тебе отсюда убраться, — заявил он.

— Погоди минутку, друг, — возразил Шаверни. — Зайдем сначала все вместе в эту харчевню да разопьем несколько бурдюков вина — так-то мы лучше сговоримся.

Это было хорошее предложение. Аквадор старается продать как можно больше воды, но немалую часть выручки тратит на вино. Так наши цирюльники никогда не пользуются сами теми мазями для ращения волос, которые так расхваливают клиентам.

Ослов и мулов торговцы водой поставили у входа в харчевню мордами к стене — так их можно бросить без присмотра часа на два, и они не сдвинутся с места.

Шаверни усадил аквадоров в укромном уголке, чтобы их разговора никто не слышал.

— Сколько вы зарабатываете за день? — поинтересовался он.

Послышались разноречивые ответы: кто-то завышал свою выручку более откровенно, кто-то — менее. Маркиз выбрал из услышанного среднюю цифру.

— Значит, — заключил он, — мы с товарищем можем получить в день песеты по три на брата?

— Точно.

— В Мадриде нам надо пробыть четыре дня, итого на двоих — двадцать четыре песеты. Вот вам тридцать, разделите между собой. А теперь давайте выпьем!

У испанцев от удивления глаза полезли на лоб.

— Не поняли? — улыбнулся Шаверни. — Я так и думал, что не поймете. Так слушайте: я не из Мадрида, не из Сеговии, не из Испании — и вообще я не водонос. Я совсем не хочу быть вашим конкурентом.

— Мы видим… Чего же тебе надо?

— Я переоделся Эквадором, чтобы найти красавицу, которую от меня прячут. Через четыре дня весь этот маскарад будет мне уже ни к чему.

Любой испанец, от первого гранда до последнего водоноса, готов сочувствовать влюбленным. Маркиз тронул сердца своих собеседников. Раздался дружный хохот — и вино полилось рекой.

— Мы всех предупредим, — сказал один из водоносов, — чтобы никто тебе не мешал. Да может, и мы тебе еще пригодимся? Мы со своими кувшинами везде бываем и служанок умеем разговорить. Скажи только, в каком доме прячут твою сеньориту. Хотя бы на какой улице?

— Не знаю…

— Так мы узнаем. Какая она из себя?

Шаверни описал им Аврору, донью Крус, Лагардера, Паспуаля и, наконец, Кокардаса, узнать которого было проще всего.

Аквадоры оказались для маркиза бесценными помощниками — пренебрегать такими явно не следовало. Он щедро заплатит им, — но и сам внакладе не останется.

— Пятьсот песет тому, кто разыщет кого-нибудь из тех, о ком я вам рассказал, — объявил Шаверни. — В этот час вы всегда найдете меня здесь. Что ж, до завтра: пока же я и сам отправлюсь на поиски.

Колокольчики на шеях ослов и мулов вновь весело зазвенели — и аквадоры разбрелись кто куда.

— Aqua, aqua pelada, aqua fresquita! Quien quiere aqua?[62] — во всю мочь кричал маленький маркиз, не забывая рассматривать лица прохожих и заглядывать в прорези ставен.

На Пласа Майор его остановила толпа. В центре площади проповедовал монах — «булеро», продавец индульгенций. Таких всегда собираются слушать простые набожные люди.

Лица монаха не было видно: его закрывал шерстяной капюшон. Говорил же проповедник без умолку, рассказывая о страстях Господних так, словно видел все своими глазами, и постоянно взывая к Матери Божьей, святому Иакову Компостелльскому и всем святым праведникам Кастилии и Арагона.

Его красноречие почему-то вызывало страшную жажду. Некий добрый капуцин[63] подошел к водоносу и залпом осушил стакан.

С ним был товарищ: капуцины в Испании всегда ходят по двое. Шаверни предложил воды и второму, но тот лишь презрительно отвернулся: видно, не таким напитком привык достойный отец орошать себе горло!

Впрочем, осмыслить этот факт Шаверни не успел. Проповедник вдруг исчез, словно сквозь землю провалился; женщины, монахи, нищие и все прочие тоже разбежались кто куда.

В несколько секунд площадь опустела: на ней остались лишь рота полицейских, один водонос — то есть Шаверни — и один монах, имя которого мы скоро узнаем.

Другой отряд полицейских, пропустив толпу, перекрыл выходы на боковые улицы; так невод, поставленный на крупную рыбу, дает ускользнуть мелкой рыбешке.

Всякий, кому известно, как в Испании почитают монахов, без труда угадает, кто был этой крупной рыбой. Сообразил это и Шаверни: на капуцина полицейские сети расставлять не могли, и значит, рыбой был он сам. Молодому человеку не пришло в голову убежать с площади вместе с толпой — и вот теперь он угодил в самую заурядную мышеловку.

Но вскоре Шаверни понял, что ошибся: жандармы даже не смотрели в его сторону.

Капуцин же озирался в поисках товарища: он не заметил, как тот живо сбросил шерстяную сутану, накинул ее на женщину, бежавшую впереди, и проскочил через ячейки невода.

Женщину тут же схватили. Увы! Она оказалась торговкой арбузами, которую хорошо знали на Прадо. Жандармы поняли, что их провели.

Второй капуцин не догадался сделать того же — и попался. Однако у него были длинные, крепкие ноги, и он пустился наутек.

Вокруг Пласа Майор началась сумасшедшая гонка. Двадцать раз полицейские уже готовы были схватить убегавшего капуцина, и двадцать раз он ускользал от них. На балконах множество любопытных следили за этой корридой в новом вкусе.

Капуцин несколько раз проскакивал мимо Шаверни. Один раз он промчался так близко, что маркиз расслышал его бормотание:

— Не догонят, голубь мой, не догонят!

Маркиз так и подскочил: это был Кокардас! А второй, стало быть, — Паспуаль.

Что же делать? Окликнуть мнимого капуцина — значит, погубить и его, и себя. Опять Шаверни встретил человека, который знает, где скрывается Лагардер, — и опять не может выведать эту тайну!

Бежать Кокардасу было нелегко: рапира, скрытая под сутаной, путалась у него в ногах. Да ему и надоело удирать от жандармов, словно зайцу от борзых. Пока он изображал монаха, бегство не роняло его достоинства, — но жандармы догоняли, и настал час вновь превратиться в Кокардаса.

Внезапно шпага явилась на свет, и обступившие было Кокардаса жандармы в испуге попятились — тем более что ругался он так, как в монастырях ругаться не принято. Гасконец походил на истыканного бандерильями быка, который вдруг резко останавливается и, разбрасывая во все стороны копытами песок, выбирает первую жертву…

Итак, Кокардас замер посреди площади, один против тридцати полицейских. Из-под распахнувшейся сутаны виднелся ветхий камзол и старые сапоги. Вид у бретера был внушительный; Шаверни еле удержался, чтобы не броситься ему на помощь.

Но врагов было слишком много — к тому же гасконец не видел, что происходит у него за спиной. Неслышно, как змея, к мнимому монаху подполз низенький, коренастый, крепкий человечек — один из тех испанских горцев, что могут поднять лошадь или быка, словно охапку сена.

Кокардас вдруг почувствовал, что сидит на чьих-то широких плечах; потом его перевернули и так, вверх ногами, взвалили на спину.

— Подлые приемчики, дьявол вас раздери! — прорычал гасконец.

Он бы еще много чего добавил, если бы ему дали, — но ему мигом заткнули рот, связали по рукам и ногам и потащили в тюрьму.

Однако Паспуаль ускользнул от жандармов — и Шаверни решил немедленно разыскать его. По горячему следу маленький маркиз рассчитывал уже назавтра добраться до Лагардера. Разве могло юноше прийти в голову, что «булеро», читавший проповедь на Пласа Майор и словно призрак исчезнувший при появлении полицейских, — это и был сам Лагардер?

До позднего вечера всматривался Шаверни в лица всех монахов на мадридских улицах (а встречал он их там немало). Все они были краснорожие, пузатые и воды не пили.

Несколько раз маркиз проходил совсем близко от нормандца — да тот уж был не монахом!

VI. КОКАРДАС НА ЭШАФОТЕ

Два дня спустя Мадрид проснулся от погребального звона колоколов.

Скоро на площади Севада яблоку было негде упасть. Лишь один угол площади, оцепленный солдатами, оставался свободным; здесь стояла виселица.

На эшафот поднялся палач — проверить, все ли в порядке. Он просунул руки в петлю, чтобы убедиться, что узел легко затягивается. Потом палач сильно дернул за веревку и повис на ней всем телом, демонстрируя зрителям, что веревка крепкая и что осужденного отправят на тот свет как положено, без всяких недоразумений.

Если бы кто-нибудь увидел, как палач при этом посмеивается, то с полным основанием заподозрил бы, что недоразумения все-таки будут. Но лицо палача скрывал черный капюшон с узенькими прорезями для глаз. Черной была и бархатная одежда — только широкий красный пояс кровавой полосой выделялся на этом траурном фоне.

То был не постоянный мадридский палач — отвратительный толстый урод. Тот никогда не закрывал лица: он так косил, что ничего не мог рассмотреть сквозь прорези маски. Его взгляда осужденные боялись больше, чем самой петли.

— Отчего же его нет? — удивилась одна женщина.

— Ему только простых воров вешать, — ответил кто-то. — А этот, видно, персона важная, вот для него и выписали палача из Кадиса. Тот здорово умеет вздернуть человека!

— Santa Virgen![64] — воскликнула разом стайка кумушек. — Кадисский палач! Небось не упустит беднягу.

— Да уж наверное!

Минуту спустя вся площадь уже знала, что казнь будет вершить не кто иной, как знаменитый кадисский палач, а сам осужденный — по меньшей мере испанский гранд.

От болтовни рты то и дело пересыхали, так что множество аквадоров, шнырявших по площади, в изобилии собирали деньги и сплетни. Деньги они клали к себе в карман, а сплетни поспешно передавали товарищу, все время стоявшему в сторонке.

Так маленький маркиз узнал, что Кокардаса принимают за высокопоставленную особу. Даже в самых печальных обстоятельствах Шаверни не терял чувства юмора. Сейчас он поглядел на виселицу, силуэт которой мрачно чернел на фоне утреннего неба, и прошептал про себя:

— Бедный Кокардас! Сейчас его и вправду поставят очень высоко.

Мастерство же и репутация палача, будь он кадисский, валенсийский или мурсийский, маленького маркиза нисколько не волновали.

Но не все смотрели на вещи так же. Замена одного из главных действующих лиц предстоящего спектакля породила у многих самые фантастические предположения. Женщин на площади было достаточно, их языки работали, не переставая… И чего только каждая не напридумывала!

— Все вы мелете чушь, — вдруг громогласно заявил какой-то оборванный нищий на костылях. — Знаете, почему сегодня нет мадридского палача? Нынче ночью он отправился в ад — следом за всеми, кому многие годы помогал попасть туда!

Люди тут же окружили его, расталкивая друг друга локтями, чтобы занять местечко получше. Нищие обычно знают много — куда больше, чем кто-либо.

Наш оборванец подмигивал так лукаво, что всем было ясно: он готов высыпать из своей сумы целую кучу новостей.

В первый ряд слушателей протолкался один аквадор и спросил:

— Тебе что-нибудь известно?

— Известно — и немало. Вот ты, сударь мой, торгуешь водой, а сам зачерпнул ее в Мансанарес и ничего не заплатил. Так и нищий бродяга может продать вести, которые собрал по дороге. Дайте мне каждый по монетке, любезные друзья, и я все вам расскажу.

Вокруг нищего столпились не только простолюдины: были здесь и богатые молодые люди, и даже знатные дамы. Песеты так и посыпались в подставленную ладонь оборванца; спрятав полную горсть монет к себе за пазуху, он тут же вновь высовывал руку из-под заплатанного плаща.

Так продолжалось минут пять, — а похоронный звон меж тем не умолкал.

Самая любопытная и нетерпеливая сеньорита похлопала бедняка веером по плечу.

— Говори все скорей, — улыбнулась она, показывая дивные белые зубки. — Говори скорей, и я разрешу тебе меня поцеловать.

Все кругом засмеялись, а глаза нищего загорелись несказанной радостью и немыслимым вожделением. Он тут же потянулся губами к девушке. Та отпрянула:

— Потом, потом!

— Потом, сеньорита, вы убежите и посмеетесь надо мной…

— Что же, — сказала она, — ты мне не доверяешь? Так на тебе!

Соблазнительная, грациозная, она очень мило подставила щечку, а Паспуаль — ведь это был не кто иной, как нежный, любвеобильный брат Паспуаль, — прижал руки к груди, обласкал взглядом ушко, трепещущие ноздри, вырез корсета — и вдруг жадно впился в ее губы, как человек, давно забывший сладость поцелуя и теперь лишь на миг получивший возможность вспомнить ее…

— Ну, теперь говори! — хором воскликнули собравшиеся.

— Ладно, любезные друзья. Я расскажу новость вам всем, хотя только одна сеньорита явила мне такую милость… Палач убит. Его жена нынче утром обнаружила рядом с собой полуостывшее тело. Кто-то поразил его кинжалом в самое сердце.

— Но кто же? Кто его убил?

— Вот уж вопрос так вопрос! Откуда мне знать? Никто, кроме полицейских, не заходил к нему днем, никто никогда не заглядывал ночью… Должно быть, сам дьявол решил наконец утащить его в преисподнюю… или Господь Бог помешал палачу казнить невиновного.

Стало слышно, как в карманах щелкают четки.

— Так осужденный невиновен? — спросил кто-то.

— Сам-то я точно не знаю, но слыхал, что он чист перед, Богом и людьми. А если это и вправду так — Пресвятая Богородица и святой Винсент обязательно спасут его в последний момент!

— А ты с ним знаком?

— Я-то? Да нет. А если вы хотите разузнать все поподробнее — вон там стоит одна цыганочка. Она с ним, кажется, водила дружбу. Только что она говорила, что он не испанец.

Нищий указал рукой туда, где якобы стояла цыганка, — и все бросились в ту сторону, сгорая от любопытства.

Оборванец же просто хотел избавиться от слушателей. Они узнали от него, что осужденный невиновен, и эта весть через несколько минут облетит всю площадь. Пока Паспуалю ничего больше не требовалось.

Там, куда наш храбрец направил любопытных, Марикиты давно не было, и он прекрасно это знал. Растолкав плотную толпу, он поспешил встретиться с маленькой цыганкой у самого эшафота. Марикита уже ждала его. Они заговорщицки переглянулись.

— Все хорошо, — шепнул Паспуаль на ухо девушке.

Затем он обменялся взглядами с еще одним человеком, стоявшим неподалеку. Этим человеком был сам палач! Потом Паспуаль тихонько отошел в сторонку. Теперь у него было время подумать о поцелуе, который — даже без всяких просьб — подарила ему одна из первых красавиц Мадрида.

«Вот ведь, — размышлял нормандец, — куда заводит женщин их безумное любопытство! Одно слово — Евины дочери. И своим счастьем я обязан тебе, мой благородный друг, — тебе, которого сейчас вздернут на виду у всей этой толпы… Если ты, старина Кокардас, выпутаешься из этой переделки — какой славной бутылкой отблагодарю я тебя за минутное блаженство, которое ты невольно подарил мне!»

Амабль философствовал! Да и что еще делать у подножья виселицы? Впрочем, как видно, образ сеньориты с алыми, сочными, как гранат, губками не давал ему долго грустить.

«А что бы я рассказал ей за второй поцелуй? — соображал он. — Признался бы, что я сам и убил мадридского палача, чтобы его место мог занять другой человек? Сказал бы, кто этот другой?»

Так все и было. Накануне палачу предложили приличную сумму, попросив подрезать веревку у самой петли, чтобы она держалась на ниточке. Палач согласился и взял деньги, но положиться на него было нельзя. И Паспуаль без колебаний убил его — потому что палач был бесчестным человеком, потому что надо было выручать Кокардаса, потому что так велел Лагардер.

Толпа вдруг стихла. Вдалеке послышались голоса священников, читавших заупокойные молитвы.

Солдаты навели порядок среди зрителей. Паспуаль и Марикита очутились рядом, у самого эшафота. Шаверни стоял в каких-нибудь десяти шагах от них; не подозревая, что они так близко, он посматривал то на помост, то на улицу, откуда должна была появиться процессия.

Да если бы он и углядел помощника учителя фехтования — как узнал бы его в таком жалком нищем? И как заметил бы среди тысяч лиц мордашку маленькой цыганки, которую после Сеговии и видел-то лишь однажды, мельком? А чувствовал ли он, что где-то тут, совсем рядом, находится Лагардер — так же, как и он сам, замаскированный до неузнаваемости?

«Я осужден на бездействие! — дрожа от ярости, думал Шаверни. — Бедняга погибает, а я ничем не могу ему помочь!»

Все взгляды обратились в одну сторону: появился Кокардас, одетый в белое, верхом на безухом осле; ноги гасконца волочились по земле. На голове у него был зеленый колпак с белым крестом. Впереди шли священники — читали молитвы и готовили осужденного к смиренному переходу в вечность.

Надо сказать, их причитания мало трогали нашего друга. Он все равно не понимал ни слова — да и какая ему была разница, что шепчут ему в уши по-испански или по-латыни? Ему было ясно одно — пробил его смертный час. Кокардас не заботился о том, чтобы умереть по-христиански, но хотел погибнуть, как герой.

Пуще всего его злило то, что рядом идут братья мира и милосердия[«Братство мира и милосердия» — не монашеский орден, хотя устав его очень строг. Это группа почтенных горожан, добропорядочных и добросердечных. По вековому обычаю, они заботятся о каждом осужденном на казнь с момента вынесения приговора и не только с искренним милосердием готовят его к встрече со Всевышним, но и берут под свое покровительство его семью, воспитывают осиротевших детей, делая из них порядочных людей. Величайший преступник, попавший на их попечение, — для них уже не преступник, а несчастный брат.

На фоне лицемерной испанской набожности пример истинно христианской добродетели, подаваемый этим братством, воистину велик, и никто с этим не поспорит…], звонят в колокольцы и пользуются его несчастьем, чтобы собирать подаяние.

— На благотворение и мессы за упокой души несчастного осужденного! Подайте кто сколько может Бога ради!

Вновь и вновь жалобно твердили они эту фразу — и кошельки их наполнялись золотом, серебром и медяками.

«Да, ничего не скажешь! — думал гасконец. — Эти канальи и сотой доли не отсыпали бы на то, чтобы спасти мою башку. И ведь все хотят посмотреть, как мои кости будут болтаться на веревке: платят за место дороже, чем в парижской Опере! Что ж, приятели, вы платите не зря — стоит раскошелиться, чтобы поглядеть на смерть Кокардаса-младшего, да, голуби мои! И нечего мне на них сердиться — они оказывают мне честь, ничего не скажешь!»

Он тоже философствовал, только не так безмятежно, как Паспуаль…

— На благотворение и мессы за упокой души… — вновь загундосили священники.

— Сколько деньжищ, голуби мои, идет бритым макушкам! — ворчал Кокардас. — За два месяца не пропьешь! Хуже нет, как попасть на виселицу в Испании!

Но те, о ком он в эту роковую минуту думал с таким презрением, заслуживали лучшего мнения.

Но Кокардасу было не до того: он видел, что эти люди ведут его на виселицу и, пользуясь его бедой, собирают деньги, которым не суждено превратиться в благородное вино. Уже из-за одного этого он не мог отнестись к ним с почтением.

Куда как лучше, если бы вместо монахов, милосердных братьев и солдат с ним был верный друг Паспуаль! Тщетно пытался Кокардас различить его лицо в огромной толпе…

Сначала он увидел только, как некий аквадор подал ему какой-то непонятный знак. Чуть дальше — хромой нищий костылем указал ему на палача, а палец приставил себе ко лбу меж бровей.

Что бы это значило? Кокардас не понял. Но Паспуаля он узнал — и был чрезвычайно рад встретить приятеля перед горестной своей кончиной.

За спиной Паспуаля гасконец искал Лагардера. Он так и не увидел его, но все равно приободрился: «Малыш где-то там, в толпе! Он убедится: старик Кокардас не спасует перед пеньковой веревкой! Я предпочел бы умереть со шпагой в руке — да чтоб на ней корчился Пейроль, — так ведь выбрать не дают, ничего не скажешь! Ну, голубь мой Кокардас, коли виселица хочет тебя обнять — не шарахайся от нее!»

В его мозгу пестрой чередой проплыли воспоминания: ров замка Кейлюс, бал у регента, кладбище Сен-Маглуар… Промелькнули лица мертвых и живых: Лагардера, Авроры, Невера, Гонзага, Альбре и многих, многих других. Вспомнилось все хорошее, что было в беспокойной жизни славного рубаки…

Лоб его на миг нахмурился, — но вот он решительно вскинул голову и насмешливо посмотрел на виселицу. У гасконца было собственное представление о том, как красиво умирать!

Процессия остановилась, и главный алькальд прочел приговор.

Кокардас обвинялся в том, что был французским шпионом и состоял на службе у некоего шевалье Анри де Лагардера, о местопребывании которого каждому доброму испанцу предписывалось за соответствующее вознаграждение немедленно донести властям. Иначе говоря, голова Лагардера была оценена в немалую сумму.

Кокардасу вменялось также в вину соучастие в убийстве пятидесяти с лишним человек в ущелье Панкорбо, святотатственное присвоение монашеского одеяния и вооруженное сопротивление при аресте.

Преступник был приговорен к смертной казни через повешение, каковая должна была состояться немедленно.

В странном документе, который зачитал алькальд, не хватало лишь одного: подписи Гонзага. Впрочем, он сам диктовал текст этого приговора: не в силах поразить своего главного врага, принц решил отомстить хотя бы его помощникам. Люди Гонзага опознали в Мадриде наших храбрецов — и вот один из них попался.

Священник в последний раз напутствовал осужденного. В торжественной тишине Кокардас стал подниматься на эшафот.

Но на середине лестницы осужденный вздрогнул. Неужели он, доселе столь хладнокровный, потерял самообладание перед лицом смерти? Что скажет он с эшафота — заявит о своей невиновности или публично покается в тяжких грехах? Толпа беспокойно ожидала…

На одном из балконов стояли люди, которым страшно хотелось, чтобы Кокардас поскорее задрыгал ногами в воздухе. Мы говорим о Филиппе Мантуанском и его банде. Впрочем, они предпочли бы увидеть на виселице Лагардера.

Кокардас заметил их. Он протянул в сторону балкона костлявую руку и громовым голосом, прогремевшим в гробовой тишине, царившей на площади, оглушительно пророкотал:

— Ну, Гонзага, съешь тебя сатана! Хотел меня вздернуть — так не будет тебе за это ни счастья, ни удачи — вот так, голубь мой!

Это был уже не тот оборванный, хвастливый, болтливый и вечно пьяный рубака, которого многие знали. Его огромный силуэт, вырисовываясь у виселицы на фоне небесной лазури, словно бросал дерзкий вызов всем и вся. Перед лицом смерти Кокардас впервые обрел подлинное величие!

Ему махали платочками и веерами. Паспуаль давно посеял в толпе сомнения в виновности осужденного — и теперь эти сомнения дали обильные всходы.

Но гасконец неспроста так гордо вскинул голову. Он один на всей площади услышал два слова, сказанные ему на ухо:

— Я здесь!

Вот почему на середине лестницы Кокардас вздрогнул. Палачом оказался Лагардер!

— Завтра вечером в Сеговии! — шепнул он.

— Буду!

И больше ни слова. Палач накинул осужденному петлю на шею, а сам уселся верхом на виселицу.

Лестница упала. Из двух тысяч глоток вырвался единодушный вопль — и Кокардас повис в воздухе.

Женщины на миг зажмурились, а когда вновь открыли глаза, ожидая увидеть на виселице страшный труп с вывалившимся языком, — там ничего не было.

У самой петли веревка лопнула — и вот Кокардас, оглушенный падением, лежал на помосте, словно огромный ощипанный орел, рухнувший с неба на землю, и слушал восторженные вопли толпы, громко кричавшей о его невиновности!

Поскольку веревка оборвалась, он был теперь свободен от власти правосудия и принадлежал братьям мира и милосердия. Так было записано в буллах и хартиях, обнародованных задолго до Карла V…

Гонзага и его присные в ярости покинули балкон — и на сей раз у них ничего не вышло.

Старейшина «Братства мира и милосердия», подойдя к Кокардасу, прикоснулся жезлом к его плечу:

— Брат, теперь ты с нами. Ты уплатил свой долг и отныне будешь жить на свободе, в почете и уважении.

Кокардас искал глазами палача, но тот исчез. Зато гасконец увидел, как Марикита, стоя неподалеку, улыбается ему, а Паспуаль плачет от радости.

К Кокардасу подошел аквадор со стаканом.

— Ну, голубь мой! — взревел гасконец с прежним пылом. — Ты что, отравить меня хочешь? Мне теперь нужно совсем другое лекарство!

— Выпейте-ка, — настаивал аквадор. Потом он наклонился и шепнул гасконцу на ухо: — Я Шаверни.

Он хотел добавить что-то еще, но милосердные братья тесно обступили нового члена своей конгрегации и приподняли его с деревянного настила, чтобы увести с площади под руки или унести. Маркизу пришлось отойти в сторону, и Кокардас не успел договориться с ним о встрече.

Колокола на Сен-Эстебан умолкли — и вдруг на площади послышался оглушительный треск: толпа крушила виселицу.

VII. КРАСНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Сьерра-де-Теруэль соединяется с хребтом Сьерра-Пенаго-лоза под тупым углом. Утес, находящийся в вершине этого угла, круто обрывается вниз, в долину. Неподалеку от этого места и вздымается Пенья дель Сид.

Конечно, Монтальбан, который виднеется за ней, выше и внушительнее, но таких гор немало. Скала же Пенья дель Сид необычна в своей дикости; она стоит, словно передовой страж, занявший свой пост по приказу самой природы, чтобы наблюдать за Арагоном и охранять Валенсию от опасностей с севера.

С незапамятных пор, как гнездо коршуна, лепился там к скалам замок: самые старые камни лежат в его стенах еще с римских времен. Сарацинская башня, что возвышалась над ним до начала прошлого столетия, была возведена по велению мавританского владетеля Сарагосы мавра Абу-Джафар-Ахмеда. Кровь лилась по ее стенам потоками — нет в башне ни одной глыбы, на которую она не брызнула хотя бы раз. В главном дворе замка еще и теперь показывают отверстие цистерны, куда в 1450 году вперемешку бросали живых и убитых — женщин, детей, воинов, самого хозяина замка…

Никто с тех пор не смел поднять плиту, закрывающую эту груду костей.

Множество легенд окутывало этот оплот мавров — и покуда стояла проклятая башня, каждый христианин, завидев ее силуэт, трижды осенял себя крестным знамением. Назло векам и людям долго высилась она посреди католической страны как символ мощи ислама.

Ко времени действия нашего повествования часть укреплений и зданий уже обрушилась; их обломки лежали в долине. Незыблемой оставалась лишь башня — и те покои, что примыкали к ее гранитным стенам. В башне же было немало просторных комнат. И они не пустовали.

Да, уже два года там жил неизвестный старец — человеческая руина в руинах времени…

Никто не помешал ему поселиться здесь — ведь никто не стремился предъявить своих прав на это мрачное жилище. Но говорили, будто он продал душу дьяволу и когда-нибудь сгинет в серном пламени вместе с замком…

Никто не знал, откуда он; у него не было ни родных, ни друзей; он никогда ни с кем не разговаривал и никому не назвал даже своего имени. Все его сторонились и никому не было до него никакого дела.

Иногда его худую фигуру замечали на стене замка, иногда видели, как он поднимается на вершину башни и часами сидит, глядя на звезды. Все думали, что в это время он занимается ворожбой, — и старались не попадаться ему на глаза.

Никто не знал, как и на что он живет; никто никогда не видел, чтобы кто-то приходил к нему в развалины. Лишь иногда, редкими лунными вечерами рядом с ним появлялась девушка-цыганка, но никто не имел представления, как она туда пробирается и куда потом исчезает.

Старик и девушка размахивали руками, указывали на созвездия, поворачивались то на запад, то на восток…

Все добрые женщины были убеждены, что цыганка колдунья. Не дай Бог повстречаться с ней!

Разные слухи ходили про старика с девочкой: говорили о тайных оргиях, о яде, о немыслимых чародействах. Кто бы ни умер в округе — хоть курица, хоть коза, — всегда обвиняли отшельника с Пенья дель Сид.

Долго так продолжаться не могло. Однажды женщины заставили своих мужей отправиться к башне и выгнать старого орла из горного гнезда.

Увидев толпу, старик ничуть не испугался. Долго крестьяне колотили в трухлявую дверь рукоятками кинжалов, кулаками и ногами. Наконец перед ними предстал безоружный седовласый старец горделивой и благородной наружности.

Он указал рукой на их деревни и сказал:

— Разойдитесь по домам и не беспокойте человека, живущего славой своих прошлых дел и тоской по разбитой жизни. Уходите отсюда!

Чтобы подать пример, он сам повернулся к ним спиной и, не закрывая двери, спокойно поднялся к себе. Никто из охотников, вознамерившихся было поймать старого орла, не посмел переступить порога. Смущенные, даже пристыженные вернулись они домой. Любопытные женщины забросали их вопросами. Старший из мужчин ответил за всех:

— Оставьте этого человека в покое. Забудем о нем.

Старец из развалин, против которого замышлялась эта маленькая неудачная экспедиция, был испанским грандом и звался доном Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира. По женской линии он происходил от Ибн-Ахмара — Красного человека, который был халифом в Андалусии около 1240 года.

Где только не воевал дон Педро! На его теле было больше шрамов, чем он прожил лет.

Шпага его была одной из самых грозных в Испании; не менее острым был и его язык. Однажды за неосторожное слово Альберони изгнал из Мадрида этого человека, никогда не гнувшего спины перед сильными мира сего. Министр конфисковал его земли, лишил всего имущества, попытался даже опорочить его имя и поставить под сомнение его славу.

Но дон Педро сохранил уважение равных себе — и с высоко поднятой головой удалился в изгнание, обосновавшись на единственном клочке земли, который у него позабыли отнять, — в развалинах Пенья дель Сид.

Девушка, навещавшая его, была его дочерью, плодом любви к одной цыганке из Шотландии. Малышка долго странствовала вместе с матерью, пока та не уснула вечным сном в гроте близ кратера горы Баладрон. В наследство дочери она оставила свою красоту, свое золотое колечко и свою тайну — имя отца девушки.

Эта девушка была Марикитой. Той самой Марикитой, что держала факел в ущелье Панкорбо; той, что потом всю неделю провела вместе с Лагардером; той, которую Шаверни повстречал по дороге из Сеговии.

Пока ее отец был богат и почти всесилен, она не спешила встретиться с ним — ей было довольно восторгаться им издали. Но, узнав, что он впал в немилость и живет в нищете, она разыскала его и, показав материнское колечко, открыла свою тайну.

Оба не колебались ни минуты: отец раскрыл объятия, дочь прижалась к его груди.

С тех пор она постоянно навещала отца, согревая его старость дочерней лаской. Она позаботилась о том, чтобы одна старуха из Монтальбана, знававшая ее мать, доставляла отшельнику пищу и все необходимое.

Только две эти женщины и ходили в замок: одна приносила нежность и радость, другая помогала дону Педро выжить. Он щедро расплачивался со старухой, не жалея тех грошей, которые ему удалось сохранить, девочке же дарил поцелуи, полные отцовской любви и ласки. Он был почти что счастлив в своем уединении!

В этот раз Марикита опаздывала на двое суток. Старик очень беспокоился. По десять раз на дню выходил на стену посмотреть, не идет ли она по дороге, а вечерами каждые четверть часа спускался по узкой лестнице к задней двери башни. Ему казалось, что его нетерпение должно ускорить появление цыганочки.

Заложив руки за спину и вперив взор в пространство, он часами расхаживал по замку и размышлял: «Отчего она не хочет жить со мной? Того, что я привез сюда из своего дворца, хватит нам с лихвой… А как нам было бы хорошо вдвоем! Мы смотрели бы на звезды! Она открыла бы мне древние тайны, ведомые одним цыганам, а я рассказал бы ей о людской неблагодарности, о суетном ничтожестве мира… Но нет! Жизнь для нее — это свобода, солнце, простор… а возможно — и любовь? Здесь же — гробница, где поблекнет рубин ее уст, погаснет блеск очей, остынет благородная кровь Красного человека, что течет в ее жилах. Моя клетка мрачна и печальна — не умрет ли в ней моя птичка раньше меня самого? Она сильна, отважна, чиста; она родилась свободной, как мотылек. Пускай же порхает, где ей нравится, — я не имею права замуровать ее в своем склепе. Я мечтаю лишь об одном — чтобы в мой последний час она закрыла мне глаза!»

Раздумья дона Педро де Валедира были прерваны резким стуком в дубовую дверь, которая выходила в долину.

Это, безусловно, была не Марикита. И не старая Кончита. Обе они пользовались только дверью в башне.

Своим обычным ровным шагом дон Педро невозмутимо спустился к двери. Незнакомый дворянин снял шляпу и низко поклонился ему.

— Кому принадлежит этот замок? — спросил пришелец.

— Я владелец сих развалин, сеньор, — отвечал испанец. — И если вам угодно немного передохнуть — здесь вы найдете приют, но стол, не скрою, будет скуден.

Гость и хозяин обменялись взглядами; один глядел открыто и честно, другой испытующе и лукаво.

— Благодарю вас, — сказал незнакомец. — Мне нужно поговорить с вами. Не хотите ли вы продать свое поместье? Я, заплачу за него двойную цену.

— Ни за что, — отвечал хозяин. — Мое старое тело подобно сим древним камням — и исчезнет вместе с ними: башня обрушится и похоронит мои кости.

— Какая же сумма вас устроит?

— Отвергну любую. Я готов принять вас здесь в качестве гостя, — но и только. С кем, впрочем, имею честь говорить?

— Моя фамилия де Пейроль, я интендант принца Филиппа Гонзага, герцога Мантуанского.

Испанец напряг память.

— Мне известно это имя, — наконец сказал он, — но с тем, кто его носит, я незнаком. Однако ему не подобает жить в столь убогом доме — для чего же он желает приобрести его?

— Не для себя…

— Объяснитесь, сударь.

— Принц намерен поселить здесь на некоторое время двух молодых особ. Одна из них, та, которой он покровительствует, тяжело больна. Ей необходим полный покой и уединение. На постоялом дворе в соседней деревне ничего этого нет, а нам пришлось ее там оставить — так она плоха. Короче говоря, речь идет о жизни девушки!

Дон Педро немного подумал и негромко ответил: — Я здесь один, места же довольно для десятерых. Было бы преступлением не отворить дверь страждущей. Если несколько дней отдыха под моим кровом пойдут ей на пользу — привозите ее сюда.

— Благодарю вас, — прошептал Пейроль.

— Но кто же будет сопровождать ее, ухаживать, заботиться о ее здоровье?

— Я сам, сударь, — и, конечно, врач. Для ухода при ней есть еще компаньонка, а служанку я найму здесь, в округе.

— Для моего убежища, которое никто не посещает, это слишком! В любом ином случае я бы вам решительно отказал. Но раз дело касается больной девушки — я покоряюсь. Следуйте за мной и убедитесь, достойны ли неустроенные покои, которые вы найдете в этом доме, принять ее.

Пейроля поразили манеры высокородного вельможи, и он больше смотрел на хозяина, чем на те несколько комнат, которые показывал ему старик.

Эти помещения содержались в относительном порядке. Их окна выходили на безбрежную равнину. Стены были выбелены известкой, старая мебель скрипела и шаталась, но освещенные солнцем комнаты казались веселыми и светлыми. Все было вымыто, вычищено, а кое-где даже сохранились следы былой роскоши.

— Превосходно, — сказал Пейроль и вытащил кошелек с золотыми монетами. — Вот плата за жилье. Если вам мало, я готов прибавить.

Старый гранд кротко отстранил кошелек и сказал:

— Вам придется покупать еду и все прочее, что понадобится вашим людям. Сам я не смогу вам в этом помочь: я живу здесь затворником.

— Значит, вам тем более не следует отказываться от вознаграждения.

Голос старца посуровел:

— Мне ничего от вас не нужно, сударь; я полагал, что вы поняли это.

Фактотум принца Гонзага развел руками.

— Извольте простить меня, — пробормотал он. — Как ваше имя?

— Вам нет дела до моего имени, сударь, и позвольте мне не называть его. Можете привезти сюда больную, когда вам будет угодно.

— Завтра или послезавтра, — отвечал господин де Пейроль. — Вы можете быть уверены в искренней признательности принца Гонзага. Он не забывает оказанных ему услуг!

— Я оказываю эту услугу вовсе не ему — и давно уже отвык надеяться на людскую признательность.

Пейроль поклонился и вышел. Загадочный хозяин разрушенного замка сильно заинтриговал его. Но на постоялом дворе ему не удалось удовлетворить своего любопытства: о старике никто ничего не знал.

Мы уже слышали, как Гонзага объявил донье Крус, что отныне она и Аврора будут жить в этих мрачных, искрошившихся каменных развалинах, прилепившихся к бесплодной скале у входа в долину.

По правде говоря, принц был сильно недоволен, что владелец руин отказался продать свое «поместье». Теперь в игру приходилось включать еще одного человека — незнакомого и вдвойне опасного оттого, что он скрывал свое имя и прошлое.

— Он кажется честным человеком, — заметил Пейроль.

— А окажется отпетым негодяем! — воскликнул принц Гонзага. — Да и что ты понимаешь в честных людях? Как ты с таким договоришься? — негодовал Филипп Мантуанский. — Вот если бы он был похож на тебя, ты бы с ним отлично поладил!

Как всегда, когда принц был не в духе, он вымещал свое раздражение на верном слуге. Тот лукаво возразил:

— Поладить можно с кем угодно. Особенно с покойником…

Гонзага понимал и принимал такие намеки. Впрочем, искать другое убежище было некогда — да и удастся ли где-нибудь найти столь же надежное укрытие? Кому придет в голову искать здесь Аврору де Невер?

Итак, он отправился в Мадрид, положившись на хитроумие своего фактотума.

— Следи за ней хорошенько, — приказал он, отъезжая, — а того человека берегись!

— Будьте покойны, монсеньор: скоро дом освободится от лишних жильцов и я стану в нем полным хозяином!

Это означало: дни старца сочтены. Пейроль и не предполагал, что ему предстоит столкнуться с той силой, которую одни называют цепью роковых случайностей, другие же — промыслом Божиим…

На другой день прибыл медик из Сарагосы — не столько врач, сколько мошенник — и прописал больной кровопускание и клистир.

К этому сводилась вся медицинская практика того времени: человека, который пытался заикнуться о чем-то ином, тут же объявляли шарлатаном. Методы врачевания той эпохи и их результаты хорошо видны на примере судьбы герцогини Беррийской. Врач Гарю прописал ей свой эликсир, категорически запретив промывать желудок: в этом случае эликсир превращался в яд. Ширак, лейб-медик герцогини, не послушался и назначил промывание. Дочь регента умерла двадцати четырех лет от роду. Впрочем, беспутная жизнь все равно вскоре свела бы ее в могилу…

Мадемуазель де Невер была так слаба, что никто не сомневался: кровопускание убьет ее. Донья Крус решительно восстала против предписаний испанского врача. Да и Пейролю все было ясно.

— Можно ли доставить больную вон туда, — указал он на замок, — не подвергая ее жизнь опасности?

— Полагаю, что да… впрочем, предварительное кровопускание…

— Шел бы ты к дьяволу, мошенник! — взорвался интендант. — Вот я тебе устрою предварительное кровопускание!

Медик собрал пожитки, поднял с земли брошенный кошелек и скорой трусцой поспешил в Сарагосу. Он надеялся стать домашним доктором богатой дамы и провести у ее постели несколько месяцев — а закончилось все в пять минут. Донья Крус готова была выцарапать ему глаза, но не допустить к больной.

На другой день десять дюжих носильщиков отнесли на тюфяке молодую герцогиню Неверскую в замок Пенья дель Сид.

У дверей ее с церемонным поклоном встретил дон Педро. Увидев Аврору, бледную и прекрасную, он почувствовал глубокую нежность к этому хрупкому существу, искавшему покоя в его бедной обители. Он вспомнил счастливые дни, когда встречал на пороге своих дворцов знатных дам и вельмож. Сердце благородного старца встрепенулось от всплывших в его памяти картин; он и забыл, что стал теперь почти дикарем. Дон Педро не знал, кто эта девушка и откуда она, но сразу полюбил ее, как родную дочь.

Потом появилась Флор. Она приняла старика за очередного клеврета Гонзага и холодно посмотрела на него. Но он ответил ей честным, открытым взглядом, и донья Крус поклонилась хозяину.

Аврору с Флор поместили в большой комнате на втором этаже сарацинской башни. Час спустя больная спала крепким сном, а подруга сидела у ее изголовья. Солнечные лучи пробивались сквозь старые тусклые стекла в свинцовых переплетах и ласково скользили по лицам двух пленниц.

Пейроль же у себя в комнате радостно потирал руки.

«После треволнений последнего времени, — думал он не без удовольствия, — несколько месяцев отдыха в этом тихом уголке пойдут мне на пользу. Роль у меня здесь нетрудная — бурь не ожидается, удары шпагой не грозят…»

Затем он наскоро оделся и отправился к хозяину дома.

Давно уже фактотум принца Гонзага не пребывал в таком отличном настроении, на его лбу почти разгладились морщины — следы постоянных забот о расположении Гонзага и вечного страха перед встречей с Лагардером.

Пейроль нашел старика во дворе — тот кормил птиц. Птицы доверчиво склевывали крошки хлеба прямо с его ладоней. На интенданта эта картина произвела огромное впечатление.

«Совесть этого человека, — подумал он, — должна быть кристально чистой, а характер — даже слишком прямым. Надо хорошенько последить, чтобы он не совал носа в наши дела».

Услышав шаги, дон Педро обернулся.

— Сударь, — поклонился ему Пейроль, — занятие, за которым я вас застал, доказывает доброту вашего сердца. Поэтому осмелюсь обратиться к вам с просьбой.

— Что же вам угодно, сударь?

В тот день сердце дона Педро более чем когда-либо было исполнено нежности и доброты: он радовался, что совершил доброе дело, приютив еще одну раненую пташку… Оттого ему и было так приятно уделить толику милосердия ее небесным сестрам.

В голове у него вдруг промелькнула мысль:

«Бедная малютка похожа на голубку с подбитым крылом. Но кто же тот негодяй?..»

Благородный старец посмотрел на Пейроля и понял, что этот человек привык лгать.

«Так кто же? Гонзага? Или он сам?» — продолжал размышлять дон Педро.

Интендант сказал с улыбкой:

— В мои обязанности входит всемерная забота о юных особах, которых вы столь любезно приняли в своем доме, и я уже вижу: без вашей помощи мне не обойтись. Не скажете ли вы, где нам найти женщину, которая спасет нас от голодной смерти так же, как вы спасаете этих птичек?

Дон Педро принужденно улыбнулся:

— На какое время вам понадобятся ее услуги?

— На день или на два, пока я не отыщу в округе какую-нибудь особу, которая могла бы служить кухаркой и горничной при больной.

— Кончита! — позвал дон Педро.

Добрая старушка из Монтальбана случайно оказалась в этот час в замке, хотя и собралась уже бежать от множества незнакомых людей, нарушивших покой хозяина древних руин.

Тот шепнул ей что-то на ухо и велел затем исполнять приказы Пейроля.

Кончита, как и ее хозяин, решила, что пришелец не слишком похож на честного человека, но не сочла нужным высказывать свое мнение о незнакомце, а поспешила на кухню, готовить гостям обед.

Фактотум рассыпался в благодарностях, на которые хозяин не обратил никакого внимания. Старцу все это казалось более чем странным. Он подумал: раз уж к больной должна быть приставлена горничная, пусть это будет девушка, которую выберет он сам. У добрых и великодушных людей бывают порой внезапные озарения!

— Моя дочь сейчас в Памплоне, — сказал он фактотуму, прежде чем распрощаться, — но я жду ее с минуты на минуту. Если вы не настаиваете на том, чтобы немедленно разыскать подходящую служанку в округе, дочь моя тотчас же будет к вашим услугам.

— Судя по вашему виду, — заметил Пейроль, — дочери вашей не пристало кому-то прислуживать. Я не посмею обратиться к ней со столь оскорбительным предложением.

— Вы ошибаетесь, сударь, — невозмутимо возразил старик. — Моя дочь — цыганка.

Изумлению Пейроля не было предела:

— С кем же я тогда имею честь беседовать, сударь? Неужели вы — не идальго?

— В жилах идальго не должно быть ни капли еврейской или мавританской крови. Мой же предок — андалузский халиф Ибн-Ахмар, Красный человек.

— Кто же вы?

— Я испанский гранд, но не пытайтесь узнать мое имя. Если угодно, можете и меня звать Красным человеком. Я пролил на своем веку немало крови — и, полагаю, пролью еще! (

VIII. МАРИКИТА

Господин де Пейроль карабкался в орлиное гнездо на Пенья дель Сид в тот самый день, когда Кокардас всходил на эшафот в Мадриде.

Назавтра шевалье де Лагардер, два бретера и баск Антонио Лаго встретились в ветхой хибарке, стоявшей в окрестностях Сеговии.

Вырвавшись из пут правосудия Альберони (а точнее, Гонзага), гасконец точно так же, без зазрения совести, ускользнул от братьев мира и милосердия.

Несмотря на то, что накануне произошло столько событий и явлено было столько доблести, Лагардер был мрачен. Он знал, что Филипп Мантуанский в Мадриде и с ним вся его банда, кроме Пейроля. Значит, Пейроль вместе с Авророй и доньей Крус скрывается где-то в другом месте. Лагардер отдал бы десять лет жизни, чтобы выяснить, что это за место.

С тех пор как шевалье приехал в Испанию, он, как ни старался, не мог отыскать никаких следов прекрасных пленниц. Оттого-то был он и сердит, и печален.

— Ты уверен, что видел Шаверни? — обратился он к Кокардасу.

— Да сколько раз повторять, голубь мой! — отвечал гасконец. — Он мне сам назвался да к тому же заставил выпить здоровенный стакан воды! Этого со мной так давно не случалось, что до сих пор вся глотка горит.

— Почему ты не сказал, что я был там?

— Мальчик мой, я ведь с какой высоты-то шмякнулся?! Все печенки отшибло — тут уж не до разговоров, дьявол меня раздери! Да еще эти стервятники налетели со всех сторон со своими благословениями и такой подняли галдеж, что я слова выговорить не мог. Да уж, ничего не скажешь…

— А вдруг он знает, куда их увезли? — прошептал Лагардер.

Он закрыл лицо руками; все замолчали, чтобы не нарушать его скорбной сосредоточенности.

Кроме четырех мужчин, в комнате находилась цыганка Марикита. С грустным вздохом она присела у ног Лагардера и сказала:

— Не отчаивайся. Скажи, где мне найти тебя через два дня. На это время я оставлю тебя.

— Почему?

— Я обязана исполнить свой долг. У меня, как и у тебя, есть в жизни цель. Не допытывайся — я ничего не могу рассказать тебе об этом.

Анри посмотрел ей в глаза, но она не отвела взгляда и даже не нахмурилась, только проговорила:

— Ты не веришь мне? Ты думаешь, я пойду к твоим врагам?

— А почему бы и нет? Я не знаю тебя, не понимаю, почему помогаешь мне.

Красавица цыганка опустила голову, и по щекам ее скатились две слезы.

— А я верна тебе до самой смерти, — прошептала она. — Своим недоверием ты терзаешь мне сердце! Если ты прикажешь мне — я открою тебе свою тайну.

Лагардер посмотрел на нее. Его тронули горькие слезы и искренняя печаль девушки.

— Нет, милая, — покачал он головой, вставая со скамьи. — Я был несправедлив к тебе! Прости меня — я так страдаю… Нет, я ничего не хочу знать.

Лицо красавицы тотчас просветлело.

— Я спешу к отцу, — объяснила она. — Ничто на свете не в силах помешать мне навещать его хотя бы раз в две недели. Я приду к нему даже с другого конца Испании — и даже если в пути меня будет подстерегать смерть! А исполнив свой долг, я вернусь и стану преданно служить тебе.

Она все рассказала ему, когда он перестал допытываться… Лагардер поцеловал ее в лоб:

— Ступай, отважное дитя! У тебя благородное сердце — и да хранит тебя Бог! Если ничего не случится, послезавтра в полдень мы ждем тебя у Новой башни в Сарагосе.

— Я буду там, — отвечала цыганка. — Ты же без крайней нужды не уходи из города, не повидав меня. Я почему-то уверена, что принесу тебе важные вести.

В последний раз бросив на Анри взгляд, исполненный нежности, грусти и преданности, Марикита скрылась за поворотом дороги.

— Она почти так же хороша, как та сеньорита, что поцеловала меня в Мадриде, — промурлыкал Паспуаль.

— Что за дуры эти мадридские сеньориты! Да уж, ничего не скажешь! Лучше б меня целовали! Я ведь в тот день был на коне.

— Не на коне ты был, а на безухом осле… И выглядел ты неважно, бедняжка мой Кокардас!

— Ты в своих лохмотьях тоже не больно-то походил на любезного кавалера, дружок! Не знаю, что за вкус у этой дамочки, если она не нашла лица получше, чтобы потереться о него своей мордашкой. На что она в тебе польстилась-то, голубок ты мой лысый?

— Идемте! — прервал их задушевную беседу шевалье. — Мы теряем время, а дело даже не начато.

Боль, терзавшая душу Лагардера, ослабла. Он встал и машинально положил руку на эфес шпаги: впереди его ждала новая, отчаянная схватка с судьбой, не шедшая ни в какое сравнение с прежними, самыми ожесточенными битвами.

Под вечер, когда туман и сумрак окутали сарацинскую башню на Пенья дель Сид, когда летучие мыши бесшумно закружились над самой землей, а ночные птицы — филины и неясыти[65] — зловеще заухали в расселинах скал и закоулках развалин, маленькая цыганка подошла к крепостному валу.

Она целый день шагала по дороге; одежду девушки покрывал толстый слой пыли; волосы слиплись от пота; на ногах, истертых о камни и изрезанных терниями, виднелись тонкие струйки крови.

Бедняжка Марикита страшно измучилась в пути, но едва Сириус — пастушья звезда, что первая встает над горизонтом, — едва Сириус заблистал над темным силуэтом Пенья дель Сид, красавица забыла об усталости и боли в ногах.

Радостно искала она глазами единственное окно, которое всегда светилось в ночи, — окно комнаты ее отца. Марикита не видела этого огонька только тогда, когда, задержавшись в дороге, подходила к замку уже на рассвете.

Но что же она заметила сейчас? Сегодня в башне горело три, четыре окна!

Улыбка на устах маленькой цыганки угасла; под рубашкой, едва прикрывавшей тугую девичью грудь, взволнованно заколотилось сердце.

К ее отцу никогда никто не приходил, но сейчас он был явно не один: в башне загоралось и гасло по нескольку окон кряду, причем на разных этажах.

Марикита никогда не боялась за себя, но испугалась за доброго старца: она так дорожила его привязанностью! Не прогнали ли его из замка, не напали ли на него? Не столкнется ли она вскоре с его убийцами?

Девушка нащупала маленький кинжальчик, раздвинула густые кусты и скрылась в толще скалы, словно та расступилась перед ней.

Марикита зашагала по высеченной в камне лесенке — неровной, весьма опасной для непривычного человека и такой узкой, что маленькая цыганка еле-еле протискивалась вперед.

С полчаса поднималась она все выше и выше. От волнения с нее градом катился пот. Наконец она достигла подножья башни — и, как вихрь, ворвалась в комнату. Там сидел ее отец и спокойно читал.

Не в силах вымолвить ни слова, она упала в его объятия и чуть не лишилась чувств. Поцелуи отца оживили ее.

— Добро пожаловать, дочь моя, — произнес отец. — Я жду тебя уже два дня.

Марикита услышала шаги у себя над головой и подскочила от испуга:

— Что это? Тебе здесь ничто не угрожает, отец? Я видела, как во всех окнах башни загорались огни…

Нетерпеливая, порывистая, натянутая, как струна, девушка готова была заслонить дона Педро своим телом и спасти его от смерти…

— Успокойся, дочь моя, — улыбнулся старик. — Завтра ты узнаешь, что случилось. Никакой опасности нет. Но сейчас ты устала и проголодалась…

— Я не хочу есть и не собираюсь отдыхать… Умоляю, отец, объясни мне, что здесь происходит!

— Ничего страшного, скорее — наоборот. Я полагаю, что совершил доброе дело: когда ты все узнаешь, ты, несомненно, согласишься со мной.

Нервное напряжение, благодаря которому Марикита держалась на ногах, прошло и девушка рухнула в кресло; лишь теперь она лишилась чувств.

Дон Педро смочил ей лицо водой. Когда цыганочка пришла в себя, из глаз ее брызнули слезы; она сжала ладонями седую голову старика и покрыла ее поцелуями, шепча сквозь рыдания:

— А я боялась, что больше не увижу тебя.

— Напротив, ты еще несколько дней побудешь со мной.

— Но это невозможно! Завтра я снова должна уйти.

— Завтра? Но мне нужно, чтобы ты осталась здесь на неделю.

Цыганочка поднялась с кресла и заявила:

— Никакая человеческая сила не удержит меня.

— А если я тебе прикажу?

Марикита на миг заколебалась, но не смутилась:

— Я ослушаюсь вас, отец.

Старец ничуть не рассердился.

— Если же я не прикажу, а попрошу тебя? — ласково улыбнулся он.

— Отец мой, — простонала Марикита, — не уговаривайте меня! Я не могу!

— К кому же ты спешишь? — воскликнул пораженный дон Педро. — Кто тебе дороже отца?

Она потупилась и ничего не ответила.

— Значит, это мужчина, — вздохнул дон Педро. — Сегодня ты не хочешь поделиться со мной своим секретом. Но завтра ты проснешься и обязательно все мне расскажешь, я же выслушаю тебя с сочувствием и пониманием… Не сомневаюсь: раз ты избрала его — он, конечно, благородный человек, достойный тебя.

— Вы ошибаетесь, отец, — грустно проговорила Марикита. — Это я недостойна его. К тому же сердце его занято и не освободится никогда; нам не суждено любить друг друга. Я могу принести ему в дар лишь свою безграничную преданность… и, если понадобится, жизнь.

Любила ли цыганочка Лагардера? Да, наверное, в глубине души. Но он рассказал ей о себе все — и она заставила замолчать свое сердце. Теперь она хотела лишь одного: всеми силами помочь Анри разыскать Аврору.

Она призналась старику, что готова пожертвовать ради Анри своей жизнью. Эту же торжественную и нерушимую клятву она дала самой себе.

Старец восхищенно посмотрел на свое дитя — и раскрыл объятия. Прижавшись к отцу, Марикита прошептала:

— Не страшись за меня! Я сама избрала свой путь и пройду его до конца. Когда ты все узнаешь, ты одобришь мое решение.

Наверху по-прежнему слышались шаги. Марикита указала рукой на потолок:

— Что это — тайна? Мне нельзя этого знать?

— Никакой тайны тут нет. Там две девушки, обе очень красивые. Одна из них больна…

Цыганка вздрогнула, побледнела, широко раскрыла глаза.

— Как ее зовут? — воскликнула она. — Отец, как ее зовут?

— Не знаю.

— А другую?

— Тоже не знаю. Но послушай меня…

Дон Педро собрался рассказать дочери все по порядку, но тут в дверь постучали. Дон Педро отворил.

Это Пейроль, услышав голоса, доносящиеся из комнаты старика, перепугался, не вышла ли донья Крус из своих покоев. Поклонившись, он оглядел Марикиту с ног до головы, убедился, что никогда не встречал этой девушки, и успокоился.

— Моя дочь, — представил ему старик цыганочку. Затем, указывая девушке на незнакомца, сказал:

— Господин де Пейроль, интендант принца Гонзага.

Пейроль! Гонзага! Сколько раз Марикита слышала эти проклятые имена!

К счастью, на лицо ее падала тень. Девушка вздрогнула, побледнела, как смерть, до крови впилась ногтями в ладони…

Но ни намеком не выдала она ни гостю, ни отцу тех чувств, что бурлили в ней. У нее даже хватило сил улыбнуться.

— Я поторопился, предложив вам ее услуги, — начал было дон Педро де Валедира. — Завтра ей придется уйти.

— Я еще подумаю до утра, — прервала его Марикита. Она уселась в темном углу, склонила голову, чтобы не было видно выражения ее лица, и продолжала:

— Сейчас я ничего не могу сказать: я прихожу домой, а тут такие неожиданные гости. Чем я могу быть им полезна? Что вам угодно от меня, сударь?

После долгих околичностей Пейроль подробно объяснил цыганке, что ему от нее нужно. Красавица сразу понравилась фактотуму — он решил, что может рассчитывать на верную службу дочери так же, как и на порядочность отца. Лучше было воспользоваться ее услугами, чем разыскивать по всей округе какую-то женщину: ведь незнакомой служанке не доверишься да и из замка отлучаться не запретишь.

Итак, Пейроль долго распространялся о мнимых причинах болезни молодой дамы, вверенной его попечению, предупредил Марикиту, чтобы та не вздумала верить никаким рассказам, расходящимся с его словами, и, наконец, попросил ни в коем случае ничего не говорить больной и ее компаньонке об этой беседе.

Дону Педро все это казалось крайне подозрительным, но Пейроль красноречиво объяснил, что настаивает на соблюдении тайны исключительно в интересах самих путниц и заботится лишь об их благе. В конце концов одного из собеседников ему, пожалуй, удалось убедить.

— У них есть заклятые враги, — говорил фактотум. — Их с ожесточением преследуют и будут преследовать; если хоть одна живая душа узнает, где они скрываются, — они погибли. Злодеи тут же явятся сюда, сожгут замок, не оставят камня на камне…

— Если эта сеньорита — ваша дочь, — прервала его пылкую речь маленькая цыганочка, — я готова, из почтения к вам и моему отцу, остаться здесь. Мне придется лишь отлучиться на сутки, не более, а затем я вернусь в ваше распоряжение и пробуду в замке столько, сколько вам угодно.

Пейроль решил, что дело сделано, и радостно потер руки. Впрочем, солгать, назвав Аврору своей дочерью, он не осмелился: ведь завтра же больная могла опровергнуть его слова.

— А если я не отец ей, вы откажете мне? — вкрадчиво спросил он.

— Не знаю… Я подумаю и утром дам вам ответ.

— Я согласен… Впрочем, мне бы очень хотелось, чтобы ваше решение не обмануло моих надежд. Я могу доверять здесь лишь вам! И в доказательство открою вам секрет: эта девушка — очень близкая родственница принца Гонзага, я же мечтаю о ее выздоровлении так, словно эта особа — моя родная дочь. Бедное дитя! — вздохнул господин де Пейроль. — Наши с ней жизни сплетены неразрывно. Я молю Бога, чтобы ни один волосок не упал с ее головы прежде, чем завершится мой земной путь!

Столь дерзкое бесстыдство вызвало в душе Марикиты глубочайшее отвращение. Но девушка сдержалась и не выдала своих чувств. Она не могла открыто ненавидеть этого человека, пока не разузнала всего, что нужно.

— Она испанка? — поинтересовалась Марикита.

— Нет, француженка.

Цыганочка сделала вид, что огорчена:

— О! А я не говорю по-французски! Значит, я не сумею ей прислуживать.

Интендант испугался, что Марикита ускользнет от него.

— Ее компаньонка родилась в Испании: она будет вашей переводчицей, — поспешил заверить он.

— Ах, вот как! И как же зовут этих благородных барышень?

Пейроль растерялся. Сперва он не хотел называть настоящих имен, но солгать и на сей раз не решился: Марикита будет постоянно общаться с пленницами, так что попытка скрыть их имена лишь выставит его в невыгодном свете.

— Больная — молодая герцогиня Аврора де Невер, — признался он. — Ее компаньонка — цыганка, которую принц Гонзага подобрал на площади в Мадриде. Имени ее никто точно не знает: у нее их несколько; она сама назовет вам то, которое сочтет нужным.

Маленькая цыганка чуть снова не упала в обморок. Она поняла все с самого начала и была готова услышать то, что услышала. И все же заветное имя, произнесенное негодяем Пейролем, потрясло ее.

Аврора де Невер здесь! Невеста Лагардера! Та, о которой он постоянно рассказывал ей всю эту неделю, которую разыскивал с таким ожесточенным упорством, ради которой то и дело рисковал жизнью!

И она, Марикита, вернет ее жениху! Они упадут друг другу в объятия, а она скажет им: «Я возвращаю вам счастье! Любите друг друга!»

На ресницах цыганочки блеснула мимолетная слеза. Она вспомнила, как совсем недавно была готова пожертвовать собой, как сердце ее разрывалось, предчувствуя что-то роковое, неизбежное…

А разве этого мало — сделать счастливым ближнего? Разве не сладостно спасти невесту любимого человека так же, как она в любую минуту спасла бы его самого — неожиданно, благородно, не думая о собственной выгоде, собственном благополучии и собственном счастье?

Лицо Марикиты вдруг озарилось: она представила себе, как послезавтра у подножья Новой башни в Сарагосе возьмет Лагардера за руку и скажет:

— Иди за мной! Иди к своей невесте, к своей супруге — и никогда не забывай цыганочку, которая тебе ее вернула.

IX. АВРОРА И ЕЕ ДРУЗЬЯ

Пейроль решил, что нашел новую сообщницу и может теперь немного ослабить надзор. Очень довольный собой, он вернулся в свою комнату и заснул сном праведника.

— Теперь ты все знаешь, — сказал дочери дон Педро. — Поешь и постарайся уснуть.

— Я сегодня не буду спать, отец, — ответила девушка. — Расскажи мне со всеми подробностями, что же здесь случилось с той самой минуты, как этот человек ступил на порог Пенья дель Сид. Передай все, что он тебе говорил.

— Так ты его знаешь? И тех двух девушек тоже?

— Я никогда не видела ни его, ни их, но зато много о них слышала…

— И что же?

Наклонившись, она прошептала отцу на ухо:

— Мне известно, что они — голубки в когтях стервятника, ангелы, попавшие в лапы самого низкого негодяя в Испании, хуже которого — лишь Филипп Гонзага, его достойный хозяин.

Дон Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира гордо вскинул голову:

— О! Если это так — подобный человек не может оставаться под моим кровом! Завтра же я вызову его на поединок — и убью!

Благородное мужество заставило сверкать глаза седовласого старца — испанского гранда, которому изменила фортуна, но не отвага! Он ведь говорил Пейролю: «Можете называть меня Красным человеком. Я пролил на своем веку немало крови — и, полагаю, пролью еще».

И вот его пророчество исполняется.

— Не смей, отец! — воскликнула Марикита. — Час его еще не пробил: его должен убить другой человек.

— А как поступить мне? Положиться во всем на тебя?

— Да, отец. Делай только то, что я тебе скажу. Будь с ним любезным и предупредительным.

Они поговорили еще немного, пока цыганка, уступив настояниям отца, подкреплялась скромным ужином.

Поев, она убедилась, что в комнате Авроры свет еще горит, а у Пейроля — темно.

— Теперь я хочу ее видеть, — заявила она.

— Кого?

— Молодую герцогиню. Иди ложись, отец, а мне спать нынче некогда. Как хорошо, что ты немного научил меня грамоте и я умею писать — теперь мне это пригодится.

Отважный дон Педро не мог многому научить дочь: он и сам был не силен в книжной премудрости. В те времена от дворян обычно требовалось лишь умение поставить свою подпись; благородные испанцы — так же, как и знатные французы — писали не столько пером на дорогой бумаге, сколько окровавленной шпагой на груди врага!

Познаний Марикиты все же хватило, чтобы кое-как нацарапать следующее:

«Откройте без шума — и ни слова, когда я войду. Я ваш друг и несу вести от Лагардера».

Затем она поцеловала старика и сказала:

— Спокойной ночи. Отдыхай и не тревожься обо мне. Я проведу ночь у них.

Так легко, что в темноте не раздавалось даже шороха, цыганочка поднялась по лестнице, подошла к двери, из-под которой выбивался тоненький лучик света, осторожно протолкнула в щель записку и тихонько, так, чтобы не услышали этажом выше, постучалась.

Аврора спала крепким сном, но донья Крус, лежавшая рядом, тщетно пыталась хотя бы задремать. О чем она только не грезила, подперев головку рукой, — о свободе, о Лагардере, о Шаверни…

Заметив, что под дверь кто-то просунул бумажку, она вздрогнула. Что это — грубая ловушка Пейроля?

Сначала она решила, что да, и не встала с постели. Но любопытство женщин сильнее их благоразумия. Перед глазами Флор возникло благородное лицо их таинственного хозяина. Днем она видела его еще раз. Донья Крус отказывалась верить, что он тоже стремится погубить их. Кто знает — возможно, он решил им помочь?

Цыганка насторожилась и услыхала, что кто-то тихо-тихо стучит в дверь. Флор на цыпочках пошла за запиской.

Чего ей стоило сдержать крик, когда она прочла на клочке бумаги имя Лагардера!

Но что за загадочный друг появился у них в доме? Единственной женщиной в замке была старая Кончита…

Донья Крус все еще не решалась отворить дверь, хотя чувствовала, что это надо сделать: быть может, к ним пришло спасение!

«А чего ж бояться? — подумала она наконец. — Пейроль и так знает, что мы сбежим отсюда при первой же возможности. Хочет убедиться в этом еще раз — что ж, пожалуйста!»

Флор не была бы цыганкой, если бы не умела бесшумно отодвигать засов. Она приоткрыла дверь и выглянула в коридор. Там стояла какая-то женщина.

Ржавые петли все же заскрипели; Флор в ужасе ухватилась за косяк. Но тут заскрежетал на ветру и старый флюгер на башне. Цыганка тотчас пришла в себя, широко распахнула дверь, впустила незнакомку и задвинула засов.

Девушки взглянули друг на друга — и тут же зажали себе рты, чтобы не закричать от радости. Только два имени прошептали они — так тихо, что и стоящий рядом человек ничего бы не услышал:

— Марикита!

— Мария де ла Санта-Крус!

И они крепко сжали друг друга в объятиях: губы их слились в поцелуе, волосы смешались… Две девочки-цыганки, некогда плясавшие вместе в Мадриде за Алькасаром, встретились, чтобы стать союзницами в борьбе не на жизнь, а на смерть.

Марикита первая разомкнула объятия, подошла к Авроре и посмотрела на нее.

— Красавица, — прошептала она. — Как я буду ее любить!

Донья Крус благодарно посмотрела на подругу; слеза радости упала с ее длинных ресниц.

— Ты здесь? — спросила она. — Как? Почему? Это он тебя послал?

— Это все случай… Я целую неделю не расставалась с Лагардером. Мы искали вас повсюду — и вот я нахожу вас в доме собственного отца…

— Хозяин замка — твой отец?

— Да, и я клянусь тебе, что он не сообщник Гонзага!

— Я так и думала… Но почему Анри не с тобой?

Марикита откинула волосы доньи Крус и прошептала ей на ухо:

— Послезавтра в полночь Лагардер будет здесь. Я обещаю тебе!

В этот миг проснулась Аврора: ее встревожило, что доньи Крус нет рядом с ней. С каким же изумлением она увидела, что ее подруга стоит в одной сорочке посреди комнаты и разговаривает с какой-то незнакомкой!

Обе цыганки в знак молчания приложили пальцы к губам и вдвоем подошли к постели молодой герцогини.

— Не повредит ли сильная радость твоему здоровью, сестричка? — спросила донья Крус.

— Разве у меня остались радости? — ответила Аврора.

— Да, — сказала Марикита, — я принесла вам радостную весть. Вы позволите поцеловать вас?

Бедная больная подставила цыганочке изможденное лицо, и та поцеловала ее в лоб.

— Это вам поцелуй от шевалье де Лагардера, — тихонько шепнула она. — Сегодня утром он запечатлел его у меня на лбу, чтобы я могла передать его вам.

Наивный обман! Но он доставил Авроре столько радости, что девушка, не в силах совладать с чувствами, которые всколыхнуло в ней это известие, рухнула на подушку, а едва сумела вновь открыть глаза — протянула к маленькой цыганке руки, привлекла к себе, осыпала поцелуями, и по ее щекам заструились потоки жарких, чистых слез.

— Где же он?

— Послезавтра в полдень я должна встретиться с ним в Сарагосе. Когда пробьет полночь, вы увидите, как эта дверь откроется и войдет Лагардер. До тех пор — будьте тверды и осторожны.

— Это сон! — прошептала Аврора. — Флор, скажи что-нибудь! Скажи, что это не призрак, что эта незнакомая девушка и вправду сделала меня счастливейшей из смертных…

— Как раз говорить-то особо не стоит, — ответила донья Крус. — Наверху над нами Пейроль — вдруг он не спит и все слышит?

— Я буду с вами весь день, — улыбнулась Марикита, — и мы еще наговоримся вдоволь. Спите до утра — думайте о счастье, которое вас ожидает.

Поцеловав на прощание Аврору и донью Крус, цыганочка побежала на темную лестницу, но скользнула сначала не вниз, а вверх: приложив ухо к двери комнаты Пейроля, она прислушалась. Интендант спал как убитый.

Тогда маленькая цыганка, в сердце которой тайная радость мешалась с тяжкой тоской, вернулась в свою комнату, упала в кресло и тоже крепко уснула. Она исполнила больше, чем долг: она вступила в борьбу за счастье человека, который был ей дороже всех на свете, — первого человека, взволновавшего ее сердце.

На другое утро фактотум Гонзага проснулся рано. Марикита же — еще раньше. Они повстречались внизу у башни.

— Вы все обдумали? — спросил Пейроль. — Вы решились?

— Да, — ответила цыганочка. — Сегодня я к вашим услугам, но завтра на рассвете покину Пенья дель Сид и вернусь только в полночь. Затем я буду находиться при больной до тех пор, пока ей будет угодно.

Такой план был интенданту не по душе — он предпочел бы, чтобы Марикита постоянно была рядом с Авророй. Но он боялся, что цыганочка вообще откажется прислуживать барышне, и к тому же не подозревал, что эта кратковременная отлучка может иметь какое-то отношение к Авроре и Лагардеру. Поэтому он лишь мягко попытался разубедить девушку:

— Так ли важно ваше путешествие, дитя мое?

— Простите, — возразила маленькая цыганка, — у каждого свои дела. Я же не спрашиваю, что привело вас сюда.

— Это правда, — прикусил губу Пейроль. — Поступайте как знаете, дитя мое. Вы деятельны, смелы и во всем достойны своего отца…

— Мы с ним идем прямым путем, — гордо отвечала Марикита. — Никто, даже сам Господь Бог, не упрекнет нас в том, что мы забыли о чести. Дух обитателей Пенья дель Сид так же крепок, как стены этой башни. Но если под ее своды посмеет ступить бесчестный человек или трус — она обрушится ему на голову!

Интендант смерил глазами расстояние от фундамента до вершины этого каменного гиганта и невольно содрогнулся: как ни огромна была башня, расстояние, отделявшее Пейроля от звания честного человека, было куда больше! Успокоившись, он усмехнулся про себя: «Малютка говорит языком своих предков — мавров. Но мавры в Испании давно сделали свое дело и удалились».

Окно в комнате Авроры растворилось; показалась темная головка доньи Крус. Пейроль довольно улыбнулся: во-первых, птички и не думают улетать из клетки, во-вторых, хорошо, что Флор застала их за столь ранней беседой. Пленницы увидят, что цыганочка предана их врагу, и не станут переманивать ее на свою сторону.

Он поклонился донье Крус (та не ответила) и, повернувшись к Мариките, сказал так, чтобы услышала Флор:

— Ну что ж, раз вы согласны не служить — ваша гордость выше этого, — но помогать барышням, можете теперь подняться в комнату и засвидетельствовать им свое почтение.

— Сию минуту.

— Постойте! — понизил голос интендант. — Помните, о чем я предупреждал: не слушайте ни единого слова из того, что будет говорить наперсница мадемуазель де Невер, — все это ложь. А еще лучше — передавайте все ее слова мне.

Марикита, отвернувшись, скорчила презрительную гримаску и с достоинством ответила:

— Этого я делать не буду. Я никому не передаю ничьих слов. Как бы вы сами стали мне доверять, если бы знали, что я могу где-нибудь пересказать ваши речи?

— Ваша правда, — признался Пейроль. — С вами трудно не согласиться. Поступайте так, как велит вам ваше сердце, к вашей собственной выгоде. Я же вознагражу вас так щедро, как вы и представить себе не можете.

— Что вы имеете в виду?

— Мы еще не говорили о плате за труды, дитя мое. Назначьте вашу цену.

— Вы сами, сударь, сказали, что моя гордость не позволяет мне быть в услужении!

— Верно, но я обязан предложить вам вознаграждение за то, что лишаю вас свободы. Вот кошелек — соблаговолите принять его.

— Цена ухода за больной — не деньги, а признательность, — ответила Марикита. — И я надеюсь, что молодая герцогиня испытает ко мне добрые чувства. Этого довольно. До свидания, сударь.

«Какая своенравная дикарка! — подумал интендант, когда цыганка, словно козочка, легкими прыжками унеслась прочь и он остался один. — Хорошо, однако, что и отец, и дочь презирают золото, из-за которого совершается столько преступлений… Значит, все деньги я могу оставить себе! Да и вообще дела идут как нельзя лучше. Если мой хозяин не допустит в эти места Лагардера, то я проведу в Пенья дель Сид неплохую зиму!»

Пейроля просто нельзя было узнать: он стал похож на человека, получившего пожизненный пенсион и мечтающего теперь закончить свои дни, как положено доброму, хорошо обеспеченному и беззаботному буржуа. Великие преступники любят отдохнуть от дел в тихой гавани. Там они, счастливые и довольные, наслаждаются долгожданным покоем; там и настигает их правосудие — небесное или земное.

Преступник, о котором ведем речь мы, этим прелестным утром облокотился о крепостную стену и наблюдал за пробуждением природы. Он любовался долиной. Тихо, медленно рассеивался в ней туман, и с каждой минутой она становилась все зеленее. Туман же, словно зверь в логово, уползал к руслу Эбро, но и оттуда лучи солнца понемногу прогоняли его. Пейроль глядел, как шагают по дорогам крестьяне, как обхаживают девушек парни, слушал, как звучат вдали испанские песни и в каждой деревне раздается колокольный звон, сливающийся с треньканьем тысяч колокольчиков на шеях у мулов…

Это был новый Пейроль — буколический. Неужели в его голове могли обновиться и мысли, перестав быть гаденькими и подлыми?

Внимательные глаза наблюдали из окна за каждым его движением, и пока он наслаждался пением птичек, девушки вели в комнате разговор, который ему лучше было не слышать.

Аврора де Невер раскинулась на подушках. Ее огромные синие очи, еще вчера подернутые горячечной пеленой, вновь обрели прежний блеск; лицо ее посвежело, губы порозовели. Марикита села на край постели и, держа больную за руку, поведала о засаде в Панкорбо, о схватке, во время которой она сама явилась на сцену, о событиях в Мадриде, о том, как Кокардас повис на подрезанной веревке…

Ведь цыганочка обманула Пейроля: она и понимала, и говорила по-французски.

Не пропуская ни слова из рассказа подруги, Флор следила из окна за Пейролем. Но, услышав одно имя, девушка невольно оставила свой пост.

— Что ты говоришь? Ты видела Шаверни? — воскликнула она и бросилась Мариките на шею.

— Может быть, и видела, но я же его не знаю. Мне только известно, что он рыскал по Мадриду, переодевшись водоносом. А кто он, этот Шаверни?

Флор вспыхнула и вскричала, даже не пытаясь скрыть восторга:

— Кто такой Шаверни? Ты только приведи его сюда вместе с Лагардером — и против них не устоит целая армия!

— Они разыскивают друг друга, — сказала Марикита, — но как знать, повстречаю ли я в Сарагосе сразу обоих? Скажу тебе прямо, сестрица, — не очень-то я в это верю.

Донья Крус опустила голову, и на ресницах ее заблестели крупные слезы.

— Ты его очень любишь? — спросила маленькая цыганка.

— Кто тебе сказал, что я его люблю? — покраснела Флор.

— Я вижу. Зачем ты скрытничаешь? Я не заслужила этого — я всегда была с тобой откровенна.

— Прости меня… Да, это так — я люблю его!

Марикита погрузилась в размышления.

«Что ж, — печально думала она, — значит, одну меня никто не полюбил? Делать нечего: поживем — увидим. Прежде всего — пусть будут счастливы они… А там, быть может, найдется честный человек, которому и я смогу отдать свое сердце…»

И она уверенно сказала:

— Будет тебе Лагардер, будет тебе маркиз Шаверни! Я приведу их к вам: завтра одного, а потом и другого!

Затем цыганочка спустилась к отцу и сказала:

— Совсем скоро в замке Пенья дель Сид произойдут удивительные события! В полночь я вернусь не одна. Ты можешь смело пожать руку человеку, который придет вместе со мной.

— Кто же он?

— Жених молодой герцогини. Имя свое он назовет тебе сам, и это же имя будет написано клинком на лбу у Пейроля. Кстати, если этот бандит захочет в мое отсутствие увезти отсюда девушек, сбрось его со стены.

— Это будет убийство, — возразил дон Педро де Валедира. — Моя рука еще достаточно тверда, чтобы скрестить с негодяем шпагу в честном поединке.

— Убийство? — фыркнула девушка. — Нет, просто правосудие. Сохрани свой клинок незапятнанным, отец: кровь этого человека осквернит его.

— Какие же он совершил преступления?

— Все, какие только можно вообразить!

Весь день Марикита провела в комнате больной, но интендант, постоянно сновавший мимо их двери, так и не смог узнать, о чем они говорят. Слух у цыганок был тонкий: едва на лестнице раздавался звон шпор Пейроля, девушки тотчас замолкали или принимались болтать о пустяках.

К вечеру заговор был составлен во всех подробностях. Маленькая цыганка должна была вернуться через сутки вместе с Лагардером, Кокардасом, Паспуалем и баском, а может быть, и с Шаверни. Разве мог противостоять Пейроль даже одному Лагардеру? Короче говоря — победа обеспечена.

— Если мы не придем вовремя, — добавила Марикита, — если какие-нибудь непредвиденные обстоятельства задержат нас даже на целый день — не беспокойтесь: мы все равно появимся.

На другое утро, едва лучи солнца позолотили вершины скал, Марикита отправилась в Сарагосу. Она спешила — то бежала, то скакала, как козочка, быстро продвигаясь вперед по неровной, но так хорошо знакомой ей дороге.

На сердце у цыганки было легко и радостно, она то и дело принималась распевать, словно вольная пташка, и не один погонщик мулов подарил улыбку и сказал ласковое слово красавице с быстрой поступью и разрумянившимися щечками.

Когда она миновала ворота Сенеха, на Санта-Мария дель Пилар часы били полдень.

Условленный час наступил. Марикита побежала еще скорее…

У Новой башни никого не было.

X. ШЕЛКОВЫЙ КОШЕЛЕК

Много часов провела маленькая цыганка у каменной ограды Новой башни, не сходя с места и тревожно оглядывая безмолвные улицы вокруг площади. Она не смела никуда отойти: вдруг те, кого она ждет, придут сюда, пока она будет разыскивать их по всему городу?

Время шло. Ей с Лагардером уже никак не успеть к полуночи в замок!

Или шевалье не поверил ей? Возможно, решил, что она все равно не придет на свидание — захочет бросить его и вернуться к прежней своей вольной жизни?

Эта мысль причинила Мариките такую боль, что девушка не смогла сдержать судорожных рыданий, ничком упала на землю и заплакала.

Но вскоре Марикита подняла голову: прямо у нее над ухом била копытом лошадь. Цыганка увидела двух всадников. Один из них с участием глядел на нее. Он спрыгнул с коня, протянул руку и помог девушке подняться.

— Что с тобой, бедняжка? — спросил он. — Почему ты так плачешь?

Голос всадника был нежен и ласков, сам он — молод и хорош собой. Его лицо было не таким загорелым, как у испанцев.

Марикита старалась вспомнить, где она видела этот прямой, открытый взгляд, невольно внушающий доверие.

Всаднику ее мордашка тоже показалась знакомой.

— Я узнал тебя, — сказал он, подумав. — Я тебя встретил на дороге из Сеговии в Мадрид. Тогда ты от меня убежала — теперь же все расскажешь, не уйдешь!

Но это была не угроза: молодой человек говорил весело и благодушно.

— Только скажи сперва, отчего ты плачешь. Кто-нибудь обидел тебя? Так назови мне имя этого негодяя — и он дорого заплатит за твои слезы!

Откуда эта таинственная незримая связь двух незнакомых людей? При первом же звуке его голоса она поняла, что он благороден и добр. При одном только виде ее слез он не только проникся горячим сочувствием, но и немедленно бросился ей на помощь.

— Нет, — отвечала она ему, — мне не на кого жаловаться.

— В чем же дело? Ты голодна? Вот мой кошелек…

Он вынул из-за пазухи шелковый мешочек. Сквозь дорогую материю просвечивали золотые монеты. Глаза цыганки широко раскрылись и засверкали, как раскаленные угли.

Отчего? От алчности? Всадник так было и подумал. С огорченной улыбкой он протянул цыганке золотую монету, но та не взяла ее.

Она оттолкнула протянутую руку:

— Мне не нужно того, что там лежит, покажи мне только сам кошелек.

— Зачем?

— Покажи — я прошу тебя!

Это была не просьба, а крик души, вырвавшийся из. трепещущей груди. Молодой человек протянул кошелек.

На нем был вышит герб: в лазоревом поле серебряное стропило, сопровожденное тремя головами мавров натурального цвета две над одной; щит поддержан двумя золотыми леопардами с червлеными[66] горизонтальными полосами и червлеными же когтями; над щитом маркграфская корона. На другой стороне кошелька красовалось имя владельца.

В геральдике Марикита не разбиралась и герб долго не разглядывала, но, прочитав имя, она побледнела и выронила кошелек из рук. Если бы всадник не поддержал ее, она бы и сама рухнула на землю.

— Шаверни!.. — прошептала она, когда немного пришла в себя.

— Да, я Шаверни. Черт! Откуда ты меня знаешь?

Цыганочка выпрямилась, успокоилась и негромко сказала:

— Донья Крус ждет вас.

Маркиз так и подскочил:

— Донья Крус?! Вот это славно, провалиться мне к чертям! Ты знаешь, где донья Крус?

— Да, я знаю, где мадемуазель де Невер с доньей Крус. Вот только не знаю, где шевалье де Лагардер: я жду его здесь с самого полудня, чтобы отвести к ним. Если он не придет — все пропало.

Маркиз испустил радостный клич — так ржет боевой конь, почуяв запах пороха.

— А вот и нет, милая моя! — воскликнул он. — Совсем не все пропало! Пойдем со мной — здесь толком не поговоришь. Расскажи мне все, что тебе известно, и хотя шпага моя не сравнится с клинком Лагардера, ее, думаю, хватит, чтобы освободить молодую герцогиню и будущую — я надеюсь — маркизу.

Он кинул поводья слуге, взял цыганочку под руку и увлек ее в ближайшую харчевню.

Цыганка, уверившись, что перед ней — друг Лагардера, выложила ему все, что произошло с тех пор, как сама она повстречала Анри; девушка поведала о событиях в Мадриде, сообщила, что Кокардас хорошо запомнил того аквадора, который дал ему стакан воды, а главное — рассказала о Пенья дель Сид, где две пленницы ожидали освобождения.

Маркиз упивался ее словами, любовался огнем ее взглядов и отвагой, одушевлявшей ее. Когда Марикита закончила, он пожал ей руку — нежно и целомудренно, словно в благодарность за спасенную жизнь.

— Что же теперь предпринять? — спросил он. — У меня только двенадцать часов, затем я должен вернуться в армию. Впрочем, с тех пор как я впервые увидал этого дьявола Лагардера и полюбовался на то, что он вытворял у регента, я понял, что за двенадцать часов можно успеть немало. Я, правда, всего-навсего Шаверни. Но я сделаю все, что ты скажешь, даю тебе слово!

В глазах маленькой цыганки сверкнула молния.

— Надо убрать с дороги Пейроля! Возможно, придется его убить! Ты решишься на это, если будет нужно?

— Я-то? — рассмеялся маркиз. — Бывают, правда, моменты, когда я и мухи не способен обидеть, но Пейроля я с радостью прикончу в любую минуту — у нас с ним старые счеты! Если я сегодня услышу его предсмертный хрип, увижу свою шпагу в его груди да еще в придачу найду донью Крус, мне в один день привалит столько счастья, сколько иным не найти за целую жизнь!

— Так поезжай в Пенья дель Сид. Ты доберешься туда поздно ночью. Постучи пять раз в большую дверь, и мой отец тебе откроет. Ты скажи ему просто: «Меня прислала ваша дочь Марикита. Возьмите вашу шпагу, герцог, — и смерть Пейролю!»

— Герцог? Кто же твой отец?

— Это неважно… Интенданту Гонзага он не назвал своего имени… Впрочем, тебе я откроюсь: мой отец — испанский гранд дон Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира, изгнанный из Мадрида за слишком дерзкий разговор с Альберони.

— А ты цыганка? Ничего не понимаю…

— Многие не понимают; обещаю — потом поймешь. Когда вы с отцом сделаете то, что я тебе сказала, он отведет тебя на второй этаж башни. Там ты встретишь мадемуазель де Невер и донью Крус — и все вы останетесь ждать нас с Лагардером. Нам надо знать, где искать вас.

— А чем займешься ты?

— Буду его искать. Я помогу ему обрести счастье. Не беда, что судьба приведет тебя к цели первым. Мы не должны забывать, что и он разыскивает свою невесту.

— Я первым делом ищу молодую герцогиню Неверскую, мою кузину, — заметил Шаверни. — Мои собственные дела — это уже потом. Разве донья Крус не сказала тебе этого?

— Прежде всего, — отвечала цыганка, — донья Крус мне сказала, что любит тебя.

— Возможно ли?

— Это так. Садись на коня и скачи во весь опор. Передай им, что я не встретила Лагардера у Новой башни, но сдержу свое слово и приведу его. Я найду его хоть на краю света, хоть ценой собственной жизни, но, если я не погибну, молодая герцогиня скоро увидит своего нареченного. Твое же дело — охранять их обеих, пока он не явится, и шпага моего отца будет заодно с твоей.

Она подробно объяснила ему, как ехать в Пенья дель Сид, и Шаверни, вскочив на коня, умчался галопом, окутанный клубами пыли. Он еще раз обернулся, послал отважной девушке воздушный поцелуй своей изящной рукой и скрылся. Это был поцелуй благодарности и надежды…

Маркиз исчез вдали, а Марикита погрузилась в раздумья. Почему на условленное место явился Шаверни, а не Лагардер? Почему шевалье не посадил ее сегодня, как тогда, в Панкорбо, к себе на седло? Увы! Где же он? Где его теперь искать? С тоской думала об этом Марикита, бродя по улицам и расспрашивая всех, кто мог бы ей хоть чем-то помочь.

Отвечали ей все больше бранью да шуточками, так что узнать ей удалось немного. В конце концов она заключила, что Лагардера с товарищами в Сарагосе не было: их не видели ни у одних ворот.

Понурив голову, с тяжелым сердцем Марикита отправилась искать ночлег. Вдруг неподалеку от нее послышались крики; из-за угла показался королевский гонец на коне, а за ним с воем и воплями высыпала толпа. Маленькая цыганка еле успела прислониться к какой-то двери и стала прислушиваться, пытаясь понять, что же значит весь этот шум.

Гонец на всем скаку разбрасывал афишки; люди хватали их на лету, рвали друг у друга из рук. Цыганочка тоже поймала одну. На девушку набросились, стали отнимать листок, но она скатала его в комок, засунула за корсаж, убежала в укромный уголок, расправила бумагу и углубилась в чтение.

Едва Марикита развернула афишку, как ей показалось, что чья-то железная рука сдавила ей горло. Объявлялось, что Франция и Испания находятся в состоянии войны. Всем французам, пребывающим во владениях его католического величества, предписывалось покинуть их в двадцать четыре часа под страхом тюремного заключения или даже смерти.

Чем грозила эта новость Лагардеру и его товарищам, Шаверни, Авроре, донье Крус?

Марикита не могла думать об этом без дрожи, а посоветоваться было не с кем. Если шевалье де Лагардер вернется во Францию, так и не узнав, где скрывается его невеста, отыщет ли он ее когда-нибудь? А самой цыганке представится ли случай привести их друг к другу?

Этой ночью бедная девушка опять не могла уснуть: ум ее был занят всевозможными химерическими, совершенно неосуществимыми планами. Нужно было все продумать заново — и склеить то, что было разбито вдребезги из-за отсутствия Лагардера на условленном месте.

Впрочем, кто знает, быть может, он услышал об объявлении войны еще в Сеговии и сразу же пересек Пиренеи? А вдруг он попал в ловушку, расставленную Гонзага, и теперь, в тот миг, когда Марикита готова была вести Анри навстречу его счастью, завоеванному ценой стольких тягот, трудов и опасностей, он томится в темнице, из которой не скоро выйдет… если выйдет вообще?

Перед глазами цыганочки возникло кроткое лицо Авроры де Невер. Молодая герцогиня словно упрекала Марикиту, так и не сдержавшую обещания вернуть невесте Лагардера свободу и блаженство любви…

— Да и доедет ли Шаверни? — волновалась девушка. — А если доедет — что с ним станется во вражеской стране? Что делать моему отцу? Как сделать выбор между долгом патриота и долгом хозяина, что велит предоставить приют и оказать покровительство каждому гостю, посланному судьбой? Вчера отец с радостью помог бы маркизу, но сегодня он уже не вправе этого делать.

Положение казалось безвыходным.

«А как быть мне? — думала Марикита. — Вернуться в Пенья дель Сид? Искать Лагардера — даже во французских войсках? Но сейчас он не сможет покинуть армию…»

Девушка жестоко страдала, и страдания ее еще умножились, когда она вспомнила: Шаверни тоже говорил, что ему нужно возвращаться в полк… Не сочтет ли он за благо бежать с обеими девушками во Францию? А может, Гонзага перевез своих пленниц в Мадрид и теперь сам стережет их?

Она долго размышляла, что же ей предпринять, и наконец, как истая цыганка, решила послушаться голоса судьбы: «Если мне суждено попасть в беду — значит, я ее не избегну. До сих пор я старалась как могла. Теперь цель моя — отыскать Лагардера, и этой дорогой надо идти до конца».

Тем временем Шаверни галопом мчался на своем коне в Пенья дель Сид; судя по объяснениям Марикиты, до замка оставалось не более двух миль. Уже давно наступила ночь; из-за темноты маркизу приходилось ехать медленнее, чем хотелось бы.

Чем дальше он продвигался, тем больше ему бросалось в глаза необычное для столь позднего часа оживление, царившее в деревнях, миме которых он проезжал. Ему попадалось все больше освещенных домов, все полнее были харчевни, все гуще толпы на площадях — люди размахивали руками и замолкали, завидев маркиза.

«Что бы все это значило? — удивлялся Шаверни. — Куда ни глянь, у всех ружья… Но скромность не позволяет мне предположить, что все пули предназначены исключительно для меня! Что же тогда происходит?»

Но в неведении он пребывал недолго. Почуяв опасность и запах пороха, лошадь маленького маркиза встала на дыбы, а сам он счел за благо извлечь шпагу из ножен. Он был готов даже к тому, что вот-вот в темноте блеснет несколько вспышек и вокруг него засвистят пули. Дорога здесь проходила по узкому ущелью — самое место для засады.

«Не готовится ли второе Панкорбо? — промелькнуло в голове у Шаверни. — Ну что ж! Тогда я клянусь последовать примеру Лагардера и проложить себе путь по трупам врагов!»

Маркиз прислушался: ему показалось, что справа зашевелились ветки. Луна пряталась за черными тучами; в ущелье царил непроглядный мрак.

Маркиз пришпорил коня, готовый снести любое препятствие со своего пути. Но далеко он не проехал: вскоре лошадь встала как вкопанная перед живой стеной.

Из зарослей вылез человек, за ним другой, третий, четвертый… Нашему смельчаку предстояло разметать человек двадцать!

— Стой, кто идет? — крикнул один из испанцев.

— Какое тебе дело, разрази тебя гром?! — сердито ответил Шаверни. — Я полагаю, дворянин никому не обязан давать отчета, кто он и куда едет.

Для обычного времени теория была недурна, но сейчас практика ее явно опровергала. Лошадь не слушалась узды: кто-то мертвой хваткой вцепился ей в морду. Шаверни заметил вокруг себя с дюжину теней — и все эти люди были вооружены!

— Сопротивляться бесполезно, — произнес тот же голос. — Нас много, от нас не уйдешь.

— И сколько же вас тут против нас двоих?

— Больше двадцати.

— Иначе сказать, восемнадцать трусов! — прогремел маркиз. — Останьтесь втроем-вчетвером, тогда поговорим.

— Брось бахвалиться, нам твоя жизнь не нужна, — невозмутимо отвечал испанец. — Скажи только, кто ты.

— Не скажу! Я с гордостью ношу свое имя и не привык называть его всяким бандитам вроде вас.

— Ты не француз?

— Француз, черт побери! — неосторожно воскликнул Шаверни. — И между прочим, у нас во Франции на людей нападают днем, и я, по крайней мере, вижу, кого отправляю на тот свет.

Не успел он договорить, как его стащили с седла и вырвали из рук шпагу.

— Возвращайся в Сарагосу, — крикнул маркиз слуге, — и передай той цыганке: я все равно доберусь до замка!

Слуга не заставил себя уговаривать (при всей преданности хозяину он не видел сейчас смысла ввязываться в драку) и повернул назад. Его проводили несколькими выстрелами, не причинившими ему, впрочем, никакого вреда.

— Чего же вам надо? — продолжал маркиз. — Защищаться я теперь не в состоянии, но зато могу сказать вам пару слов, которые вряд ли придутся вам по вкусу.

— Не о чем тут говорить, — произнес кто-то из испанцев. — Ты француз, да еще и дворянин — вот и весь сказ.

— А почему вы считаете, что вправе хватать французских дворян? Вам нужен мой кошелек?

— Был бы нужен, мы бы его давно отобрали.

— Что-то я вас не понимаю. Вы не хотите меня грабить? Так кто же вы? Наемные мстители?

— Не наемные, а народные. Разве ты не знаешь, что французский регент объявил Испании войну?

— Спасибо за то, что сообщили мне эту новость, судари мои. Значит, завтра я буду иметь честь с новой шпагой в руках стоять под знаменами Франции.

— Много болтаешь, — сказал главарь. — У нас и без тебя дел хватает. Связать его!

Сказано — сделано. Шаверни с ног до головы опутали веревками, связали руки за спиной и замотали поясом рот. В таком виде его погрузили на лошадь, один из испанцев взял ее под уздцы, и весь отряд двинулся куда-то по узкой дороге — увы! — безнадежно удаляясь от Пенья дель Сид.

Чтобы объяснить, каким образом Шаверни наткнулся на засаду, нужно рассказать вот о чем. Одновременно с королевским глашатаем, который отправился в Сарагосу и другие города на севере Испании с вестью об объявлении войны, из Мадрида выехал еще один курьер, частный.

Этого курьера отправил не король и не Альберони, а лично Гонзага. Прежде всего посланец принца должен был сообщить новость Пейролю и передать, чтобы фактотум не покидал Пенья дель Сид, где ему ничто не угрожает.

И в самом деле — первый министр разослал всем местным властям приказ обеспечить содействие и поддержку господину де Пейролю и прочим особам, находящимся с ним в замке.

Но Гонзага сообразил также, что вокруг Пенья дель Сид можно расставить ловушки, куда обязательно попадет крупная и лакомая дичь. Если, к примеру, там объявится Лагардер — пусть узнает, каково искать невесту во вражеской стране. Если же не удастся поймать самого Лагардера — значит, в силки угодит Кокардас или Паспуаль, а может, и оба сразу… Гонзага был совсем не прочь отомстить за поражение, которое нанес ему гасконец, выскользнув из петли в Мадриде.

Итак, курьер выполнил вначале официальное поручение и мог теперь доложить своему хозяину, что мадемуазель де Невер чувствует себя лучше, а спасителей пока нигде не видно. Затем он до вечера ездил по окрестным деревням и распространял тайные инструкции, исходящие якобы от Альберони и предписывающие задерживать и отправлять в Мадрид всех французов, следующих к границе. Если в сетях случайно запутается какая-нибудь мелкая рыбешка, ее никогда не поздно будет отпустить, но не исключено, что улов окажется куда более ценным…

Одним из первых в ловушку имел несчастье угодить Шаверни.

Невеселы были мысли маркиза, пока его везли неведомо куда. С одной стороны, он злился оттого, что был так близко от Авроры и доньи Крус, но не смог повидать их; с другой — тревожился, не зная, что ожидает теперь его самого.

Впрочем, Шаверни чуял, что ко всему этому так или иначе приложил руку человек, которого он называл своим любезным кузеном. Но вызнать у своих похитителей побольше маркиз не мог: ведь ему, так сказать, надели намордник. И еще Шаверни мрачно думал, что завтра ему надлежит явиться в полк. Это было, учитывая распоряжение регента, делом чести для маркиза «Я должен прибыть в армию во что бы то ни стало, — думал он, — даже если не удастся повидать донью Крус».

Отряд шел уже более трех часов. Начинало светать. Маркиз увидел, что его охраняют теперь всего шесть человек: остальных отослали, решив, что и такой охраны довольно.

Это было весьма приятное открытие: хотя связанный и безоружный Шаверни все равно не мог пока ничего предпринять, однако он убедился, что враги, считая его совершенно беспомощным, ослабили бдительность.

Дорога тянулась над обрывом. Лошадь Шаверни ступала по самому краю пропасти, дно которой маячило перед глазами маркиза. Обрыв был очень крутой, его склоны поросли редким кустарником, внизу тянулась узкая луговина, зажатая меж остроконечных скал. Попасть туда можно было лишь по пастушьей тропке.

Шаверни мечтал, чтобы его лошадь оступилась. Правда, скатываясь в эту бездну со связанными руками, он, скорее всего, сломает себе шею… Но выбора не оставалось, а трусом маркиз не был.

Но лошадь все не спотыкалась. Тогда Шаверни решил помочь ей. Выбрав момент, он сильно ударил ее каблуком под брюхо — и дело было сделано: к величайшему изумлению конвойных, конь сорвался с обрыва и вместе с маркизом покатился по склону.

Как вы понимаете, падение было не из приятных. Рухнув на дно ущелья, лошадь, даже не заржав, тут же издохла. Шаверни не видел ее гибели: от удара он и сам потерял сознание. Лишь через четверть часа, если не больше, маркиз пришел в себя.

Веревки, которыми он был опутан, тоже не выдержали этого сальто-мортале и лопнули. Шаверни были весь в крови, но жив и свободен.

Разумеется, маркиз потерял шпагу. Поэтому он не сумел, как хотел бы, отвесить вежливый поклон своим бывшим спутникам. Те решили, что их пленник расшибся в лепешку; они стояли на краю пропасти и прислушивались, не раздастся ли оттуда предсмертный стон…

Итак, не имея возможности откланяться, маркиз с нахальным хохотом помахал испанцам рукой:

— Поровней бы место выбирали, господа хорошие! Дорожные происшествия могут сослужить неплохую службу тем, кто умеет ими пользоваться!

XI. КОЗЛИНЫЙ ДОЛ

Явиться на свидание с Марикитой Лагардеру помешали весьма важные события.

В Сеговии ему нечего было делать. Раздобыв себе и своим товарищам лошадей, он отправился на север.

Ясной цели у шевалье не было. Он убедился, что Аврору прячут не в Мадриде, — но где же теперь ее искать? В Наварре, в Арагоне, в Кастилии? А вдруг девушек увезли в какой-нибудь глухой уголок Каталонии? Тогда поиски будут долгими, трудными и почти безнадежными.

С вершины Монте-Кайо возле Каталаюда, откуда видна почти вся Испания, Анри оглядел расстилавшуюся перед ним страну. Возможно, он ожидал, что внутренний голос скажет ему: «Вот куда надо идти!»

Но этого не случилось… Меж тем солнце вставало из вод Леонского залива и начинало свой каждодневный путь, словно и не было на земле радостей и горя, надежд и разочарований, возвышенных сердец и пустых душ…

Вдали катила свои прозрачные голубые воды Эбро. На каком берегу ждала Лагардера Аврора де Невер?

Шевалье был в отчаянии. С самой Байонны он ничего не знал о возлюбленной. Все его действия оказывались бесполезными, все поиски — тщетными. Каждое новое разочарование ранило Лагардера в самое сердце. Он привык бороться и побеждать, и теперь его бесило упорное недоброжелательство фортуны, обрекавшей его на невыносимое бездействие.

Эти постоянные неудачи, словно бесконечные булавочные уколы, извели Анри. Он был готов, точно бык, истыканный бандерильями, ринуться на своих врагов и — убивать, крушить, разносить в клочья, вспарывать животы, вдыхать запах крови, громоздить горы трупов!

Кокардас с Паспуалем валились с ног от усталости. Лагардер не оставлял им времени ни на сон, ни на вино, ни на любовь. Но они не жаловались. Не жаловался и баск: не участвуя в разговорах своих товарищей, которые болтали, не закрывая ртов, он, как молчаливая тень, неотступно следовал за Лагардером и, быть может, один понимал его муку…

До свидания в Сарагосе оставались еще сутки, поэтому в Сервере Лагардер позволил своим людям отдохнуть.

— Пейте, — сказал он им, — развлекайтесь, точите шпаги, кормите лошадей… Пора сбросить с себя это оцепенение. Если завтра наши дамы не найдутся, мы отправимся к самому Гонзага и заставим его признаться, где он их прячет!

— Ну, ничего не скажешь! — шепнул Кокардас на ухо Паспуалю. — Вулкан заклокотал, что-то будет завтра?

— Будет страх великий! — отвечал нормандец. — Кругом все покраснеет от крови… может, даже от нашей.

— У тебя-то, голубь мой лысый, кровь небось белая. Ты же не подкрашиваешь ее, как я, добрым вином!

Приятели уже собрались возобновить свой бесконечный спор о том, что лучше — вино или женщины, но Антонио Лаго примирил их.

— Кровь хороша, когда пролита в честном бою, — сказал баск, — а вино — когда разлито по стаканам. Давайте пить!

Лагардер, запершись, целый день просидел в одиночестве. Только когда солнце скрылось за холмами, он вышел к товарищам и спросил:

— Вы готовы?

Все трое сидели за столом. Кокардас, не покидавший своего места с самого полудня, одним махом вылил себе в глотку содержимое почти полной бутылки. Баск засунул за пояс кинжал, лежавший перед ним, а Паспуаль в порыве обычной своей любвеобильности бросился на кухню целовать перезрелую толстую андалузку — командиршу доблестной армии мисок и горшков.

— Лошадей! Едем! — отдал приказ Анри.

Четверть часа спустя они галопом гнали своих лошадей по направлению к Эбро, чтобы утром доехать вдоль берега до Сарагосы и встретиться там с цыганкой.

У гасконца язык с перепоя слегка заплетался, не он все равно болтал без умолку. Заставить Кокардаса-младшего замолчать могла только виселица, да и то лишь тогда, когда петля сдавила ему горло (теперь гасконец от души хохотал, вспоминая об этом).

— Голубь мой, — обратился он к Паспуалю, — давно ли тебе в последний раз снились дурные сны?

— Какие сны, когда мы вообще не спим? — изумился брат Амабль. — Вот уже больше недели наши головы не касались подушек.

— А вот и нет, дружок. Я-то в мадридской тюрьме прекрасно выспался.

— А я бы и глаз не смог сомкнуть при мысли, что завтра явлюсь перед прекрасным полом в таком безобразном виде… — в ужасе прошептал Паспуаль.

— Ты, может, и не сомкнул бы, а я — уж поверь мне — спал без задних ног и видел сон.

— Какой же? Не очень-то приятный, наверное?

— Ошибаешься, дьявол тебя раздери! Вот как там было дело. Мы поехали разыскивать Пейроля, вот как сейчас, и вдруг нам навстречу высыпает орава чертенят и хочет нас задержать, голубь ты мой.

— Чертенят?

— Чертенят, дружок!

— И как же они хотели нас задержать?

— А то не знаешь? Чародейством, конечно.

— Ах, благородный друг мой, это дурной сон…

— Ты слушай дальше. Значит, там были черти, а с ними — женщины, это ведь одно и то же…

— Нет-нет! Я их много повидал…

— Ну, ничего не скажешь! Кого ты повидал? Чертей?

Паспуаль закатил глаза и умильно промурлыкал:

— Нет… женщин…

Гасконец, не обращая внимания на восторги друга, продолжал:

— Еще там были большие котлы, и все вокруг них плясали. А у меня язык от жажды распух и свесился до самой земли.

— Так ты видел ад? А то и вправду там побывал?

— Очень может быть, дьявол меня раздери! Знаешь сколько там было всяких баб — молодых, старых, толстых, тощих, смазливых, безобразных?.. А что на них было надето — ух, тут уж ничего не скажешь!

— Так что же?

— Ветер — и больше ничего!

— Как это — ветер?

— Вот так, голубь мой, просто ветер, воздух да алое пламя из-под котлов… То-то, дружок, ты бы облизнулся! И было их больше сотни.

Лошадь нормандца споткнулась так, что он чуть не вылетел из седла, — Паспуалю было не до поводьев.

— Как тебе повезло, Кокардас, что ты все это видел, — прошептал он. — Конечно, это лишь сон, мечта… Но ведь и вся наша жизнь — мечта… А что было дальше?

— Дальше? Они уселись на метлы и улетели, а мы с тобой всех чертей покидали в котлы. А потом мне приснилось множество полных бутылок, мехов, бочек, и вино лилось, словно из источника Мансанарес в Мадриде, а я пил, пил, и все мне было мало.

— Опять заговорила твоя пагубная страсть, благородный друг мой!

— Бутылку откроешь — она и не пикнет, вот что я тебе скажу. А женщин чуть тронешь — сразу вопят, да и не тронешь — все равно вопят. Вот пускай наш малыш найдет молодую герцогиню да женится на ней, и тогда я тебе докажу, что самое лучшее в жизни — вовсе не мечта.

— А что же, что?

— Сон, вино и драка, голубь мой!

Настала темная ночь, но вскоре тучи разошлись, и луна внезапно залила дорогу бледным светом.

И всадники вдруг заметили: по обочинам, от куста к кусту, от скалы к скале, пробираются какие-то тени. Таинственные фигуры не вызывали опасений: ведь в основном это были женщины. Но с чего бы женщинам среди ночи бродить по глухим местам? Тут была какая-то тайна — и, по всей видимости, очень важная.

Лагардер с товарищами заехал в ближайшую рощу, велел всем молчать, а сам стал внимательно наблюдать за загадочными пешеходами. Все они в одном и том же месте сворачивали с дороги на неприметную тропинку.

Мимо Анри и его друзей прошло больше пятидесяти человек, и людской поток все еще не иссяк. Он по-прежнему состоял в основном из женщин, и, однако, следовало соблюдать осторожность. Испанские нравы не похожи на французские: в Испании под яркой шалью нередко прячется ружье, а рука, перебирающая четки, умеет молниеносно выхватывать кинжал.

После боя в Панкорбо Лагардер имел все основания остерегаться людей, которые неизвестно зачем бродят в темноте.

Часам к девяти вечера прохожих стало меньше. Самые последние явно торопились, словно куда-то опаздывали, и так старались спрятаться от посторонних взоров, что было совершенно ясно: эти люди собираются вместе с какой-то тайной целью…

Лагардер в изумлении повернулся к баску.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил он. Но тот был удивлен не меньше Анри:

— Я часто бывал в этих местах, но никогда не сталкивался ни с чем подобным. Пожалуй, нам стоит пойти за ними.

— И мне так кажется, — кивнул шевалье. — Идем.

— Так! — шепнул Кокардас на ухо своему другу. — Амабль, друг мой, полагаю, мы скоро увидим что-то похожее на мой сон.

— А как ты думаешь — будет совсем похоже или не очень? — спросил, облизываясь, Паспуаль.

— Ты имеешь в виду, будут ли там дамочки? Голубь мой! Сам видишь — несколько дюжин!

Крепко привязав коней к деревьям в стороне от дороги, где никто не мог бы их обнаружить, четверо путников отправились вслед за загадочными полуночниками.

Узкая, усеянная валунами тропа петляла среди колючих кустов, почти отвесно спускаясь в глубокое ущелье, окруженное неприступными скалами. У Кокардаса мозг все еще был отуманен винными парами: гасконец то и дело спотыкался, чертыхаясь про себя.

Дорожка становилась все уже, а утесы вокруг — все выше. Наконец тропа превратилась в тесную щель между скал — там едва мог протиснуться один человек.

Лагардер шагал впереди со шпагой в руке. Он тщетно пытался понять, зачем столько народу собралось в такой час в этом пустынном месте.

Вдруг он остановился и знаком велел своим спутникам сделать то же самое.

— Сон в руку, — прошептал Паспуаль. Глаза у него вылезли из орбит.

— Точно, ничего не скажешь, — отозвался гасконец. — То-то посмеемся, голубь ты мой лысый!

Глазам их открылась поразительная картина. Чтобы понять, чему они стали свидетелями, необходимо напомнить, каковы были в прошлом суеверия и заблуждения испанского народа. Впрочем, эти суеверия живы и поныне — вы услышите о них от многих пастухов Арагона и Старой Кастилии.

Среди высоких скал, на дне каменной воронки, зеленела свежая, веселая лужайка; в самом ее центре бил прозрачный хрустальный ключ. Землю покрывала мягкая травка, пестревшая яркими цветами. Наверное, днем это место было очаровательным; отшельник, желающий удалиться от мира, не сумел бы найти белее прелестного уголка.

Возможно, вы не поверите тому, что мы вам сейчас расскажем, однако все это — чистая правда. Дело в том, что ни инквизиция, ни всемогущая церковь, ни всецело поддерживавшее ее государство, ни множество монахов и священников так и не смогли искоренить в Испании сатанических культов. Нигде в Европе они не доходили до таких крайних форм и не имели столько приверженцев.

Была ночь с пятницы на субботу — вечер шабаша. В эту ночь все, кто считал себя колдунами и ведьмами, устраивали по всему полуострову многолюдные сборища. Они начинались в тот час, когда заводили свою жуткую песнь волки, и заканчивались с криками первых петухов.

Там, куда пробрались Лагардер и его товарищи, шабашем правил последний король чародеев Мигель Гойбурн. Все его приверженцы не реже одного раза в год — словно мусульмане в Мекку — являлись на эту лужайку. Называлась она Козлиным Долом.

Королевой ведьм считали уродку Хуану. Многие в Арагоне и сейчас вам расскажут, что сто пятьдесят лет тому назад она превратилась в змею и спряталась в Пиренейских горах.

По праздникам король восседал на золотом троне, нынче же они с королевой устроились в простых креслах черного дерева. Перед ними горел большой костер, ярко освещавший наготу повелителей колдунов. Нагими были и все остальные участники этого сборища — мужчины и женщины. Трудно вообразить себе картину большего бесстыдства!

Мигель Гойбурн был необычайно безобразен, как и подобает королю дьяволопоклонников. За это он, собственно, и получил свой титул.

Его огромная голова — даже без бутафорских рожек, прилаженных сейчас к ней, — приводила людей в трепет. Глаза короля Мигеля были круглыми, как у совы, а скошенный обезьяний подбородок украшала остроконечная козлиная бородка. Ноги, заросшие густой черной шерстью, тоже напоминали козлиные. Ногти непомерной длины на пальцах рук и ног загибались, словно когти.

Уродка Хуана могла бы показаться вовсе не уродкой, если бы не ее лицо. Она — в противоположность супругу — обладала крошечной головкой с выпирающими скулами, вздернутым, будто свиное рыло, носом и длинными желтыми зубами. К тому же Хуана сильно косила.

В общем, жуткая парочка! А вокруг нее плясали женщины великолепно сложенные и с прекрасными лицами: в жилах этих красавиц бурлила горячая мавританская кровь. Были здесь и другие существа: седые беззубые старухи, безобразные скелеты, скопище всех мыслимых и немыслимых пороков…

Паспуаль изумленно смотрел на эту дьявольскую пляску, Кокардас хохотал до упаду, баск крестился… Лагардер же отвернулся. Его тошнило от омерзения.

Все слуги сатаны по очереди падали перед королем ниц и целовали его безобразные волосатые ноги. Тем временем воздвигался алтарь для черной мессы.

Мигель Гойбурн начал говорить. Вещал он хрипло, нервно и сбивчиво. Лагардер отчаянно напряг слух, чтобы уловить смысл этой сумбурной речи.

Вскоре Анри понял, что король чародеев не только хулил Бога, Матерь Его и всех святых; он также объявил своим подданным, что между христианами Франции и Испании началась война.

— Их армии будут истреблять друг друга, а мы, во славу сатаны, должны помочь им! Пустите в ход все свои искусства; следуйте за полками и убивайте и тех, и других без разбору, приканчивайте поодиночке всех, кого сможете. Настанет день Пасхи и мы упьемся кровью христиан из их же черепов!

Лагардер сжал зубы и дрожащей рукой схватился за шпагу. Из речи этого мерзкого существа он узнал важную новость: регент начал войну с Филиппом Католиком!

— Всех мужчин здесь надо перебить, — глухо проговорил он. — Уйти не должен никто. Но мы не вправе поднять руку даже на самых гнусных женщин.

— Да уж, ничего не скажешь, — пожал плечами Кокардас, — трофеев тут явно не предвидится — на этих тварях даже одежды нет. А все-таки я бы с удовольствием пощекотал этим мерзавкам одно место рапирой!

— Друг мой, они ведь женщины! — вздохнул брат Амабль Паспуаль.

— Это они-то? Сколько раз я тебе говорил, голубь мой: что баба, что черт — разницы никакой.

— Другим путем из ущелья, вероятно, выбраться нельзя, — рассуждал Лагардер. — Паспуаль останется здесь и будет убивать всех мужчин, которые вырвутся из наших рук. Женщин же — пропускать!

— Понял, — сказал нормандец. — Ну и колонна промарширует мимо меня!

— Вперед! — воскликнул шевалье. — Смерть чудовищам!

Мужчин на этом сборище было человек тридцать, женщин — более пятидесяти.

Заслышав крик шевалье, слуги сатаны в испуге заметались по ущелью. Мигель Гойбурн, позабыв о королевском достоинстве, бросился бежать. Поздно! Один из золоченых рогов, украшавших его голову, разлетелся на куски, и на лбу появилась кровавая рана. Последний король испанских чародеев испустил дух.

Началась страшная паника. Вопли ужаса огласили Козлиный Дол: толпа колдунов и ведьм, словно стадо, спасающееся от лесного пожара, устремилась к тропе, которую охранял Паспуаль. В сплошном потоке тел мелькали обнаженные руки, ноги, плечи… И всякий торс без заветного талисмана — женских грудей — немедленно пронзался шпагой.

Некоторые мужчины, впрочем, пытались отбиваться: кто размахивал обломком трона, кто вооружился доской от алтаря, кто схватил камень… Прибегать к колдовству было некогда: приходилось полагаться на обычные человеческие средства защиты.

Но один за другим чародеи падали, обагряя кровью траву, на которой только что кувыркались. Рапира гасконца, кинжал баска и шпага Лагардера проделывали в рядах дьяволопоклонников страшные бреши.

Нагие женщины с воплями бежали прочь, недоумевая, отчего и их не настигают смертоносные удары. Одни спешили забиться в кусты и не смели идти дальше, другие со всех ног мчались к большой дороге, чтобы успеть домой до рассвета. Ту из них, которую застали бы в таком виде, ожидало следствие, ужасные пытки и — костер.

Несколько — десятка полтора — самых проворных ведьм побежали по направлению к Сории. Вдруг их остановил стук копыт. Быстро переглянувшись, они скрылись в развалинах и прижались к стене. Поразительно выглядела эта обвалившаяся стена, на камнях которой вырисовывались силуэты обнаженных женщин!

Но одну из колдуний, бежавшую медленнее прочих, все же заметил отряд скакавших во весь опор всадников. Она оглянулась — и тут же потеряла из виду своих товарок: они тем временем бросились ничком на землю и затаились.

Увидев совершенно обнаженную девушку, пораженные всадники на миг придержали коней. А потом началась самая настоящая охота.

Ведьма была молоденькой длинноногой горянкой, привыкшей прыгать по скалам. Как козочка, скакала она через кусты, в которых застревали ее преследователи.

— Караша, шорт! — с сильным немецким акцентом воскликнул один из всадников. — А ну, кто токонит?

— Я! — взревел Таранн.

— Я! — еще громче завопил Носе.

Как видите, это была банда Гонзага, посланная к границе, чтобы не пропустить Лагардера во Францию. Сам принц должен был нагнать их на другой день с испанским корпусом, направлявшимся в Фонтарабию.

Из последних сил колдунья добралась до развалин и нырнула туда. Она думала, что спасена.

Но молодые развратники спешились, кинули поводья своих коней Ориолю и бросились за ней, словно гончие за волчицей.

— Фот она! Тершу! — торжествующе крикнул барон фон Бац.

У девушки не было сил сопротивляться: она билась в железных руках, словно в тисках.

— Какого дьявола! И я держу! — воскликнул вдруг Таранн. В самом деле — и у него в руках была пленница. Носе и Монтобер, бежавшие следом, также кого-то поймали. Кругом замелькали белые пятна; женщины вскочили и заметались по траве. Лица наших дворян-финансистов вытянулись от изумления.

— Куда там оргиям регента! — расхохотался Носе. — Похоже, мы помешали славной забаве! Но где же мужчины?

Переловить всех женщин было невозможно. Стая уже поднялась и с жалобными криками собралась лететь прочь.

— Стой! — крикнул Носе колдуньям. — Кто попробует бежать, ту проткну насквозь!

Угроза заставила ведьм остановиться. Впрочем, они уже поняли, что гонялись за ними не полицейские и даже вообще не испанцы. «Может, они еще и выручат нас?» — думали женщины.

Носе обратился с расспросами к прелестной стройной девушке. В бледном свете луны, заливавшем ее смуглое тело, она была подобна прекрасной таинственной статуе.

— Преследовать надо не нас, — проговорила красавица, — а тех, кто там, — указала она рукой на север, — убивает наших братьев и сестер! Если вы мужчины — накажите их, а мы отблагодарим вас за это!

Она отлично видела, какое вожделение горит в глазах у этих людей…

— О чем ты толкуешь? — удивился Монтобер.

— Мы убежали, потому что в наше убежище ворвались четыре человека — нет, четыре демона со шпагами! — и напали на нас. Они обидели нас, и нам пришлось спасаться без одежды; они перебили всех наших мужчин, а у тех даже не было оружия, чтобы защититься. Если вы не заодно с ними — заступитесь за нас!

— Что ж, это будет справедливо, — кивнул Таранн. — Но скажи: отчего на вас напали среди ночи — и кто напал?

— Я не знаю. Быть может, это объяснил бы вам наш любимый вождь, но он лежит на земле с ужасной раной во лбу.

— Во лбу? — с тревогой переспросил Таранн.

— Да, его поразили шпагой вот сюда, между глаз.

Она дотронулась пальцем до собственного лба, показывая, куда был нанесен удар, прикончивший короля чародеев. Люди Гонзага в ужасе переглянулись.

— Удар шпагой в лоб! — воскликнул Носе. — Сомнений нет, господа: это Лагардер!

XII. ВТОРОЙ ШАБАШ

Девять месяцев в году в Испании стоят дивные ночи. В чистом небе мерцают яркие звезды; серебристые отблески лунного света пляшут на ажурной кладке соборов и мавританских дворцов — шедевров, которые издали кажутся монолитными громадами, а вблизи — пеной каменных кружев.

Поэтому прохладная ночь испанцам милее, чем палящий полдень. До самой полуночи бродят по улицам влюбленные парочки — улыбаются, болтают, целуются, выбирая уголки поукромней…

Но в Козлином Доле бледный лунный свет заливал картину страшной бойни. Вид нечестивого шабаша заставил Лагардера забыть о жалости: шевалье полагал, что, истребляя дьяволопоклонников и омывая кровью этот оскверненный уголок земли, он творит высшее правосудие.

Из тридцати чародеев, которые совершали недавно отвратительные обряды, в живых теперь осталось лишь пятеро. Лагардер и его товарищи гонялись за колдунами по ущелью.

Трудно представить себе эту странную погоню — разве что вспомнить времена Древнего Рима, гладиаторские бои, христиан, терзаемых зверями… Страшней всего было почти полное безмолвие — только зычные возгласы Кокардаса, многократно повторенные эхом, нарушали жуткую тишину.

Гасконец был вне себя. Ко всем своим прочим преступлениям злодеи еще и ловко уклонялись от его рапиры, и частенько она лишь рассекала воздух.

Но вот остался последний… Вскоре Лагардер прикончил и этого тем же ударом, что и самого первого — короля Мигеля Гойбурна.

Бой был закончен, поруганные святыни отомщены! Лагардер и его друзья могли теперь оставить стервятникам это нечистое место, ставшее свалкой падали.

Шевалье уже собирался покинуть ущелье и даже вложил шпагу в ножны, но вдруг, потрясенный, вскрикнул: на вершине той скалы, где был проход, появилось несколько обнаженных женщин, а с ними — пятеро мужчин в плащах! Мужчины с угрожающим видом обнажили клинки.

Повесы из банды Гонзага готовы были поверить всему, что наговорили им ведьмы. Но хотя Анри был их смертельным врагом, они прекрасно знали: Лагардер не способен без причины напасть на безоружных мужчин и учинить насилие над женщинами.

Верные слуги принца сразу заподозрили недоброе: им вовсе не хотелось, чтобы красотки их одурачили! Но если испанкам действительно грозит опасность, то было бы славно и защитить их, и получить обещанную награду!

Итак, они потребовали, чтобы колдуньи отправились в Козлиный Дол вместе с ними, решив вести туда женщин если не добром, так силой.

Впрочем, внимание Лагардера привлекло не только появление пятерых дворян, но и другая, куда более грозная, опасность.

Над самой головой Паспуаля ведьмы выломали из скалы огромную глыбу. Изогнувшись и напрягая все силы, они толкали ее к краю обрыва. Еще секунда — и глыба рухнет вниз, раздавит нормандца и перегородит единственный выход из ущелья!

А Паспуаль даже не подозревал, что над ним нависла смертельная опасность. Кокардас, баск и Лагардер, оцепенев от ужаса, смотрели на своего товарища.

Что же затем произошло? Случайность? Или сам Господь Бог не допустил гибели этого человека, защищавшего от поругания святую веру? Паспуаль так и не смог потом ничего объяснить — ведь он действовал не по собственному разумению, а лишь повиновался приказам Лагардера, приказы же Лагардера, как и Господню волю, Паспуаль не подвергал сомнениям никогда.

Нет, он никак не мог умереть в этот день! Любвеобильному бретеру было бы слишком тяжко пасть от рук женщин и уйти в мир иной с мыслью, что многие из этих созданий — отнюдь не ангелы…

В том самом месте, где начиналась тропка, в скале темнела довольно глубокая ниша, в которой мог усесться человек.

Паспуаль устал и решил передохнуть. В этом желании не было ничего особенного, однако его хватило, чтобы спасти нормандцу жизнь.

Внезапно раздался страшный грохот, словно треснула гора. Каменные осколки оцарапали Паспуалю лицо и руки.

Как всегда бывает в таких случаях, он сам не заметил, как вскочил, словно подброшенный пружиной. В несколько стремительных прыжков он очутился рядом с товарищами, даже не осознав, какой опасности избежал.

Кокардас крепко обнял и расцеловал приятеля:

— Все в порядке, голубь ты мой лысый! Ну и повезло же тебе, ну и повезло! А я уж думал, твоя песенка спета!

— А что случилось?

— Дружок! Да ты только взгляни туда!

Глыба, которую столкнули колдуньи, увлекла за собой и другие камни, а женщины вместе с французами продолжали сбрасывать вниз валун за валуном. Путь из ущелья был перекрыт. Козлиный Дол стал темницей, а то и гробницей.

Но Лагардер лишь пожал плечами:

— Пустяки, бабские штучки! Скалы здесь невысокие, мы вполне сумеем вскарабкаться по ним. Подождем, пока наши противники сами к нам не спустятся.

Анри спокойно уселся у костра, на котором кипел котел с маслом. Пламя бросало мрачные отсветы на мертвые тела; но они не интересовали шевалье. Он внимательно всматривался в силуэты людей, стоявших на скале. Те, видно, решили, что замуровали его здесь навеки.

Правда, они были далековато — лиц не разобрать. На помощь шевалье пришел ветер, доносивший обрывки фраз. Вскоре Анри услышал собственное имя, произнесенное с тем же акцентом, с каким говорил некогда фехтовальщик Штаупиц, убитый Лагардером в Нюрнберге:

— Лакартер!

— Да это же фон Бац! — улыбнулся Анри. — Впрочем, ничего удивительного. Итак, их только пятеро — и я не вижу Гонзага. А жаль — тут такая подходящая обстановка, чтобы напомнить ему ров замка Кейлюс! Трупу его самое место на этой свалке.

— Как сказать, малыш, — заметил гасконец. — Может, эти мертвецы покраснеют от такого соседства!

Шевалье еще пристальнее вгляделся в фигуры на скале.

— Вон толстяк Ориоль, — прошептал он, — Тарани, Носе… Монтобер, если не ошибаюсь… Ну, эту-то мелюзгу мы проглотим и не поперхнемся.

Силуэты пятерых повес и жавшихся к ним колдуний четко вырисовывались на фоне серовато-голубого неба. По некоторым движениям можно было без труда догадаться, что на смену пылу битвы там уже пришел любовный пыл.

Голос барона фон Баца вновь пробудил уснувшее эхо Козлиного Дола:

— Лакартер!

Тогда Анри поднес руки рупором ко рту, и в ущелье прогремел его боевой клич:

— Я здесь!

По знаку Монтобера женщины спрыгнули с колен кавалеров, разбежались в разные стороны, и отовсюду вниз с обрыва полетели обломки валунов.

Один из них угодил Кокардасу в руку. Гасконец со страшными проклятиями стал швыряться камнями в ответ. Антонио Лаго достал пращу — страшное оружие в руках баска — и пришел ему на помощь.

Праща разила без промаха. Вскоре несколько женщин, взвыв от боли, рухнуло наземь. Толстяку Ориолю камень попал в бедро; он захромал и поспешно отошел в безопасное место.

Лагардер заметил, что там, куда летели камни Лаго, в скале была расселина. Можно было попытаться подняться по ней, если только скала не слишком искрошилась.

— Рискнем, — сказал Анри. — За мной! Вперед!

Он взвалил себе на спину еще теплый труп вместо щита и побежал к расселине.

Но там все было завалено обломками скалы, огромными, кучами вывороченной земли, горами бурелома… Даже если бы никто не мешал, подняться в этом месте все равно было бы невозможно. А между тем противники Лагардера заметили его маневр, и крупные валуны покатились прямо на шевалье. Анри бросил труп — от него больше не было никакого проку — и вернулся к костру. Наверху раздался громкий победный вопль.

Но положение, в котором оказался Лагардер, было не слишком опасным, хотя и довольно неприятным.

Время перевалило за полночь. До утра колдуньи никак не могли оставаться возле ущелья — разве что спрятались бы среди скал в кустах до следующего вечера. Впрочем, это маловероятно. Люди Гонзага тоже не имели возможности спуститься вниз — их единственным шансом было взять осажденных измором. Но на это потребовалось бы несколько дней, да и то неизвестно, чем бы все кончилось. Так что лучше всего не обращать на осаду внимания и переждать.

Лагардер уселся у догоревшего костра. С омерзением увидел он, как люди Гонзага носятся по скалам и предаются разврату с ведьмами.

Похоже, устыдилась и сама природа: луна спряталась за тучи, звезды погасли. Козлиный Дол погрузился в полную темноту.

Баскам часто приходится спускаться в пропасти. Поэтому почти все они носят вокруг талии под шелковым поясом шнур — тонкий, но очень крепкий. Был такой шнур и у Антонио Лаго.

Когда настала тьма, баск широко улыбнулся.

— Идите за мной! — сказал он. — Луна покажется не раньше, чем через час. К тому времени мы будем уже далеко.

Он еще раньше заметил место, где можно было вскарабкаться наверх. В успехе Антонио не сомневался: для истинного баска — такого, как он, — не бывает ни слишком крутых скал, ни слишком глубоких ущелий!

Итак, цепляясь за камни и всаживая между них кинжал, он с кошачьей легкостью полез по почти отвесной скале. Минут через пять один конец веревки был крепко привязан к стволу дерева, а другой, со свистом полетев вниз, оцарапал Кокардасу нос, как обычно задранный кверху (привычка, которая объяснялась тем, что гасконец слишком часто закидывал голову, осушая до дна стакан за стаканом).

Лагардер и два бретера выбрались из ущелья. Шевалье это ничего не стоило; Кокардасу же с Паспуалем тоже приходилось проделывать в своей жизни столько самых неожиданных упражнений, что приятелей вряд ли можно было чем-нибудь удивить.

Лошади, оставленные в придорожной роще, спокойно поджидали своих хозяев, пощипывая сочную травку. Четыре всадника вскочили в седла и помчались прочь.

Если бы во времена Кокардаса было известно выражение «оставить с носом», он бы сказал, что они «оставили с носом людей Гонзага». В полной темноте на лице гасконца сияла радостная улыбка: оставить противника с носом было ему порой даже приятнее, чем оставить его бездыханным и с раной в груди.

— И пусть катятся ко всем чертям! — хохотал он. — А чертовки у них и так есть!

Лагардер долго не мог решить, куда направиться: в Сарагосу или к границе. Обещание, данное Мариките, побуждало его ехать в одну сторону, долг призывал мчаться в другую. Но Анри все равно не знал, где прячут Аврору, и ясно, что маленькая цыганка ему этого не скажет…

Как ни горько было прерывать поиски, честь велела Лагардеру отправиться в армию и отважно сражаться во имя победы, которая позволит Франции диктовать Испании свою волю, а самому Анри поможет разыскать пропавшую невесту.

Итак, после долгих раздумий Лагардер решил пожертвовать встречей с Марикитой и направился к Памплоне.

Из-за туч вновь выглянула луна. Приспешники Гонзага посмотрели туда, где совсем недавно мирно беседовала ненавистная четверка, и вздрогнули.

— Там никого нет, — сказал Монтобер.

Все принялись хором звать Лагардера. Но им отвечало лишь эхо…

Что это — хитроумная западня? От шевалье, презиравшего любые опасности и сметавшего со своего пути любые преграды, можно было ожидать всего.

Как свора, потерявшая след, банда заметалась вокруг Козлиного Дола. Но сколько они ни вынюхивали, сколько ни всматривались в каждую трещинку — ничего! Пусто, тихо!

Костер давно погас, лишь луна теперь освещала хладные трупы чародеев. Напрасно верная гвардия Гонзага рыскала в поисках Лагардера — она так и не обнаружила никаких следов шевалье.

— Пошли отсюда, — буркнул Носе.

— Пошли, — согласился Таранн. — Мы все, господа, нынче с ума посходили, а ведь не пьяные… Один Ориоль вел себя скромно, однако не попади ему камень в ногу — боюсь, и он не сохранил бы верности прекрасной Нивель… Представляете, какой бы был ужас? Даже говорить об этом не хочу!

Ведьмы вцепились в кавалеров: в награду за свою снисходительность они умоляли хотя бы помочь им достать одежду. Фон Бац без зазрения совести ответил за всех:

— Што нам за тело от фашей отешты! Какими фас нашли, такими и оштафим.

Повесы вскочили на коней и умчались. До рассвета оставался лишь час. Колдуньям предстояло разобрать завал: хоть одна из них должна была попытаться как-то добраться до собственной одежды и платьев своих товарок.

Каторжная работа! Сдирая кожу с рук, обливаясь потом, ведьмы во главе с уродкой Хуаной принялись за дело. Они уже не вспоминали ни о Лагардере, ни об убитых чародеях, ни о живых распутниках, с которыми провели два последних часа; теперь женщины думали лишь о спасении собственной жизни…

Если сейчас мимо пройдет крестьянин, он тут же кликнет полицейских, а те потащат колдуний на костер! Многие из них в эту минуту готовы были отречься от своих заблуждений. Ах, если бы какой-нибудь монах пообещал им, что вместе с отпущением грехов они получат помилование и в этой жизни…

Наконец одна из ведьм перебралась через последнюю преграду и принесла ворох платьев. Все поспешно натянули на себя свои отрепья и разошлись по домам. Как раз светало…

Но прежде чем расстаться, они дали друг другу слово вернуться сюда следующей ночью и предать тела мертвецов огню.

Вечером Лагардер прибыл в Памплону. А Шаверни в это время катился с обрыва — прямиком в Козлиный Дол.

Как мы помним, встав на ноги, маркиз расхохотался. Но смеялся он недолго.

Не пройдя и трех шагов, Шаверни споткнулся о мертвое тело. Дальше он заметил еще два трупа, потом увидел и остальных убитых… и все были без одежды!

— Что это? — поразился маленький маркиз. — Что-то не видывал я прежде таких кладбищ. Правда, у нас в Париже на кладбище Невинно убиенных есть общая могила — может, и тут нечто в этом роде?

Он склонился над обезображенным телом. Свирепое лицо покойника как будто ухмылялось. Как ни отважен был Шаверни, но тут невольно содрогнулся — он ведь был один и без оружия…

Вдруг у него вырвался крик изумления: на теле мертвеца не было ни одной раны, лишь в самой середине лба запекся сгусток крови, струйка которой, оставив след на лице, пропитала козлиную бороду убитого.

— Здесь был Лагардер! — понял маленький маркиз. — Господи помилуй! Вот уж кто устали не знает!

Он хотел осмотреть все трупы, в ужасе ожидая, что обнаружит среди них тело самого шевалье или останки кого-нибудь из его спутников. Живых на этой лужайке явно не было…

Итак, Шаверни заглянул по очереди во все эти искаженные лица. Почти на каждом лбу он увидел знакомую страшную отметину. Вздох облегчения вырвался из груди юноши: он убедился, что никого их этих людей не знает.

Тогда маленький маркиз стал искать шпагу, которой при случае мог бы воспользоваться, но не нашел даже кинжала.

Это было странно. Лагардер не мог, просто обороняясь, без каких-то чрезвычайно серьезных причин, перебить столько безоружных людей. И в любом случае он не стал бы их грабить.

Или здесь побывал не он, или тут крылась какая-то тайна. Впрочем, для размышлений и догадок, которые становились все более фантастичными, место было явно неподходящим. Пусть уж лучше все само разъяснится со временем…

Лишь одно предположение показалось Шаверни правдоподобным: стычка происходила где-то неподалеку, а потом трупы скинули вниз на съедение волкам и стервятникам.

Так или иначе, приятного в этом странном некрополе было мало. Маркиз кинулся искать выход, чтобы поскорей выбраться отсюда, но тут раздались какие-то голоса.

Он прижался к скале и застыл, ожидая, что столкнется сейчас лицом к лицу о своими конвоирами, от коих только что избавился таким необычным и опасным способом.

Однако вскоре Шаверни к своему удивлению понял, что голоса, которые он услышал, принадлежат вовсе не мужчинам. Еще больше изумился он, когда увидел, что с десяток женщин спустилось в ущелье по веревочной лестнице. Каждая несла вязанку хвороста. Все эти странные особы собрались в центре лужайки и свалили хворост в одну кучу.

И совсем уже потерял маркиз дар речи, когда увидел, что женщины разделись донага, разожгли большой костер, покидали в него трупы и с пронзительными воплями принялись скакать вокруг огня.

От костра пошел ужасающий смрад горелого мяса. Языки пламени ярко осветили ущелье. Чтобы не попасться на глаза ночным плясуньям, Шаверни забился в расселину, выставив наружу только голову. Но ветер нес в его сторону густые клубы тошнотворного дыма. Находиться здесь дольше было невозможно.

В воплях колдуний было все: отрывистый хохот, душераздирающие рыдания, жуткий вой… Они изгибались всем телом, принимая то скорбные, то непристойные позы…

И вдруг пораженный маркиз уловил имя Лагардера: оно прозвучало несколько раз в сопровождении страшных проклятий. Итак, юноша не ошибся: он действительно видел ужасные следы удара Невера! Но зачем Лагардер пустил здесь в ход смертоносную шпагу? И почему Шаверни, очутившись так близко от шевалье, не встретил его и не смог сражаться плечом к плечу с Анри?

Шаверни мало знал Испанию и не имел никакого представления о местных похоронных обрядах, но понимал: так бесстыдно плясать нагишом вокруг костра могут только члены какой-то сатанинской секты.

Какое отношение имеет ко всему этому Лагардер, маркиз угадать все равно не мог. Ясно было только одно: отсюда надо как можно скорее уносить ноги. Шаверни, в отличие от клевретов Гонзага, не тянуло вступать в разговор с ведьмами, да и сами колдуньи, без сомнения, встретили бы его прескверно.

Что же делать? Малейшее неосторожное движение могло погубить маркиза. Страх никогда не был советчиком Шаверни, но выбираться отсюда было опасно и приходилось делать это незаметно.

Маркиз видел лишь один путь к спасению: нужно было взобраться по веревочной лестнице, которая болталась в нескольких шагах от него. Шаверни примерился и прыгнул прямо на нее.

Но не успел он поставить ногу на ступеньку, как уродка Хуана показала на него пальцем и пронзительно завизжала:

— Лагардер! Лагардер!

Вся орда с ревом ринулась на Шаверни. Он быстро лез вверх, но на середине лестницы королева ведьм уже почти настигла его.

К счастью, маркиз был молод, силен и к тому же ясно представлял, что его ждет, попади он в лапы к этим мегерам. Он не трус, он мужчина и сильней любой из них — но их было слишком много. Без сомнения, его предадут страшным мукам, а потом сожгут заживо.

Собрав все силы, Шаверни рванулся вверх. Но в тот момент, когда он уже достиг края обрыва и считал, что ушел от погони, женская рука схватила его за лодыжку и резко потянула вниз. «Все кончено», — подумал Шаверни.

Пальцы его не разжались — маркиз по-прежнему крепко держался за лестницу, привязанную к дереву, однако он не мог высвободить руку, чтобы сбросить преследовательницу, — тогда он и сам бы потерял равновесие.

Но Шаверни никогда не терял хладнокровия. И внезапно его осенило. Он резко — словно сжатую пружину — распрямил ногу, и каблук его сапога с сокрушительной силой ударил колдунью прямо в курносый нос.

Раздался страшный крик — и Шаверни услышал, как далеко внизу глухо шлепнулось на землю тело…

С этой-то ночи уродка Хуана, последняя королева испанских ведьм, и спит, свернувшись ужом, где-то в горах — одни говорят, что в Пиренеях, другие — в Козлином Доле. ,

XIII. ЛАГАРДЕР ВО ФРАНЦУЗСКОЙ АРМИИ

Бывшие соседи Лагардера по Золотому дому ехали следом за ним, отставая примерно на полперехода. Если бы они слегка подстегнули своих лошадей, то без труда настигли бы его. Но людям Гонзага совсем не хотелось встречаться с шевалье: они предпочитали не расставаться с лаврами, которыми увенчал их Козлиный Дол.

Это было удивительное приключение — не поймешь даже, явь или сон! Пока повесы вспоминали только о колдуньях, они изрядно веселились, но едва им на память приходил Лагардер, как лица их тут же мрачнели.

Они понимали: ни им, ни Филиппу Мантуанскому никогда не одолеть этого человека — ведь он сметал все преграды, выскальзывал из любых ловушек. Не раз уже думали его враги, что шевалье попался или погиб, но он, как некое сверхъестественное существо, вновь исчезал, и никто не мог сказать как и куда.

— Будь он один, — говорил Монтобер, — можно было бы думать, что он продал душу дьяволу и может теперь делаться невидимкой. Но ведь с ним Кокардас и Паспуаль, а этим, и в особенности первому, не так-то просто незаметно сменить шкуру!

Таранн заметил:

— Но ведь мы и Кокардаса видели на виселице, на волосок от смерти, — а он живехонек и потешается над нами. С этой троицей, господа, нам еще не раз придется иметь дело!

— Их четверо, — ввернул Ориоль.

— Ну да, считая Шаверни.

— Нет, — возразил Ориоль, потирая ушибленное место, — это не Шаверни чуть было не размозжил мне ногу камнем из пращи.

— Мы тебя не понимаем.

— Ясно как день: у Лагардера появился новый оруженосец, не хуже остальных. Из его исчезнувшего горба что ни день рождаются новые герои. Поедем помедленней, господа, а не то, если мы, паче чаяния, догоним их, нам придется бежать до самого Мадрида, причем так быстро, что моя больная нога, боюсь, не выдержит.

— Да не каркай ты, — сказал Носе. — Нам и без твоих прорицаний не сладко.

— Верно, — отозвался Монтобер. — Что мы будем делать завтра, господа?

— То, что нам велит Гонзага, — еле слышно прошептал Таранн. — А он собирается вести нас окольным путем, не тем, которым ходят честные люди.

— Примерно то же говорил тебе когда-то Шаверни, — засмеялся Носе. — Да только и попугай умеет повторять правду!

Монтобер, весь погруженный в тягостные раздумья, вновь спросил:

— Так что мы завтра будем делать?

— Будем драться за Альберони против Франции, — вздохнул Ориоль. — Не такие заветы нам оставляли предки!

— Ты хотел сказать «вам», — перебил его Таранн. — Когда наши предки возвращались из крестовых походов, твои латали штаны.

Обиженный толстячок откупщик с неожиданной находчивостью возразил:

— Зато теперь мы с тобой равны. Значит, одни поднялись, а вот другие-то опустились!

Никто не ответил на этот выпад: в глубине души все признавали правоту Ориоля. Неважно, кто были их предки — благородные сеньоры или простолюдины: дела потомков обстояли одинаково плохо.

Итак, приятели замолчали: дворянину всегда тягостно думать, что он не прибавил славы своему роду, и в тысячу раз тягостнее ему мысль, что он запятнал ее.

Один только барон фон Бац не принимал участия в разговоре. Неразборчивому немцу было все равно, чем ему платят: французскими ли экю, испанскими ли дублонами!

Восхищение повес своим покровителем Гонзага давно и бесследно испарилось: теперь они благодаря ему получали не синенькие акции, а раны и синяки. Представься удобный случай уйти от него — и от всей банды, пожалуй, останутся лишь Пейроль с фон Бацем.

Немец не участвовал ни в разговорах о предках (его собственный род оставил по себе в одной из саксонских долин весьма недобрую память), ни в рассуждениях о фамильной чести. Он ехал шагах в двадцати впереди всех. Остальные мало-помалу вновь разговорились.

— Хотите хороший совет? — сказал Ориоль.

— Давай, — ответил Таранн. — Сегодня ты почему-то рассуждаешь на удивление разумно. Поскольку это с тобой впервые, мы тебя, так и быть, послушаем.

— Гонзага послал нас искать Лагардера к французской границе…

— Интересная новость, ничего не скажешь!

— Но граница-то длинная, а принц не сказал, где именно нам надо искать — на западе или на востоке.

— Он сказал, что встретится с нами в Фонтарабии.

— Да, если только нам не придется ехать за Лагардером в другую сторону. Мы можем сделать вид, что пошли по ложному следу. Вы меня поняли?

Монтобер наморщил лоб и задумался.

— Ava! — сообразил он наконец. — И это избавит нас от необходимости сражаться против Франции? Ты это хотел сказать, Ориоль?

— Зачем ты спрашиваешь — ты ведь и так все понял. Ваше мнение, господа?

— У тебя сегодня что ни слово, то золото, — сказал Носе. — Может, нашего Ориоля подменили?

— Я берегу честь и штаны своих высокородных друзей. А то потом придется латать и то, и другое.

— Слушай, ты сегодня погибнешь под бременем собственного остроумия! — воскликнул Таранн. — Нивель далеко, и вынужденное воздержание благотворно действует на твои умственные способности. Ну а теперь перестань задираться и расскажи нам, как это сделать.

— Все очень просто… Только подъезжайте ко мне поближе, чтобы не услышал фон Бац.

И пока барон, не замечая ничего вокруг, насвистывал какую-то песенку, толстячок откупщик шепотом изложил свой план.

Молодые дворяне, привыкшие подтрунивать над недалеким и трусливым Ориолем, так и ахнули. Финансист дал им сто очков вперед, отыскав способ не порывать решительно с Гонзага, но и не идти с оружием в руках против своей родины и избежать таким образом окончательного падения.

— Твою руку! — сказал Носе, подъехав к Ориолю. — Мы сделали много низостей, но благодаря тебе не совершим хотя бы этой.

Вскоре пятеро всадников добрались до деревни Тафалья. Там все еще спали; много труда стоило французам достучаться, чтобы их пустили на постоялый двор.

— Давайте вздремнем часок-другой, раз время есть, — предложил Монтобер. — Нам теперь, может быть, долго не придется спать.

— А мы не етем ф Памплону? — спросил барон.

— Едем, но торопиться некуда: Лагардера там нет, Гонзага будет только завтра.

Приятели поставили лошадей в стоила и кое-как расположились к верхней комнате; один лишь Монтобер пожелал остаться в общей зале. Четверть часа спустя фон Бац заливисто храпел, а все прочие старательно притворялись спящими.

Так прошло около часа. Вдруг в дверь отчаянно забарабанили кулаком. Носе бросился открывать. На пороге явился Монтобер и закричал:

— Подъем!

Все тут же вскочили, не исключая и барона, который, зевая, спросил:

— Ф шом тело? Я фител сон, путто мы опьять с теми тамами… колыми, шорт потери!

— Какими еще «тамами»?! Я только что говорил с самим Лагардером!

— Лакартером?

— Лагардером! Он постучал в окошко. Я отворил. Их было четверо, и, увидев меня, они не удивились. Он сказал: «Передайте своим друзьям, что мы могли бы всех вас убить во сне, но у меня нет ни времени, ни охоты: ведь Гонзага с вами нет! А коли он сам захочет поговорить со мной, то пускай ищет меня через двое суток около Сарагосы».

— Шор потери! Та это сам тьяфол!

— Что же, господа, — продолжал Монтобер, — наш долг ясен: его надо догнать во что бы то ни стало — так, впрочем, приказал нам и принц. Но Гонзага должен знать, куда мы направились, ведь Лагардер может увлечь нас и еще дальше.

— Я поеду к нему и все скажу, — вызвался Ориоль.

— Нет, ты не годишься. Ты ранен; по дороге могут встретиться опасности, которые тебе не по плечу.

Ориоль для виду продолжал настаивать.

— Нет и еще раз нет! — топнул ногой Монтобер. — Здесь нужен смельчак, на которого можно положиться, — вот хоть фон Бац. Если принц так ничего о нас и не узнает, он решит, пожалуй, что мы его предали.

Тщеславный от природы, немец при этих словах чрезвычайно заважничал. Его можно было заманить куда угодно — стоило только восхититься его храбростью и силой.

— Итет, — сказал фон Бац. — А сон токляшу в Памплон, ф ошитании принца.

— Ты расскажешь ему, что случилось и куда мы направились. Когда вернемся — никто, мол, не знает… Да и вернемся ли? Что ж, по коням! Смерть Лагардеру!

Они пожали руку барону, кинули несколько монет кланяющемуся хозяину постоялого двора и галопом поскакали в сторону Арагона; фон Бац же, преисполненный гордости, легкой рысью направился в Памплону.

Трюк Ориоля совершенно удался. Чести у этих людей уже почти не оставалось, но последние ее крохи они все же попытались сберечь.

Конечно, Филиппу Мантуанскому не понравится, что их не будет рядом с ним в испанской армии, но у них есть оправдание — собственный его приказ. Он ни в чем не сможет их упрекнуть.

Лагардер тем временем миновал Памплону и поспешил к аванпостам французской армии, стоявшей лагерем южнее Байонны.

Как бывший королевский рейтар, он сразу направился в расположение кавалерии. Ею командовал принц Конти, а всей армией — маршал де Бервик.

Вместе с обоими бретерами и с баском он явился на переднем крае. Часовой преградил дорогу этой странной группе разномастно одетых, но вооруженных шпагами и кинжалами людей.

— Кто здесь командует? — спросил шевалье.

— Маршал де Бервик.

— Проведите меня к нему — мне надобно его видеть.

— Пароль?

— Я не знаю пароля.

— Тогда пропустить вас нельзя — приказ есть приказ. Назад!

— Нет, приятель, — возразил Лагардер. — Только вперед!

Он пришпорил коня, и четверка, проехав мимо изумленного часового, направилась к самому высокому шатру, где, по всей видимости, и находился маршал.

Однако часовой, опомнившись, выстрелил, и лагерь немедленно ожил. Солдаты схватились за ружья, офицеры со шпагами в руках побежали арестовывать незваных гостей, столь дерзко нарушивших воинскую дисциплину.

Через несколько мгновений шевалье тесно окружили, так что его конь шагу не мог ступить, не затоптав кого-нибудь.

Лагардер отсалютовал офицерам шпагой:

— Благоволите отвести меня к маршалу, господа!

— Он не может вас принять — у него военный совет.

— Значит, я, черт возьми, пройду прямо на совет! Мне необходимо повидать маршала!

Впрочем, заслышав шум, де Бервик и сам вышел из шатра. Рядом с ним был принц Конти и все полковые командиры. Увидев посреди лагеря четверых незнакомцев, маршал нахмурился.

Лагардер спешился, отдал повод Кокардасу и, подойдя к командующему, вежливо поклонился.

— Прошу простить меня, господин маршал, — сказал он. — Я позволил себе нарушить ваш приказ, потому что очень спешил предложить вам свою шпагу и знание Испании. Мы все четверо готовы служить вам.

Он был весь в пыли. Маршал глядел на него недоверчиво.

— Кто вы такой, сударь? — сурово спросил он.

— Шевалье Анри де Лагардер, бывший королевский рейтар, бывший горбун из дворца Гонзага, бывший приговоренный к смерти, всегда готовый защищать Францию и справедливость!

По рядам офицеров прошел легкий шум: то переходило из уст в уста имя Лагардера. Все знали про события, что не так давно случились в Пале-Рояле и на кладбище Сен-Маглуар, ибо об этом несколько дней говорил весь Париж,

Сам принц Конти взял Анри под руку и подвел к маршалу.

Герцогу де Бервику было сорок девять лет. Он родился в Англии и являлся побочным сыном герцога Йоркского (впоследствии — Якова II). Маршал был честным и открытым человеком, умевшим прекрасно читать в чужих душах. Он любил смелых и отважных, потому что сам был отважен, и он доказал это в 1734 году при осаде одной упрямой крепости, когда бесстрашно приблизился к ее стенам и был убит пушечным ядром.

Итак, маршал еще раз взглянул на Лагардера. Имя это Бервик знал: регент много рассказывал ему о шевалье.

— Вы хотите полк, милостивый государь? — осведомился он.

Все полковники стояли рядом с ним: чтобы дать полк Лагардеру, кого-то надо было разжаловать. Однако никто из офицеров не выказал и тени неудовольствия.

— Благодарю вас, нет, господин маршал, — отказался Лагардер.

— Значит, роту? Не желаете ли быть капитаном в полку господина де Риома? Впрочем, я понимаю, что этот чин не соответствует вашим способностям, о которых я слыхал от его королевского высочества.

Граф де Риом выступил вперед. Ему не терпелось заполучить такого капитана.

Сам Риом получил патент командира полка совсем недавно. Он не добивался чина — чин ему навязали, чтобы удалить от смертного одра герцогини Беррийской, дочери регента и любовницы Риома. В прежние времена от неугодных часто отделывались таким способом, и нередко немилость не унижала, а возвышала.

Лагардер ответил, что это предложение ему очень лестно, однако и его он принять не может.

— Вот как? — рассердился маршал. — Но чего же вам надо, если ни рота, ни полк вас не устраивают?

— Но у меня уже есть полк, — отвечал Лагардер. Все изумленно воззрились на него.

— И сколько же в нем человек? — спросил принц Конти.

— Трое, ваше высочество. Вот они…

Он указал на бретеров и баска. Кокардас так напыжился, что его камзол — и без того ветхий — чуть не лопнул. В этот миг гасконцу сам черт был не брат!

— Вы шутите, милостивый государь, — прервал Лагардера принц, обиженный этим, как он полагал, высокомерием. — Среди нас вы нашли бы себе новых друзей.

— Неужели вы хотите сказать, ваше высочество, что желание действовать самостоятельно будет стоить мне вашей благосклонности?

— Нет… но я нахожу несколько странным желание действовать с тремя людьми так, как если бы в вашем подчинении находился целый: полк.

— Вы не так меня поняли, принц. Я не подвергаю сомнению ничью храбрость и ничью опытность, а независимости прошу по чисто личным обстоятельствам, о которых все узнают позже. Мало того: я даже надеюсь, что тогда никто из вас меня уже не осудит.

Маршал молча слушал.

— Господин де Лагардер прав, — сказал он наконец. — Смиритесь, господа, с тем, что его не заполучит никто из вас. Он будет находиться при мне. Бывают исключительные обстоятельства, которые всем должно уважать. Я первый готов это сделать.

И герцог улыбнулся:

— Продолжим наш совет, господа, но — с участим нового полковника. Кстати, как же будет называться ваш полк?

— Признаюсь, господин маршал, я об этом не думал, — также с улыбкой отвечал Лагардер. — К чему имя? Мой полк и так всегда отличат — ведь он, я полагаю, будет впереди чаще прочих.

— Что-что? — воскликнули разом полковники. — Это уж слишком, господин шевалье! Так легко мы вам славы не отдадим!

— Славы хватит на всех, — заявил Лагардер. — И ран также! Не беспокойтесь, друзья мои, — я с вами поделюсь.

Все это было сказано, конечно же, в шутку. Никто не затаил зла на новоприбывшего, который к тому же, как выяснилось, вовсе не хотел забирать себе всей славы.

Маршал де Бервик смеялся от души. Он видел, что этот человек, командуя тремя шпагами, способен сделать больше, чем иной командир полка.

— Что ж, — подал он руку Лагардеру, — я стану крестным отцом вашего отряда. Займемся делами, господа!

XIV. АТАКА

Когда совет возобновился, Лагардер сказал:

— Мое мнение таково: Испания к войне не готова. Филипп V бездействует, Альберони занят интрижкой с королевой, а все нити власти находятся у низкого труса по имени Филипп Мантуанский!

При этих словах в его глазах сверкнула молния, а рука сжала эфес шпаги. Никто не отвечал ему.

Но вскоре шевалье справился с собой и со смехом продолжал:

— Не хотите ли, господа, завтра ужинать в Фонтарабии, а послезавтра — в Сан-Себастьяне?

— А вы не слишком торопитесь? — спросил Конти.

— Но, монсеньор, нам нужно сразу продвинуться как можно дальше! Передовые полки испанцев медленно приближаются к Стране Басков; мы их разобьем прежде, чем они успеют опомниться.

— А дальше?

— Ни на севере Арагона, ни в Каталонии нет ни единого солдата. Через неделю вся линия границы будет нашей.

— Совет окончен, — сказал маршал. — Благодарю вас, господа.

На другое утро французская армия подошла к Фонтарабии.

В городе стоял лишь небольшой гарнизон, а местные жители, по всему судя, не были склонны помогать ему. Впрочем, прежде чем сдаться, в городе решили-таки выстрелить несколько раз из пушки. Над валом форта поднялся дымок, но ядра даже не долетели до французских позиций.

— Мы можем взять город, — сказал маршал де Бервик, обращаясь к Лагардеру. — Не отличится ли сегодня Королевский Лагардерский полк?

— Сегодня Королевский Лагардерский участвует в штурме не всем своим составом, — смеясь, ответил шевалье. — Сейчас мы с господином де Риомом откроем для вас ворота Фонтарабии. Мне очень жаль, что я не могу служить под его началом, и тем приятнее мне будет совершить с ним вместе нечто необычное.

Граф де Риом, хотя и был внучатым племянником маршала Лозена, выдвинулся исключительно благодаря своей связи с дочерью регента. Невзирая на знакомства при дворе, он всегда оставался на дружеской ноге с другими офицерами — как равными по званию, так и подчиненными. В армии его любили, и после изгнания из Парижа симпатия к нему не уменьшилась.

Слава двоюродного деда тоже бросала на него отблеск. Лагардер же, знавший только об интриге де Риома с герцогиней Беррийской, просто хотел воздать ему добром за проявленное вчера внимание.

Надо сказать, перед лицом врага граф был не менее смел, чем в алькове. Предложение шевалье понравилось ему именно своей необычностью.

— Охотно соглашаюсь, — сказал он. — Но командование приступом позвольте возложить на вас.

Эта выходка сильно позабавила маршала и его свиту, но не слишком удивила. В ту эпоху улыбок, пустых забав и мимолетных романов французская храбрость зачастую граничила с безумной бравадой. На войне было принято умирать с именем возлюбленной на устах. Прежде чем пробить сердце, пуля задевала приколотую к камзолу розу — подарок любимой. Товарищи убитого отсылали окрашенный кровью цветок в тот будуар, где он был подарен, чтобы прикосновение губ и горячие слезы оживили розу…

Таков был ребяческий, вычурный, причудливый и все же величественный героизм войны в кружевных манжетах, на которой гибли, улыбаясь и шутя.

Риом с Лагардером со шпагами в руках направились к городу, беззаботно болтая, как если бы они гуляли по саду Пале-Рояля. В двадцати шагах от стен вокруг них поднялось несколько фонтанчиков пыли от пуль. Французы даже не глянули в их сторону.

Лагардер поднял шпагу и крикнул офицеру, стоявшему возле ворот:

— Извольте передать господину губернатору, чтобы он выслал к нам парламентера. Мы будем ждать десять минут.

Он сел на камень и продолжал разговаривать с Риомом о разных пустяках.

Через десять минут явился испанский офицер.

Лагардер не бравировал перед ним; он выказал приличествующее случаю уважение к мундиру, но голос его был тверд, тон уверен и доводы убедительны.

— Благодарю, что вы явились, — сказал он, — и тем самым избавили нас от необходимости осаждать город. Вас двести человек, нас — две тысячи; у вас дурные пунша — наша артиллерия сейчас на марше и два часа спустя заставит вашу замолчать. Испанских войск в подмогу вам поблизости нет; все, что вы могли, вы для обороны сделали, так что честь ваша не пострадала. Вашему губернатору остается лишь открыть перед нами ворота.

— Ваши условия? — лаконично спросил испанец.

— Люди и город будут целы; гарнизон волен присоединиться к испанской армии, как только офицеры ваши получат свободу, то есть после того, как они окажут нам честь и отужинают с нами.

— Вы столь же тонкий дипломат, сколь отважный солдат, — заметил граф де Риом.

— Зачем устраивать бойню и громоздить груды развалин? — ответил ему Лагардер. — Город защищаться не в состоянии, а когда противник слишком слаб, он уже больше не враг.

— И даже может стать другом, — сказал испанец, пожимая руку Лагардеру. — Я уполномочен открыть вам ворота. Идемте.

Риом с Лагардером последовали за парламентером. Так два человека взяли Фонтарабию.

Овладеть Сан-Себастьяном оказалось труднее.

— Ну а сегодня Королевский Лагардерский вступит в бой? — спросил утром маршал де Бервик.

— Да, — ответил шевалье, — если только вам будет благоугодно немедленно скомандовать наступление. Мы нагуляем аппетит перед обедом, а заодно добудем победу.

Кавалерия тут же двинулась вперед против основных испанских сил, а пехота с артиллерией стали приближаться к городу.

Анри и три его спутника ехали рядом с Конти. Лагардер непринужденно беседовал с принцем, а Кокардас тихонько говорил своему другу:

— Дьявол меня раздери, лысенький! У нашего мальчугана нет ни громких титулов, ни чинов, но он здесь важнее всех генералов, даже самого маршала, вот что я тебе скажу!

— Так и есть, — отвечал Паспуаль. — Я думаю, он-то и станет нынче дирижером всего концерта.

— Точно, дружок, и мы с тобой славно попляшем под его смычок! Только не спускай с малыша глаз во время боя.

Две армии разделяло теперь не более пятисот туазов. Горячие и нетерпеливые испанцы решились атаковать первыми. В их рядах раздался древний боевой клич:

— Со святым Иаковом — вперед, Испания!

И грянул бой. Кони сшиблись, шпаги зазвенели, рожки оглушительно загремели, ругательства, команды, предсмертные стоны слились воедино…

Атака первого испанского полка продолжалась недолго и была решительно отбита. Этот полк рассеялся, но за ним обнаружился большой резервный отряд. Рядом с его командиром находился Гонзага.

Они с Лагардером заметили друг друга — и из груди шевалье вырвался, заглушая топот копыт, крик угрозы и гнева:

— Я здесь!

Этот клич услышал не только Филипп Мантуанский. Наперерез между двумя армиями мчался во всю прыть всадник, поднявший над головой шпагу. Анри узнал его и в изумлении вскричал:

— Шаверни, это вы?

— Да, я! — подтвердил маленький маркиз. — Молодая герцогиня сейчас в Пенья дель Сид, в Арагоне. А Гонзага здесь — да вы сами его только что видели!

— Он не должен уйти! — воскликнул Лагардер. — Вперед!

Анри дал шпоры своему коню. Конь встал на дыбы, на мгновение застыл и ринулся вперед. Лагардер, с развевающимися на ветру волосами, с горящими глазами, с воздетой шпагой, мчался сквозь клубы дыма, пламени и пыли. Это мчалась сама смерть!

Это атаковал Королевский Лагардерский полк!

В том месте, где только что находился Филипп Мантуанский, строй испанцев был разбит и опрокинут. Конница их обратилась в бегство, и Лагардер с Шаверни видели только крупы лошадей и спины всадников. В спину они и разили врагов.

Но где же Гонзага?

Он бежал! Бежал вместе с солдатами!

Лагардер заметил принца, и вновь прозвучал знакомый боевой клич:

— Я здесь! Я здесь!

Его конь прыгнул в гущу беглецов и поскакал еще быстрее.

Шевалье теперь был всего лишь в нескольких шагах от негодяя: сейчас он его догонит, принудит обернуться, схватится с ним и убьет!

Но французы тем временем вошли в Сан-Себастьянскую цитадель, взяли в плен гарнизон и захватили на городском валу заряженные пушки. Артиллеристы Бервика навели их на бегущую испанскую кавалерию.

Откуда им было знать, что там же находится и Лагардер со своими друзьями?!

Земля от упавшего ядра осыпала Шаверни, двух бретеров и баска; лошади их, не слушаясь узды, обезумели и бросились вперед.

Когда всадники наконец остановились, они с ужасом обнаружили, что Лагардера рядом с ними нет. Конь его с разорванным брюхом лежал на земле в луже крови.

Шаверни, спутники Лагардера и все офицеры, включая и самого Бервика, целый час тщетно искали тело Анри.

Королевский Лагардерский остался без командира.

XV. БАШНЯ РУХНУЛА

Но Лагардер, как вы уже наверняка поняли, любезный читатель, не погиб. Падение наземь с седла лишь оглушило его.

Очнувшись, он быстро встал на ноги, проклиная судьбу, которая позволила Гонзага вновь ускользнуть от него. Ведь гнаться теперь за принцем было бессмысленно… Лагардер не знал, как долго он пролежал без чувств; он полагал, что Гонзага уже далеко, а Шаверни с товарищами воротились в лагерь.

Сам он тоже собрался направиться туда же, но вдруг его поразила внезапная мысль.

Маркиз сказал ему: «Аврора де Невер в Арагоне, в Пенья дель Сид».

Объяснить что-либо подробнее у Шаверни не было времени, но и этого оказалось довольно. Анри целую неделю искал ее в тех местах и неплохо изучил местность.

Мимо него пробежала, задрав голову, лошадь без седока, и Лагардер схватил ее под уздцы и прыгнул в седло. Он не думал больше об армии: она побеждала и уже не нуждалась в нем. Не подумал он и о том, чтобы встретиться с Шаверни и своими людьми, — а ведь он мог бы взять их с собой!

Он желал теперь только одного — поскорее добраться до Пенья дель Сид и спасти Аврору.

Он собирался убить если не Гонзага, то Пейроля, спрятать невесту в надежном месте и — вновь занять свое место в строю.

Долго Лагардер не размышлял. Никто не видел, как он, припав к шее лошади, во весь опор проскакал, скрывшись за стеной густого кустарника, в сторону Наварры.

Затем он переплыл Эбро, добрался до Сарагосы…

Путь был долгим. Анри рассчитал: если его ничто не остановит и не вынудит замедлить скачку, он доберется до цели около полуночи.

Никогда еще он не ощущал себя таким сильным. Крестьяне, видевшие, как он несется на черном взмыленном коне, шарахались, чтобы он не утащил их за собой в преисподнюю: только сам дьявол, думали они, может скакать с такой скоростью!

Он не должен был забывать и о том, что находился на вражеской территории, — неприятельские патрули на дорогах приходилось объезжать или же прорываться через них. Лагардер встретил несколько таких разъездов — и несколько раз ему пришлось перемахивать через рвы и изгороди и переплывать реки…

Дважды за ним гнались, но догнать не смогли. Однако шевалье с тревогой чувствовал, что лошадь его ослабела и начала шататься. Бог знает, когда он доберется до Пенья дель Сид пешком?

Наконец благородное животное рухнуло на дорогу, вытянув шею; из ноздрей его потекла кровавая пена. Это был конец. Анри разнуздал коня, перерезал ему жилы, чтобы тот не мучился, и в последний раз погладил морду своего бесценного помощника.

Стало темнеть — быстро, как всегда темнеет на юге. Лагардер стремительно шагал вперед. От мысли, что он вновь увидит Аврору и прижмет ее к сердцу, грудь его вздымалась и дыхание учащалось.

Но его отделяло от невесты еще немало препятствий. Первое возникло уже через несколько шагов.

На повороте он увидел, что впереди него в ту же сторону едут шагом четверо верховых. Они весело болтали, смеялись и, по всей видимости, никуда не торопились. Дорога шла в узком ущелье — незаметно обогнать всадников не было никакой возможности.

Лагардер с досады хлопнул себя по колену. Что это за люди? Может ли он один, пеший, сразиться с ними?

Он замедлил шаг и, стараясь ступать как можно тише, пошел следом за всадниками на таком расстоянии, чтобы уловить отдельные слова из их разговора.

Ночью голоса разносятся далеко, дальше, чем днем, а верховые ни от кого не таились и беседовали громко. Вскоре Лагардеру все стало ясно: один из путников назвал своего соседа Монтобером.

Да, это были они, повесы из банды Гонзага, те самые, что полагали, будто Лагардер в Гипускоа, и потому разыскивали его в противоположной стороне — в Каталонии.

По иронии судьбы шевалье повстречался с ними как раз в ту минуту, когда ему невыносимо хотелось послать их ко всем чертям.

«Но как же случилось, — думал шевалье, — что они так отстали от Гонзага? Почему они не с ним, не в испанской армии?»

Он не находил убедительного ответа на эти вопросы.

«К тому же их стало меньше, — продолжал размышлять Лагардер. — Позавчера с ними был пятый. Неужто они сбросили свои оковы и расстались с хозяином? Нет, не может быть! Однако мне нужно знать, куда они едут».

Но для этого необходимо было подобраться к всадникам поближе и подслушать их разговор. Задача эта представлялась нелегкой.

Дорога шла среди отвесных скал, поросших очень густым лесом. Для любого другого это было бы неодолимое препятствие, но шевалье никак не мог позволить, чтобы четыре человека задержали его.

Прильнув к одной из скал, он увидел место, где корни деревьев проросли через камни, и удовлетворенно улыбнулся. Как по лесенке, Лагардер в мгновение ока бесшумно поднялся наверх и очутился в лесу.

Увы! Это была не последняя трудность. Под деревьями оказалось так темно, что каждый шаг грозил ему падением в пропасть или — в лучшем случае — огромной шишкой на лбу.

У Анри от отчаяния опустились руки, но тут ему явился образ Авроры. «Последнее усилие — и ты со мною!» — казалось, шептала она. Лагардер вскинул голову и осторожно двинулся вперед.

На небе показалась луна. Свет ее, проникнув сквозь кроны деревьев, бросал на землю неясные отблески, позволяющие нашему герою видеть, куда он ставит ногу. Облегченно вздохнув, он пошел лесом понад дорогой, подобный волку, подкарауливающему зимней ночью запоздалого путника, чтобы при первой же возможности кинуться на него…

Спустя короткое время Лагардер нагнал четверых приятелей. Теперь ему было слышно каждое сказанное ими слово.

— Зря мы так задержались в Сарагосе, — говорил Носе. — Из-за этого мы доберемся до Пенья дель Сид слишком поздно; в такой час неудобно проситься на ночлег к Пейролю.

— Ничего страшного, — отвечал Таранн. — Ночь теплая. Заночуем на постоялом дворе, а после завтрака пожмем руку нашему симпатичному интенданту — лучшему интенданту на всем белом свете. А может, нам даже удастся повидать молодую герцогиню де Невер с ее подружкой. Впрочем, они нам вряд ли обрадуются.

— Шаверни не ошибся, — прошептал Лагардер. — Аврора в Пенья дель Сид.

— А еще мы спросим милейшего господина де Пейроля, не знает ли он случайно, где сейчас Лагардер! — расхохотался Монтобер.

— То-то он испугается, когда мы расскажем ему, что шевалье якобы совсем рядом, где-то на юге Арагона, — подхватил Носе. — Как же задрожит Пейроль, услышав об этой мнимой опасности! Я сгораю от нетерпения, господа, — так мне хочется обмануть эту старую обезьяну!

Все рассмеялись — и Лагардер тоже. Приспешники Гонзага хотели его именем пугать Пейроля, а между тем спрыгни он сейчас со скалы — и они увидят его в двух шагах от себя.

— Неудивительно, что интендант его боится, — сказал толстяк Ориоль. — Что бы вы сказали, господа, если бы Лагардер вдруг откуда ни возьмись явился сейчас перед нами?

— Замолчи ты! — оборвал его Монтобер. — Ты, Ориоль, говорил разумно лишь однажды в жизни: когда научил нас, как не воевать с Францией. Но это было позавчера, а теперь ты попросту бредишь.

Анри был рад слышать, что люди эти сохранили последние остатки стыда, и решил: если ему когда-нибудь придется убить их, Ориоль будет последним. А что откупщик и сейчас рассуждал вполне разумно — в этом все они убедятся через несколько минут.

Он поднял большой, треугольной формы камень и ужом проскользнул между зарослей. Обогнав людей Гонзага туазов на пять-шесть, он спрятался за огромной сосной, склонившейся над дорогой.

Первым ехал Носе. Он напевал новейший куплет, направленный против господина Лоу:

Внезапно он замолчал и схватился рукой за плечо. Не поддержи его товарищи, он бы свалился с лошади.

Напрасно повесы гадали, кто бросил этот камень: кругом все было тихо. Ни ветерка, даже листок не дрогнет…

Люди Гонзага не были суеверны, но поневоле подумали, что случилось нечто сверхъестественное или что с неба на них упал метеорит…

Встревоженные, они поехали дальше. Носе то и дело оглядывался и нервно дергал поводья.

«Так-так! — подумал Лагардер. — Попробуем еще раз!»

Второй камень угодил в лоб Монтоберу, и несчастный, охнув, упал с седла. В тот же миг из чащи выскочил человек, взлетел на освободившуюся лошадь и выхватил шпагу.

— Шевалье де Лагардер приветствует вас! — объявил он. — Ну, так что вам тут сейчас говорил Ориоль?

Изумленные дворяне в ужасе воскликнули:

— Лагардер!

— Я самый, судари мои. Прошу вас оставить меня в покое и не преследовать!

И он стремительно исчез в ночи. Люди Гонзага помогли Монтоберу подняться и даже не думали догонять шевалье. Впрочем, они прекрасно знали, что это бесполезно, и небезопасно.

Вскоре перед Лагардером предстала громада Пенья дель Сид. Сердце шевалье яростно забилось. Теперь от невесты его отделяют лишь стены башни и жизнь одного-единственного человека — Пейроля, давно уже заслужившего смерть.

Было поздно, однако в окне второго этажа шевалье увидел слабый огонек. Не Аврора ли это посылала ему сигнал? Анри пришпорил коня. Вскоре он постучит в ворота замка Пенья дель Сид…

И вдруг содрогнулась земля: раздался глухой рокот, затем послышались взрыв и оглушительный грохот; скала разверзлась, и старая сарацинская башня, воздвигнутая некогда мавром Абу-Джафар-Ахмедом и не боявшаяся ни времени, ни врагов, ни ураганов, покачнулась и обрушилась в долину.

В наступившей тишине Анри де Лагардер затаил дыхание: не раздастся ли чей-либо стон? Все кругом молчало. Уверившись, что Аврора погибла, он покачнулся, словно дуб, в который угодила молния, и упал навзничь.