История Горбуна (№3) - Странствия Лагардера

— Судя по вашему виду, — заметил Пейроль, — дочери вашей не пристало кому-то прислуживать. Я не посмею обратиться к ней со столь оскорбительным предложением.

— Вы ошибаетесь, сударь, — невозмутимо возразил старик. — Моя дочь — цыганка.

Изумлению Пейроля не было предела:

— С кем же я тогда имею честь беседовать, сударь? Неужели вы — не идальго?

— В жилах идальго не должно быть ни капли еврейской или мавританской крови. Мой же предок — андалузский халиф Ибн-Ахмар, Красный человек.

— Кто же вы?

— Я испанский гранд, но не пытайтесь узнать мое имя. Если угодно, можете и меня звать Красным человеком. Я пролил на своем веку немало крови — и, полагаю, пролью еще! (

VIII. МАРИКИТА

Господин де Пейроль карабкался в орлиное гнездо на Пенья дель Сид в тот самый день, когда Кокардас всходил на эшафот в Мадриде.

Назавтра шевалье де Лагардер, два бретера и баск Антонио Лаго встретились в ветхой хибарке, стоявшей в окрестностях Сеговии.

Вырвавшись из пут правосудия Альберони (а точнее, Гонзага), гасконец точно так же, без зазрения совести, ускользнул от братьев мира и милосердия.

Несмотря на то, что накануне произошло столько событий и явлено было столько доблести, Лагардер был мрачен. Он знал, что Филипп Мантуанский в Мадриде и с ним вся его банда, кроме Пейроля. Значит, Пейроль вместе с Авророй и доньей Крус скрывается где-то в другом месте. Лагардер отдал бы десять лет жизни, чтобы выяснить, что это за место.

С тех пор как шевалье приехал в Испанию, он, как ни старался, не мог отыскать никаких следов прекрасных пленниц. Оттого-то был он и сердит, и печален.

— Ты уверен, что видел Шаверни? — обратился он к Кокардасу.

— Да сколько раз повторять, голубь мой! — отвечал гасконец. — Он мне сам назвался да к тому же заставил выпить здоровенный стакан воды! Этого со мной так давно не случалось, что до сих пор вся глотка горит.

— Почему ты не сказал, что я был там?

— Мальчик мой, я ведь с какой высоты-то шмякнулся?! Все печенки отшибло — тут уж не до разговоров, дьявол меня раздери! Да еще эти стервятники налетели со всех сторон со своими благословениями и такой подняли галдеж, что я слова выговорить не мог. Да уж, ничего не скажешь…

— А вдруг он знает, куда их увезли? — прошептал Лагардер.

Он закрыл лицо руками; все замолчали, чтобы не нарушать его скорбной сосредоточенности.

Кроме четырех мужчин, в комнате находилась цыганка Марикита. С грустным вздохом она присела у ног Лагардера и сказала:

— Не отчаивайся. Скажи, где мне найти тебя через два дня. На это время я оставлю тебя.

— Почему?

— Я обязана исполнить свой долг. У меня, как и у тебя, есть в жизни цель. Не допытывайся — я ничего не могу рассказать тебе об этом.

Анри посмотрел ей в глаза, но она не отвела взгляда и даже не нахмурилась, только проговорила:

— Ты не веришь мне? Ты думаешь, я пойду к твоим врагам?

— А почему бы и нет? Я не знаю тебя, не понимаю, почему помогаешь мне.

Красавица цыганка опустила голову, и по щекам ее скатились две слезы.

— А я верна тебе до самой смерти, — прошептала она. — Своим недоверием ты терзаешь мне сердце! Если ты прикажешь мне — я открою тебе свою тайну.

Лагардер посмотрел на нее. Его тронули горькие слезы и искренняя печаль девушки.

— Нет, милая, — покачал он головой, вставая со скамьи. — Я был несправедлив к тебе! Прости меня — я так страдаю… Нет, я ничего не хочу знать.

Лицо красавицы тотчас просветлело.

— Я спешу к отцу, — объяснила она. — Ничто на свете не в силах помешать мне навещать его хотя бы раз в две недели. Я приду к нему даже с другого конца Испании — и даже если в пути меня будет подстерегать смерть! А исполнив свой долг, я вернусь и стану преданно служить тебе.

Она все рассказала ему, когда он перестал допытываться… Лагардер поцеловал ее в лоб:

— Ступай, отважное дитя! У тебя благородное сердце — и да хранит тебя Бог! Если ничего не случится, послезавтра в полдень мы ждем тебя у Новой башни в Сарагосе.

— Я буду там, — отвечала цыганка. — Ты же без крайней нужды не уходи из города, не повидав меня. Я почему-то уверена, что принесу тебе важные вести.

В последний раз бросив на Анри взгляд, исполненный нежности, грусти и преданности, Марикита скрылась за поворотом дороги.

— Она почти так же хороша, как та сеньорита, что поцеловала меня в Мадриде, — промурлыкал Паспуаль.

— Что за дуры эти мадридские сеньориты! Да уж, ничего не скажешь! Лучше б меня целовали! Я ведь в тот день был на коне.

— Не на коне ты был, а на безухом осле… И выглядел ты неважно, бедняжка мой Кокардас!

— Ты в своих лохмотьях тоже не больно-то походил на любезного кавалера, дружок! Не знаю, что за вкус у этой дамочки, если она не нашла лица получше, чтобы потереться о него своей мордашкой. На что она в тебе польстилась-то, голубок ты мой лысый?

— Идемте! — прервал их задушевную беседу шевалье. — Мы теряем время, а дело даже не начато.

Боль, терзавшая душу Лагардера, ослабла. Он встал и машинально положил руку на эфес шпаги: впереди его ждала новая, отчаянная схватка с судьбой, не шедшая ни в какое сравнение с прежними, самыми ожесточенными битвами.

Под вечер, когда туман и сумрак окутали сарацинскую башню на Пенья дель Сид, когда летучие мыши бесшумно закружились над самой землей, а ночные птицы — филины и неясыти[65] — зловеще заухали в расселинах скал и закоулках развалин, маленькая цыганка подошла к крепостному валу.

Она целый день шагала по дороге; одежду девушки покрывал толстый слой пыли; волосы слиплись от пота; на ногах, истертых о камни и изрезанных терниями, виднелись тонкие струйки крови.

Бедняжка Марикита страшно измучилась в пути, но едва Сириус — пастушья звезда, что первая встает над горизонтом, — едва Сириус заблистал над темным силуэтом Пенья дель Сид, красавица забыла об усталости и боли в ногах.

Радостно искала она глазами единственное окно, которое всегда светилось в ночи, — окно комнаты ее отца. Марикита не видела этого огонька только тогда, когда, задержавшись в дороге, подходила к замку уже на рассвете.

Но что же она заметила сейчас? Сегодня в башне горело три, четыре окна!

Улыбка на устах маленькой цыганки угасла; под рубашкой, едва прикрывавшей тугую девичью грудь, взволнованно заколотилось сердце.

К ее отцу никогда никто не приходил, но сейчас он был явно не один: в башне загоралось и гасло по нескольку окон кряду, причем на разных этажах.

Марикита никогда не боялась за себя, но испугалась за доброго старца: она так дорожила его привязанностью! Не прогнали ли его из замка, не напали ли на него? Не столкнется ли она вскоре с его убийцами?

Девушка нащупала маленький кинжальчик, раздвинула густые кусты и скрылась в толще скалы, словно та расступилась перед ней.

Марикита зашагала по высеченной в камне лесенке — неровной, весьма опасной для непривычного человека и такой узкой, что маленькая цыганка еле-еле протискивалась вперед.

С полчаса поднималась она все выше и выше. От волнения с нее градом катился пот. Наконец она достигла подножья башни — и, как вихрь, ворвалась в комнату. Там сидел ее отец и спокойно читал.

Не в силах вымолвить ни слова, она упала в его объятия и чуть не лишилась чувств. Поцелуи отца оживили ее.

— Добро пожаловать, дочь моя, — произнес отец. — Я жду тебя уже два дня.

Марикита услышала шаги у себя над головой и подскочила от испуга:

— Что это? Тебе здесь ничто не угрожает, отец? Я видела, как во всех окнах башни загорались огни…

Нетерпеливая, порывистая, натянутая, как струна, девушка готова была заслонить дона Педро своим телом и спасти его от смерти…

— Успокойся, дочь моя, — улыбнулся старик. — Завтра ты узнаешь, что случилось. Никакой опасности нет. Но сейчас ты устала и проголодалась…

— Я не хочу есть и не собираюсь отдыхать… Умоляю, отец, объясни мне, что здесь происходит!

— Ничего страшного, скорее — наоборот. Я полагаю, что совершил доброе дело: когда ты все узнаешь, ты, несомненно, согласишься со мной.

Нервное напряжение, благодаря которому Марикита держалась на ногах, прошло и девушка рухнула в кресло; лишь теперь она лишилась чувств.

Дон Педро смочил ей лицо водой. Когда цыганочка пришла в себя, из глаз ее брызнули слезы; она сжала ладонями седую голову старика и покрыла ее поцелуями, шепча сквозь рыдания:

— А я боялась, что больше не увижу тебя.

— Напротив, ты еще несколько дней побудешь со мной.

— Но это невозможно! Завтра я снова должна уйти.

— Завтра? Но мне нужно, чтобы ты осталась здесь на неделю.

Цыганочка поднялась с кресла и заявила:

— Никакая человеческая сила не удержит меня.

— А если я тебе прикажу?

Марикита на миг заколебалась, но не смутилась:

— Я ослушаюсь вас, отец.

Старец ничуть не рассердился.

— Если же я не прикажу, а попрошу тебя? — ласково улыбнулся он.

— Отец мой, — простонала Марикита, — не уговаривайте меня! Я не могу!

— К кому же ты спешишь? — воскликнул пораженный дон Педро. — Кто тебе дороже отца?

Она потупилась и ничего не ответила.

— Значит, это мужчина, — вздохнул дон Педро. — Сегодня ты не хочешь поделиться со мной своим секретом. Но завтра ты проснешься и обязательно все мне расскажешь, я же выслушаю тебя с сочувствием и пониманием… Не сомневаюсь: раз ты избрала его — он, конечно, благородный человек, достойный тебя.

— Вы ошибаетесь, отец, — грустно проговорила Марикита. — Это я недостойна его. К тому же сердце его занято и не освободится никогда; нам не суждено любить друг друга. Я могу принести ему в дар лишь свою безграничную преданность… и, если понадобится, жизнь.

Любила ли цыганочка Лагардера? Да, наверное, в глубине души. Но он рассказал ей о себе все — и она заставила замолчать свое сердце. Теперь она хотела лишь одного: всеми силами помочь Анри разыскать Аврору.

Она призналась старику, что готова пожертвовать ради Анри своей жизнью. Эту же торжественную и нерушимую клятву она дала самой себе.

Старец восхищенно посмотрел на свое дитя — и раскрыл объятия. Прижавшись к отцу, Марикита прошептала:

— Не страшись за меня! Я сама избрала свой путь и пройду его до конца. Когда ты все узнаешь, ты одобришь мое решение.

Наверху по-прежнему слышались шаги. Марикита указала рукой на потолок:

— Что это — тайна? Мне нельзя этого знать?

— Никакой тайны тут нет. Там две девушки, обе очень красивые. Одна из них больна…

Цыганка вздрогнула, побледнела, широко раскрыла глаза.

— Как ее зовут? — воскликнула она. — Отец, как ее зовут?

— Не знаю.

— А другую?

— Тоже не знаю. Но послушай меня…

Дон Педро собрался рассказать дочери все по порядку, но тут в дверь постучали. Дон Педро отворил.

Это Пейроль, услышав голоса, доносящиеся из комнаты старика, перепугался, не вышла ли донья Крус из своих покоев. Поклонившись, он оглядел Марикиту с ног до головы, убедился, что никогда не встречал этой девушки, и успокоился.

— Моя дочь, — представил ему старик цыганочку. Затем, указывая девушке на незнакомца, сказал:

— Господин де Пейроль, интендант принца Гонзага.

Пейроль! Гонзага! Сколько раз Марикита слышала эти проклятые имена!

К счастью, на лицо ее падала тень. Девушка вздрогнула, побледнела, как смерть, до крови впилась ногтями в ладони…

Но ни намеком не выдала она ни гостю, ни отцу тех чувств, что бурлили в ней. У нее даже хватило сил улыбнуться.

— Я поторопился, предложив вам ее услуги, — начал было дон Педро де Валедира. — Завтра ей придется уйти.

— Я еще подумаю до утра, — прервала его Марикита. Она уселась в темном углу, склонила голову, чтобы не было видно выражения ее лица, и продолжала:

— Сейчас я ничего не могу сказать: я прихожу домой, а тут такие неожиданные гости. Чем я могу быть им полезна? Что вам угодно от меня, сударь?

После долгих околичностей Пейроль подробно объяснил цыганке, что ему от нее нужно. Красавица сразу понравилась фактотуму — он решил, что может рассчитывать на верную службу дочери так же, как и на порядочность отца. Лучше было воспользоваться ее услугами, чем разыскивать по всей округе какую-то женщину: ведь незнакомой служанке не доверишься да и из замка отлучаться не запретишь.

Итак, Пейроль долго распространялся о мнимых причинах болезни молодой дамы, вверенной его попечению, предупредил Марикиту, чтобы та не вздумала верить никаким рассказам, расходящимся с его словами, и, наконец, попросил ни в коем случае ничего не говорить больной и ее компаньонке об этой беседе.

Дону Педро все это казалось крайне подозрительным, но Пейроль красноречиво объяснил, что настаивает на соблюдении тайны исключительно в интересах самих путниц и заботится лишь об их благе. В конце концов одного из собеседников ему, пожалуй, удалось убедить.

— У них есть заклятые враги, — говорил фактотум. — Их с ожесточением преследуют и будут преследовать; если хоть одна живая душа узнает, где они скрываются, — они погибли. Злодеи тут же явятся сюда, сожгут замок, не оставят камня на камне…

— Если эта сеньорита — ваша дочь, — прервала его пылкую речь маленькая цыганочка, — я готова, из почтения к вам и моему отцу, остаться здесь. Мне придется лишь отлучиться на сутки, не более, а затем я вернусь в ваше распоряжение и пробуду в замке столько, сколько вам угодно.

Пейроль решил, что дело сделано, и радостно потер руки. Впрочем, солгать, назвав Аврору своей дочерью, он не осмелился: ведь завтра же больная могла опровергнуть его слова.

— А если я не отец ей, вы откажете мне? — вкрадчиво спросил он.

— Не знаю… Я подумаю и утром дам вам ответ.

— Я согласен… Впрочем, мне бы очень хотелось, чтобы ваше решение не обмануло моих надежд. Я могу доверять здесь лишь вам! И в доказательство открою вам секрет: эта девушка — очень близкая родственница принца Гонзага, я же мечтаю о ее выздоровлении так, словно эта особа — моя родная дочь. Бедное дитя! — вздохнул господин де Пейроль. — Наши с ней жизни сплетены неразрывно. Я молю Бога, чтобы ни один волосок не упал с ее головы прежде, чем завершится мой земной путь!

Столь дерзкое бесстыдство вызвало в душе Марикиты глубочайшее отвращение. Но девушка сдержалась и не выдала своих чувств. Она не могла открыто ненавидеть этого человека, пока не разузнала всего, что нужно.

— Она испанка? — поинтересовалась Марикита.

— Нет, француженка.

Цыганочка сделала вид, что огорчена:

— О! А я не говорю по-французски! Значит, я не сумею ей прислуживать.

Интендант испугался, что Марикита ускользнет от него.

— Ее компаньонка родилась в Испании: она будет вашей переводчицей, — поспешил заверить он.

— Ах, вот как! И как же зовут этих благородных барышень?

Пейроль растерялся. Сперва он не хотел называть настоящих имен, но солгать и на сей раз не решился: Марикита будет постоянно общаться с пленницами, так что попытка скрыть их имена лишь выставит его в невыгодном свете.

— Больная — молодая герцогиня Аврора де Невер, — признался он. — Ее компаньонка — цыганка, которую принц Гонзага подобрал на площади в Мадриде. Имени ее никто точно не знает: у нее их несколько; она сама назовет вам то, которое сочтет нужным.

Маленькая цыганка чуть снова не упала в обморок. Она поняла все с самого начала и была готова услышать то, что услышала. И все же заветное имя, произнесенное негодяем Пейролем, потрясло ее.

Аврора де Невер здесь! Невеста Лагардера! Та, о которой он постоянно рассказывал ей всю эту неделю, которую разыскивал с таким ожесточенным упорством, ради которой то и дело рисковал жизнью!

И она, Марикита, вернет ее жениху! Они упадут друг другу в объятия, а она скажет им: «Я возвращаю вам счастье! Любите друг друга!»

На ресницах цыганочки блеснула мимолетная слеза. Она вспомнила, как совсем недавно была готова пожертвовать собой, как сердце ее разрывалось, предчувствуя что-то роковое, неизбежное…

А разве этого мало — сделать счастливым ближнего? Разве не сладостно спасти невесту любимого человека так же, как она в любую минуту спасла бы его самого — неожиданно, благородно, не думая о собственной выгоде, собственном благополучии и собственном счастье?

Лицо Марикиты вдруг озарилось: она представила себе, как послезавтра у подножья Новой башни в Сарагосе возьмет Лагардера за руку и скажет:

— Иди за мной! Иди к своей невесте, к своей супруге — и никогда не забывай цыганочку, которая тебе ее вернула.

IX. АВРОРА И ЕЕ ДРУЗЬЯ

Пейроль решил, что нашел новую сообщницу и может теперь немного ослабить надзор. Очень довольный собой, он вернулся в свою комнату и заснул сном праведника.

— Теперь ты все знаешь, — сказал дочери дон Педро. — Поешь и постарайся уснуть.

— Я сегодня не буду спать, отец, — ответила девушка. — Расскажи мне со всеми подробностями, что же здесь случилось с той самой минуты, как этот человек ступил на порог Пенья дель Сид. Передай все, что он тебе говорил.

— Так ты его знаешь? И тех двух девушек тоже?

— Я никогда не видела ни его, ни их, но зато много о них слышала…

— И что же?

Наклонившись, она прошептала отцу на ухо:

— Мне известно, что они — голубки в когтях стервятника, ангелы, попавшие в лапы самого низкого негодяя в Испании, хуже которого — лишь Филипп Гонзага, его достойный хозяин.

Дон Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира гордо вскинул голову:

— О! Если это так — подобный человек не может оставаться под моим кровом! Завтра же я вызову его на поединок — и убью!

Благородное мужество заставило сверкать глаза седовласого старца — испанского гранда, которому изменила фортуна, но не отвага! Он ведь говорил Пейролю: «Можете называть меня Красным человеком. Я пролил на своем веку немало крови — и, полагаю, пролью еще».

И вот его пророчество исполняется.

— Не смей, отец! — воскликнула Марикита. — Час его еще не пробил: его должен убить другой человек.

— А как поступить мне? Положиться во всем на тебя?

— Да, отец. Делай только то, что я тебе скажу. Будь с ним любезным и предупредительным.

Они поговорили еще немного, пока цыганка, уступив настояниям отца, подкреплялась скромным ужином.

Поев, она убедилась, что в комнате Авроры свет еще горит, а у Пейроля — темно.

— Теперь я хочу ее видеть, — заявила она.

— Кого?

— Молодую герцогиню. Иди ложись, отец, а мне спать нынче некогда. Как хорошо, что ты немного научил меня грамоте и я умею писать — теперь мне это пригодится.

Отважный дон Педро не мог многому научить дочь: он и сам был не силен в книжной премудрости. В те времена от дворян обычно требовалось лишь умение поставить свою подпись; благородные испанцы — так же, как и знатные французы — писали не столько пером на дорогой бумаге, сколько окровавленной шпагой на груди врага!

Познаний Марикиты все же хватило, чтобы кое-как нацарапать следующее:

«Откройте без шума — и ни слова, когда я войду. Я ваш друг и несу вести от Лагардера».

Затем она поцеловала старика и сказала:

— Спокойной ночи. Отдыхай и не тревожься обо мне. Я проведу ночь у них.

Так легко, что в темноте не раздавалось даже шороха, цыганочка поднялась по лестнице, подошла к двери, из-под которой выбивался тоненький лучик света, осторожно протолкнула в щель записку и тихонько, так, чтобы не услышали этажом выше, постучалась.

Аврора спала крепким сном, но донья Крус, лежавшая рядом, тщетно пыталась хотя бы задремать. О чем она только не грезила, подперев головку рукой, — о свободе, о Лагардере, о Шаверни…

Заметив, что под дверь кто-то просунул бумажку, она вздрогнула. Что это — грубая ловушка Пейроля?

Сначала она решила, что да, и не встала с постели. Но любопытство женщин сильнее их благоразумия. Перед глазами Флор возникло благородное лицо их таинственного хозяина. Днем она видела его еще раз. Донья Крус отказывалась верить, что он тоже стремится погубить их. Кто знает — возможно, он решил им помочь?

Цыганка насторожилась и услыхала, что кто-то тихо-тихо стучит в дверь. Флор на цыпочках пошла за запиской.

Чего ей стоило сдержать крик, когда она прочла на клочке бумаги имя Лагардера!

Но что за загадочный друг появился у них в доме? Единственной женщиной в замке была старая Кончита…

Донья Крус все еще не решалась отворить дверь, хотя чувствовала, что это надо сделать: быть может, к ним пришло спасение!

«А чего ж бояться? — подумала она наконец. — Пейроль и так знает, что мы сбежим отсюда при первой же возможности. Хочет убедиться в этом еще раз — что ж, пожалуйста!»

Флор не была бы цыганкой, если бы не умела бесшумно отодвигать засов. Она приоткрыла дверь и выглянула в коридор. Там стояла какая-то женщина.

Ржавые петли все же заскрипели; Флор в ужасе ухватилась за косяк. Но тут заскрежетал на ветру и старый флюгер на башне. Цыганка тотчас пришла в себя, широко распахнула дверь, впустила незнакомку и задвинула засов.

Девушки взглянули друг на друга — и тут же зажали себе рты, чтобы не закричать от радости. Только два имени прошептали они — так тихо, что и стоящий рядом человек ничего бы не услышал:

— Марикита!

— Мария де ла Санта-Крус!

И они крепко сжали друг друга в объятиях: губы их слились в поцелуе, волосы смешались… Две девочки-цыганки, некогда плясавшие вместе в Мадриде за Алькасаром, встретились, чтобы стать союзницами в борьбе не на жизнь, а на смерть.

Марикита первая разомкнула объятия, подошла к Авроре и посмотрела на нее.

— Красавица, — прошептала она. — Как я буду ее любить!

Донья Крус благодарно посмотрела на подругу; слеза радости упала с ее длинных ресниц.

— Ты здесь? — спросила она. — Как? Почему? Это он тебя послал?

— Это все случай… Я целую неделю не расставалась с Лагардером. Мы искали вас повсюду — и вот я нахожу вас в доме собственного отца…

— Хозяин замка — твой отец?

— Да, и я клянусь тебе, что он не сообщник Гонзага!

— Я так и думала… Но почему Анри не с тобой?

Марикита откинула волосы доньи Крус и прошептала ей на ухо:

— Послезавтра в полночь Лагардер будет здесь. Я обещаю тебе!

В этот миг проснулась Аврора: ее встревожило, что доньи Крус нет рядом с ней. С каким же изумлением она увидела, что ее подруга стоит в одной сорочке посреди комнаты и разговаривает с какой-то незнакомкой!

Обе цыганки в знак молчания приложили пальцы к губам и вдвоем подошли к постели молодой герцогини.

— Не повредит ли сильная радость твоему здоровью, сестричка? — спросила донья Крус.

— Разве у меня остались радости? — ответила Аврора.

— Да, — сказала Марикита, — я принесла вам радостную весть. Вы позволите поцеловать вас?

Бедная больная подставила цыганочке изможденное лицо, и та поцеловала ее в лоб.

— Это вам поцелуй от шевалье де Лагардера, — тихонько шепнула она. — Сегодня утром он запечатлел его у меня на лбу, чтобы я могла передать его вам.

Наивный обман! Но он доставил Авроре столько радости, что девушка, не в силах совладать с чувствами, которые всколыхнуло в ней это известие, рухнула на подушку, а едва сумела вновь открыть глаза — протянула к маленькой цыганке руки, привлекла к себе, осыпала поцелуями, и по ее щекам заструились потоки жарких, чистых слез.

— Где же он?

— Послезавтра в полдень я должна встретиться с ним в Сарагосе. Когда пробьет полночь, вы увидите, как эта дверь откроется и войдет Лагардер. До тех пор — будьте тверды и осторожны.

— Это сон! — прошептала Аврора. — Флор, скажи что-нибудь! Скажи, что это не призрак, что эта незнакомая девушка и вправду сделала меня счастливейшей из смертных…

— Как раз говорить-то особо не стоит, — ответила донья Крус. — Наверху над нами Пейроль — вдруг он не спит и все слышит?

— Я буду с вами весь день, — улыбнулась Марикита, — и мы еще наговоримся вдоволь. Спите до утра — думайте о счастье, которое вас ожидает.

Поцеловав на прощание Аврору и донью Крус, цыганочка побежала на темную лестницу, но скользнула сначала не вниз, а вверх: приложив ухо к двери комнаты Пейроля, она прислушалась. Интендант спал как убитый.

Тогда маленькая цыганка, в сердце которой тайная радость мешалась с тяжкой тоской, вернулась в свою комнату, упала в кресло и тоже крепко уснула. Она исполнила больше, чем долг: она вступила в борьбу за счастье человека, который был ей дороже всех на свете, — первого человека, взволновавшего ее сердце.

На другое утро фактотум Гонзага проснулся рано. Марикита же — еще раньше. Они повстречались внизу у башни.

— Вы все обдумали? — спросил Пейроль. — Вы решились?

— Да, — ответила цыганочка. — Сегодня я к вашим услугам, но завтра на рассвете покину Пенья дель Сид и вернусь только в полночь. Затем я буду находиться при больной до тех пор, пока ей будет угодно.

Такой план был интенданту не по душе — он предпочел бы, чтобы Марикита постоянно была рядом с Авророй. Но он боялся, что цыганочка вообще откажется прислуживать барышне, и к тому же не подозревал, что эта кратковременная отлучка может иметь какое-то отношение к Авроре и Лагардеру. Поэтому он лишь мягко попытался разубедить девушку:

— Так ли важно ваше путешествие, дитя мое?

— Простите, — возразила маленькая цыганка, — у каждого свои дела. Я же не спрашиваю, что привело вас сюда.

— Это правда, — прикусил губу Пейроль. — Поступайте как знаете, дитя мое. Вы деятельны, смелы и во всем достойны своего отца…

— Мы с ним идем прямым путем, — гордо отвечала Марикита. — Никто, даже сам Господь Бог, не упрекнет нас в том, что мы забыли о чести. Дух обитателей Пенья дель Сид так же крепок, как стены этой башни. Но если под ее своды посмеет ступить бесчестный человек или трус — она обрушится ему на голову!

Интендант смерил глазами расстояние от фундамента до вершины этого каменного гиганта и невольно содрогнулся: как ни огромна была башня, расстояние, отделявшее Пейроля от звания честного человека, было куда больше! Успокоившись, он усмехнулся про себя: «Малютка говорит языком своих предков — мавров. Но мавры в Испании давно сделали свое дело и удалились».

Окно в комнате Авроры растворилось; показалась темная головка доньи Крус. Пейроль довольно улыбнулся: во-первых, птички и не думают улетать из клетки, во-вторых, хорошо, что Флор застала их за столь ранней беседой. Пленницы увидят, что цыганочка предана их врагу, и не станут переманивать ее на свою сторону.

Он поклонился донье Крус (та не ответила) и, повернувшись к Мариките, сказал так, чтобы услышала Флор:

— Ну что ж, раз вы согласны не служить — ваша гордость выше этого, — но помогать барышням, можете теперь подняться в комнату и засвидетельствовать им свое почтение.

— Сию минуту.

— Постойте! — понизил голос интендант. — Помните, о чем я предупреждал: не слушайте ни единого слова из того, что будет говорить наперсница мадемуазель де Невер, — все это ложь. А еще лучше — передавайте все ее слова мне.

Марикита, отвернувшись, скорчила презрительную гримаску и с достоинством ответила:

— Этого я делать не буду. Я никому не передаю ничьих слов. Как бы вы сами стали мне доверять, если бы знали, что я могу где-нибудь пересказать ваши речи?

— Ваша правда, — признался Пейроль. — С вами трудно не согласиться. Поступайте так, как велит вам ваше сердце, к вашей собственной выгоде. Я же вознагражу вас так щедро, как вы и представить себе не можете.

— Что вы имеете в виду?

— Мы еще не говорили о плате за труды, дитя мое. Назначьте вашу цену.

— Вы сами, сударь, сказали, что моя гордость не позволяет мне быть в услужении!

— Верно, но я обязан предложить вам вознаграждение за то, что лишаю вас свободы. Вот кошелек — соблаговолите принять его.

— Цена ухода за больной — не деньги, а признательность, — ответила Марикита. — И я надеюсь, что молодая герцогиня испытает ко мне добрые чувства. Этого довольно. До свидания, сударь.

«Какая своенравная дикарка! — подумал интендант, когда цыганка, словно козочка, легкими прыжками унеслась прочь и он остался один. — Хорошо, однако, что и отец, и дочь презирают золото, из-за которого совершается столько преступлений… Значит, все деньги я могу оставить себе! Да и вообще дела идут как нельзя лучше. Если мой хозяин не допустит в эти места Лагардера, то я проведу в Пенья дель Сид неплохую зиму!»

Пейроля просто нельзя было узнать: он стал похож на человека, получившего пожизненный пенсион и мечтающего теперь закончить свои дни, как положено доброму, хорошо обеспеченному и беззаботному буржуа. Великие преступники любят отдохнуть от дел в тихой гавани. Там они, счастливые и довольные, наслаждаются долгожданным покоем; там и настигает их правосудие — небесное или земное.

Преступник, о котором ведем речь мы, этим прелестным утром облокотился о крепостную стену и наблюдал за пробуждением природы. Он любовался долиной. Тихо, медленно рассеивался в ней туман, и с каждой минутой она становилась все зеленее. Туман же, словно зверь в логово, уползал к руслу Эбро, но и оттуда лучи солнца понемногу прогоняли его. Пейроль глядел, как шагают по дорогам крестьяне, как обхаживают девушек парни, слушал, как звучат вдали испанские песни и в каждой деревне раздается колокольный звон, сливающийся с треньканьем тысяч колокольчиков на шеях у мулов…

Это был новый Пейроль — буколический. Неужели в его голове могли обновиться и мысли, перестав быть гаденькими и подлыми?

Внимательные глаза наблюдали из окна за каждым его движением, и пока он наслаждался пением птичек, девушки вели в комнате разговор, который ему лучше было не слышать.

Аврора де Невер раскинулась на подушках. Ее огромные синие очи, еще вчера подернутые горячечной пеленой, вновь обрели прежний блеск; лицо ее посвежело, губы порозовели. Марикита села на край постели и, держа больную за руку, поведала о засаде в Панкорбо, о схватке, во время которой она сама явилась на сцену, о событиях в Мадриде, о том, как Кокардас повис на подрезанной веревке…