Черные Мантии (№2) - Карнавальная ночь

Поль Феваль

Карнавальная ночь

МАРГАРИТА БУРГУНДСКАЯ

БУРИДАН ПЕРВЫЙ

— Сударыня, помилосердствуйте, — говорил доктор Самюэль, — если уж люди со средствами отказываются платить, то нам ничего не остается, как закрыть лавочку! Ваш покорный слуга никогда не тянул деньги с бедняков. Господь ведает, я сделал немало добра людям. Но всему есть границы, и если уж люди со средствами отказываются платить…

— Вы уже говорили об этом, господин доктор, — прервал его тусклый страдальческий голос, однако, без сомнения, принадлежавший женщине благородного происхождения, знававшей лучшие дни. — Вам будет заплачено, — добавила больная, — не беспокойтесь, господин доктор.

Доктор Самюэль был человеком средних лет, светловолосым, полным, румяным. Одет он был в костюм из черного сукна, грудь его украшало жабо. В 1832 году, а именно в это время происходили описываемые события, жабо свидетельствовало о том, что его обладатель вращается в свете. Гофрированное белье и добротный черный костюм смотрелись на докторе словно с чужого плеча. С больными сей лекарь был мягок и обходителен, но, уж не знаю почему, доверия не вызывал. Тех, кто не мог ему заплатить, он всегда отправлял к одному и тому же аптекарю, якобы лучше всех умевшему составлять лекарства. Ходили слухи, что доктор и аптекарь в сговоре. Да поможет нам Господь! Даже подавая милостыню, нас, грешных, норовят обмануть и обобрать!

Больная и врач находились в маленькой, скудно обставленной комнате. В очаге догорал огонь. Тяжелый воздух был пропитан запахами лекарств, непременных спутников страдания и боли. Больная лежала на узкой кровати, отгороженной белыми хлопчатобумажными занавесками. Бледное исхудавшее лицо хранило следы необыкновенной красоты. Из-под простого, без отделки, чепчика выбивались великолепные черные волосы, несколько посеребренных прядей сверкали в лучах заходящего зимнего солнца.

Одной рукой доктор Самюэль нащупывал пульс у бедной женщины, а в другой держал изящные дорогие часы, рассеянно наблюдая за быстрым, ритмичным бегом секундной стрелки.

— Сегодня мы чувствуем себя получше, — проговорил доктор привычно ободряющим тоном. Печальная улыбка тронула обескровленные губы больной. — Бронхит протекает без осложнений, бронхитами нас не удивишь. Но перикардит… Вот что, сударыня, выпишу-ка я вам рецепт.

— Это бесполезно, доктор, — кротко возразила больная.

— Но… Лекарства дороги, а мы несколько стеснены в средствах в последнее время.

Заключительные слова «в последнее время» прозвучали едва слышно, бедная женщина не умела лгать.

— Ох-ох-ох! — трижды воскликнул доктор Самюэль, пряча роскошные часы в карман жилета. — Что ж, милая сударыня, тогда позвольте откланяться?

На лестнице послышались резкие, торопливые шаги. В соседнюю дверь постучали, и довольно бесцеремонный звучный голос произнес:

— Я ищу некую Терезу.

Слова прозвучали так ясно и отчетливо, словно говорящий находился внутри комнаты.

— Следующая дверь, — ответил сосед.

— Я, по крайней мере, говорю «мадам Тереза»! — пробормотал доктор Самюэль.

Больная приподнялась в кровати.

— Кто бы это мог быть? Меня неделями никто не навещает! — проговорила она словно про себя.

Дверь распахнулась, в комнату вошел мужчина. Доктор Самюэль немедленно согнулся в поклоне и развел пухлыми руками, глядя на которые трудно было поверить, что доктор их часто моет.

— Рад вас видеть, мой дорогой ученый коллега! — воскликнул он.

Посетитель взглянул на доктора, коротко, без улыбки кивнул ему и прямиком направился к кровати.

— Вас зовут Тереза? — вновь прозвучал его глубокий сильный голос. Затем, окинув больную взглядом и не дождавшись ответа, он добавил извиняющимся тоном: — Мадам, у нас много работы, мы должны спешить, поэтому нам приходится забывать о хороших манерах…

Доктор Самюэль неодобрительно пожал плечами, но заметил:

— Доктор Ленуар из достославного общества милосердия святого Венсана де Поля!

Тем временем Ленуар внимательно разглядывал лицо больной. Проницательный взгляд, сделавший доктора знаменитым, схватывал картину болезни точно и целиком.

Ленуар был еще молод. Небрежность его костюма, как ни странно, не производила сомнительного впечатления, в отличие от изысканного туалета его коллеги. При взгляде на его умное мужественное лицо вдумчивый наблюдатель догадывался, как дорого ценит молодой врач каждый час, каждую минуту. Если бы доктору Ленуару было дано две жизни, он все равно сожалел бы о том, что мало успел.

Братья и сестры милосердия, эти благородные души, превратившие призвание творить добро в ежедневную кропотливую работу, часто приобретают черты характера, которые позволяют людям несведущим обвинять их в эгоизме и даже шарлатанстве. Хирург, ампутирующий ногу больному, всегда спокоен, чувствительность ему неведома. Брат милосердия, бесстрастный, как хирург, или, лучше сказать, закаленный видом крови и страданий, быстро теряет способность внешне выражать свои чувства. Исполняя свою высокую миссию, он становится бесстрастным; его время принадлежит всем, поэтому он действует решительно и резко; он становится жестким, ибо не в праве отдавать одному то, в чем нуждаются многие. Эти строки могут возмутить тех «ангелов на час», что гордятся своей добротой и терпением, но послушайте моего совета: если вам придется ампутировать ногу, ни в коем случае не обращайтесь к чересчур впечатлительному хирургу!

— Мадам, — произнес доктор Ленуар (вид больной побудил его обратиться к ней именно так), — я интересуюсь вашим сыном Роланом, который служит подмастерьем у Эжена Делакруа, моего друга.

— Мой бедный Ролан! — пробормотала больная, ее широко раскрытые глаза увлажнились.

— Мадам Тереза пользуется моими услугами… бесплатно, — набравшись храбрости, заговорил доктор Самюэль. — Я навещал ее все эти дни.

Ленуар обернулся к нему и поклонился. Самюэль добавил:

— Астма в четвертой степени, осложненная острым перикардитом.

Доктор Ленуар слушал пульс Терезы. Тем временем доктор Самюэль уселся за стол, чтобы быстренько выписать рецепт.

— Ролан — хороший добрый мальчик, — говорил Ленуар, — мы ему поможем, я вам обещаю… Вы должны надеяться, мадам, надежда вам необходима.

— О да! — порывисто откликнулась Тереза. — Надежда мне необходима.

Доктор Самюэль, покончив с рецептом, протянул его доктору Ленуару, в его жесте одновременно сквозили тщеславие и подобострастие.

Ленуар взглянул на рецепт и вернул его со словами: «Хорошо».

Затем он подошел к камину и поставил ноги, обутые в крепкие сапоги, на почти догоревшие головешки. Особой нужды в тепле доктор не испытывал, он лишь искал способ незаметно положить на каминную доску двойной луидор.

Не ожидайте от таких, как Ленуар, безоглядной щедрости. Для них щедрость равносильна воровству. Великое множество больных нуждается в их помощи!

Сделав вид, что подошвы его сапог достаточно подсохли, Ленуар собрался отойти от камина, но в этот момент он заметил миниатюру, висевшую справа от маленького, изрядно облупившегося зеркала. На миниатюре был изображен мужчина в военной форме с генеральскими эполетами.

Доктор Ленуар положил еще один двойной луидор рядом с первым и сказал:

— До свидания, мадам. С этих пор я ваш друг. Я навещу вас.

Он вышел, было слышно, как он торопливо спускался по лестнице.

На щеках больной выступил легкий розовый румянец.

— Делакруа — художник-романтик, Ленуар — врач-романтик! Эжен Делакруа! Абель Ленуар! Их величают по имени и фамилии, как же, ведь они модные знаменитости! В моем присутствии Ленуар постеснялся, но обычно он берет десять франков за визит. Мне же платят по четыре франка, сегодня я уже обошел двадцать больных. А расходы? Огромные расходы, из-за них я не могу позволить себе… вы меня понимаете, мадам?

— Если где-нибудь в этом доме и завалялись деньги, то они могут быть только вон там, на камине, — с невыразимой усталостью перебила его Тереза. — Возьмите их и более не утруждайте себя визитами сюда. — И она откинулась на подушки.

Доктор Самюэль направился к камину. При виде двух больших золотых монет его глаза радостно заблестели.

— Конечно, сударыня, — воскликнул он, — конечно же, я вернусь. Я не из тех, кто бросает бедных клиентов на произвол судьбы! Платите вы немного, но я не в обиде. Не требовать же с вас десять франков — это чистое вымогательство! До свидания, милейшая сударыня. Рецепт пошлите к моему аптекарю, к другому не обращайтесь… Десять франков за визит — вот уж поистине возмутительно!

С этими словами доктор Самюэль закрыл за собой дверь. Больная осталась одна. В наступившей тишине стал слышен шум, доносившийся с улицы. День угасал, улицы были полны народа, наступал последний вечер карнавала. Веселые крики и смех тонули в общем гаме и грохоте, время от времени все перекрывал отрывистый хриплый звук карнавального рога.

Примерно через четверть часа больная повернула голову и села в постели.

— Как запаздывает Ролан! — пробормотала она. — Должно быть, уже пятый час. Нотариус закроет контору!

Не без усилия, стоившего ей приглушенного стона, она вытащила из-под подушки бумажник из юфти. Несколько безвкусное обилие потускневшей позолоты свидетельствовало о том, что он был сделан в Германии. Прежде чем открыть, Тереза поцеловала бумажник.

На лихорадочно блестевшие глаза больной набежала слеза и тут же высохла.

В бумажнике лежало двадцать купюр по тысяче франков. Тереза медленно пересчитала их. Исхудавшие прозрачные пальцы дрожали, касаясь шелковистой бумаги. Вытащив последнюю купюру, она сложила их одна к одной и снова пересчитала.

— Да смилостивится над нами Господь! — прошептала она.

Внезапно ее взгляд прояснился. Она сунула бумажник под одеяло, и ее губы беззвучно произнесли: «Ролан».

Кто-то поднимался по лестнице, перемахивая через четыре ступеньки. Отворилась соседняя дверь, но не та, в которую прежде стучал доктор Ленуар.

— Что ты опять задумал, негодник? — спросил ворчливо-ласковый голос.

— Это Буридан, — ответил другой голос. — Спрячьте его, пожалуйста. Я им очень дорожу, если с ним что случится, я сойду с ума.

Этот приятный голос принадлежал юноше, счастливому и гордому, радостно идущему навстречу жизни и умеющему за себя постоять.

Мгновение спустя дверь в комнату больной резко, но бесшумно отворилась. Последние лучи заходящего солнца осветили великолепного молодого человека, высокого, хорошо сложенного, с красивым и мужественным лицом под густыми каштановыми волосами, фанфарона и скромника, умницу и простака, добряка и насмешника, если судить по его живой подвижной физиономии. Короче говоря, перед нами был образец молодого человека, — тип, редкий в Париже, — с королевским великодушием вобравший в себя все то, что свойственно молодости: страстные увлечения, дерзкие выходки и беззаботное веселье. Мать души в нем не чаяла, и не только она.

Ролан в два приема пересек комнату. Двигался он размашисто, но мягко, как лев. Подпрыгивая, он производил не больше шума, чем резвящийся младенец.

— Добрый вечер, матушка, милая моя, — сказал Ролан, опускаясь на колени перед кроватью и прижимаясь алыми юными губами к холодным бескровным рукам. — Я немного опоздал, правда? Но ты ведь не сердишься на меня, добрее тебя нет никого на свете. Поцелуй меня.

Он подставил свой лоб матери, та улыбнулась, и взгляд ее озарился небесной радостью.

— Так вот, матушка, тебе не за что меня ругать, — продолжал молодой человек. Благодаря необыкновенному обаянию его детская манера говорить приобретала мужественность и очарование. Видимо, он принадлежал к той породе людей, которые всегда на коне, несмотря на нелепость или причудливость их поведения, подобно Митридату, не верившему в отравителей. — Я мчался из мастерской сломя голову, но повстречал доктора Ленуара.

И мы, конечно, разговорились о тебе, моя дорогая матушка! Поэтому я и опоздал.

— А Буридан? — вполголоса спросила больная.

— Ах так! — воскликнул Ролан, смеясь и краснея. — Ты все слышала. Да, это правда, у меня есть Буридан… Настоящий Буридан, мне дал его хозяин. Он — колдун, он прочел по моим глазам, что я заболею смертельной болезнью, если хотя бы раз не надену на карнавал костюм бравого солдата Буридана, восхитившего весь мир!

И, надсаживая голос, как было принято у актеров того времени (несчастные, они до сих пор не оставили эту манеру!), Ролан взвыл, забавно подражая интонациям Бокажа, непревзойденного исполнителя романтической драмы:

— Великолепно, Маргарита! Ты одержала победу. Но отмщение за мной! Слышите вопли матерей? Это король Людовик Десятый въезжает в Париж, принадлежащий ему по праву… И да здравствует Закон!

Вдалеке послышался оркестр из карнавальных рожков.

— Малыш! Мой малыш! — прошептала больная, порывисто обнимая сына. — Когда ты дома, я забываю о болезни.

— Так вот, хозяин дал мне костюм Буридана и позволение им воспользоваться. Ты не против, матушка, дорогая? Мадам Марселина посидит с тобой вечером, а я обещаю вернуться не поздно. Ты видишь, как я весел, как счастлив: доктор Ленуар сказал мне, что ты поправишься. А уж ему-то можно верить! Милая матушка, ты не представляешь, как все нас любят. Доктор мне еще сказал: «Ролан, твоя мать — добрая достойная женщина. Она нуждается в покое, надежде, счастье…» Почему ты вздыхаешь? Покой зависит от тебя, надежду тебе дам я, а счастье… А счастье придет, как только сможет!

Тереза снова прижала сына к груди.

— Мне нужно поговорить с тобой, — сказала она.

— Постой, я еще не закончил. Если бы доктор Ленуар пришел месяц назад, ты бы уже выздоровела. И не надо, пожалуйста, качать головой… Разве я не говорил, что дам тебе надежду? Хозяин видел мои рисунки. Он целый час… да-да, целый час! вертел в руках мои листы. Больше я не буду подметать мастерскую, не буду бегать за завтраком для этих господ. Я был лишь мальчиком на побегушках и ничего больше! Ученик Микеланджело! Подручный Рафаэля! Но завтра… завтра все изменится: у меня будет свой мольберт, свои краски, кисти… и жалованье двести франков в месяц!

— У твоего хозяина благородное сердце, — проговорила Тереза со слезами на глазах. — Мы еще поговорим об этом, Ролан. Вечер в твоем полном распоряжении, я обойдусь без тебя, мой милый сыночек…

— Но, матушка, скажите только слово — и к черту этот костюм Буридана!.. Ты знаешь, он так хорош!

— Я обойдусь без тебя, — ласково повторила больная. — Но прежде чем ты отправишься к своим друзьям, выполни мою просьбу. Это надо сделать немедленно.

— Тебе надоело разговаривать со мной?

— Мне никогда не надоест разговаривать с тобой, никогда не надоест любоваться моим Роланом, моим единственным сокровищем. Но сейчас речь идет о твоем будущем.

— Только о моем?

— О нашем с тобой, — со вздохом поправилась Тереза. — Это очень серьезно. Выслушай меня внимательно, не отвлекаясь.

Ролан поставил стул у изголовья кровати и сел.

— Ты полагаешь меня очень бедной, — начала больная с торжественностью, не лишенной смущения. — Я и в самом деле бедна. Однако я собираюсь вручить тебе двадцать тысяч франков, чтобы ты отнес их…

— Двадцать тысяч франков! — ошеломленно повторил Ролан. — Вы! Моя мать!

Щеки Терезы покрылись розовыми пятнами.

— Чтобы ты отнес их, — продолжала она, — на улицу Кассет, дом три, к мэтру Дебану, нотариусу.

Ролан молчал.

Тереза вынула позолоченный бумажник из-под одеяла.

Ролан взглянул на мать. Ее щеки снова стали мертвенно-бледными. Смущение исчезло с исхудавшего лица, теперь оно выражало внезапную и глубокую задумчивость.

— Я хотела сама это сделать, — проговорила Тереза словно про себя, — но я еще долго не смогу встать… может быть, никогда!

Она спохватилась и быстро взглянула на сына, стараясь определить, какое впечатление произвели на него ее слова.

Ролан сидел, опустив голову.

— Болтаю, сама не знаю что, — пробормотала больная.

— И что я должен сказать нотариусу? — спросил Ролан.

— Ты скажешь: «Мадам Тереза с улицы Святой Маргариты посылает вам эти двадцать тысяч франков».

— И все?

— И все.

— Нотариус даст мне расписку?

— Нет, нотариус не даст тебе расписки, он не может написать расписку.

Тереза, преодолевая усталость, подыскивала нужные слова.

— Нотариус даст тебе кое-что другое. И когда это другое будет у нас… я объясню тебе… но не сегодня, что-то я плоховато себя чувствую…

Ролан взял руку матери и поднес ее к губам.

— Вы ничего не обязаны мне объяснять, дорогая матушка.

Больная поблагодарила его взглядом, лучше слов говорившим как о глубине ее материнской любви, так и о чистоте ее помыслов.

— Ты неверно понял меня, сын мой, — сказала она. — В происхождении этих денег нет ничего загадочного. Но ты должен кое-что узнать… одну тайну, она принадлежит тебе… она — твое наследство. Это печальная тайна! Возьми бумажник и сосчитай купюры. Их ровно двадцать. Если хоть одна пропадет, рухнет моя последняя надежда!

Ролан пересчитал купюры и сложил их обратно в бумажник.

— Хорошенько закрой бумажник и не выпускай его из рук, пока не придешь к нотариусу, — продолжала Тереза. — Я повторю имя и адрес: месье Дебан, улица Кассет, дом три. Запомнил?

— Да, матушка.

— Слушай дальше! Ты должен говорить с самим нотариусом и обязательно с глазу на глаз. Ты скажешь ему: «Я сын мадам Терезы». Не удивляйся, если он странно посмотрит на тебя. Этот человек… впрочем, это не важно… На чем я остановилась? Я сказала, что ты должен получить от нотариуса?

— Вы очень утомлены, матушка. Нет, вы мне этого еще не сказали.

Тереза коснулась дрожащими пальцами лба.

— В самом деле, — пробормотала она, — я очень утомлена, но мне станет легче, когда я скажу тебе все. В обмен на двадцать тысяч франков нотариус даст тебе три бумаги: свидетельство о рождении, свидетельство о браке и свидетельство о смерти… Повтори.

— Свидетельство о рождении, — покорно повторил Ролан, — свидетельство о браке, свидетельство о смерти.

— Хорошо. Бумаг должно быть три, ни больше, ни меньше. Если не будет хотя бы одной, денег не отдавай… Ты все понял?

— Да, матушка.

— Тогда иди… и поскорее возвращайся!

Ролан бросился к двери, но остановился на пороге.

— Но когда нотариус даст мне эти три бумаги, как я узнаю, что они именно те, что вам нужны, матушка?

Тереза выпрямилась, сидя на кровати.

— Ты прав! — воскликнула она. — Остерегайся, мальчик мой, остерегайся! У тебя есть враги, а этот человек за деньги готов на все! Все три свидетельства — о рождении, браке и смерти — выписаны на одно и то же имя.

— Какое имя?

— Оно длинное. Запиши, чтобы не забыть.

Ролан взял грифель и листок бумаги. Тереза продиктовала взволнованным голосом:

— Раймон Клар Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар.

— Я убегаю, матушка, — сказал Ролан, на которого незнакомое имя не произвело ни малейшего впечатления. — Раймон Клар Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар. Так? Отлично, я скоро вернусь.

Он вышел. Тереза, измученная, в холодном поту, упала на подушки. Закрыв глаза, она прошептала:

— Герцог де Клар! Граф, виконт и барон Клар! Граф и барон Фиц-Руа! Барон Жерси! Какое имя, какое благородное имя! Какие титулы… И все это достанется ему! Господи, дай мне увидеть его счастливым и признанным всеми… А потом пусть я умру… Уже пора… Я схожу с ума!

БУРИДАН ВТОРОЙ

Вы слишком молоды, господа, чтобы помнить такую седую древность. 1832 год? Боже, когда это было? Еще до потопа? Из преданий старины, воспоминаний современников и свидетельств надежных источников явствует, что в начале 1832 года Париж был потрясен невероятным событием, ярким, как блеск молнии, и ошеломительным, как солнечный удар.

Событие, сводившее с ума город вкупе с предместьями, произошло на бульварах. Им стал неслыханный успех славного театра Порт-Сен-Мартен, успех, достигнутый Бокажем и мадемуазель Жорж, подхваченный Фредериком Леметром и мадам Дорваль и развитый много позднее Мелингом и прочими дамами и девицами. Событие имело название: «Нельская башня». («Милостивые государи, Сена кишит трупами!») Как видите, в создании этой драмы, великой драмы, принимало участие немало одаренных людей («…и убийца не раз являлся ей в снах!»). На афишах автор был обозначен как господин Ф. Гайарде с тремя звездочками. Под звездочками скрывалось имя известного писателя, популярнейшего романиста, любимейшего драматурга — нашего друга и учителя Александра Дюма. («Он предал смерти неверную!»)

Драма была написана стилем ярким и торжественным, несколько устаревшим со временем, но не переставшим волновать сердца. И поныне на каждое представление этой пьесы обрадованная публика валом валит. «Нельской башне» нет равных. Никогда больше не появится в театре что-либо подобное, можете мне поверить.

От дома № 10 по улице Святой Маргариты до дома № 3 по улице Кассет путь недолог. Они расположены в одном квартале, и, однако, чтобы добраться от одной улицы до другой, надо пересечь три совершенно различных района. Улица Святой Маргариты проходит по границе Латинского квартала, и там обитают студенты. Между Сен-Жермен-де-Пре и площадью Сен-Сюльпис поселились буржуа и коммерсанты. С улицы Старой Голубятни начинается оплот бенедиктинцев, осененный духом подвижничества во имя веры, правда, несколько скомпрометированный алчностью торговцев, проникающих в храмы. Здесь создаются не только прекрасные книги, красноречивые и ученые трактаты, но и пишутся кисло-сладкие брошюрки, совершаются сделки, процветает ростовщичество, опутывающее сетью долгов сельских пастырей. В Священном Писании сказано, как поступал Иисус с темными людишками, осквернявшими святилища. Да и что может быть отвратительнее, что может быть презреннее еврея, выдающего себя за праведного католика! Прикидываясь радетелем благочестия, он лишь стремится нагреть руки, заламывая безумную цену за свои подделки.

Центром города бенедиктинцев, переполненного конторами добропорядочных дельцов и подозрительными лавчонками, является улица Кассет. Прямая, как стрела, она застроена солидными домами, с тыльной стороны которых открывается вид на великолепные сады. Здесь царят печаль и безмолвие. В таких домах хорошо предаваться размышлениям и молиться. Но, видимо, также неплохо перепродавать церковную утварь в будуары и наживать немалые состояния, выкачивая без лишнего шума сбережения из сельских обителей.

Но вернемся к «Нельской башне», товару хоть и несомненно светскому, но уж во всяком случае доброкачественному. Сколь коротко ни было расстояние от дома № 10 по улице Святой Маргариты, где жила Тереза, до дома № 3, обиталища мэтра Дебана, по пути Ролану не менее полусотни раз напомнили о «Нельской башне» огромные афиши на стенах, надписи на занавесях кафе, на витринах книжных магазинов, на фонарях, раскачивающихся перед лавочками, где давали напрокат карнавальные костюмы. Эти два слова были у всех на устах, от них некуда было деться. Девочка несла под мышкой книгу с пьесой Дюма, ее название слышалось в визге беспризорных детей, игравших в сточной канаве, доносилось из проезжающих мимо богатых экипажей.

Пары, гулявшие под руку вдоль тротуара, не могли говорить ни о чем другом; знакомые, встретившись на улице, перебрасывались названием нашумевшей пьесы, словно модным словечком; два полицейских, встретившись на границе своих участков, с лукавым видом рассуждали опять же о «Нельской башне».

Когда парижане начинают превозносить кофе или Расина, или нечто даже менее значительное, никакой мадам де Севиньи их не образумить. Это как лихорадка, инфекция, и остается лишь терпеливо ждать, пока увлечение пройдет само собой. И заметьте, выступая против, мадам де Севиньи волей-неволей присоединяется к общему безумному хору. Оппозиция — необходимая часть парламента. Говорить «за», говорить «против» — какая разница! Лишь бы говорить, вот в чем истинное наслаждение!

Не успев свернуть за угол улицы Святой Маргариты, Ролан, оставивший своего «Буридана» у соседки, столкнулся с двумя Ландри, одним Готье д'Онэем, тремя Орсини и одним Ангерраном де Мариньи. (Впрочем, последний, возможно, был в своем истинном обличье.) Улицы Бонапарта тогда не существовало, а то сколько бы дев Франции, в масках спешащих на буйный праздник у реки, задело бы Ролана локтем!

На улочке Таранн юноша повстречался с Филиппом д'Онэем, преступным кровосмесителем, погибшим во цвете лет. В конце проезда Драгон Маргарита Бургундская («Королева!!!») объяснилась ему в любви, у больницы Красного Креста он налетел на цыганку, пристававшую к кавалерам с непристойными предложениями. Бедная история прошлых веков! С ней делали что хотели, а она, как лев в известной басне, была не в силах себя защитить.

На углу улицы Старой Голубятни Ролан окликнул приятеля-подмастерья, переодетого савояром:

— Куда ты идешь, Генгу?

— На Нельскую башню! — «страшным» голосом ответил Генгу.

Казалось, что по какой из улиц, образующих узор «гусиной лапки», ни пойди — по Севрской ли, по улице Шерш-Миди, по улице Гренель, по улице Фур-Сен-Жермен или по улице Старой Голубятни — всюду словно эхо прокатывались покорившие всех два слова. Их выкрикивали радостные голоса, выпевали охотничьи рожки, они угадывались в пьяной ругани и победно звучали в буйном веселье карнавала. По крайней мере, Ролану они чудились повсюду.

Когда он ступил на улицу Кассет, какой-то выпивоха важного вида, одетый ночным сторожем, по-отечески раскрыл ему свои объятия со словами: «Три часа, льет дождь. Спите, парижане!» Видимо, в вине пребывала не только истина, но и Нельская башня.

Однако, несмотря на всю свою важность, «ночной сторож» бессовестно лгал. В многочисленных монастырях на Севрской улице только что прозвонили четыре часа пополудни. Сумеречный свет еще соперничал с зажженными фонарями. Кроме того, погода стояла прекрасная, и ни один человек в Париже не помышлял о том, чтобы лечь спать.

Ролан вошел в ворота дома № 3 по улице Кассет, большого солидного дома. Консьерж принимал гостей. Его дочка красовалась в средневековом головном уборе, в башмаках с загнутыми вверх носками, с пояса свисал огромный кошелек. Перед ней распинался сосед — овернец, переодетый ученым книжником. Ролан осведомился о мэтре Дебане, консьерж расхохотался.

— Хо-хо! Мэтр Дебан! Сегодня карнавал, уж извините! Его более трезвая жена подсказала Ролану:

— Первая дверь направо со двора.

— Какой этаж? — спросил юноша.

— Любой, — был ответ.

А солдат караульной службы, с козлиной бородкой, повесивший свой ключ на гвоздь, добавил:

— Черт побери! Ставлю пять су против анжелота, что этот ловкач отправился со своими охранными грамотами к Орсини.

Первая дверь направо со двора вела в пятиэтажную пристройку в пять окон по фасаду. Массивный позолоченный герб над входом внушал надежду на радушный прием у нотариуса. Ролан постучался, ему никто не ответил. Сделав шаг назад, Ролан оглядел здание. Окна на первом и втором этажах были черны, свет горел на третьем, четвертом и пятом.

Ролан повернул ручку и вошел. В вестибюле горела лампа, и Ролан смог разглядеть над одной из дверей надпись крупными буквами «Нотариальная контора», но дверь эта была заперта. Сверху доносился лай собак, стон гитары, звон кастрюль, а также густой запах приготавливаемой еды. Юноша преодолел первый пролет, выбрал дверь, выглядевшую приличнее прочих, и постучал.

— Вам кого? — послышался женский голос, перекрываемый тявканьем нескольких собак.

— Мэтра Дебана, нотариуса.

— Я и без вас знаю, что он нотариус. Тихо вы, косматые отродья!.. Который час?

— Четверть пятого.

— Спасибо. Поднимайтесь наверх, там должны быть его служащие.

Ролан поднялся. На третьем этаже под немилосердно дребезжащую гитару низкий мужской голос распевал:

Прекрасная андалузка

Из Севильи,

Я — бравый идальго

Из Кастильи,

Внемли моей нежной

Сегедилье…

— Оле! — не удержался Ролан, постучав в дверь. — Я ищу мэтра Дебана.

— Который час? — осведомился мужской голос под аккомпанемент гитары.

— Четверть пятого.

— Дьявол! Мне пора одеваться… А по какому делу вам нужен мэтр Дебан?

— По срочному делу.

— Поднимитесь выше, наверху должны быть его служащие.

Испытывая раздражение, Ролан поднялся выше. И в самом деле, странная это была нотариальная контора. Но не будем забывать, что в то время Париж был болен и безумен. Болезнь называлась «Нельская башня» и осложнялась к тому же не поддающейся излечению любовью к гитаре, воркующей, как и в пятнадцатом веке, о мантилье, Кастилье, Инезилье…

На четвертом, этаже слышно было, как на сковородке с шипеньем шкварчит свиное сало. Дверь, как и все остальные двери в этом странном доме, была заперта, но через перегородку доносился смех и звук поцелуев.

— Где я могу найти мэтра Дебана?!

Наступила тишина, нарушаемая приглушенными смешками.

— Вам нужен господин Дебан, нотариус? — осведомились из-за двери.

— Именно. И я начинаю терять терпение…

— Который час, любезнейший?

— Тысяча чертей! — воскликнул Ролан, выйдя из себя. — Кому-то или чему-то сейчас не поздоровится!

Он и в самом деле готов был применить силу. Взрыв смеха был ответом на его угрозу. За дверью на четвертом этаже собралась большая и веселая компания.

— Милостивые государи и вы, благородные дамы, прошу тишины! — воззвал голос, прежде отвечавший Ролану. — Незнакомец! Нотариальная контора — это храм. С лестничной площадки, где вы ныне остановились передохнуть, ведут две лестницы: одна — вниз, друга — наверх. Пренебрегите первой, по крайней мере до завтра, когда вам, возможно, заблагорассудится по ней спуститься. Ступайте по второй, взбирайтесь медленно, тщательно пересчитывая ступеньки. Когда доберетесь до семнадцатой, остановитесь, ибо больше, сударь, ступеней нет. Вы окажетесь перед дверью, похожей на эту. Окиньте ее непредвзятым взглядом и вдарьте по ней ногой изо всех сил, воскликнув: «Эй вы там! Буридан! Эй!»

— Буридан? — повторил Ролан, немедленно смягчившись при упоминании волшебного имени. Ибо под сенью Нельской башни царил дух согласия и покоя.

Вместо ответа голос за дверью скомандовал: