ГОСПОДИН ГЕРЦОГ

Исполняемый годами ритуал приема в обители господина герцога на сей раз был нарушен, что для сестер явилось наилучшим доказательством серьезности и важности происходящего.

Мать Франсуаза Ассизская покинула свою келью задолго до прибытия герцога. Она ожидала путешественника с нарастающим нетерпением, считая минуты. Выйдя из экипажа, запряженного четверкой лошадей, господин герцог встретил свою тетушку в вестибюле. Она опиралась на руку настоятельницы.

Как обычно, с отцом прибыла Нита, маленькая принцесса, стройная, грациозная, надменная. На ней был дорожный костюм, что указывало на окончание траура. Нита подставила лоб монахине, и та рассеянно поцеловала девочку.

— Красива, как и ее сестра, — произнесла мать Франсуаза.

Лицо герцога слегка омрачилось, Нита побледнела и опустила глаза.

— Мой дорогой племянник, — продолжила монахиня, — я благодарна вам за поспешность, с которой вы откликнулись на мой призыв. В сложившихся обстоятельствах я не полагалась полностью на собственное суждение, но следовала мудрым советам. Речь идет о семье Кларов — единственный мирской интерес, который я сохранила в моем уединении с разрешения моих наставников и уповая на милосердие Божье.

Герцог молча поклонился.

— Принцесса, дитя мое, — обратилась монахиня к девочке, — пойдите поиграйте в сад.

Но вместо того чтобы подчиниться, девочка подошла к монахине, взяла ее морщинистую руку и почтительно поднесла к своим губам.

— Дорогая тетушка, — сказала она удивительно мелодичным, но твердым голосом, в котором слышались интонации взрослой женщины, — я более не ребенок. У моего отца не осталось никого, кроме меня, и я хотела бы всегда быть рядом с ним.

Пожилая монахиня пристально взглянула на девочку, в ее глазах промелькнуло странное волнение.

— Вы хорошо помните вашу сестру Раймонду, принцесса? — тихо спросила она.

Глаза Ниты наполнились слезами, господин герцог нахмурил брови.

— Хорошо, — продолжала монахиня, — вы и в самом деле более не ребенок. Да благословят вас Господь и Пресвятая Дева, дитя мое! В вашей груди бьется благородное и чистое сердце. Останьтесь с нами и смело выскажите свое суждение о том, что увидите.

Недоумение сквозило во взгляде герцога.

— Пусть откроют дверь в приемную! — приказала монахиня.

С этими словами она оставила настоятельницу и взяла под руку племянника. Тот, хотя и жаждал получить разъяснения, не изменил привычной сдержанности и не задал ни единого вопроса. Переступив порог приемной, мать Франсуаза Ассизская взяла за руку Ниту и кивком поблагодарила настоятельницу, оставшуюся за дверью.

Ложе раненого скрывала ширма. Нита, шедшая справа, первой обогнула ширму и, увидев лицо Ролана, освещенное лучами заходящего солнца, негромко вскрикнула.

— Отлично, принцесса, — сказала монахиня, — я довольна, что привела вас сюда. — И обратившись к Даво, успевшей привести себя в порядок, добавила: — Оставьте нас, голубушка. У сестры-привратницы вы найдете то, что я вам обещала.

— Он спокойно спит, — сказала Даво, — если, конечно, не притворяется спящим. Впрочем, с сегодняшнего дня это неважно.

Усердно приседая и кланяясь, она вышла. Дверь приемной вновь закрылась.

Мать Франсуаза Ассизская, герцог и Нита стояли рядом с кроватью. Прежде чем заговорить, монахиня бросила взгляд украдкой на своих спутников. Сквозь угрюмую бесстрастность герцога пробивалось удивление. Маленькая принцесса была откровенно растрогана.

— Разглядите его получше, мой дорогой племянник и вы, дитя мое, — сказала монахиня. — Когда закончите, мы уйдем отсюда, и обсудим наши впечатления в другом месте.

Ролан лежал на спине. Ему едва хватило времени, чтобы забраться в постель. Глаза его были закрыты. Вызванная физическими усилиями бледность покрывала его щеки, от частого резкого дыхания вздымалось одеяло на груди. Разметавшиеся длинные густые волосы почти полностью скрывали подушку.

Трое посетителей оставались неподвижны и молчаливы в течение нескольких минут. Поскольку день клонился к вечеру, господин герцог подошел к окну за спиной раненого и приподнял саржевую занавеску.

Слеза скатилась по щеке Ниты.

— Как он похож на мою сестру Раймонду! — прошептала она.

— Отлично, принцесса, — в третий раз произнесла монахиня.

Она приложила палец к губам. Луч солнца, упавший сзади, рассыпался бликами на густых локонах Ролана.

Вернувшись к кровати, господин герцог склонился над раненым.

Затем он обернулся к матери Франсуазе Ассизской и молча поклонился, что означало: «Я видел достаточно». Монахиня жестом подозвала его и оперлась на его руку. Они вместе направились к двери. Нита, которой явно не хотелось уходить, на мгновение осталась одна у ширмы. К ее поясу был приколот букетик резеды. Она взяла его и, поцеловав, бросила на постель спящего молодого человека, напомнившего ей любимую сестру.

— Идемте, принцесса, — поторопила ее монахиня.

Нита повиновалась, но когда она бросила прощальный взгляд на раненого, ей почудилось, что в глазах молодого человека под полуприкрытыми веками промелькнули веселые искорки.

Покинув приемную, монахиня велела сиделке вернуться к больному. Та вошла, держа в руках огромный пакет. Как только Даво устроилась на своем посту, она раскрыла пакет, содержавший платье из черной шерсти, несколько пар чулок, новые туфли, шляпку и шаль. Даво долго и придирчиво разглядывала подарки. Она покраснела от удовольствия, но ворчала. Такие, как Даво, всегда ворчат: то им ткань кажется недостаточно тонкой, то шаль недостаточно широкой, то шляпка чересчур простецкой.

— Было бы из-за чего! — говорила она. — Да эти туфли стоят не больше четырех франков, а чулки не лучше моих! Какие же все-таки скупердяйки, эти знатные дамы! Однако дело тут точно нечисто. Не стоило бы им пренебрегать мною… Эх да теперь все равно! Не везет мне. Найти такое хорошее место, и вдруг всему конец. Завтра этого типа увезут… Интересно, что старуха подарит мне за то, что я восемь суток не смыкала глаз? Неужели она думает отделаться от меня старыми тряпками?

Она тщательно рассмотрела платье, развернула шаль, засунула свои огромные кулачища в чулки, и, конечно, до раненого ей было столько же дела, сколько до короля Прусского.

Однако раненый не отвечал ей тем же, наоборот, он неотступно наблюдал за ней, но не для того, чтобы внимать ее сетованиям, — его занимали совсем другие вещи. Из-под опущенных век раненый жадно ловил каждое движение сиделки. Казалось, что обновки почтенной труженицы интересуют его даже больше, чем ее саму. Пот выступил у него на лбу, ибо ему стоило больших усилий скрыть свое волнение.

Герцог, маленькая принцесса и мать Франсуаза Ассизская уединились в келье последней. Герцог и его дочь никогда прежде не переступали порога этого убежища. Они опустились на два единственных стула, монахиня осталась стоять. Нита с испуганным удивлением оглядывала убогое и унылое жилище отшельницы.

— Теперь вы понимаете, мой дорогой племянник, — сказала, помолчав, мать Франсуаза, — что у меня были серьезные основания желать вашего присутствия.

— Понимаю, тетушка, — отозвался герцог де Клар.

Монахиня подошла к кровати и сняла со стены миниатюру. Герцог взял ее в руки и поднес к глазам. На его невозмутимом лице отразилось волнение.

— Я не нуждаюсь в подобных напоминаниях, — сказал герцог. — Я отлично помню моего старшего брата Раймона. Полагаю, что я всегда вел себя по отношению к нему как друг, как брат и как дворянин.

— Вы носите имя де Клар, — со значением произнесла пожилая монахиня. — Сын вашего отца не мог бы вести себя иначе.

Когда герцог возвращал миниатюру монахине, Нита бросила на нее любопытный взгляд и воскликнула:

— Можно подумать, что это портрет того молодого человека!

Монахиня наклонилась и поцеловала девочку в лоб. Герцог сделал нетерпеливый жест.

— Не подумайте, досточтимая тетушка, — произнес он вежливым, но суровым тоном, — что вам потребуются свидетели, дабы противостоять мне. Мой старший брат Раймон был всеобщим любимцем. Я любил его не меньше других и доказал это. Его наследник, если он существует…

— Он существует! — с живостью перебила монахиня.

— Я надеюсь, тетушка, так же, как и вы, — холодно сказал герцог, — и, возможно, у меня есть на то больше оснований, чем у вас…

Пожилая монахиня, словно нехотя, протянула ему руку и тихо проговорила:

— В конце концов, вы носите имя де Клар!

В ее устах эти слова были высшей похвалой. Герцог надменно улыбнулся.

— Я дворянин и, кроме того, честный человек, — продолжал он, — хотя вовсе не кичусь этим. Я люблю и уважаю славное имя, которому грозит исчезновение вместе со мной, поскольку у меня нет сыновей. Мысленно, уважаемая тетушка, вы упрекаете меня за то, что я не разделяю вашего воодушевления. Обещаю, что буду вести себя так, словно я его разделяю. Сын моего брата — если, повторяю, он существует, ибо вам необходима совершенная уверенность, — получит состояние и титул своего отца, клянусь честью!

— Большего от вас невозможно требовать, — ровным тоном отозвалась монахиня, — ибо, если такое случится, вы потеряете все, чем так долго владели.

— Я ничего не потеряю, мадам. Я лишь возвращу законному владельцу доверенное мне имущество, — холодно и с достоинством парировал герцог.

Наступила пауза. Монахиня положила миниатюру на кровать. Нита приблизилась и стала разглядывать портрет.

— Досточтимая тетушка, — продолжал герцог, смягчившись, словно желая загладить впечатление чрезмерной суровости, произведенное его последними словами, — я согласен с вами в том, что касается сходства. Как и вас, оно поразило меня, оно поразило мою дочь, оно поразило бы любого, кто знаком с нашей семьей. Можно сказать, это фамильное сходство. Молодой человек похож не только на Раймона де Клара, но и на мой портрет, что висит у меня дома, и на ваш собственный портрет, который я храню в моей спальне.

— Верно, — тихо сказала Нита и добавила: — А он похож на меня?

— Вы, принцесса, ангел мой, — ответил герцог с бесконечной нежностью в голосе, — вы — живой портрет вашей благородной матушки, а она не принадлежала к роду Кларов.

— Значит, — переспросила девочка, — он не похож на меня? — И она глубоко задумалась.

— Но кроме сходства, — продолжал герцог, — которое, строго говоря, может быть игрой случая…

— Вы так полагаете? — перебила монахиня, тоном, в котором звучал вызов.

— Мадам, — ответил герцог, — я ничего не полагаю, но я хотел бы, рассуждая здраво, отыскать истину. До сих пор я являюсь главой семьи и ношу имя Клар Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар. Это почетное, но тяжелое бремя. Я исполнял, исполняю и буду исполнять свой долг… Но вот что я хотел сказать: кроме необычайного сходства, ставшего отправной точкой наших поисков, есть ли у вас иные доказательства?

— Только одно, — ответила монахиня.

— Я слушаю, — сказал герцог, и лицо его приняло выражение серьезного внимания.

— Принцесса, — обратилась монахиня к девочке, — в моем часослове есть замечательные картинки.

Нита открыла часослов, но, как и ее отец, продолжала внимательно слушать.

— Боюсь, — сказала монахиня, — что обстоятельство, о котором я вам собираюсь рассказать, не покажется вам знаменательным. Есть вещи, которым придают значение лишь женщины и дети. Молодой человек появился здесь в ночь на великий пост…

— Мне известна эта история, — перебил герцог.

— О!.. — вырвалось у монахини. — Могу ли я спросить, кто вам ее рассказал?

— Мне она известна, — коротко ответил герцог.

— Вы не спрашивали себя, — монахиня понизила голос, так чтобы Нита не могла услышать, — кому в этом бесчестном мире выгодно исчезновение сына герцога Раймона де Клара?

— Досточтимая тетушка, — ответил герцог, глядя ей прямо в лицо без гнева и насмешки, — я спрашивал себя, но моя совесть ничего мне не подсказала.

На мгновение их взгляды скрестились.

— Да благословит вас Господь, Гийом! — порывисто прошептала монахиня, впервые за много лет назвав племянника по имени. — Я настолько же уважаю вас, насколько люблю!

Герцог улыбнулся и указал на Ниту жестом, исполненным отеческой привязанности.

— Тетушка, вот мое главное достояние, единственное, которым я дорожу. Моя дочь, принцесса, не нуждается в том, что принадлежит сыну моего брата Раймона. Я достаточно богат, чтобы обеспечить троих дочерей и зятьев. У нотариуса мэтра Дебана, в доме номер три по улице Кассет, лежит папка, содержащая все необходимые документы для передачи, при необходимости, старшему из рода Кларов его имущества, титулов и родового поместья.

Монахиня подозвала Ниту и пылко поцеловала ее.

— Принцесса, — сказала она, — ваш отец — благороднейший человек. Мой дорогой племянник, — продолжала она, — я прошу прощения у Господа за то, что придаю столь важное значение мирским заботам. Пусть это будет в последний раз. Однако не удивительно ли, что искушение настигло меня в уединении кельи, где я похоронила себя? Вот о чем я хотела вам рассказать: с тех пор как он попал в обитель, молодой человек не произнес ни слова; есть подозрения, что он лишь играл роль немого. При нем ничего не нашли, кроме обрывка бумаги. Такую бумажку с адресом обычно вручают рассыльным. На этом обрывке карандашом было написано имя вашего брата: Раймон Клар Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар. Монахиня умолкла, герцог ждал.

— Сначала я сочла это обстоятельство весьма значительным и в некотором смысле решающим, — пробормотала монахиня. — Но теперь я вижу, что мнение такого человека, как вы, не может основываться на столь неопределенных доказательствах.

— Доказательства действительно неопределенные, — задумчиво проговорил герцог. — Вы закончили, уважаемая тетушка?

— Да, — тихо ответила монахиня и поднесла руки ко лбу. — Мне уже много лет, — продолжала она задумчиво. — Я верю вам, как никому, мой дорогой племянник, однако я не могу снять с себя ответственность… Этот юноша, возможно…

— Молодой человек, возможно, ваш крестник, — холодно перебил герцог.

Он поднялся и сделал знак Ните подойти.

— Отец, — сказала девочка, подставляя ему свой лоб и прибегая к тому ласковому тону, против которого герцог не мог устоять, — я все поняла. Там, внизу, мы видели моего кузена Ролана де Клара. Я уже люблю его всем сердцем.

Задорные искорки замелькали в старческих глазах матери Франсуазы Ассизской. Она обняла девочку и нежно поцеловала.

— Дети часто видят яснее, чем взрослые, — пробормотала она.

— Они ближе к Богу, — улыбаясь подтвердил герцог. Озабоченное выражение исчезло с лица монахини словно по мановению волшебной палочки.

— Тетушка, — серьезно продолжал герцог, — я во многом утратил великую веру наших предков, но и к модным нынче религиозным выдумкам тоже не примкнул. Я не жалею о прошлом, не верю в настоящее и ничего не жду от будущего. Но, как ни странно, сердце мое начинает сильнее биться, когда речь заходит о королевском наследии. Порою вы почитали меня эгоистом, но во мне говорило лишь отчаяние. Я полагал себя последним из рода Кларов Фиц-Руа. Да будет благословен Господь, если я ошибаюсь! Пока корабль не пошел ко дну, всегда есть возможность избежать кораблекрушения. И заметьте, мадам, мне несомненно приходилось хуже, чем вам, ибо я лелеял надежду, что однажды моя дочь станет женой сына моего брата.

— Я согласна! — порывисто перебила Нита. Затем она опустила глаза, и стыдливый румянец окрасил ее щеки.

Монахиня взирала на племянника с искренним недоумением.

— Как! — растерянно проговорила она. — Имея столь шаткое доказательство, вы уже вознамерились?.. Вы!

— Уважаемая тетушка, — ответил герцог, — намерение это возникло у меня прежде, чем я увидел в приемной молодого человека. Сегодня, забирая из дома почту, я нашел среди прочего письмо от вдовы моего покойного брата Раймона.

— От вдовы моего нежно любимого Раймона! — воскликнула монахиня и в изнеможении опустилась на постель. — От вдовствующей герцогини де Клар! — И добавила упавшим голосом: — И вы мне ничего не сказали!

— Я не хотел вам ничего говорить, мадам, прежде чем я не увижу и не переговорю с той, кто претендует называться герцогиней де Клар, вашей племянницей и моей невесткой. Наследство моего брата Раймона — богатая добыча. Я многое утратил, но взамен приобрел опыт и осторожность. Я готов принять наследника рода Кларов, но я также готов защитить себя от самозванцев.

Он вынул из бумажника письмо и передал его монахине. Та впилась в него жадным взором. Ее рука дрожала, но взгляд оставался твердым и ясным.

Письмо гласило:

«Господин герцог,

Я долго избегала просить вас о помощи. Но под давлением крайних обстоятельств я решилась, несмотря на то, что мне известно, до какой степени вы презираете несчастную супругу вашего брата, отдавшего ей свое сердце и имя. Я больна, мне грозит нищета. Я воспитывала сына, предоставив вам пользоваться его законным наследством. Я не учила его ненавидеть вас. Он ничего не знает о своих правах и не ведает о причиненном ему ущербе.

В последний день карнавала мой сын исчез. При нем была значительная сумма, которая мне дорого досталась.

Я предназначала ее на ведение войны против вас, господин герцог, поскольку полагала, что таким образом исполняю мой долг.

Сегодня я признаю себя побежденной, я сломлена и чувствую, что умираю. Придите же выслушать признания, касающиеся лично вас и вашей дочери. Придите же на помощь отчаявшейся. Вы могущественны. Однажды вы спасли жизнь вашего брата, правда, потребовав взамен огромную жертву. Я готова на новую жертву: помогите мне найти сына, и я буду благословлять вас до конца моих дней!

Тереза де Клар».

Письмо было написано двенадцать дней назад. По прочтении монахиня некоторое время безмолвствовала, внимательно разглядывая подпись.

— Почему вы презираете мою племянницу? — спросила она наконец вызывающим тоном.

— Тогда я не одобрял этого брака, — ответил герцог. — Он был мезальянсом. Осуждать не значит презирать.

— Какую цену вы запросили за спасение Раймона? — допрашивала монахиня.

— Я ничего не запрашивал, — герцог невольно распрямил плечи.

— Но почему же вы немедленно не отправились к герцогине де Клар? — воскликнула монахиня выходя из себя. — Почему? Отвечайте!

— Потому что меня ожидали вы, мадам, и потому что я проделал четыреста лье, чтобы удовлетворить ваше очередное желание.

Возразить было нечего. Мать Франсуаза Ассизская склонила голову и задумалась.

— Месье, — сказала она после продолжительного молчания, — адрес вдовствующей герцогини де Клар указан в письме.

— Я еду туда сейчас же. Позвольте откланяться, досточтимая тетушка. — Герцог поднялся.

— Постойте, — остановила его монахиня, — я не закончила. Я не желаю, чтобы раненого из приемной препроводили завтра в министерство юстиции. Употребите свое влияние на прокурора сегодня же. Мы поймем, истинный он наследник или самозванец, когда поместим его в вашем особняке.

Принцесса Нита запрыгала от радости и захлопала в ладоши. Если бы не принцесса Нита, монахиня, возможно, не сделала бы подобного предложения.

Герцог поклонился в знак согласия.

— В первый и последний раз я собираюсь переступить порог обители, — продолжала монахиня. — Я поклялась покинуть ее только в гробу. Мой дорогой племянник, я прошу вас взять меня с собой. Я хочу вместе с вами нанести визит вдове Раймона де Клара.

ПРАЗДНИК

Вечером Даво устроила себе пир. На душе у нее было легко, карман же, напротив, отяжелел от денег. Она то и дело бросала умиленный взгляд на обновки, разложенные по стульям. Кроме того, мы знаем, что сиделка не обедала, а уж Ролану об этом было известно лучше всех.

Ужиная, Даво разговаривала сама с собой, и не в мыслях, а вслух, что обычно свойственно болтливым людям, которым по долгу службы приходится немало времени проводить в одиночестве.

— Чего уж там, такое не могло долго продолжаться, — говорила она с набитым ртом. — Всему приходит конец. Да я чуть сама не заболела! Сиди днем, сиди ночью, нет уж, хватит с меня… А ты давай, притворяйся себе спящим, — вдруг обратилась она к раненому, направив в его сторону столовый нож. — Держу пари на один франк, что ты не больно важная птица и скоро твои темные делишки выйдут наружу. Уж не беспокойся, в суде тебя заставят разговориться. Ох неспроста тебя ткнули ножом, красавчик. Я вас, прохвостов, насквозь вижу… Я знаю, ты меня слышишь, но мне уже наплевать! — И она опрокинула добрый стакан вина, запивая жаркое.

Ролан и вправду слышал ее и с удовольствием проучил бы сиделку, тем более что аппетит у него снова разыгрался. Но сейчас думы его были не о еде; его сверх меры занимали обновки, развешанные по стульям. Он поглядывал на корсаж, юбку, шаль, чулки, шляпку, туфли, особенно туфли, почти с такой же нежностью, как и сама сиделка.

Желание убежать захватило его целиком. Всего несколько часов отделяло его от ужасной катастрофы. Завтра его тайна обернется громким скандалом, его имя, имя его бедной матери пойдет гулять по свету, обретя ту низменную шумную славу, что в мгновение ока раздувается глумливой молвой. Такая слава похожа на ядовитый гриб, яркий, смертоносный, что в изобилии произрастает на судейских грядках.

В том, что касается суда и следствия, мы привыкли к ужасающему бесстыдству. Полагаю, что это — наш последний грех, и мы станем вполне симпатичной нацией, когда наконец излечимся от ненасытного влечения к героям ножа и яда. Мы лишены возможности любоваться кровавым паштетом, в который превращает человеческую плоть бокс к вящей радости жизнерадостных англичан. Нас также оберегают от сочного жаркого из быков и тореадоров, от которого текут слюнки у гордых и пылких испанцев. Но у нас есть суд присяжных, и тут уж мы отличились, создав первый в истории уголовный театр.

Ролан жаждал убежать. Роль героя нашумевшего процесса вызывала в нем отвращение и страх. Ради побега он бы намеренно рискнул своей жизнью.

Последние слова сиделки нашли отклик в мыслях Ролана. Он чувствовал, что неподатливость, которую он противопоставил усилиям следствия, изменит ему. Он понимал, что стоит ему покинуть обитель, где судейские чины были чужаками, как он утратит мужество. Он догадывался, возможно, преувеличивая, о тех оскорблениях, которым подвергнется, и непрестанное воспоминание об улыбке матери усугубляло его страхи.

Заметим, что не следует искать неукоснительной логики в рассуждениях одержимого. Логике не пересилить лелеемую в душе надежду на то, что побег избавит от всех несчастий и, освободившись, можно вернуться к матери, словно ничего не произошло. Навязчивая идея затуманивает разум. Трудности обнаруживаются позднее, но вначале пленник не видит ничего, кроме стены, которую нужно преодолеть и за которой сияет безоблачное будущее.

Вот почему взгляд Ролана из-под полуприкрытых век ласково скользил по юбке, корсажу, шали, шляпке и туфлям сиделки. Они означали для него побег, свободу, избавление от жуткого кошмара и отдохновение в материнском доме.

Даво ела, пила и болтала.

— Все, что хотела, я получила, — ухмылялась она. — Мой муженек-пьяница получил место. Сколько бы он там ни продержался, все хорошо. И зачем только люди женятся! Дети, заботы! Но, в конце концов, что сделано, то сделано, разве не так? Голову даю на отсечение, меня еще вызовут свидетелем и я поприсутствую на судебном заседании.

Как бы ни занимала Ролана мысль о побеге, он невольно задумывался о том, что видел накануне: пожилую монахиню, нетвердо ступающую, но не согнувшуюся под тяжестью грубого одеяния отшельницы; старика, которого называли господин герцог и который был одет, как молодой человек; грациозную девочку, промелькнувшую у его изголовья и оставившую по себе сладкий запах резеды. Увядшие стебельки до сих пор были разбросаны по одеялу…

Ролан был слишком слаб, чтобы разгадывать загадки. В изнеможении он отогнал прочь воспоминание об удивительных посетителях, которых он увидел словно во сне без начала и конца.

Ролан прислушался: монастырь наполнился каким-то странным шумом. Снаружи доносился отдаленный гул захмелевшего города. Можно было подумать, что безумие праздника не обошло стороной суровую обитель, и у отшельниц ордена милосердия слегка закружилась голова.

Даво тоже услышала шум, сменивший привычную тишину. Она благодушно усмехнулась и сказала:

— Они на седьмом небе от счастья, оттого что старая карга решила взять отпуск на пару часиков. Давненько такого не случалось. Странные, однако, дела, и что за ними кроется? Я бы многое отдала, чтобы узнать ответ этой загадки… Здоровье моего муженька! Вот уж кто сейчас пирует! За детьми и присмотреть-то некому, кроме меня. А Даво может выпить море, отчаянный малый!

И она с чувством опрокинула рюмку вина. У Ролана сердце похолодело, когда сиделка сказала:

— А мне еще целую ночь глаз не сомкнуть! — Но она тут же рассмеялась и налила себе полную чашку кофе. — Уж не собираешься ли ты донести на меня, а? — спросила сиделка, резко оборачиваясь к раненому. — Некоторым кофе не дает уснуть, но я не из таких… Эй, малыш, не желаешь ли пропустить глоточек, цыпленочек мой?

Бутылка была пуста, и сиделка пребывала в игривом настроении.

— Порою кажется, что его и впрямь разбил паралич, — продолжала она. — Как старуха его назвала? Эй, господин Ролан! Я угощаю, как-никак праздник, середина поста!

Последними словами она невольно подсказала раненому дату и объяснение тому гулу, что доносился с улицы. Ролан принялся лихорадочно подсчитывать дни.

Холодный пот выступил у него на висках. Бедная мать ждала его уже более трех недель!

— Однако, — не унималась Даво, смакуя кофе, изрядно разбавленный водкой, — похоже, старухе нравится шататься по парижским притонам… А мне сколько досталось? Всего-то сотня жалких франков. Не больно щедрый подарок!.. Если бы я только знала, в чем тут дело, держу пари, я добыла бы себе пожизненную ренту… Ого, уже девять часов! Пора баиньки, мадам Даво!.. Солдат спит, служба идет, а завтра и службе конец. Бай-бай!

Она поудобнее устроилась в кресле, к неизъяснимой радости Ролана, не спускавшего с нее глаз. Ее красное лицо и осоловевшие глаза свидетельствовали о том, что сиделка не пожалела сил, добиваясь поставленной цели: славно провести вечерок.

Спустя полчаса приемная наполнилась храпом, похожим на визг пилы. Ролан подождал еще полчаса. Терпение его было на пределе, у него буквально кровь кипела в жилах.

Часы пробили десять. Уличный гвалт усиливался, и, напротив, обитель постепенно затихала.

Сердце Ролана билось так сильно, что он лишь с третьей попытки выбрался из-под одеяла. Когда он сел в постели, у него закружилась голова. Ему потребовалось несколько минут, чтобы собраться с силами и встать на ноги. Но воля и желание по-прежнему двигали им. Обняв горящую голову ледяными руками, он выпрямился во весь рост.

— Я упаду, лишь переступив порог обители! — сказал он себе.

Напомним, он думал только о стене, отделявшей его от свободы. Все, что могло произойти потом, было ему безразлично.

Ступая босыми ногами, он добрался до стульев, на которых Даво развесила свои обновки. Собрав их все, от шляпки до туфель, Ролан прошел за ширму, свое привычное убежище. Сначала он надел чулки и туфли, оказавшиеся слишком большими для него. Эти предметы туалета были ему наиболее знакомы; кроме того, с обутыми ногами он чувствовал себя смелее. С остальными пришлось повозиться. Его руки дрожали, он плохо видел в темноте, и ему недоставало зеркала. Для того чтобы облачиться в панталоны, жилет и сюртук, Ролан не нуждался ни в свете, ни в трюмо. Но когда впервые наряжаешься в женское платье, помощь была бы весьма кстати, и Ролан с сожалением подумал о соседке, услужливой мадам Марселине, заменявшей ему камердинера в трудных случаях.