Мэтр Леон де Мальвуа, шестой нотариус, был джентльмен с головы до ног.

Рядом с приглашением, только что вскрытым, на столе, перед прочими бумагами, покоился большущий портфель, запертый на ключ. Мэтр Мальвуа взял этот портфель и открыл с помощью небольшого ключика, висевшего у него на цепочке с часами. Его рука, лениво и как-то уныло, выгрузила на стол весьма изрядную кучу документов, лежавших в портфеле.

Здесь было с полдюжины похожих друг на друга небольших папок, обложки которых были сделаны прямо из простой писчей бумаги. На каждой было надписано имя и номер; папки были разложены в следующем порядке:

№ 1. Господин герцог де Клар (умер).

№ 2. Мать Франсуаза Ассизская (умерла).

№ 3. Госпожа Марселина, процентщица, улица Святой Маргариты, 10 (переехала).

№ 4. Доктор Абель Ленуар — доктор Самюэль.

№ 5. Госпожа Даво, настоятельница, и дамы из Бон Секур.

№ 6. Разные — Мэтр Дебан — Привратница из дома № 10 — Ланселот, трактирщик — Туро, старьевщик — Летаннер, и прочие.

Леон де Мальвуа долго сидел в неподвижности, уставясь на эту череду номеров и имен. Взор его выражал болезненную усталость. Он не притрагивался ни к одной папке.

— Я искал, — прошептал он наконец, — я знаю все, что только можно извлечь из свидетельств мертвых и живых. Я бился, я доверился, я дал деньги и время этому энергичному человеку, господину Лекоку, который так и не открыл мне своего секрета и в одночасье сгинул. Сообщество Черных Мантий исчезло как по мановению волшебной палочки, не оставив и следа. Это так, или, по меньшей мере, так кажется. Лекок был главой, учителем, отцом! Лекок мертв. Его таинственные солдаты словно в воду канули, будто под землю провалились! И все же, — перебил он себя, положив протянутую руку на приглашение, — удар исходил отсюда.

Его голова безнадежно склонилась на грудь, и он машинально коснулся ручки левого ящика своего стола. Тот наполовину открылся. Он быстро закрыл его, ибо в дверь кабинета тихонько постучали.

— Войдите! — сказал молодой нотариус.

Урбан-Огюст Летаннер, главный письмоводитель конторы Мальвуа, бывший — и еще не вполне ставший газетчиком — газетчик мало переменился с тех пор, как мы видели его в кабаре «Нельская башня» у того самого Ланселота, имя которого значилось на обложке папки № 6. Это был еще молодой человек, и под зрелостью, которая надвигалась на его смешливое лицо, еще проглядывала склонность к кутежу. С одного взгляда можно было понять, что эта голова, немного безрассудная, но правдивая и несомненно умная, не имела ничего общего ни с цепким умом «короля» Комейроля, ни тем более с тем горшком сладкоречивых пакостей, который сидел на тощей шее Добряка Жафрэ.

Летаннер казался открытым, хотя лицо его порой омрачала тень тревоги и раскаяния. Это был труженик, не переставший любить удовольствия. Он переменил свою жизнь в тот день, когда Леон Мальвуа, войдя в контору в роли хозяина, сказал свои прежним сослуживцам:

— Господа, вот вам жалованье за два месяца вперед и отправляйтесь на все четыре стороны.

Летаннер изменил свою жизнь, потому что Мальвуа, задержав его, добавил:

— А ты парень лихой. Оставайся, только не дури!

Летаннер на протяжении долгих лет был главный работник конторы и платил Леону искренней преданностью; тем не менее нельзя было назвать их друзьями в полном смысле слова. У Леона были секреты от главного письмоводителя, да и Летаннер так и не отважился рассказать о себе все.

Боязнь стать доносчиком не давала ему раскрыть рот целых десять лет. Это не удивит тех, кто знаком с парижской щепетильностью в делах чести, а Летаннер происходил из парижских мальчишек.

— Хозяин, — сказал он, входя, — писари ушли. Вы мне еще собирались что-нибудь поручить до закрытия конторы?

— Хотел тебя кое о чем спросить, — отозвался мэтр Мальвуа. — Поди-ка сюда.

Летаннер приблизился на несколько шагов. Леон заговорил снова:

— Ты бы легко узнал того парнишку, с которым нам надо было драться утром пепельной средыnote 5, в тысяча восемьсот тридцать втором году?

— Он погиб, — промолвил Летаннер чуть слышно и страшно побледнел.

— А если б был жив, узнал бы?

— Я его только секунду видел, когда тот лежал под фонарем, — отвечал главный письмоводитель. — Но если я кого так увижу, запоминаю надолго. Да, уверен, что узнал бы.

Мгновение Леон оставался в задумчивости, потом сказал:

— Это хорошо!

И рукой дал понять главному письмоводителю, что тот свободен.

Но Летаннер не двигался. Леон добавил:

— На сегодня довольно. Можешь идти.

— Человек от графини пришел, — проговорил Летаннер, как бы невольно понижая голос, — виконт Аннибал Джожа.

Леон ничего не сказал, но брови его нахмурились. Главный письмоводитель продолжал:

— Графиня — опасный враг.

— Хорошо, — еще раз произнес Леон.

— Еще у нас двое новых писцов и новый лакей.

Мэтр Мальвуа покраснел.

— Тебе есть на что пожаловаться? — сказал он.

— Эти двое не желают работать, а лакей не хочет служить. Они заявляют, что не обязаны исполнять моих приказаний.

В третий раз Леон повторил, на сей раз глухим и совершенно исказившимся голосом:

— Хорошо!

— Хозяин, — заговорил снова главный письмоводитель, заметно колебавшийся, — оказывается, я знаю одно обстоятельство, о котором вы, похоже, не осведомлены. Со времен мэтра Дебена были лица, стремившиеся завладеть кое-какими бумагами из архива семейства де Клар.

— Все бумаги семейства де Клар целы, — сухо прервал его мэтр Мальвуа.

— Тем лучше, хозяин, ибо завтра в одиннадцать утра у вас потребуют о них отчета.

Леон уставился на него. Летаннер взволнованно продолжал:

— Господин де Мальвуа, вы мне только что напомнили о временах, когда вы питали ко мне некие дружеские чувства, ибо выбрали в секунданты одного поединка…

— Что из этого? — нетерпеливо сказал молодой нотариус.

— Послушайте, Леон… — начал главный письмоводитель.

Он овладел собой и сказал:

— Послушайте, господин де Мальвуа! Не может быть, чтобы в наступивших обстоятельствах вам не нужна была помощь!

Леон выпрямился и по-прежнему молчал.

— Господин де Мальвуа, — продолжал Летаннер почти умоляющим тоном, — вы были добры ко мне. Вы же знаете о моих связях с теми, кого вы прогнали, а меня оставили при себе. Я был человек замешанный, но не пропащий; вы это поняли, хотя были еще так молоды… и с той поры я ваш телом и душой, господин де Мальвуа!

— Вы не дали мне повода пожалеть о моем поступке, — отвечал молодой нотариус, отведя взгляд.

— А на деле выходит, что вы не так уж в этом убеждены, — горько произнес Летаннер. — Вы мне не доверяете.

Он сделал шаг к Леону и добавил:

— Я служил вам верой и правдой, клянусь! Никакой заслуги в этом не было… но опасность была.

Въедливый глаз Мальвуа впился в него.

— Будь у вас ко мне доверие, — продолжал главный письмоводитель, — расспроси вы меня по-хорошему, я б вам уже давно признался, что меня гнетет. В моей жизни есть две недели, от силы два месяца, которые я хотел бы переписать ценой всей моей крови…

Устало улыбаясь, Леон протянул ему руку.

— Тебя преследовали, — сказал он, — может, даже угрожали после того…

— Осаждали, нападали, дважды ранили! — пробормотал Летаннер.

— А… — сказал молодой нотариус.

Слово, которое он намеревался произнести, застыло у него на губах.

— Ты не жаловался в полицию, — сказал он. — Значит, что-то тебя останавливает и ты не можешь ничего поделать.

— Я не могу, это правда, — совсем тихо проговорил Летаннер, — но вы…

Леон убрал руку.

— Ты любишь мою сестру, — прошептал он. — Ты не в своем уме!

И, поскольку краска бросилась Летаннеру в лицо, Леон закончил ласковым и прочувствованным голосом:

— Не один ты страдаешь. Все, что ты можешь мне сказать, я и так знаю. Оставь меня и не держи на меня зла.

Главный письмоводитель удалился, не проронив больше ни слова. Лишь только закрылась дверь, Мальвуа обхватил голову руками.

— Да, — подумал он вслух после долгого молчания, — я все знаю, или, по крайней мере, мне кажется, что все — и никакого проку мне от этого нет! И даже если еще что-то узнаю, проку все равно не будет! Час наступает. Чувствую, как он близится. Эти люди смыкают кольцо вокруг меня, и выбраться из него нельзя. Бежать не годится: у меня нет оружия, чтобы сражаться…

— Нет оружия! — повторил он со странным отсутствующим выражением в глазах.

Его рука снова как бы невольно тронула ручку ящика под крышкою его рабочего стола, потом нырнула в ящик и вернулась с парой дорогих карманных пистолетов, отделанных слоновой костью с эмалью и инкрустацией.

— В сражении это не оружие, — прошептал он, рассматривая новенькие капсюли, сверкавшие на затравочном стержне пистолетов, — но это освобождает.

Его окаменевшие глаза широко раскрылись, как это случается, говорят, с теми, кого головокружение манит и тянет в бездну.

Он содрогнулся и отпрянул. Он и впрямь видел перед собой настоящую пропасть. Мучительная судорога передернула его лицо, меж тем как он бормотал в ответ на мрачные поползновения своей мысли:

— Нет! Только не это! Роза останется одна!

Губы коснулись его лба и нежный голосок сказал на ухо:

— Спасибо, братец мой.

Леон повернулся, не удивившись. На его смятенном лице улыбка боролась с тревогой.

Роза де Мальвуа стояла за его спиной, улыбаясь с глубокой грустью.

— Какие мы с тобой, оказывается, несчастные! — медленно проговорила она, беря брата за обе руки.

Ее ласковые и бесстрашные темно-синие глаза, казавшиеся черными в тени длинных ресниц, пристально смотрели в глаза брата. В полутьме, заполнившей большую комнату, ее стройное, но слишком хрупкое тело, казалось еще выше и тоньше. В ней было нечто, что является в минуты высшего напряжения, когда сама судьба простирает свою руку, чтобы поддержать человека или нанести свой удар.

Леон привлек сестру к себе, и руки девушки обвились вокруг его шеи.

— Ты сейчас из дома де Клар, — сказал он.

На Розе был бархатный плащ и меховая накидка.

— Я обещала, что мы будем, — сказала она вместо ответа, указав пальчиком на пригласительное письмо, все еще открыто лежавшее на столе.

Леон опустил голову и тихо спросил:

— Это для чего же?

Она сбросила плащ легким грациозным движением, сняла шляпу и прошлась ладонью по растрепавшимся волосам. Леон с нежностью смотрел на нее. Она уселась к нему на колени, словно дитя.

— Сегодня мне исполнится девятнадцать лет, — сказала она. — Почему ты не дал говорить господину Летаннеру?

— Ты была здесь? — спросил Леон. — И все слышала?

— Я вошла, когда ты говорил: «Ты любишь мою сестру». Ты правда уверен, что он меня любит?

Леон перебирал ее черные волосы, завивавшиеся роскошными локонами.

— Госпожа Летаннер! — продолжала она. — Госпожа Урбан-Огюст Летаннер!

Леон невольно улыбнулся.

— По-моему, ничего смешного. За последние сутки я стала намного старше. Я думала о монастыре точно так же, как ты подумывал о своих пистолетах, братец. Уйти в монастырь, не имея к тому призвания, — то же самоубийство. Да к тому же ты остался бы один!

— И правда, — подумал вслух Леон, — со вчерашнего дня ты, сестричка, здорово изменилась!

Она серьезно взглянула на него.

— Я очень долго была ребенком, — снова начала она. — Может быть, я жила как в прекрасном сне. Я не приняла руки человека, предложением которого могла гордиться, человека такого ума и такой широкой души…

— Доктор Абель Ленуар… — прошептал Леон.

— Да, — медленно проговорила молодая девушка. — Сама удивляюсь, как это я отважилась сказать нет доктору Ленуару. Никого не следует отвергать.

Она подняла руку брата к самым своим губам, и, несмотря на его сопротивление, начала целовать ее, приговаривая:

— Теперь я женщина. Всем, что у меня есть, я обязана тебе. Ты спросил, зачем нам идти в особняк де Клар на бал, когда и твое и мое сердце в скорби. Я тебе сейчас объясню. Но прежде мне надо знать…

— Мне надо! — несколько раздраженно повторил Леон. — Ты имела в виду «мне хочется»!

— Я имела в виду «хочется», — в свою очередь повторила девушка. — Мне хочется знать!

И, глядя брату в глаза, добавила:

— Ты сказал Летаннеру: «Я все знаю». Мне нужно знать все, что ты знаешь. За этим стоит женщина; мужчины не могут сражаться с женщинами.

— Я уже не думаю сражаться, — пробормотал молодой нотариус.

— Так именно потому я и здесь, — проговорила Роза глухим и столь решительным голосом, что у Леона прыгнуло сердце. — Сражаться за тебя, братец, стану я.

— Бедная моя сестричка, — сказал он, — мне бы твоей смелости. Я больше ни на что не надеюсь, ибо все пропало.

Мадемуазель де Мальвуа устремила на него свои большие глаза, светившиеся каким-то странным спокойствием.

— Ты не виноват, — сказала она, — я готова поклясться своим вечным спасением!

— Завтра, — сказал в ответ Леон, — виновным окажусь я.

— До завтра еще так далеко… а если грамоты найдутся нынче ночью?

— Грамоты, — с удивлением повторил Леон. — Да кто тебе сказал?

— Я не суеверна, — вместо ответа заговорила Роза, — но некоторые воспоминания минувших дней живут во мне смутными верованиями. Я воспитывалась в Морване, где привидения бродят по земле, вокруг уснувшей воды. Моя бедная старая кормилица нередко встречала их вдоль широких пустошей, спускавшихся с самых вершин гряды Кот-д'Ор к темным водам Арру. Она всегда говорила: «есть заколдованные места», и рассказывала историю креста в Малу, возле которого каждый находит свое счастье или беду. У меня в Париже тоже есть заколдованное место, потому что я дважды находила там свою судьбу. Она умолкла. Леон ни о чем не спросил.

— Нынче днем, — неторопливо заговорила она снова, — я вернулась на кладбище Монпарнас.

— Одна?

— Одна.

— Он там был?

— Да… сидел на сей раз уже не у бедной могилы, а в ограде, окружающей большой склеп семейства де Клар. Он любит принцессу Ниту Эпстейн.

— Так кто этот человек? — вдруг вскричал Леон. — Ты мне так и не сказала!

Огонь вновь запылал в его погасших очах. Роза поцеловала его.

— Вот именно, — сказала она. — Пусть хотя бы ненависть разбудит тебя, братец мой!

— Кто этот человек? — повторил Мальвуа. — Я тоже хочу знать!

Девушка не отвечала.

— Мой дорогой брат, — сказала она после молчания спокойным и решительным тоном, который вызвал у Леона страх и вместе с тем смутную надежду, — ты знаешь то, что желала бы знать я, а я знаю то, чего, может быть, не знаешь ты. Ты сам сказал: со вчерашнего дня я сильно переменилась. За день можно повзрослеть на десять лет. Не смотри на меня отныне как на ребенка, о котором надо думать и за которого надо все делать. Я сама позабочусь о себе и хочу действовать сама. Я полюблю в своей жизни всего раз, и где же еще сыщет он нежность, подобную моей? У меня есть право сражаться. Если я одолею, то, может статься, завоюю вместе со своим и твое счастье — и его тоже, ибо всю себя положу я на то, чтобы сделать его счастливым.

— Мое счастье! Счастье для меня! — прошептал Леон и грустно покачал головой.

Роза поднялась и пересела к брату со словами:

— Пока ты не объяснишь мне откровенно и до конца все, что у тебя происходит, наши слова так и будут ударяться друг о друга, не находя ответа. После тебя расскажу все и я. А теперь я слушаю.

Взгляд молодого человека с тенью испуга остановился на разложенных перед ним бумагах.

— Это долгая история, — сказал он как бы самому себе.

Девушка холодно отрезала:

— Вся ночь в нашем распоряжении.

Леон подвинул к ней папку, на которой стояло: «№ 2. Мать Франсуаза Ассизская (умерла)», и раскрыл ее — не без заметных колебаний.

— Сестра моя, — произнес он сурово, — у меня нет никого родней тебя. Это семейная тайна, а мы, нотариусы, должны свято хранить доверенные нам тайны. Ты соперница принцессы Эпстейн, и сможешь ли ты утром под присягой подтвердить, что не станешь ей врагом?

— Под присягой! — сказала в ответ Роза. — Подтверждаю! Я люблю Ниту, как если б она была мне сестрой. И клянусь, что не перестану любить никогда!

— Тогда слушай, — продолжал Мальвуа торжественно, почти угрожающим тоном. — Если из несчастного сына твоего отца, а он и впрямь несчастный, некоторые люди сделают преступника, ты, по крайней мере, поймешь, за что он умирает или за что мстит!