имевших для ПЛСР принципиальное значение, большевики
      оставили без изменений эсеровские аграрные законы в обмен на
      отказ левых эсеров от лозунга "Вся власть Учредительному
      собранию". В том, что для большевиков принятие этих законов
      было уступкой, сомневаться не приходится. Ленин неоднократно
      говорил об этом. Так, 18 декабря он заявил, что большевики,
      конечно же, обязаны будут дать левым эсерам возможность
      осуществить их аграрную программу, воздерживаться в СНК
      при голосовании по аграрным вопросам. (Ленин. ПСС, т. 35,
      с. 103.) Косвенным доказательством тактического сговора слу
      142
      жат январские события. Сразу же после разгона Учредительного собрания большевики выступили против перенесения ряда положений "Инструкции" в закон о социализации земли, а сами земельные комитеты как самостоятельные учреждения по требованию большевиков были распущены и заменены земельными отделами Советов. Но в самих сельских Советах количество левоэсеровских функционеров было значительным, чего нельзя было сказать о сельских функционерах партии большевиков. Практическая работа по реализации эсеровского декрета "О земле" также лежала на партии левых эсеров. Это подтверждают как советские, так и западные историки. Луцкий пишет: "Непосредственное осуществление советской аграрной политики проходит через находившийся в руках левых эсеров наркомзем" (Вопросы истории, 1947, No 10, с. 28).
      14 декабря фракция ПЛСР во ВЦИК высказалась за проект
      декрета о национализации банков: "Мы присутствуем при нача
      ле экспроприации экспроприаторов, здесь не может быть двух
      мнений. Мы готовы всемерно поддержать товарищей большеви
      ков". Устами Штейнберга ПЛСР поддержала большевиков и по
      вопросу о внешней политике. (Протоколы II созыва, с. 149-150,
      155). Вместе начали две партии работу по созыву социалисти
      ческой конференции левых интернационалистов Европы.
      Вот как комментировал это событие несколько позже Чернов:
      "Происходит насильственный роспуск Петроградской'думы за
      ее эсеровское большинство. Партия [эсеров] признает роспуск
      незаконным и отказывается участвовать в перевыборах. Отще
      пенцы [левые эсеры], воображая и публично заявляя, что боль
      шинство было когда-то партии дано их голосами, собираются
      занять место, брошенное партией, производят собственную "чи
      стку" имен кандидатов, идут на перевыборы и терпят жалкий
      провал" (АИГН, 382/2, с. 32).
      Ленин, ПСС, т. 41, с. 57. Цитата 1920 года.
      Свердлов указывал на это достаточно откровенно: "В течение
      долгого времени, -- сказал Свердлов, -- нам совершенно не
      удавалось заложить какой-нибудь прочной основы для нашей
      работы в организациях крестьянства [...]. Когда создался Второй
      крестьянский съезд [...] победа оказалась на стороне левых
      эсеров, приехавших с мест" (Свердлов. Избранные статьи и
      речи, с. 79).
      143
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      НАЧАЛО ПЕРЕГОВОРОВ В БРЕСТЕ
      В революционную Россию Троцкий возвращался из Канады и не имел отношения ни к проезду революционеров через Германию, ни к немецким деньгам. К большевикам он примкнул незадолго до Октябрьского переворота, а потому всегда ощущал приоритет Ленина и в критические моменты революции соглашался быть его верным оруженосцем. Троцкому важна была революция. Ленину важна была власть. Уже в сентябре (скрываясь в Разливе) Ленин требовал немедленной организации переворота, хотя, по мнению Троцкого, переворот произвести было тогда невозможно, так как не был создан еще Военно-революционный комитет, главный инструмент восстания. Ленин предлагал готовить переворот силами партии. На это член ЦК В. П. Ногин заметил, что призывать к восстанию в сентябре значит повторить июльские дни1, потерпеть поражение и рисковать разгромом всей партии. ЦК посчитал предложение Ленина авантюрой и отверг его. Чтение политического доклада на Втором съезде Советов было поручено Троцкому (Ленин должен был подготовить лишь "тезисы" по вопросам о земле, войне и власти2).
      Ленин уже готов был увидеть в Троцком конкурента на руководство революцией. Однако в ночь большевистского переворота Троцкий сдал Ленину главный и самый трудный экзамен: организовав захват власти в городе Петроградским советом, он, видимо, спас не только большевиков, как партию, но и Ленина. Утром 24 октября "распространился слух о том, что правительство Керенского решило арестовать всех главарей большевиков и вообще принять против них самые решительные меры"3. На вечернем заседании Временного совета Российской республики (Предпарламента) 24 октября Керенский публично называл Ленина "государственным изменником" и открыто признал,
      144
      что "Временное правительство твердо решило подавить большевизм и что все меры приняты против готовящегося выступления"4. Большевики, пишет один из очевидцев событий, были этим "очень обеспокоены". В 3 часа дня 25 октября Рязанов безуспешно пытался выяснить в Смольном, действительно ли "правительство решило арестовать нсех большевиков". Ясного ответа Рязанов не получил. I роцкий поэтому не стал рисковать и выступил не 26 ок-тября, приурочивая переворот ко дню открытия съезда Советов вечером 25-го, а на сутки раньше. Именно этим можно объяснить тот факт, что большевики, которым принадлежало большинство на съезде Советов и которые знали о предстоящем провозглашении съездом низвержения Временного правительства и перехода всей власти к Советам, решили не дожидаться открытия съезда. Заговорщики и правительство поменялись ролями: вечером 25 октября уже ходил слух о том, что большевики намерены "арестовать весь состав правительства, а в первую голову Керенского"^.
      Захватив власть, Троцкий уступил ее Ленину, прождавшему весь период подготовки переворота в Разливе и на конспиративных квартирах и неожиданно для'всех появившемуся публично лишь на Втором съезде Советов, уже после захвата власти, в неузнаваемом виде -- бритый, без бороды и усов6. Грим и парик настолько изменили Ленина, что узнать его было невозможно даже тем, кто был с Лениным хорошо знаком7. Революционер, в момент восстания прячущийся по конспиративным квартирам под гримами и париками8, мог бы не рассчитывать на такую милость со стороны Троцкого. Но тот уступил Ленину власть в обмен на вхождение в большевистскую организацию -- так хотелось Троцкому стать частью этого побеждающего слова -- большевизм.
      Однажды признав лидерство Ленина, Троцкий оста
      вался лоялен ему и большевистской партии. Ленин же,
      умевший влюбляться в нужных ему людей (даже и в тех,
      кого раньше мог величать "иудушкой")9, ценил Троцкого
      зa его преданность революции и готовность пожертвовать
      личной властью ради интересов дела. Про себя Ленин слиш- 145
      ком хорошо знал, что добровольно никогда не уступил бы руководства правительством. Он просто терял интерес к делу, если руководящая роль не принадлежала ему. В этом заключалась необыкновенная сила его личности. Но в этом была и очевидная слабость Ленина как революционера. На переговорах в Брест-Литовске Ленин не был для немцев соперником: ради сохранения собственной власти он заключил бы с немцами сепаратный мир на любых условиях (что он и сделал в марте). Переговоры должны были вести те, кто ничем не был обязан германскому правительству. Более правильной -- с точки зрения интересов революции -- кандидатуры, чем бывший небольшевик Троцкий, трудно было сыскать: наркоминдел отправился на переговоры, зная, что лично его немцам шантажировать нечем11*.
      Совершенно очевидно, что в мире прежде всего были заинтересованы Германия и Австро-Венгрия, а не советское правительство. Если бы немцы считали, что могут и дальше вести войну на Восточном фронте, они бы уже в декабре 1917 года диктовали ультимативные условия, а не вели переговоры с советской стороной как с равной. Уверенность в том, что силы покидают страны Четверного союза и что единственным спасением является заключение сепаратного мира с Россией вселилась в министра иностранных дел Австро-Венгерской империи графа О. Чернина еще в апреле 1917 года. В записке, поданной императору Карлу и предназначавшейся для вручения германскому кайзеру, Чернин утверждал, что "сырье для изготовления военных материалов на исходе", "человеческий материал совершенно истощен", а населением, вследствие недоедания, овладело отчаяние. Возможность еще одной зимней кампании Чернин совершенно исключал, считая, что в этом случае империи наступит конец11.
      Что же стояло за планами сепаратного мира с Россией? Прежде всего, переброска войск с Восточного фронта на Западный, прорыв Западного фронта, взятие Парижа и Кале, непосредственная угроза высадки германских войск на территории Англии. "Мы не можем получить мира, -- писал Чернин в своем дневнике, -- если германцы не придут
      146
      в Париж". Но занять Париж немцы смогут лишь после ликвидации Восточного фронта. Значит, перемирие с Россией есть "чисто военное мероприятие", конечная цель которого -- ликвидация Восточного фронта для переброски войск на Западный12.
      Разумеется, против таких перебросок категорически возражали социалисты Европы, поскольку перемирие на Востоке приводило к усилению германской армии на Западе. Публичные протесты советского правительства против подобных перебросок немецких войск, если и были искренни, ни к чему не приводили, поскольку контролировать немцев не представлялось возможным и на любое заявление советской стороны германская неизменно отвечала, что проводимые переброски планировались еще до начала переговоров. Именно так и было записано в договоре о перемирии: "Во время заключаемого перемирия никакие перевозки германских войск не имели бы места, кроме тех, которые были решены и начаты до этого времени"13.
      Начав переговоры о перемирии с советским правительством, германское военное командование в спешном порядке перебросило с Востока на Запад большую часть боеспособных войск. "Впервые за все время войны, -- писал впоследствии командующий войсками Восточного фронта генерал М. Гофман, -Западный фронт имел численный перевес над противником". Сепаратный мир с Россией становился ключом к победе Четверного союза в мировой войне. Правда, мир предполагалось заключать с правительством, которое сами же немцы провезли через Германию и которое кроме них никто не признавал. Но это не смущало германских и австро-венгерских дипломатов. "Чем меньше времени Ленин останется у власти, -- писал Чернин, -- тем скорее надо вести переговоры, ибо никакое русское правительство, которое будет после него, не начнет войны вновь". В этом была своя логика.
      Германские и австрийские дипломатические деятели хорошо понимали, с кем они собираются вести переговоры и какие цели ставят перед собою русские революционеры. "Несомненно, что этот русский большевизм представляет
      147
      европейскую опасность",-- писал Чернин, считавший, что было бы правильнее "вовсе не разговаривать с этими людьми",а "идти на Петербург и восстановить порядок". Но сил для этого у Центральных держав не было14. Приходилось вести переговоры.
      19 ноября (2 декабря) русская делегация, насчитывающая 28 человек, прибыла на немецкую линию фронта, а на следующий день -- в Брест-Литовск, где помещалась ставка главнокомандующего германским Восточным фронтом15. Как место для ведения переговоров Брест-Литовск был выбран Германией. Очевидно, что ведение переговоров на оккупированной немцами территории устраивало прежде всего германское и австрийское правительства, поскольку перенесение переговоров в какую-нибудь нейтральную страну вылилось бы в межсоциалистическую конференцию. В этом случае, конечно же, конференция обратилась бы к народам "через головы правительств"16 и призвала бы к всеобщей стачке или гражданской войне. Тогда инициатива из рук германских и австро-венгерских дипломатов перешла бы к русским и европейским социалистам.
      Мнение руководителей русской революции по вопросу о месте ведения переговоров в общем сводилось к тому, что переговоры выгоднее вести в нейтральной стране, например, в Швеции. Однако было очевидно, что этот путь не даст быстрых результатов, а скорее всего приведет к срыву переговоров17. В тому же в Бресте Ленин с Троцким были застрахованы от вмешательства в переговоры социалистов стран Антанты. В Стокгольме же им пришлось бы на виду у мирового общественного мнения настаивать на всеобщем демократическом мире (без аннексий и контрибуций)18, хотя бы уже потому, что социалисты Англии, Франции и Бельгии не могли согласиться на русско-германское сепаратное соглашение. В Бресте решал Ленин. В Стокгольме Ленин становился сторонним наблюдателем. И какой-нибудь Парвус или Радек-Ганецкий-Воровский, со связями в Скандинавии в международном социалистическом движении и в дипломатических сферах19 могли оказаться важнее Ленина и всего русского ЦК.
      148
      Настаивая на Стокгольме Парвус или Радек хотели превратить советско-германский диалог в разговор между германским правительством и социалистическими партиями Европы. По существу тем самым ставился вопрос о всеобщей европейской революции20, для которой заключение мира могло оказаться "самым революционным актом"21. Иными словами, если бы конференция увенчалась успехом, социалисты, несомненно, пришли бы к власти на нажитом капитале. Если бы конференция, подавшая надежды на всеобщий мир, окончилась бы провалом, это, как казалось европейским социалистам, могло бы привести ко всеобщей стачке и революции. Но и в том и в другом случае вспыхивала европейская революция, а революция в России отходила на второй план, что категорически не устраивало Ленина22.
      21 ноября (4 декабря) переговоры в Брест-Литовске начались. С советской стороны делегацию возглавили три большевика (Иоффе, Каменев и Сокольников) и два левых эсера (А. А. Биценко23 и С. Д. Масловский-Мстислав-ский)24. По поручению главнокомандующего Восточным фронтом Леопольда принца Баварского, с германской стороны переговоры должна была вести группа военных во главе с генералом Гофманом. За день до начала переговоров генерал Э. Людендорф сформулировал директивы переговоров: согласие на невмешательство в российские дела; денежные компенсации германскому правительству за содержание более миллиона русских военнопленных; "присоединение Литвы и Курляндии к Германии, так как мы нуждаемся в большем количестве земли для пропитания народа"; гарантии того, что в Финляндии, Эстонии, Лифляндии и на Алландских островах не закрепится Англия; обмен военнопленными и гражданскими пленными; самоопределение Польши и ее федерация с Центральными державами; установление границы между Литвой и Польшей в соответствии с военными интересами; возврат оккупированных русских территорий при определении восточной границы Польши; отказ России от Финляндии, Эстонии, Лифляндии, Молдавии, Восточной Галиции и Армении; предложе
      149
      ние германского посредничества при урегулировании вопроса о Дарданеллах и других спорных европейских вопросов в случае отказа России от намерений завоевать Константинополь; модернизация железнодорожной сети России с привлечением германского капитала и другие взаимовыгодные экономические соглашения; восстановление правовых взаимоотношений; нейтралитет Германии в случае нападения Японии на Россию; переговоры о будущем союзе с Россией25.
      Но все это были лишь директивы. На состоявшемся 3 декабря по н. ст. первом совместном заседании делегатов многие из этих вопросов вообще не поднимались. Русская делегация настаивала на заключении мира без аннексий и контрибуций. Гофман на это как бы соглашался, но при условии присоединения к этому требованию еще и Антанты, а поскольку, как всем было ясно, советская делегация не уполномочена была Англией, Францией и США вести переговоры с Четверным союзом, вопрос о всеобщем демократическом мире повис в воздухе. К тому же делегация Центральных держав настаивала на том, что уполномочена подписывать лишь военное перемирие, а не политическое соглашение. И при внешней вежливости обеих сторон общий язык найден не был.
      Германское правительство явно надеялось на быстрое заключение соглашения с большевиками. Иоффе, ведший переговоры от имени советского правительства, пытался выиграть время. Немцы предлагали начать тотчас хотя бы неофициальное обсуждение перемирия. Иоффе предлагал перенести обсуждение на 4 декабря по н. ст. Делать было нечего, все согласились26.
      4 декабря в 9.30 утра переговоры возобновились. От имени советской делегации контр-адмирал В. М. Альфатер зачитал проект перемирия. Подразумевалось, что перемирие будет всеобщим, сроком на шесть месяцев. Возобновление военных действий могло последовать только с объявлением о том противной стороне за 72 часа. Переброска войск в период перемирия сторонам не разрешалась. Определялась четкая демаркационная линия. После заключения
      150
      всеобщего перемирия все местные перемирия теряли силу. Гофман на это заметил, что о всеобщем перемирии говорить бессмысленно, так как Антанта не побеждена, не присоединилась к переговорам, не пойдет на перемирие и в одностороннем порядке объявлять о прекращении огня на Западном фронте Германия не может. Перемирие поэтому может быть заключено только на Восточном и русско-турецком фронтах. На пункт о запрете перебросок войск Гофман возразил, что Германия оказывается здесь в невыгодном положении, так как только она воюет на два фронта и этот пункт, следовательно, направлен только против нее. К тому же общий запрет на перемещение войск подразумевает и запрет отвода войск в тыл, и замену уставших частей свежими, а это неразумно и в конечном счете не выгодно ни одной из сторон. Гофман предложил, поэтому, договориться о том, что армии Центральных держав, выставленные против России, не могут усиливаться, как и русские армии, выставленные против стран Четверного союза. Кроме того немцев не устраивали сроки -- в шесть месяцев, как слишком большой (перемирие рассматривалось ими как первый шаг к миру, а советской делегацией -- как оттяжка переговоров на полгода), и 72-часовой, как слишком короткий. Компромисс был найден в том, что перемирие заключалось с 10 декабря 1917 г. до 7 января 1918 г. по н.'ст., а предупреждение о разрыве перемирия должно было последовать за семь дней.
      Подписать договор предполагалось на следующем заседании, утром 5 декабря. В течение ночи советская делегация вела оживленные переговоры с Петроградом27. Центр ответил, что уступать нельзя и предложил "немедленно после утренних переговоров [22 ноября (5 декабря) ] выехать в Петроград, условившись о новой встрече с противниками на русской территории через неделю"28.
      На заседании 5 декабря советская делегация объявила, что "считает необходимым прервать конференцию на одну неделю" с тем, чтобы возобновить заседания 12 декабря (29 ноября)29. "Здесь не торопятся, -записал Чернин. -- То турки не готовы, то опять болгары, затем канителят рус
      151
      ские, и в результате заседание снова откладывается или закрывается тотчас после начала" .
      Как и предусматривала директива Петрограда, советская делегация предложила перенести переговоры в Псков. Согласившись на перерыв, германская делегация отклонила требование о переносе места заседаний , сославшись на то, что в Бресте созданы лучшие условия. Иоффе не стал возражать. В неофициальном порядке было договорено о том, что на Восточном и русско-турецком фронтах с 24 ноября (7 декабря) до 4 (17) декабря объявляется перемирие , продленное затем до 1 (14) января 1918 г. В первый день перемирия, 24 ноября (7 декабря), советская делегация, уже вернувшаяся домой, докладывала ВЦИКу о мирных переговорах . В прениях Троцкий был циничен, хладнокровен и подготавливал к возможному возобновлению войны:
      "Мы говорим с (германской) делегацией, как стачечники с капиталистами [... ]. И у нас, как у стачечников, это будет не последний договор. Мы верим, что окончательно будем договариваться с Карлом Либкнехтом, и тогда мы вместе с народами мира перекроим карту Европы [... ]. Если бы мы ошиблись, если бы мертвое молчание продолжало сохраняться в Европе, если бы это молчание давало бы Вильгельму возможность наступать и диктовать условия, оскорбительные для революционного достоинства нашей страны, то я не знаю, смогли бы мы при расстроенном хозяйстве и общей разрухе [... ] смогли бы мы воевать. Я думаю: да, смогли бы. (Бурные аплодисменты.) За нашу жизнь, за смерть, за революционную честь мы боролись бы до последней капли крови. (Новый взрыв аплодисментов.) "35
      Каменев был оптимистичен: "Я могу сказать смело, на основании своих впечатлений, для сепаратного мира у Германии предел уступок весьма и весьма широк. Но не для того мы ехали в Брест, мы туда поехали потому, что были уверены, что наши слова через головы германских генералов дойдут до германского народа, что наши слова выбьют из рук генералов оружие [... ]. Если германские генералы думают, что мы взяли слишком заносчивый тон и были слишком требовательны, то мы уверены, что наши требова
      152
      ния будут еще больше [... ]. Мы были смелы [... ]. С одной и другой стороны использована сила штыков, но не использована еще сила революционного энтузиазма"36.
      12 (25) декабря, в день возобновления работы Брест-Литовской мирной конференции, граф Чернин объявил от имени стран Четверного союза, что они согласны немедленно заключить общий мир без насильственных присоединений и контрибуций и присоединяются к советской делегации, осуждающей продолжение войны ради чисто завоевательных целей37. Аналогичное заявление сделал Р. Кюль-ман: "Делегации союзников полагают, что основные положения русской делегации могут быть положены в основу переговоров о мире"3*.
      Правда, и Чернин, и Кюльман сделали одну существенную оговорку: к предложению советской делегации присоединяются все воюющие страны, причем в определенный, короткий, срок39. Таким образом, Антанта и Четверной союз должны были сесть за стол мирных переговоров и заключить мир на условиях, выдвинутых российской советской делегацией. Было очевидно, что такое предложение нереалистично40. Когда 6 (19) декабря посол Франции в России Ж. Нуланс сообщил в МИД о беседе с Троцким, предложившим Франции присоединиться к переговорам, министр иностранных дел С. Пишон ответил, что не склонен присоединяться к мирным переговорам между германским правительством и "максималистами". 8 (21) декабря он телеграфировал Нулансу, что французское правительство "ни в коем случае не согласно вмешаться -официально или нет -- в мирные переговоры максималистов и беседовать об интересах Франции с псевдо-правительством"41.
      По существу попытка привлечения Антанты к переговорам была банальным пропагандистским шагом42, используемым советским правительством еще и для затяжки переговоров: на заседании 12 (25) декабря Иоффе предложил "сделать десятидневный перерыв" с 25 декабря по 4 января по н. ст. "с тем, чтобы народы, правительства которых еще не присоединились к теперешним переговорам о всеобщем мире, получили возможность ознакомиться" с мирной про
      153
      граммой, выдвинутой большевиками43. Пятью днями позже перерыв был объявлен44.
      Тот факт, что заявления Чернина и Кюльмана об их согласии вести переговоры на условиях, выдвинутых советской делегацией ("мир без аннексий и контрибуций"), совпадали, не должен вводить в заблуждение: у Германии и Австро-Венгрии по этому вопросу имелись серьезные расхождения. Германское правительство давно относилось с подозрением к готовности Чернина подписать мир с Советами как можно скорее. Еще 20 ноября (3 декабря) статс-секретарь Германии по иностранным делам Кюльман высказал мнение, что Австро-Венгрия хочет опередить Германию в деле будущего сближения с Россией. Похоже, однако, что Чернин думал не столько о далеком будущем, сколько о завтрашнем дне. Когда Кюльман уже во время заседания делегаций, имея в виду большевиков, сказал Чернину по-французски: "Они могут только выбирать, под каким соусом им придется быть съеденными", Чернин скептически заметил: "Совсем как мы45. [... ] Для нашего спасения необходимо возможно скорее достигнуть мира"46.
      Русская революция, по замечанию начальника германского генерального штаба П. Гинденбурга, действовала "скорее разлагающе, чем укрепляюще". Противостоять требованию "мира во что бы то ни стало" было практически невозможно47. К тому же не было единства. Кроме расхождений между Германией и Австро-Венгрией были еще и конфликты внутригерманские: у статс-секретаря по иностранным делам Кюльмана, с одной стороны, и высшего военного командования, с другой48. Последнее стояло за более жесткую линию в переговорах с советским правительством, в то время как Кюльман считал, что мирный договор на Востоке должен быть составлен таким образом, чтобы он не препятствовал заключению в будущем мира на Западном фронте49. Кюльман небезосновательно предполагал, что Антанта никогда не согласится на признание Брестского мира в том виде, в каком его собирались продиктовать России Гофман и Людендорф, а если так, то Брестский мир, пусть и самый выгодный для Германии, станет
      154
      главным препятствием к заключению перемирия на Западе50. Но поскольку высшее военное руководство Германии рассчитывало не столько на перемирие с Антантой, сколько на победу над ней, установка Кюльмана казалась военным ошибочной, и конфликт между Кюльманом и командованием германской армии зашел так далеко, что уже в ходе Брестских переговоров Кюльману неоднократно угрожали отставкой51 (которая и произошла после подписания мира, 9 июля 1918 года)52.
      В то время, как Кюльман, а еще больше Чернин были озабочены скорейшей ликвидацией затянувшейся войны и заключением наиболее выгодного в сложившейся ситуации мира, Гинденбург и Людендорф, хоть это и кажется удивительным, подстраховывались на случай возможной новой войны в Европе. 18 декабря по н. ст. на вопрос Кюльмана Гинденбургу о том, зачем, собственно, продолжать оккупацию прибалтийских территорий, Гинденбург откровенно ответил: "Я должен иметь возможность маневра левого фланга в будущей войне". Людендорф ссылался еще и на германское общественное мнение, которое стоялр, мол, за оккупацию Прибалтики53. И германское военное командование предлагало настаивать на выводе русских войск из Эстляндии и Курляндии, не доводя, впрочем, до разрыва переговоров с большевиками54.
      Гинденбург вообще резко возражал против политики германских дипломатов в Бресте, согласившихся на "мир без аннексий и контрибуций". 13 (26) декабря, на следующий день после принятия в Бресте совместной декларации об отказе от насильственного мира, Гинденбург с раздражением телеграфировал рейхсканцлеру:
      "Я должен выразить свой решительный протест против того, что мы отказались от насильственного присоединения территорий и репараций. [... ] До сих пор исправления границ входили в постоянную практику. Я дам своему представителю указание отстаивать эту точку зрения после встречи комиссии по истечении десятидневного перерыва. В интересах германского правительства было бы, чтобы Антанта не последовала призыву, обращенному к ней; в про
      155
      тивном случае такой мир был бы для нас роковым. Я также полагаю, что все соглашения с Россией будут беспредметными, если Антанта не присоединится к переговорам. Я еще раз подчеркиваю, что наше военное положение не требует поспешного заключения мира с Россией. Не мы, а Россия нуждается в мире. Из переговоров создается впечатление, что не мы, а Россия является диктующей стороной. Это никак не соответствует военному положению"55.
      Позиция Кюльмана в глазах военного руководства Германии не выглядела обоснованной. Так, вместе с кайзером и высшим военным руководством, Кюльман считал, что Прибалтика должна быть отделена от России, поскольку в противном случае Германия окажется в тяжелом состоянии в будущей войне. Но согласие России на отделение Прибалтики требовало, по мнению Кюльмана, компромиссного решения всех остальных русско-германских вопросов, а не одного лишь военного давления на Россию, как то собирался делать Людендорф56. Кюльман как политик понимал, что не все занятые военными территории можно будет удержать за собою; и лучше отдать часть захваченного, но заключить прочный и реальный мир с советским правительством, чем рисковать свержением этого правительства и потерей, в результате, всех завоеваний в Бресте.
      Между тем вопрос об окраинных государствах чуть было не привел к разрыву переговоров. После телеграммы Гинденбурга германская делегация дала понять советской стороне, что та неправильно истолковала первоначальное германо-австрийское заявление об отказе от аннексий и ошибочно посчитала, что "мир без аннексий отдаст им польские, литовские и курляндские губернии". Немецкая сторона указала, что "даже при условии заключения мира с нынешним русским правительством силы Четверного союза и дальше будут оставаться в состоянии войны" на Западном фронте, "и поэтому немецкая сторона не может взять на себя обязательств" вывести войска из оккупированных русских территорий в определенный срок.
      Немцы указали также, что Польша, Литва, Курляндия, Лифляндия и Эстляндия наверняка "выскажутся за
      156
      политическую самостоятельность и отделение" от России (и так дали понять, что вопрос об отделении и оккупации германскими войсками этих территорий, собственно, уже предрешен)57.
      По мнению германского верховного главнокомандования, присутствие войск в оккупированных провинциях должно было продолжаться несколько лет. Это крайне возмутило Иоффе; и под конец вечернего заседания 13 (26) декабря стало ясно, что стороны на грани разрыва. Кюльман, правда, дал понять, что не поддерживает требования германских военных и скорее уйдет в отставку, чем разорвет переговоры из-за разногласий по вопросу об аннексиях. Австро-венгерская делегация также намерена была подписать мир любой ценой. Вечером этого дня Чернин информировал германскую делегацию, что в случае разрыва немцами переговоров с большевиками Австро-Венгрия подпишет сепаратный мир58. На следующий день Чернин уведомил об этом Кюльмана в личном письме59.
      Утром 14 (27) декабря на совещании, где присутствовали Иоффе, Каменев и Покровский, с одной стороны, и Кюльман, Чернин и Гофман, с другой, М. Н. Покровский указал, что нельзя "говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не 18 губерний". Гофман вновь возразил на это, что, пока война на Западе продолжается, немцы не могут очистить Курляндию и Литву, поскольку эти территории являются частью их военных ресурсов.