Черные Мантии (№2) - Карнавальная ночь

— Да, и в этом все дело! — отозвался Комейроль, очень внушительно ткнув пальцем в самую серединку своих золотых очков.

Ролан заговорил снова:

— Итак, господа, перейдем к существу дела. Признаюсь, мне было бы любопытно услышать, каким образом вам стало известно о моем праве на этот герцогский титул.

Сказав это, Ролан уселся со спокойным и невозмутимым видом. Комейроль и Жафрэ переглянулись. У обоих возникла одна и та же мысль: не иначе старый Жулу разболтал!

И Комейроль добавил про себя:

«Этот несчастный бугай мне за это заплатит!»

— Должен незамедлительно предупредить вас, — начал Ролан, — что не далее как нынче утром мне нанес визит некий обходительный господин: виконт Аннибал Джожа из маркизов Палланте.

— Из маркизов самого дьявола! — рыкнул Комейроль, с размаху треснув себя при этом кулаком по ляжке. — Мы знаем его как облупленного, и если дела делаются в такой манере, то меня увольте. Ваш виконт Аннибал проходимец, Господин Сердце!

— У меня сложилось именно такое впечатление, — спокойно отвечал молодой человек, — и я выставил его за дверь.

Челюсть Добряка Жафрэ сама собою отвисла, да и Комейроль удивленно замер.

— Черт! — буркнул он. — Особа, которая дергает за веревочки этого паяца, из тех, с кем лучше не шутить, молодой человек!

— Молодой человек! — улыбаясь, проговорил Ролан. — Герцогу это нипочем, дорогой мой господин де ла Палю. Я шучу, когда этого хочется мне.

— Мы ведем серьезный разговор, не так ли? — резко спросил Комейроль. — Идя к вам, мы запаслись планом кампании, но его можно и изменить, если для этого плацдарма он не годится. Разговор приобретает странный оборот. Сколько можно ходить вокруг да около? Я сам, наконец, скажу. Вы не против, Жафрэ?

— Поаккуратней, — сказал покровитель птичек. — Будьте осмотрительны, дорогой господин коллега!

Комейроль пожал плечами.

— Все чисто, как золото! — продолжал он. — Так мы раскошеливаемся, господин герцог?

— Там видно будет, — отвечал Ролан. — Ваше слово.

— Короче говоря, вы берете? Да или нет?

Ролан сидел безучастно. У Жафрэ начались нервические подергивания. Комейроль откинулся на стуле, секунду выжидал, после чего заговорил снова:

— Вы молодчина, Господин Сердце. Встав на ложную позицию, чтобы, как говорится, выяснить истину, вы почти выбили из седла моего почтенного друга и коллегу, который много чего повидал на своем веку. Я лично люблю молодых людей, которые умеют за себя постоять, и, думаю, мы поймем друг друга… Итак, вы имеете представление, чем пахнет дело?

— Ни малейшего, — отрезал Ролан. — Я вас слушаю.

— Отлично! Просто отлично! Ей-богу, вы вполне сойдете за настоящего герцога, даже мы почти поверили!

— Не собираюсь ни за кого сходить, господин сосед. Я знаю себе цену и готов вас выслушать.

— Вы крепкий малый, черт побери! Да не желтейте вы так, мэтр Жафрэ! Говорю вам, он молодчина! Я б за десять тысяч экю наличными не согласился поменять его на более сговорчивого. Да чтоб меня! Нам нужен настоящий удалец, а не манекен! Дела сами собой не делаются. Нужен первостатейный тенор, чтобы петь партию Джорджа Брауна в «Белой даме»… куплеты о любви и войне… всадники-всадники-всадники из Авенеля! Эх и рулада!

Он расхохотался и протянул Ролану руку, которую тот взял кончиками пальцев.

Тощая физиономия Добряка Жафрэ чуточку просветлела. Комейроль продолжал:

— Это верно, когда человек знает себе цену — значит, у него есть все, что нужно; но закон есть закон, он вечно требует по три справки о любом пустяке, и я нахожу, что у него есть на то причины. А иначе в Париж наехали б одни самозванцы. Потому-то и придется господину герцогу разучить вышеупомянутую песенку, всю целиком, со всеми вариациями. Он припоминает, например, что в нежном возрасте… в совсем-совсем нежном, когда ему еще не стыдно было расхаживать с физиономией, перемазанной вареньем, он жил в большом замке.

— Правда, — серьезно сказал Ролан, — я прекрасно помню: очень большой замок.

— Черт подери! — вскричал Комейроль, гогоча, меж тем как у Добряка Жафрэ рот уже совсем округлился, — вот память у людей! Помнить то, чего не было! Да чтоб меня! Господин Сердце, ах вы сердечко мое! И сколько ж это у вашего очень большого замка было башен?

Можно было и впрямь подумать, что молодой художник старается припомнить нечто из очень отдаленного детства. Комейроль так и зашелся.

— Три, четыре или шесть, валяйте, — сказал он. — Это неважно. Пусть будет восемь для ровного счета. По две на каждом углу. Самая большая была северная башня. И вся заросла плющом — всадники-всадники-всадники из Авенеля! «Белую даму» давали пятьсот раз. И комната, затянутая голубым штофом, где стояла колыбелька…

— Красно-коричневым, — шепнул Ролан. — Как сейчас вижу!

— Оох! — выкрикнул Комейроль, пузатое брюхо которого так и ходило ходуном в такт приступам смеха. — Красно-коричневой с черными цветами, да?

— Красные цветы по коричневому фону, — поправил молодой человек.

— Поделитесь-ка со мною воспоминаниями детства, дорогой сосед! Даю голову на отсечение, в столовой по стенам были развешены военные трофеи, оружие!

— Оленьи рога, — отвечал Ролан, — а вокруг шесть голов ланей.

— Шесть, сынок, точно! Ох! Жафрэ, ну что за прелесть! Шесть! Ни больше ни меньше… и герб де Клар над ними!

— Ведь верно! — порывисто сказал Ролан. — Герб де Клар! Как же я забыл!

Потом потише добавил:

— Герб, вырезанный на одной гробнице, там, на кладбище Монпарнас!

Комейроль перестал смеяться: кровь бросилась ему в лицо. Жафрэ ерзал так, словно сел на кактус.

— Вот черт! Черт! — прорычал Комейроль. — Вы сильный тенор, господин герцог! Смотри ты, чтоб меня! Вы правду сейчас говорите или же мы снова репетируем нашу комедию?

— Не знаю, какие комедии предпочитаете разыгрывать вы, господа, — оборвал Ролан ледяным тоном, — я же безо всяких обиняков говорю, что думаю.

— Вот ведь черт! — повторил Комейроль. — Это высокий класс, господин герцог! Я полнею, и одышка мучит. Здесь можно курить?

Он вытаскивал свой портсигар.

— Иногда я позволяю, — мягко отвечал Ролан.

— А сейчас позволяете?

— Нет; сейчас не стоит: мы почти все обсудили.

Это было сказано таким тоном, что осторожный Жафрэ дернулся было встать; но Комейроль удержал его повелительным жестом и сказал, засовывая портсигар назад к себе в карман:

— Отлично! Просто отлично! Да чтоб меня! Вот те на! А мне-то казалось, мы только-только приступили! Приятель Жафрэ, сидите спокойно; даю вам торжественное слово, что Господин Сердце вас не укусит; бумаги при вас?

— Да, — кротко ответил Жафрэ, — у меня всегда все нужное при мне.

— Не желаете ль разъяснить скоренько нашему юному другу причины того интереса, который мы к нему проявляем? Нет? Предпочитаете, чтобы эту обязанность взял на себя я? Превосходно, дайте-ка маленькую бумажку… Дорогой мой Господин Сердце, — прервался он, беря из рук Жафрэ сложенный листок, — перед вами воспитанный человек, который всегда робеет перед особами, которых видит впервые. Но это отнюдь не тряпка, уж будьте в этом уверены! Он вас притянет к суду, не моргнув глазом и не сказав дурного слова.

— О! Господин Комейроль! — с укоризной произнес друг пернатых.

— Такой уж у него характер! — закончил бывший старший письмоводитель. — Со временем он все-таки освоится, и я рекомендую вам его как весьма одаренного христианина. Но будем говорить меньше да лучше, раз уж вы торопитесь. Мы с моим коллегой принадлежим к одной категории: оба занимаемся делами с самых младых ногтей, скопили капиталец и птицы довольно солидные, но ноги крепко держим в стременах, соображаете? Нет, не о полиции речь, разумеется, фу! Как ни крути, а лучше… И не стесняйтесь, коли понадобится что-то разузнать, мы всегда к услугам!

— Мне ничего не нужно, — прервал его Ролан.

— Как знать! Нам-то грешным все бывает нужно. Вот так, в один прекрасный день, когда дождь помешал пойти погулять, наш друг и коллега Жафрэ с любопытством узнал кусочек вашей истории.

— Я! — вскрикнул Жафрэ. — Оказывается, я!

— Он не любит выпячиваться, — продолжал Комейроль. — Может, это был я или другой кто; это ничего не меняет; у нас таких друзей-коллег много. Я сказал себе: «Что же за такой жуткий фортель он выкинул, этот добрый молодец, в минуту помрачения или опьянения, чтобы пойти пасти это стадо оборванцев чумазых, пачкунов из мастерской Каменного Сердца?»

Ролан пристально смотрел на него: Комейроль покраснел и заговорил снова, прикидываясь, что балагурит:

— Ах беда какая! Похоже, у вас пистолеты всегда заряжены, господин герцог! Хорошо, я этого не говорил, молчу. Все ваши пачкуны — сущие херувимы. На вкус и цвет товарища нет… Так вот, задавшись тем вопросом, я как-то утречком отправился на базар прикупить сведений, нет, не в полицию, честное слово! Принес полную корзину знаний — и совсем задешево! Всю вашу историю, начиная с человека, переодетого в женскую одежду, которого нашли валяющимся под фонарем, здесь рядом, на улице Сорбонны, и до безымянной могилки на кладбище Монпарнас, включая красавчика, что скачет за экипажем дам де Клар в лесу.

Жафрэ чуть-чуть потер руки. Ролан опустил глаза. Но стоило бывшему «королю» Комейролю замолкнуть, Ролан поднял глаза и зевнул по весь рот.

— Это все? — спросил он скучающим голосом.

— Вы не поверите, милостивый государь, — отвечал Комейроль, — но, прежде чем продолжить, позвольте в двух словах осветить наше собственное положение, мое и моего приятеля Жафрэ, ибо, по совести, мы как с луны свалились. Есть в Париже одна юная княжна, у которой огромное состояние, каковое состояние ей не принадлежит. А, вот вы и насторожились; отрадно видеть для вас и для нас. И есть в Париже один молодой человек, нищий, как Иов, которому его родители забыли дать имя…

— Короче, — сказал Ролан.

— Охотно: я хотел только добавить, что сей молодой человек обожает юную княжну; больше ни слова. И есть в Париже один дом… торговый, если угодно, которому достались… в наследство, смею предположить, грамоты, передающие другой голове право собственности на неисчислимые блага, которыми обладает юная княжна. Надеюсь, вы понимаете?

— Вполне. У вас нет под рукой другой головы, господа?

Добряк Жафрэ выразительно посмотрел на Ролана.

— Э! Э! — сказал «король» Комейроль. — Голова-то… сыщется. Но, в конце концов, неважно, вы нам подходите!..

— Прошу подытожить.

— Извольте! Тут все одно за одно цепляется, как в часах, и теперь нам нужно не более двух минут. Хорошо бы, просто необходимо, чтобы вы дали нам ответ с полным сознанием дела, ибо мы продвигаемся чуть-чуть, как считаешь, Жафрэ?

— Весьма, — отвечал тот. — Мы очень даже сильно продвигаемся!

— А те, кто будут не на нашей стороне, — продолжал бывший главный письмоводитель угрожающе-серьезным тоном, — будут против нас. Это ясно, как считаешь, Жафрэ?

— Боже меня сохрани, — пробормотал друг пернатых, — если я хоть раз хоть муху обидел!

— Я о мухах и не говорю, — заговорил снова Комейроль. — И есть еще один старый граф, вообразите себе: из тыщи прохожих выберите первого попавшегося и скажите на ушко: мне все известно! И он вам отдаст кошелек, часы, носовой платок, только чтобы не отвели его в участок. А у нас и получше есть. Это было в средопостную ночь, в тысяча восемьсот тридцать втором году, часов эдак в четыре-пять утра, когда вас нашли-то под фонарем, Господин Сердце, тут рядом, под окнами Добряка Жафрэ…

— В шесть, — поправил Ролан.

— Той же ночью было совершено убийство на улице Нотр-Дам-де-Шан.

Лицо молодого человека невольно оживилось.

— Убили бедного парня, — продолжал Комейроль, отчеканивая каждое слово, — которому, по правде говоря, просто не повезло. Его уже пытались прирезать за три недели до того, на бульваре Монпарнас, в ночь карнавального вторника на среду.

— А, — сказал Ролан, отчасти успокоившись, отчасти захваченный врасплох. — И на второй раз он, полагаю, скончался?

— Так точно! В тот вечер, я имею в виду в карнавальный вторник, один молодой человек заявился в контору нотариуса Дебана на улице Кассет, и там был один писарь, который знал, что господин Дебан пообещал, бедолага, выдать, за двадцать тысяч франков, доверенные ему грамоты. С той поры он низко пал, бедный Дебан. Ничего-то он не умел толком делать. Титулы стоили почти четыреста тысяч ливров ренты. Славный кусок, скажи, Жафрэ?

— Сколько добра можно сделать… — пробормотал тот с серьезной миной.

— Птичкам! — закончил за него Комейроль. — Ну вот! Пока все, Господин Сердце. Убитый с улицы Нотр-Дам-де-Шан был из монастыря Бон Секур, откуда он смылся в платье собственной сиделки. Убийца бросил его переодетым кое-как в костюм Буридана. Все эти подробности отмечены в протоколах следствия, которое было прервано, но которое прокуратура с радостью возобновит, лишь бы ей дали ниточку — хоть с волосок толщиной. У нас ниточка есть, да еще какая: Даво — так звали сиделку — еще жива. Вы бережно хранили, как память, одежду женщины, в которой вас обнаружили без чувств у дверей мастерской Каменного Сердца. Это было отчаянно с вашей стороны и отводило подозрения; но и опасно. Скажите-ка, давно вы не смотрели на ваши реликвии?

Ролан не ответил. Он заметно покраснел, и взгляд его выражал глубокое удивление.

— Если вы соизволите потрудиться и открыть шкаф, вот этот, слева, — продолжал Комейроль с торжествующим видом, — вы убедитесь, что вышеозначенные женские одежды отныне не находятся в вашем распоряжении… И, может быть, вам будет небезынтересно узнать, что Даво их сразу же опознала. Учитывая столь исключительные обстоятельства, милостивый государь, мы полагаем, что вам лучше было бы вести себя с нами более покладисто.

Добряк Жафрэ вздохнул и добавил:

— Когда можно договориться полюбовно, к чему доставлять друг другу хлопоты и неприятности, дорогой Господин Сердце. Разве я не прав?

КАНДИДАТ В ГЕРЦОГИ

Было отчего торжествовать, и наши бывшие письмоводители из конторы Дебана, должно быть, уже решили, что достигли своей цели. В последнюю минуту им удалось поймать Ролана врасплох. До того момента он хранил холодно-безразличный вид — настолько, что сам Комейроль на какой-то миг уже было отчаялся.

Но имя Даво вернуло румянец на бледные Ролановы щеки.

И, когда ему так безапелляционно заявили, что одежда Даво больше не находится в его шкафу, он вздрогнул и снова побледнел.

Ролан был уязвлен столь глубоко и жестоко, что даже не пытался этого скрыть.

После недолгого молчания он поднялся и сунул ключ в скважину платяного шкафа, который стоял слева от входа.

Как только он повернулся спиной, Комейроль и Жафрэ победно переглянулись.

— Готов! — сказал Комейроль.

— Точно в глаз! — добавил Жафрэ, тихонько потирая руки. — Мысль тиснуть тряпки была что надо.

— Сильно! А хочешь, я ему скажу: «Это все по милости моего дружка Жафрэ»!

— Мировую? — предложил покровитель пичужек. — Неохота мне шутить с этим малым! Он явно не промах.

— Он просто великолепен! И он еще себя покажет! Клиент, должно быть, держит за пазухой камень кошмарного размера!

— Целый валун! Тихо: он уже посмотрел.

Глянув в шкаф, Ролан обескуражено прикрыл его. Но обернуться не спешил; казалось, он раздумывал.

— Вовремя пришли! — заговорил снова Комейроль. — Графиня уже подсылала своего Аннибала!

— Там, где эта пройдется, — пробормотал Добряк Жафрэ, вздохнув, — уже так просто корки хлеба не сыщешь!

— Господа, — сказал Ролан, возвращаясь к ним с озадаченным, но нимало не сбитым с толку видом, — я полагаю, что вы люди в высшей степени ловкие, хотя и не надо большой сноровки вытащить несколько забытых тряпок из уединенного дома у человека, который никого не опасается и кому эти жалкие вещи ни на что не нужны, когда б не связанные с ними воспоминания. Но даже будь вы стократ ловчее, будь у вас одновременно все те качества, что делают из людей великих дипломатов и опасных преступников, а также искусных сыщиков, проницательных судей, удачливых военачальников — вам все равно ни бельмеса во мне не понять. Здесь вы столкнулись с небывалой задачей — слышите: небывалой! Человек, которого обвиняли в том, что он целился в своего врага с семидесяти пяти шагов, а он был слеп; другой, на которого наговаривали, что он кричал «да здравствует император в тюрьме» или «да здравствует король на плахе», а тот был нем; и тот еще, которому говорили «ты зарезал человека», а он показывал свои отрезанные по плечо руки, все эти занимательные казусы, хорошо знакомые людям вашего сорта, эти цветы из сада преступлений, где выращивают несуразные алиби и прочие, более хитрые, небылицы, которые я назвал бы «метафизическими алиби», все уловки суда присяжных, все прелести истории исправительных учреждений покажутся вам бирюльками по сравнению с моим случаем. Счастливым случаем! Вы ничего не смыслите в нем, это я вам говорю, и никогда не сможете ничего понять. Я б дал вам лет двадцать пять на поиски ключа этой шарады, чтобы потом вы могли спокойно выбросить свои языки на свалку!

— Вы подумайте! — сказал Комейроль. — Только что вы куда-то спешили, господин герцог, а теперь вот разглагольствуете тут словно адвокат!

— Каждый отбивается как может, — вставил Жафрэ. — Дадим Господину Сердце поболтать.

— Я не отбиваюсь, — отрезал Ролан и уселся, сдержанный и спокойный как никогда. — Сообщаю факт. У меня нет ни малейшего намерения притворяться, что необычность обстоятельств хоть на минуту по-настоящему вывела меня из равновесия. Полагаю, от сложения мира ни с кем не случалось то, что стряслось со мной. Редко что бывает ново под солнцем; я поневоле благословлял необычность моего положения. Добавлю, что, будучи защищен — благодаря некоей чудовищной нелепости — самым неприступным алиби и самыми непреложными доказательствами, какие только можно вообразить, я до сей поры не прибег к открытому судебному разбирательству вовсе не из опасения случайно проиграть его, что мне нисколько не угрожает, но лишь из нежелания публичной огласки. Вследствие этого, господа, я жду ваших предложений, готов их принять или отклонить в зависимости от того, насколько они будут отвечать моим интересам и согласоваться с моею совестью.

— Ничего не понял! — смеясь вскричал Комейроль. — Но да здравствует совесть!

Жафрэ обошелся без околичностей.

— Уважаемый господин сосед, — сказал он, — вы превосходно умеете говорить. Вы закончили? Здесь публика воспитанная, здесь вас никто перебивать не будет.

Теперь Ролан внимательно слушал, наклонив голову.

— Каждый из нас, — заговорил снова Комейроль, меняя тон, — прекрасно понимает, что речь идет о колоссальной сделке. Ради того, чтобы получить не сегодня-завтра титул герцога и огромный доход, вы, разумеется, не станете отказываться от небольшой жертвы, которая вам ничего не будет стоить, поскольку у вас и так ничего нет. С нами, милостивый государь — и я понимаю под этим «мы» собрание нескольких опытных людей, к которому господин Жафрэ и я имеем честь принадлежать, — разглагольствованиями ничего особенно не добьешься, тем более что мы и сами умеем ораторствовать не хуже других. В настоящем же случае, пусть даже мы, скажем, вполне убеждены, что раненый с бульвара Монпарнас и покойник с улицы Нотр-Дам-де-Шан вовсе не одно и то же лицо; возможно, мы очень даже хорошо знаем убийцу; возможно, нам бы хотелось его покрыть, пустить расследование по ложному следу. Я сказал «пустить», а не «направить», ибо уголовное следствие застряло именно в означенном мною пункте. Может быть, прокуратуру уже в то время сбили с толку; может быть, она сбилась с толку сама — неважно: довольно показать ей человека, который носил одежду госпожи Даво, сиделки, чтобы придать новый ход этому подзабытому делу. И не воображайте, что они там, во Дворце правосудия, с радостью забросили это дело: были люди, которые их торопили, в том числе ваш уважаемый покойный дядюшка, генерал герцог де Клар и сестра Франсуаза Ассизская, у которой были длинные руки даже в келье; подлинней любой удочки!

Ролан, приставив кончики пальцев ко лбу и прикрыв глаза, слушал с огромным напряжением, и в то же время мечтал.

— Помните, как там Джордж Браун в последнем действии «Белой дамы»? — вскричал Комейроль, благодушно смотревший на Ролана. — Прекрасный момент!

Он замурлыкал:

— Вот уж знамена видны, Вот уж знамена видны…

— Дорогой коллега, — сказал Жафрэ, — умоляю вас, будьте посерьезнее!

— Отстань, приятель! — отвечал Комейроль. — Нечего выходить на сцену, не выучив роли. Наш первый тенор должен знать имя своего дядюшки и двоюродной бабки, черт возьми! И еще много всякой всячины! Дорогой Господин Сердце, вам когда-нибудь приходилось слышать о Черных Мантиях?

— Как и всем, — отвечал Ролан рассеянно. — Шайка воров.

Жафрэ недоверчиво пожал плечами.

— Приятель, — сурово сказал ему Комейроль, — нечего тут разводить ваш обывательский скептицизм. Я было подумал, что Господин Сердце сам был из этих Черных Мантий — столько вокруг него загадок. Вы не верите, ну и напрасно! Черные Мантии существовали; они и сейчас еще существуют. Их предводители умерли и глава войска исчез, что правда, то правда, но рано или поздно вы увидите представление очередной пьесы. Я говорю о Черных Мантиях, потому что люди, которые вечно судят вкривь и вкось, приписали им изобретение колеса в разгар девятнадцатого века, и вечно повторяли, что их знаменитый «полковник» открыл великую формулу воровской алгебры, которая звучит примерно так: «За каждое совершенное преступление отдай правосудию одного виновника». Это правило еще царь Ирод знал. А Господин Сердце наделен слишком здравым рассудком, чтобы не сообразить, что он как раз, благодаря его особому положению, прекрасно подходит на роль виновника, соответственно великой формуле, и его запросто могут схватить, связать, посадить и бесплатно доставить прямехонько в суд…

— Для возмещения недоимки, — пробормотал Жафрэ, — так будет точнее.

— Теперь переходим к соображениям иного порядка, — продолжал докладчик Комейроль, — ибо всякий вопрос следует рассматривать с двух сторон. Итак, Господин Сердце, или, точнее, господин герцог, без ума влюблен в свою очаровательную кузину принцессу Эпстейн.

— Благоволите оставить эту сторону вопроса, — не сдвинувшись, прервал его Ролан, — я не позволю этого касаться.

— Пусть так! — учтиво поклонившись, сказал Комейроль, — при условии, что все уяснят себе, что этот элемент входит отдельной статьей в нашу бухгалтерию. Я опускаю еще два-три других соображения, не менее щекотливых, и одним махом свожу дебет с кредитом, что же имеет у нас в итоге Господин Сердце? В правой колонке я вижу молодого художника — не Рафаэля, но все-таки — который в уповании будущих благ сидит под вязом, на всякий случай скрывает свое имя, если у него оно вообще есть, и прячется, как страус, засунувший голову под камень, за такую причудливую штуковину, как мастерская Каменного Сердца. Да будет замечено в скобках: стоит только любому из этих пачкунов тихонько шепнуть: «вот она, пожива!», и мастерская Каменного Сердца, когда деваться ей будет некуда, со всех ног ринется сдавать своего человека правосудию. Стоит ли до этого доводить?

— Не будем, — сказал Ролан. — Я с вами согласен. Об этом хватит!

— Хватит так хватит, если вам угодно, не будем об этом, ни о чем не будем, даже о тряпках Даво: дамоклов шкаф. Посмотрим, что у нас в левой колонке. Слева я вижу имя! Целый мешок имен! Титул! Полную корзину титулов! Блестящее положение, целая страница в истории, особняки, замки, леса, деньги, горы денег, пэрство, ибо нужно же положение в обществе!..

— Сколько вы хотите? — перебил Ролан.

— Погодите! Предстоит еще оговорить ряд предварительных условий. Люди без имени бывают нищими, бывают принцами — иногда по случайности, иногда из-за личных качеств. В начале нашего разговора вы заставили нас задуматься, давая ответы, в которых намекали на какие-то таинственные обстоятельства…

— О! — произнес Жафрэ. — У него способности, я ручаюсь!

— У нас даже сложилось впечатление, — продолжал Комейроль, — что вы гонитесь за зайцем и что ваш заяц похож на нашего.

— Какое вам дело, что за блага мне достанутся, — сказал Ролан очень серьезно, — коль я сам готов оплатить мои собственные блага?

Бывшие письмоводители конторы Дебана обменялись вопросительными взглядами, и Жафрэ прошептал тоном на редкость чистосердечного человека:

— Что мы в прятки-то играем? Вскроем карты прямо сейчас!

— Господин герцог, — тут же сказал Комейроль, — в глубине души я придерживаюсь того же мнения, что и мой друг и коллега. Вот мы здесь, собравшись вместе, выясняем, у кого больше власти. Мы сильны, вы, может статься, тоже не из слабых, хотя по виду этого не скажешь. Поднаторевшие в делах люди, такие, как дружище Жафрэ и я, имеют обыкновение никогда не судить о вещах по первому впечатлению, и нам показалось уместным вас, грубо выражаясь, прощупать. Сказать по чести, мы знаем теперь не намного больше, чем до того; со своей стороны, я лишь вынес убеждение, что, имея товар, который мы можем вам предоставить, вы станете герцогом де Клар, и все будет столь безупречно, просто и надежно, что сам дьявол не сможет ни к чему придраться!

— И что же за товар вы можете мне предоставить? — поинтересовался Ролан.

— То, что зовется гражданскими документами, милостивый государь: свидетельство о рождении, свидетельство о браке и свидетельство о смерти Раймона Фиц-Руа Жерси, предпоследнего герцога де Клар, права которого последний герцог, его младший брат, унаследовал, заявив об отсутствии жены и сыновей у означенного старшего брата.

Ролан покраснел второй раз. Ему показалось, что он слышит голос матери в последний день, этот надломленный голос, словно повторяющий урок, который надо затвердить ребенку:

— Свидетельство о рождении, свидетельство о браке и свидетельство о смерти!

И с усилием, ибо была уже совсем слаба, добавляла, откидываясь обескровленным лицом на подушку:

— Все три — на имя Раймона Фиц-Руа Жерси, герцога де Клар!

Комейроль продолжал:

— Герцогиня, жена Раймона, старшего брата, умерла; у нас есть свидетельство о ее смерти; вы ее сын: у нас есть ваше свидетельство о рождении.

Ролан выразительно кивнул.

— И не вздумайте, — продолжал Комейроль несколько нервно, меж тем как Добряк Жафрэ ерзал на стуле, — вообразить, что мы так уж удивлены происходящим или застигнуты врасплох…

— Да что, в конце концов, происходит? — возопил Жафрэ вне себя. — Наткнулись на лицедея похлеще вашего, дражайший, только и всего!

По лицу Ролана пробежала усмешка, которую можно было бы счесть циничной. На какое-то мгновение Комейроль замер, глядя на него.

— Да чтоб меня! — выругался он наконец. — Он так сказал; я бросаю свой язык псам, да и наплевать сто раз! В конце концов, мы искали сходства, и мы его нашли; нам нужен был малый, которого его прошлое привело бы к нам в руки — так у нас он есть! А кто он там — герцог де Клар, антихрист, сам сатана — нас не касается! Он нам отдаст наши три миллиона, а со своими титулами пусть делает, что заблагорассудится! Так-то!

— Если отдаст три миллиона… — коротко начал было Жафрэ.

— А почему бы не отдать? — примирительно прервал его Ролан.

Движением руки он остановил Комейроля, который порывался что-то сказать, и добавил:

— Если титулы того стоят.

— Стоят, стоят! — вскричал Комейроль. — Мы ж это не на ходу выдумали, эту операцию! Ее вынашивали одиннадцать лет, и тот, кому эта идея впервые пришла в голову, об этом знал! Вот уже одиннадцать лет, как состояние владений де Клар было выверено конторой Дебана, чтобы передать бедняге Лекоку; тогда числилось триста пятьдесят тысяч ливров земельной ренты, чистыми! А с тех пор, думаете, вся эта недвижимость упала в цене? Вот в чем суть!

— Ах! — вздохнул Добряк Жафрэ. — Вот уж воистину подарок!

— И как же мы это оформим? — спросил Ролан, поднеся ладонь ко рту, чтобы скрыть легкий зевок.

Комейроль и Жафрэ придвинулись на стульях.

— Нам бы хотелось немного наличными, — сказал Жафрэ.

— Ну вот! — сказал Комейроль. — Будь я один, я б удовольствовался одним словом господина герцога.

— Но вас много! — бросил молодой художник.

— Увы, — сознался Жафрэ с тяжким вздохом.

Ролан встал и сказал небрежно, будто речь шла о самом пустячном деле:

— Думаю, самое разумное будет выдать вам несколько векселей.

— Прекрасно! — подтвердил Комейроль. — Тридцать заемных писем по сто тысяч франков каждое.

— Как подписывать?

— Ролан, герцог де Клар.

— Ах-ах! — улыбаясь сказал молодой художник. — Итак, мое имя Ролан?

— Разумеется, — отвечал Комейроль, — если сведения или воспоминания, которыми вы располагаете, окажутся недостаточны, ибо вы не были с нами вполне откровенны, Господин Сердце, мы предоставим вам все необходимое. За десять лет, как вы понимаете, мы собрали все подробности. Справки мы навели что надо!

— На чье имя выписывать заемные письма? — спросил Ролан вместо ответа.

Теперь поднялся Комейроль, а за ним тотчас Жафрэ. Комейроль произнес, напирая на каждое слово:

— Может, вам покажется странным, но все поручительства должны быть выписаны на имя господина графа дю Бреу де Клар.

— Боже мой, да нет же, — отвечал Ролан, отодвигая свой стул как бы в знак официального прощания, — это ничуть не более странно, чем все остальное.

Наши дипломаты поклонились, а Комейроль повернулся и направился к двери. Жафрэ пятился за ним. Он был сама учтивость.

У порога Комейроль обернулся.

— Полагаю, мы можем считать дело сделанным.

— Само собой разумеется, — добавил Жафрэ.

— Позвольте, — отвечал Ролан, следивший за ними на расстоянии, — я не связывал себя словом. Положением своих дел я в целом доволен, и оно кажется мне прочным. Но у меня были иные виды. Это идет вразрез с некоторыми моими замыслами. Господа, обещаю ответить вам завтра утром: да или нет. Честь имею быть вашим покорным слугою.

Он просто помахал рукой и повернулся спиной.