ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Кто бы это мог быть? – спросил он.

– Тоже, наверное, рыбаки, или приезжали за крушиной, – ответила Ульяна.

– Возможно, – согласился он.

– Ты далеко заплывал? – поджимая к плечу и почесывая розовую от солнца и комариных укусов щеку, спросила Ульяна.

– Нет. Место малознакомое. Боялся коряг, – рассеянно ответил он, мучительно размышляя над тем: показать Ульяне фотографию и письмо братишки или не показывать?

– А я уж все здесь знаю и всякий раз купаюсь около этого песочка. Тут даже красивее, чем там, на Волге. Ты скучаешь по Волге? – неожиданно спросила она.

– Понятное дело, вспоминаю… – Агафон оперся на руку, отвернулся и сорвал травинку.

– А тебе не хочется там побывать? – Ульяна осторожно взяла из его руки зеленый стебелек пырея, поднесла к губам и перекусила пополам.

Агафон признался, что скучает и по родным местам, и по отцу с матерью, и по братишке Мите, и как только выберет свободное время, непременно поедет к ним.

– Ты, наверное, там и останешься… – Подавив глубокий вздох, Ульяна трижды переплела травинку, сделала из сочного неломкого стебелька колечко и надела Агафону на палец. – Вообрази себе, – продолжала она, – вообрази, что это обручальное. Мой подарок…

– Женщины не дарят мужчинам колечки, – сдержанно улыбнувшись, сказал Агафон.

– Во-первых, я не женщина, и ты не думай, что я за тебя собираюсь замуж. Можешь не воображать… А потом, я просто люблю делать исключения из правил и могу даже настоящее колечко подарить, – заключила она и вытянула на траве свои босые ноги.

– Я и не воображаю, – тихо ответил он.

– И не смей. Я мотылек, я порхать люблю! – насмешливо проговорила она. Пошевеливая розовыми пальцами ног, с присущей ей полудетской привычкой задавать самые неожиданные вопросы, спросила: – Ты собираешься жениться?

От неожиданности Агафон свистнул и ничего не ответил.

– Ты задумывался над этим или нет? – выжидающе посматривая на него, спросила она сурово.

– Ты знаешь… – Агафон, опустив голову, рвал травку. – Ты понимаешь… Не мог я думать…

– Ты обязан думать, – настойчиво повторила она. – Ты должен на ней жениться.

– На ком?

– О-о! Он еще будет морочить мне голову… Как будто не знает, забыл, что у него растет маленькая. Даже слышать такое противно! – Ульяна засыпала растерявшегося Гошку целым залпом упреков, расхваливая Зинаиду Павловну на все лады, до слез убеждала его, что она самый прекрасный человек на всем земном шаре, а он, Гошка, не стоит одного ее мизинчика…

– Знаешь что, мотылек, – после долгого раздумья проговорил Агафон, – этого не будет никогда.

– Ты что – не любишь ее?

– Нет.

– А раньше, там, на Волге, ты ведь ее любил…

– Не знаю…

– Не знаешь! – передразнила она его и отвернулась.

– Уж если я задумаю жениться… – Гошка зашуршал травой и умолк.

– То что? – спросила она и быстро, катышком, повернулась к нему и прилегла на бочок.

– Так, ничего, – вздохнул он.

– Нет уж, раз начал, то говори! Все равно теперь не отстану.

– Сказать? – напряженно спросил Агафон. Напуганный и потрясенный случившейся с ним историей, он сейчас уже не доверял самому себе и старался подавить свое чувство, мучительно стыдясь внезапно пришедшего желания произнести те слова, которые вертелись у него на языке. – Ты хочешь, чтобы я сказал?

– Конечно, хочу! – звонко выкрикнула Ульяна.

– Не догадываешься?

– Нет, – упрямо ответила она и, прижав локти к груди, чутко прислушивалась, как бойко и жарко колотится ее сердце.

– Разве можно забыть, что у нас с тобой было? – начал он тихо.

– У нас ничего не было! – прервала она. – Так… баловство.

– Ты, Ульяна, самый дорогой для меня человек, и я, конечно, тебя не стою. У меня даже язык не поворачивается сказать…

– Что сказать? – снова перебила она. – Чего ты жуешь слова? Хочешь на мне жениться, так и скажи, и не крутись. Хочешь, да? – огорошила она его.

Агафон молча мял в руках пучок сорванных с вяза листьев, не глядя на нее, ответил:

– Да, но я думаю, что сейчас это невозможно…

– Однако! – Ульяна вскочила и встала на колени. – Конечно, невозможно! У тебя же есть маленькая, ты о ней должен думать, а я еще и сама… мотылек! – выкрикивала она сквозь слезы.

– Да, да!.. – машинально повторил Агафон, опуская глаза. – Ты прости меня, как друг, и не сердись…

– Мне прощать тебя нечего. Ты еще меня не очень надул… Друг, пускай друг! Мне все равно, – поспешно ответила она и снова внезапно спросила: – Ты и свою маленькую не любишь?

– А за что ее любить? Я ее и видел-то только на фото… Вчера Митюшка прислал.

– У тебя есть фото? Здесь, с собой?

– Здесь, – признался Агафон.

– Можно взглянуть?

Агафон торопливо нащупал в кармане пиджака конверт и достал фотографию.

Ульяна осторожно, словно боясь уронить изображение, взяла его в руки, отвернулась от ярко бившего в лицо солнца и стала внимательно рассматривать сидевшую в коляске девочку, обложенную кружевным одеялком, удивленно глядевшую черными неморгающими бусинками глаз. Видно, когда Митюшка снимал девчонку, чем-то привлек ее внимание, поэтому она потешно наморщила нос, собираясь не то заплакать, не то засмеяться.

– О-о! На тебя похожа, – тихо проговорила Ульяна и тоже попробовала сморщить свой нос. Агафон заметил, как навернулись на ее глаза слезы.

– Как у вас дела? – где-то совсем близко раздался голос Яна Альфредовича, и послышались за кустами его шаги.

Ульяна быстро нагнулась, схватила кофточку, вытерла ею лицо. Пряча карточку в боковой кармашек, спросила:

– Ты мне ее оставишь?

Он растерянно махнул рукой и шагнул в заросли.

– Вы, горе-рыболовы, своим купанием распугали всю рыбу, – подходя к дочери, проговорил Ян Альфредович.

– Да мы тоже ловили, а потом уж… – пролепетала Ульяна.

– Я наловил, вот это да! На, смотри! – Он поднял кукан с трепыхавшейся рыбой. На его плече лежала связка удочек, ворот старой военной гимнастерки был расстегнут, сухое лицо, изъеденное сеткой старческих морщин, было добрым и радостным.

– Молодец, папка!.. – стараясь не глядеть на отца, ответила Ульяна: она совсем неумело пыталась скрыть волнение.

– А куда побежал твой Гошка?

– Наверное, за удочками… Мы их там бросили… Однако, почему он «мой»? – задетая его неосторожным словом, спросила она.

– Потому что видел, как вы червячков с ним насаживали и ни черта, поди, не словили, – сказал Ян Альфредович.

Ульяна наивно предполагала, что отцу не положено вникать в ее интимные переживания, а он давным-давно знал от Марии Карповны все их тайные охи и вздохи. Посвящен был и в печальную историю Агафона и не особенно удивился. Свою заместительницу он еще тогда оценил как умную и редкостную по характеру женщину, но… Случилось то, что бывает в жизни чуть ли не на каждом шагу, и к поведению своих дочерей Ян Альфредович присматривался теперь гораздо пристальней. К Агафону после услышанного он не имел никакой неприязни. В жизни бывает куда хуже…

– Я поймала три штуки, – сказала Ульяна и закрыла лицо распущенными косами. Она их тормошила и так и этак… – Идем же уху варить, – встряхнув головой, добавила она.

– Разумеется, идем, – согласился отец. – Зови своего Гошку-Фошку, – с подчеркнутой насмешкой повторил он.

– Ты опять? Ух же и вредный! – протянула Ульяна.

– Всю жизнь был «вредным», прижилось, дочка… – отшутился Ян Альфредович. – Пошли, сердитая. Ты что это, сегодня на левую пятку встала?

Солнце уже выкарабкалось из-за гор и недвижимо пламенно повисло над зеленым тугаем. Лесные звуки и неугомонный шорох листьев скрадывал, приглушал постоянный однотонный шум горного переката и, лишь когда минутно стихал бойкий ветерок, приближался, словно вырывался из каменных ущелий наружу.

Умытый и аккуратно причесанный, Агафон принес ночной и утренний улов, переложил его в общий садок, снова опустил в воду и, доставая по одной рыбине, принялся потрошить.

Ульяна взялась чистить картошку. Ян Альфредович нарубил сухих веток и начал разжигать костер. Вскоре запахло дымком и сырой выпотрошенной рыбой. Все молча и спокойно трудились, занятые каждый своими мыслями.

Агафон, вспарывая судачка, напряженно обдумывал сложный и слишком откровенный разговор с Ульяной. Сраженный и обрадованный ее неожиданными слезами, дивился поступку с фотокарточкой маленькой девочки и все больше запутывался в осаждавших его воображение мыслях, не зная, что Ульяна уже два раза бросала нож, тихонько уходила в кусты и разглядывала курносенькое смешное изображение малютки, подавляя затаенную ревность и еще более сильную, неистребимую женскую жалость.

Урал, перехлестнув через гулкое ущелье, словно отдыхал от жесткого каменного ложа – медленно катил свои тихие в плесе воды, лениво облизывал желтый песчаник и звонкую прибрежную гальку, обрызгивая гармошками волн мелколистый тальник и склонившийся над чистой водой колючий шиповник, пышно распустившийся бледно-розовыми цветами. Гонясь за выскользнувшей и едва не уплывшей снулой рыбой, Агафон до крови исколол руку об острые иглы шиповника, сорвал крепкий бутон и незаметно, когда Ульяна уходила в кусты, бросил цветок на разостланный плащ туда, где лежал брошенный нож и белела полуочищенная картошка.

Вернувшись, Ульяна заметила его нехитрую уловку, посмотрела из-под платочка прищуренным глазом и шаловливо по-детски показала ему язык. Цветок понюхала и, не зная, куда девать, положила на рюкзак, из которого доставала картошку. С непонятной быстротой меняя настроение, тихонько затянула какой-то мотивчик, пытаясь повесить котелок, разворошила костер и этим вывела отца из терпения. Рассердившись, он тут же оттеснил ее от огня. Обрадовавшись этому, она взяла полотенце, прыгнула в лодку, стоя на корме, оттолкнулась от берега, нарочно шлепнув по воде веслом, забрызгала склонившегося Агафона с головы до ног, озорно посмеиваясь, поплыла к песчаной косе, где она всегда купалась. Спустя несколько минут они слышали, как, плюхнувшись в воду, Ульяна, захлебываясь от восторга, кричала:

– Гошка-Фошка! Иди сюда, поплаваем вместе!

– Абсолютно взбалмошная девица, – наблюдая за всеми проделками дочери, проговорил Ян Альфредович.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Прибыли домой в темноте, усталые, но – каждый по-своему – счастливые. Мать Ульяны встретила их у калитки. Незаметно взяв Агафона за руку, она отвела его в сторонку, волнующим шепотом произнесла:

– А у тебя гостья была.

– Какая, Мария Карповна, гостья? – удивленно спросил Агафон.

– Да не шуми ты, – предупредила она и сунула в руку письмо.

– Вы чего там шушукаетесь? – крикнула Ульяна.

– Не слушай ее, а иди к себе, там и прочитаешь. Все узнаешь!..

Гошка отвел на конюшню лошадь, быстро распряг и сдал конюху. Дрожжевка устало засыпала томительным послепраздничным сном. Почти во всех избах огни были погашены. Тишина стояла в сухой вечерней теплоте, и только из-за речки доносились извечный неугомонный визг девчат и грустная под звуки баяна песня.

Войдя к себе в комнату, Агафон зажег свет и развернул письмо. Оно было не запечатано. Неустойчивым, странно вихлястым, но все же знакомым почерком Зинаида писала:

У Агафона зарябило в глазах. Смяв письмо, он швырнул его на стол. Под потолком в дрожащем свете электролампы бились ночные бабочки. Агафону казалось, что его оскорбили, унизили, мало того – обокрали, раздели догола и выпустили на народ. А он еще карточку отдал Ульяне, а она еще плакала… Сердце то порывисто замирало, то гулко и тяжело отстукивало мгновения. Боль была настолько сильной, что избыть ее сразу невозможно. Пиджак он медленно повесил на гвоздь. С трудом снятый с ноги резиновый сапог грузно упал на пол, и шум разбудил соседей.

– Что случилось, Агафон Андрияныч? – высунув из окна тощую полураздетую фигуру, спросила Мария Петровна, жившая здесь же, за перегородкой.

– Ничего, Мария Петровна, – ответил Агафон и с яростью закрыл окно.

Испуганный голос Марии Петровны был очень кстати. Он вовремя притушил отчаянную вспышку горечи. Гошка, весь во власти этого душевного потрясения, прислонился лбом к косяку. Сегодняшний день щедро дарил ему радостную и в то же время немножко тревожную полноту счастья, к которому тайно прибавлялась глубоко упрятанная гордость отцовства, неожиданно признанная даже Ульяной. Только она, эта бескорыстная счастливая мечтательница, была способна осыпать своими сердечными милостями все живое на земле, начиная от муравья и кончая чужим ребенком. Даже улыбка на ее по-детски скривленных губах, когда она разглядывала фотографию, собираясь заплакать, и затуманенная синева опечаленных глаз позволили ему угадать то, в чем он сам был не очень уверен. Странным и удивительным было то, что его так называемое отцовство для нее не явилось чем-то порочным, мрачным и как будто вовсе не предвещало никаких сложностей в их взаимоотношениях. Агафону и в голову не приходило, что развитие отцовского чувства к той маленькой, да еще за глаза, по первой фотографии, – штука тонкая и психологически очень сложная. Тут брала верх его природная доброта, и пока ничего больше. У Ульяны, как у всякой женщины, преобладало материнское чувство. Агафон не раз наблюдал, как при виде любого ребенка поразительно менялось ее лицо, оно делалось неожиданно радостным, веселым, полным чудесного лукавства и открытой нежности. В каждом, самом малейшем движении души была ее, Ульянина, только ей одной присущая линия. Как теперь выяснилось, у Зинаиды Павловны тоже была «своя» собственная линия и дочка, принадлежавшая ей «от пальчиков до волос». А где же все-таки его, Гошкина, линия?

Захлопнув окно, Агафон присел на смятую постель и первый раз в жизни задумался над своей линией. Ему было видно, как от дома напротив поперек улицы стлалась лохматая темно-зеленая лунная тень, холодно касаясь густо запыленного подорожника. Луна ярко освещала дорожную колею, четко выделяя рубцы автомобильных и тракторных шин. Здесь тоже обнажились очень ясные линии.

«Где же моя-то тропка?» – мучительно размышлял Агафон, с ужасом начиная убеждаться в том, что до сего времени у него не было абсолютно никакой линии, а бегал он по чужим, заранее протоптанным стежкам. Как и все честные парни, Гошка имел склонность критически расценить тот или иной свой поступок. Сейчас он начал вспоминать и ворошить все те обстоятельства, при которых складывалась его жизнь за три последних года. В редакцию его устроил отец благодаря старому знакомству с Карпом Хрустальным; в гараж – Виктор; в контору – Зинаида Павловна, при молчаливом согласии родителя; в институт он попал по путевке и при помощи той же Зины, но бросил его без участия других. А здесь очутился потому, что побоялся вернуться в родительский дом.