Агафон с большой Волги

Вы что, не уразумели, как он вел себя с членом нашего партийного бюро Пальцевым и какое дал объяснение? Исключить из партии Голубенкову! Скажите пожалуйста, персона какая! А самоуправство с машиной? Это что же, опять чепуха? Нам вот сейчас позарез нужен легковой транспорт, мы могли бы подремонтировать и ездить, а вместо этого с нас требуют платить убытки за прогон машины туда и обратно. Я буду настаивать, чтобы все расходы отнести за его личный счет. Кроме того, товарищи, вы смотрите, что получается! В тот день я его пожурил, направил сюда. Не успел он приехать, отправился в поле, самовольно взял трактор Сушкина и начал пахать. Если у нас все счетоводы и бухгалтеры сядут за тракторы, то завтра мы должны их сдать в утиль. – Роман Николаевич, как это иногда бывает, совсем забыл, что сам говорил о других специальностях, когда принимал Агафона на работу. – Я раскаиваюсь: напрасно не снял его с работы тогда же. Предлагаю сделать это сейчас. Считаю, что он не только не достоин быть на работе, но и в партии! У меня все, товарищи!

– Тяжелый случай, – вздохнул Молодцов и предложил выслушать объяснения Чертыковцева.

Агафон поднялся, чувствуя, что в груди его тлеет, противно сосет сердце цепкий, отвратительный паучок глубокой внутренней тоски, ожесточенной, надрывной. На душе до того было мерзко и гнусно, что он не сразу нашел необходимые слова.

– Верно, конечно, – начал он тихо. – Машину я завернул, а акта не составил. Правда, я ее сфотографировал и могу показать снимки. Но это, видимо, не основание. Как работник учета, я должен был составить акт. Верно и то: говорил товарищу Пальцеву, что Голубенкову надо гнать из партии…

– Но почему? – нетерпеливо спросил Молодцов. – Ты объясни!

– Вот именно! – подхватил Спиглазов.

– Не потому, конечно, что она с вами на бахчи ездила, – стараясь сдержать волнение, продолжал Агафон. – Такие дела можно решать и сурово и с улыбкой… Товарищ Пальцев забыл добавить, что мною было сказано по поводу партийности Голубенковой. Я сказал, что она хочет въехать в коммунизм на своем жирном хряке, на бычке Толстобаше, как называет его Агафья Нестеровна, на козах и греть шейку пуховыми платками… Но товарищу Пальцеву невыгодно было упомянуть мои слова, потому что у него тоже два хряка…

– Сегодня же заколю к чертовой матери! – вытирая платком вспотевший лоб, крикнул Пальцев.

– Сало не забудь посолить, а то протухнет, – насмешливо вставил Молодцов, пристально всматриваясь в лицо Агафона широко раскрытыми глазами.

Агафон это заметил и бессознательно сосредоточил на директоре все внимание.

– Неужели и вы, товарищ Пальцев, собирались на своих поросятах куда-то ехать? Если в будущее, то на свиньях его не достигнешь, – иронически говорил Агафон.

– Правильно! – неожиданно сказала Глаша и покраснела.

– Не знаю, правильно или нет, но это мое личное мнение. Оно, возможно, не для всех обязательно и не ко всем подходит.

– Это демагогия, товарищи! Пусть дает объяснение по существу! – крикнул с места Спиглазов. Лицо его густо побагровело, и ему явно становилось не по себе.

– Ты, товарищ Чертыковцев, поконкретней. Мнения, конечно, могут быть разные… – проговорил Соколов и нерешительно постучал карандашом по столу.

– Ничего, парень, давай крой свое мнение! – запросто подбодрил его Молодцов. Иван Михайлович по привычке взъерошил и без того спутанные волосы, нахмурив темные широкие брови, приготовился слушать.

Наклонив крупную растрепанную голову, Агафон долго не мог собраться с мыслями, переминался с ноги на ногу, словно увяз в грязи. Оправдываться, что он не пил, было противно…

Собравшиеся напряженно ждали, а он все молчал. Со стыдом вспоминая омерзительную сцену с Варварой и все события того дня, чувствовал себя настоящим преступником…

– Выгнал я тогда из своей каморки Голубенкову – это верно, – произнес наконец Агафон. – В одном сапоге был, другой не успел надеть – тоже правильно…

– Вот видите! Признался! – торжествующе выкрикнул Спиглазов.

– Не в чем мне признаваться. Рассказываю, как было, – с трудом проговорил Агафон.

– Давай начистоту, – настойчиво потребовал Соколов. – Подробней. Много выпил?

– Совсем не пил, – твердо ответил Агафон.

– Я могу подтвердить, что Гоша мало потребляет вина, – сказал Хоцелиус. – Ты все-таки подробно расскажи, как это случилось. А то и мне становится стыдно за тебя.

– Ничего я такого не сделал, Ян Альфредович. Пришел из конторы, это было после разговора с товарищем Спиглазовым, когда он приказал мне ехать на ферму…

Ему очень трудно было продолжать. Воспоминания того дня нахлынули с прежней силой. Губы его судорожно дрогнули. Он опасался, что Хоцелиус посвящен во все его прежние дела и вздумает объяснять его душевное состояние. Тогда он совсем уже говорить и оправдываться не сможет.

– Когда вошел в комнату, то увидел беспорядок на письменном столе и понял, что в бумагах кто-то копался, – пересилив себя, продолжал Агафон.

– И вы подозреваете, что это хозяйка? – спросил Соколов.

– Не подозреваю, а уверен, – ответил Агафон.

– Что же она там искала? Может быть, письмишки любовные? – спросил Пальцев. Он был убежден, что вся история произошла на этой почве. – Это тебе не чужих хряков считать, – язвительно добавил управляющий.

– Она искала копию статьи, – не обращая внимания на реплику Пальцева, ответил Агафон. Он уже давно раскаивался, что но подписался своей фамилией, а взял псевдоним, и сейчас решил признаться в своем авторстве.

– Какой статьи? – подняв голову, спросил Соколов.

– Той, что была напечатана в газете, о транспорте нашего совхоза. Это был мой материал. Голубенкова нашла черновики и прочла.

Агафон в упор посмотрел на директора совхоза Молодцова, стараясь уловить выражение его лица.

Иван Михайлович пригладил свой седой всклокоченный чуб и, усмехнувшись, проговорил:

– Хорошо иметь своего корреспондента: если соврет, так всегда под рукой, высечь можно…

Соколов выпустил из рук карандаш и задумался. Опровергать в заметке было нечего, однако письма о подтверждении фактов тоже не посылали. Спиглазов расстегнул воротник вышитой рубахи и сумрачно насупился. Пальцев, торопливо закуривая, устремил серые удивленные глаза на Агафона, словно выискивая в своем бухгалтере особые приметы. Ян Альфредович торжествующе приосанился, а Глаша радостно и откровенно улыбалась, как будто статью написал не этот высокий угрюмый парень, а она сама. Улыбка явно выдавала ее личную заинтересованность. Опытный глаз Хоцелиуса заметил это и прищурился.

Агафон продолжал говорить кратко и скупо, теперь уже без особого напряжения доказав свою правоту, выставив поведение Варвары в очень курьезном и неприглядном виде.

– Садись, – когда Агафон закончил, сказал Соколов и попросил присутствующих высказаться.

Все молча призадумались, слова никто не просил. Было что-то тревожное, нехорошее в этом тягостном молчании. Люди словно первый раз в жизни встретились с обнаженной правдой и устыдились ее наготы. Наконец слова попросила Глаша Соколова. Розовая от волнения, слегка смущаясь, она встала, взялась за спинку стула, немного запинаясь, проговорила:

– Вы все знаете, что я, конечно, молодой член партии и в партийном бюро тоже недавно и, наверное, еще рано меня выбирать, чтобы решать такие вопросы… Но я скажу, что думаю. Варя – моя подруга, мы вместе учились и еще в колхозе работали в одном звене. Она была звеньевой и хорошо справлялась. О ней в газетах писали, хвалили, выдвинули ее председателем сельского Совета, избрали районным депутатом…

– Нам биография Голубенковой очень хорошо известна, – прервал Глашу Спиглазов.

– В сущности, Роман Николаевич, ты сегодня всем мешаешь высказываться, – рассерженно сказал Соколов, проклиная в душе всю затею с этим персональным делом, которое вылилось черт знает во что.

– Мы разбираем поступки Чертыковцева, а не Голубенковой, – не сдавался Спиглазов.

– Дайте, наконец, говорить человеку! – властно и резко бросил Молодцов. Это было как-то совсем на него не похоже.

– Я напомнила о делах Вари потому, что мне очень жаль ее, и не только как подружку. В депутатах и председателях она не удержалась, потому что быстро загордилась, стала грубой с народом, и ее потом уже не избрали. Ну сельпо, конечно, дело нужное, я ничего не говорю. Но Варя стала не та. Уж мне-то хорошо известно, как она вела себя с жильцом. Он еще не все здесь сказал… и правильно сделал. Стыдно такое слушать. Мне кажется, что никакого здесь персонального дела Чертыковцева нет, его придумали. А уж если честно разбирать, так надо поговорить с ней самой, спросить, как она с мужем живет и вообще…

Глаша села и поправила белый, ажурный сползший с головы платок.

– Хорошие слова при скверной истории. Разрешите мне два слова сказать! – Ян Альфредович поднял руку. – Вы очень порядочный человек, Глафира Соколова: первой взяли слово и сказали правду. А мы, старые коммунисты, как Иван Михайлович и я, именно хотели вас послушать – молодую, скажу не жалея слов, прекрасную коммунистку. Присоединяюсь к вам и говорю, что дела никакого нет, а есть персональная глупость. Мы плохо работаем с молодежью, а она вон какая! – кивая на Агафона, продолжал Хоцелиус. – Влепил нам за транспорт, а мы ему тут же дело фабрикуем. Стыдно! Товарищ Спиглазов, если бы гражданин Чертыковцев в тот день, когда я, уезжая в больницу, оставил его вместо себя, принял эту рухлядь, о которой вы так жалеете, я бы все убытки целиком отнес за его счет и завел бы самое справедливое персональное дело. Он защищал государственный интерес, как вы этого не понимаете? Вместо того чтобы сказать ему спасибо, сняли его с работы. Акт не составил? Мы без акта знаем, что это за тарантас!

– А главный инженер вот тоскует… – недобро заметил Молодцов.

– Я еще немножко скажу, если вы мне разрешите, – продолжал Ян Альфредович. – Еще одно ужасное преступление совершил Агафон Чертыковцев – на тракторе пахал. Как вы думаете, плохо это или хорошо? По-моему, очень хорошо! Если бы в мое время к своей бухгалтерии мне прибавить знание сельхозмашин, я бы стал самым лучшим главным бухгалтером на свете. Мы ведь заперли работников учета в четырех стенах и не выпускаем их на свежий воздух. Я думаю, что придет время, когда бухгалтер сможет заменить тракториста, а тракторист иногда с удовольствием постоит у счетного табулятора или другой умной машины. Уже наступает такое время, товарищ Спиглазов. Вот нам, старикам, скоро уходить на пенсию, я думаю, нас с успехом заменят такие энергичные молодые люди, которые самовольничают и рушат наши устарелые порядки… Наперед скажу, что от них спокойной жизни не будет…

После Хоцелиуса слово взял Молодцов. Он сказал, что все дело выеденного яйца не стоит, и в заключение добавил:

– Не обижайтесь, товарищ Чертыковцев, принесите на сегодня в жертву ваше самолюбие, как пожертвовал на благо доярок и птичниц своим кабинетом наш уважаемый Захар Петрович. Для всех нас это поучительный пример коммунистического отношения…

– Погодите! – с каким-то страстным ожесточением остановил директора Захар Петрович. – У меня есть заявление…

– Тебя что, шилом укололи? – видя его горячность, спросил Соколов.

Пальцев отшагнул от окна, которое затемнял своей широкой фигурой. По белым скатеркам обеденных столов с уютными плошками цветов ласково запрыгал солнечный луч, и в комнате вдруг стало заметно светлее.

– Не желаю, чтобы меня насквозь прокалывали, – ответил Пальцев. – Тут Иван Михайлович сказал насчет примера…

Прикусив кончик уса, свисавшего с толстой поджатой губы, Захар Петрович на секунду умолк. Собравшись с мыслями и пересилив свое казацкое упрямство, продолжал:

– Как говорится, не согрешишь – не покаешься. А не покаявшись, и души не спасешь… Так вот, я каюсь. Вы меня похваливаете за эту столовку, а идейка и все остальное – его работенка!.. – Пальцев указал на Агафона. – Обвел меня этот экономист, как дуреху невесту вокруг аналоя, и еще протокол благодарности от комсомольцев подсунул…

Под хохот присутствующих управляющий рассказал, как было дело.

На этом и кончилось все. Уезжая из отделения, Молодцов погрозил Агафону кулаком, сказал полушутливо:

– Ты, парень, сегодня всех нас раздел. Смотри, теперь крепче держи ошкур, а то и тебя высекут…

– Да я уж битый, не страшно, Иван Михайлович, – настороженно и замкнуто ответил Агафон.

Роман Спиглазов отчужденно стоял в сторонке, молчал.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Володя Лигостаев выехал из Дрожжевки ни свет ни заря, с намерением быть дома к десяти утра. Полусонная Варвара, ехавшая с ним за товаром для магазина, почти всю дорогу ворчала на такую рань, а ему хоть бы что. Он вчера вечером сговорился с зоотехником Галей встретиться на Чебакле, чтобы вдоволь наглядеться, как цветет нынче крушина…

В городе, около складов оптовой базы райпотребсоюза, скопилось много запыленных грузовиков. В ожидании погрузки водители машин и возчики пароконных подвод сидели в тени, покуривали, закусывали и делились дорожными впечатлениями.

Володя погрузил товары одним из первых: ожидая Варвару, с нетерпением поглядывал на часы.

Стрелка безжалостно тянулась к десяти, а Варька ушла на рынок и пропала. Володя сидит у открытой дверцы кабины, на приступке, и с досадой посматривает на старую торговую площадь. От рынка туда и обратно густо идет народ с сумками и сетками, наполненными разной снедью.

Толпу пересекли парни и девушки, наверное, десятиклассники, а может быть, студенты техникума, с рюкзаками и сумками и скрылись за углом. Вихрастый большелобый мальчишка лихо прогнал поперек площади металлический обруч и едва не накатил его на высокую, броско одетую в пестрый костюм женщину с желтым пузатым чемоданчиком в руках. Испуганно посторонившись, она остановилась, поставила на землю чемодан и начала расспрашивать о чем-то мальчишку, извлекавшего из канавы свой обруч. Выслушав ее, он указал рукой на стоявшие возле склада грузовики и покатил дальше. Женщина перебросила на левую руку огненного цвета плащ, каких Володя отродясь не видывал, подняла свой чемоданчик и направилась прямо к машине. Подойдя ближе, спросила, как проехать в Чебаклинский совхоз и не будет ли туда попутной машины.

Володя ответил, что он сам из Дрожжевки и охотно подвезет попутчицу, если она согласится ехать в кузове. Женщина заявила, что с удовольствием поедет где угодно, лишь бы скорее ехать. Она была очень миловидна, но слишком, как ему показалось, изысканно одета, в темно-пестрый костюм с многочисленными на юбке пуговками, аккуратно и ловко облегавшей ее высокую, слегка начинающую полнеть фигуру.

– Вы, наверное, из центра? – спросил Володя.

– Да. Из Москвы, – шурша своим ярко-красным плащом, вытирая маленьким платочком высокую белую шею, обрадованно ответила она, еще раз горячо поблагодарив его за согласие взять ее в попутчицы.

– Вы, наверное, к нам в командировку?

– Нет, я просто так, сама, – смущенно ответила она.

– То есть как? – удивился Володя.

– Вот так и приехала к вам в гости, – улыбнулась она приятной и доброй улыбкой. – У вас там работает Чертыковцев… Гоша Чертыковцев, – знаете такого? – по-прежнему славно и радостно улыбаясь, спрашивала Зинаида Павловна.

– Как же не знать! – воскликнул Володя.

– Боже мой! Как мне отчаянно везет! – восторженно проговорила она, безмерно радуясь встрече с этим простым симпатичным шофером. – Расскажите, как он там?

– Полный порядок. Боевой парень, дай боже, как тянет нам жилы по транспорту… А вы кто ему будете? – откровенно по-деревенски спросил Володя.

– Я родственница близкая… – Зинаида Павловна вспыхнула, покраснев, как ее плащ.

Володя, с любопытством рассматривая ее чистое, освещенное солнцем лицо, поспешно добавил:

– Да, товарищ Чертыковцев у нас работает, только, боюсь, не захватите вы его сегодня.

– Почему же не захвачу? – встревоженно спросила она.

– Вчера еще с вечера уехали.

– Куда?

– Вместе с главбухом на рыбалку. Есть у нас такой заядлый рыбак Ян Альфредович, да и дочка ихняя любому парню не уступит по рыбалке.

– Я их тоже знаю! – обрадовалась Зинаида Павловна. – Я и к ним в гости… главным образом к ним, – неожиданно для себя самой солгала она.

– Дочек тоже знаете? – спросил Володя заинтересованно.

– Разумеется! Марту, Ульяну! Очень славные девочки! – Зинаида Павловна говорила возбужденно и чрезмерно громко.

– Младшая, агрономша наша, тоже с ними поехала, – продолжал Володя. – Парочка хоть куда! Она всех наших парней отшила и только с ним. Да ведь они, говорят, и раньше знали друг дружку, а эту весну в четвертом отделении вместе работали. Там уж давно свадьбой попахивает… Может, вы на запой к ним прикатили?

– Да, да, возможно, – невпопад ответила Зинаида Павловна, остро чувствуя, что ей нужно присесть где-то и выпить хотя бы глоток воды… Во рту у нее было сухо, и ноги онемели, как чужие, и сердце поначалу ворохнулось шибко, а затем зловеще притаилось, словно ожидая чего-то еще худшего.

Уже больше года она жила неизвестностью. Это угнетало и тяготило ее. Теперь Агафон писал родителям коротенькие письма, а ей ни строчки. Она верила, что он еще не совсем вычеркнул ее из своей жизни, и на что-то надеялась. Наконец не выдержала, оставив девочку-искусственницу на попечение матери, села в Москве на самолет и вот уже была почти у цели. Сходя с поезда, она вдруг подумала об Ульяне и поняла, что из этой поездки ничего путного может и не выйти. Слишком хорошо был ей известен характер Агафона, но все же хотелось скорее увидеть его, что-то сказать о себе, о маленькой… А может быть, вернуть утраченное.

А сейчас шофер Володя вдруг ошеломил ее своим бесхитростным рассказом, напоминал о том, чего она давно в душе опасалась. Она сама жила в деревне и хорошо знала, что там никакая тайна удержаться долго от людского глаза не может. Да и зачем Агафону таиться? Больше года он не получал от нее писем и мог поступать как ему хотелось. Овладев собой, она стала расспрашивать Володю, где находится то место, куда они уехали на рыбалку.

– На Урале, – ответил он.

– Далеко?

– Каких-нибудь полчаса езды на машине.

– Ох, если бы вы сразу же отвезли меня туда, – попросила она.

– Не знаю, как быть…

– Я, миленький, очень тороплюсь и, может быть, даже сегодня же и вернусь обратно.

Она так горячо и усердно, почти сквозь слезы, упрашивала его, что, несмотря на назначенное с Галей свидание, Володя согласился. Да и как можно было устоять перед такой славной, обаятельной попутчицей!

Площадь и прилегающие к ней улицы все больше заполнялись спешившими людьми. Наконец появилась и Варвара с многочисленными кульками и свертками; рассеянно взглянув на незнакомую женщину, стала укладывать покупки в рюкзак, лежавший в кабине.

Улучив момент, Володя шепнул ей про попутчицу:

– К нам, в Дрожжевку. Обещал подвезти.

– Ну и пожалуйста, пусть лезет на тюки. – Потом подошла к незнакомке, щурясь от яркого солнечного света, спросила: – Не дачу снимать?

– Родня нашего Чертыковцева, – ответил Володя.

При этом имени у Варвары зашевелилась на затылке кожа и начала зудеть. Так ненавистен был ей Агафон Чертыковцев.

– Значит, к Чертыковцеву? – окинув Зинаиду Павловну с головы до ног, в упор спросила она. – Вы кем ему доводитесь?

– Он мой двоюродный брат, – машинально ответила Зинаида. Ей хотелось поскорее уехать. При виде сердитой чернобровой особы она уже начала раскаиваться, что затеяла эту сумбурную поездку, с отчаянием думая об оставленной в Москве девочке.

– Дал вам господь бог такого братца, – с откровенной озлобленностью проговорила Варвара.

Володя помог Зинаиде Павловне залезть в кузов.

– Он вас что, очень обидел? – уже сверху спросила она.

– Еще как! Вовек не забуду! – открывая дверцу, ответила Варвара.

– Хватит, Варя. Поехали, – сказал Володя и уселся за руль.

Зинаида Павловна присела на какие-то тюки. Варвара забралась в кабину, на свое обычное, завмаговское, рядом с шофером, место.

Так начался в жизни Зинаиды Павловны еще один очень трудный день. В кузове сильно потряхивало, но она не замечала этого, вспоминала тот далекий майский вечер, когда они ездили с Гошей в Устиновку за цветочной рассадой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Хорошо было тогда после дождика; ослепительно яркой казалась ей молодая листва берез, тихо и ласково плескалась в крутых берегах Волга. Все походило на радостный сон. На ней была любимая, с рогончиками, курточка светло-зеленого весеннего цвета, которая будто излучала солнечную теплоту и обвевала всеми запахами мая. Вспомнила, как ей чудилось, что Гоша ведет не полуторку, а волжский на подводных крыльях «Метеор», который уже с весны начал бурно рыскать по водной трассе Калинин – Углич, пугая сильной, косматой волной зазевавшихся на лодках удильщиков. Она с радостью чувствовала, что Гоша хотел показать ей, как он умеет держать в своих крепких руках не только ее ладошку, но и баранку руля.

– Тише, Гоша! – прижимаясь к его плечу, шепотом говорила она. Ей так было хорошо, что хотелось ехать куда-то далеко-далеко и совсем не шибко…

– А я люблю с ветерком, – шепнул он ей на ухо одними губами и, видимо, слишком сильно нажал на педаль газа.

Машина катилась по гладко укатанной полевой дороге вдоль правого волжского берега. На колее сверкала в лучах солнца мутная дождевая водичка. Облысевшие скаты колес хлестко врезались в темные зеркальца луж, обдавая зеленевшую на обочинах весеннюю травку дрожащими брызгами. К деревне Устиново подкатили на большом ходу. На повороте у въезда в село Агафон все же сбросил газ, потому что еще издалека увидел опасность. Слева, на затравевшей дороге, кувыркались ребятишки; направо, против крайней избы тетки Марфы, самой скандальной устиновской бабенки, неуклюже растопырив ноги, стоял пестрый теленок. Увидев приближавшуюся машину, он игриво взбрыкнул и, волоча привязанную за шею веревку, резво скакнул на дорогу. Агафон попробовал притормозить, но Зина почувствовала знакомую дрожь и непокорность руля. По влажной молодой травке колеса заскользили юзом. Агафон отпустил тормоз, но машина лихорадочно юлила и по инерции катилась прямо на телка с дурацки взлохмаченной башкой… Она пронзительно вскрикнула и зажмурила глаза: поняла, что сворачивать поздно, да и некуда… Слева безмятежно резвились детишки, впереди, прямо перед радиатором, раскорячился теленок, справа голубела застекленная веранда Марфиного домишки… Агафон сильно крутанул баранку и направил машину на угол веранды, стоявшей на легкой кирпичной тумбе. Почувствовав удар, она услышала звон разбитого стекла, треск ломающихся, вырванных с корнями яблонь, еще плотнее закрыла глаза и прижалась к его плечу. Мотор устало фыркнул на последних оборотах, пыхнул жаром развороченных внутренностей и сердито затих… Агафон по привычке машинально закрыл зажигание и легонько приподнял с плеча ее голову, горячо дыша ей в щеку, хрипловато спросил:

– Живая?

– Ой, Гошенька, что мы с тобой наделали! – Она посмотрела на него с тревогой, прижала лицо к его подбородку и задрожала.

Агафон осторожно и бережно отстранил ее, открыл дверцу кабины и скованно ступил на землю. Развороченный угол веранды с перекошенными, без стекол рамами уныло присел на разбитые кирпичи; тут же печально лежали с задранными кверху корнями белоствольные яблоньки, а между ними грядки клубники, сдобренные черной землей, навозом и распаханные вдрызг тяжелыми скатами колес.

После семейного судилища она увела Агафона к себе.

– Сейчас, Гоша, мы устроим роскошную тризну по нашей несостоявшейся смерти. Ой, как хочу выпить! – пообещала она и открыла высокий старомодный буфет. В большом графине кровавым рубином поблескивала настойка. Рядом на тарелке ютились пузатенькие, на тонких ножках рюмки. Тут же горкой румянились яблоки, купленные еще утром на пристани… Она помнила, как подошла к зеркалу. Лицо ее было свежим и молодым, над чистым гладким лбом возвышались темные волосы и пышно спадали на белую шею, прозрачно охваченную голубой нейлоновой кофточкой… Она налила Агафону и себе. Протянув ему рюмку, взволнованно сказала:

– Пей и успокойся маленько. Какой сегодня день!

– Надолго запомнится, – возбужденно сказал он.

Чокнулись. Настойка оказалась очень приятной.

– Крепкая, – проговорил Агафон.

– На чистом спирте, – ответила она и тут же спросила: – Признайся, ты там, в Устинове, очень боялся?

– Конечно. Дети же, да еще этот глупый телок.

– Я зажмурила глаза и только чувствовала, что ты рядом, и больше ничего… – прошептала она, глядя в зеркало.

– Теперь все уже позади, – сказал Агафон.

– Да! Ты все хмуришься? Выпей еще и не сердись на отца.

– Уехать, что ли, куда-нибудь? Вот окончу техникум и уеду…

– А куда? – полураскрыв яркие, как настойка, губы, тревожно спросила она. Подавляя волнение, схватилась за щеки и начала тереть их ладонями: ей неудобно было даже перед зеркалом…

– Куда, говоришь, уехать? Разве это проблема? Мало ли мест, стройки разные, ну и, конечно, целина. И на Урал можно.

– А родители, а институт?

– Не хочу сейчас об этом думать… – сказал он дрогнувшим голосом. Он так посмотрел на нее хмелеющими глазами, что она поняла его и себя.

А он сорвал лишь отчаянный поцелуй и убежал…

Но все предрешили тогда между ними и та авария, и ссора его с родителями, и ее наливка, и его поцелуй, – от нее он так и не убежал… Бывая в доме Чертыковцевых, она тогда почувствовала, что судьба Агафона упиралась в глухую стенку бытовой семейной косности. Как и многие родители, отец и мать хотели, чтобы все делалось по их велению, не понимая того, насколько необычен и не похож на других их сын. Зинаида как-то сразу чутко угадала его самобытный, противоречивый характер.

Перед отъездом в Москву она поправила волочившийся по земле плащ, на котором сидела с Агафоном, и ни с того ни с сего начала вдруг рассказывать о своей неудавшейся семейной жизни, не пощадила даже своих и его родителей: те были против ее новой любви.

– Ты только, Гоша, на них не обижайся. Все папы и мамы хотят нам добра, – закончила она.

– Да я уж остыл… Только зло берет, когда тебя считают все еще домашним телком… А я же тебя люблю! – выдохнул он.

– Вот и правильно, милый мой!.. – воскликнула она и, еще надеясь, взяла его за руку.

Идя по темной, почти не освещенной улице, как-то само собой незаметно перешли на медленный шаг, постепенно успокаиваясь и забывая дневную передрягу. Поравнявшись с домом, где жила Зинаида Павловна, остановились.

– Ведь ты сегодня, Гоша, совсем не ужинал! – спохватилась она и снова грела его руку в своей руке, как и утром, когда они сговаривались ехать вместе. – Я тоже ничего не ела и даже не обедала. Зайдем ко мне, угощу донским рыбцом, от мамы посылку получила. Прелесть какой рыбец, прозрачный, как стеклышко. Идем!

– Не знаю. Спасибо, – замялся Агафон. – Я было направился к Виктору, выпить захотелось и забыться маленько…

– А у меня есть та настойка. Пошли! – Она решительно потянула его за руку. – Хочу за это выпить до дна… Как тогда, после аварии. Помнишь?..

«Вот и выпили», – вздохнула теперь Зинаида Павловна. Машину качнуло. Натужно завывая мотором, она упрямо полезла на крутой изволок. Сбоку надвигалась желтая гора, посвистывая на ветру сухими метелками старого ковыля, из которого зубасто выглядывали красноватые камни.

Приближалась Дрожжевка.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Миновал радостный солнечный май, благоуханно осыпав Чебаклу белым душистым цветом черемухи, смородины и дикой вишни, умытой на плоскогорьях и в долинах росным утром и теплыми благодатными ливнями. Прошел почти знойный июнь. Сочные хлеба стрельнули в дудку и вымахали до конской подпруги, а в кукурузе хоть верблюжат прячь. На крутобоких горных увалах рассыпались совхозные стада. Около прохладных зеленеющих рощиц, бойко перекатываясь черными в густом ковыле комочками, упрямо стукаются безрогими лбами сытые молоденькие козлята, на которых умиленно поглядывают Марта и Кузьма с братишками, опоясавшими загорелые шеи длинными ременными кнутами. Козлята кувыркаются, ребятишки весело хохочут. Марта с Кузьмой незаметно отступают в тень притихших берез и неловко молчат.

Внизу, под горой, на реке Чебакле, у старой ласковой ветлы Дашутка в купальнике под цвет сирени сидит на срезанном бережку и бултыхает воду стройными ногами, попискивает от удовольствия, словно вылетевшая из гнезда ласточка. А рядом Федя с облупленными, опаленными солнцем плечами, в одних трусах, обнял подружку и что-то улыбчиво шепчет ей, тычется носом в ее загорелую щеку. Ужас как сладко обоим! Вчера они сотворили такое, даже вспомнить приятно и боязно…

А сегодня выходной день: как ни комсомольствуй – пришел праздник лета, троицын день, шут его побери! Сколько ни борись с этим старым обычаем, а гармошки и баяны выводят такую «тропинку длинную», что даже сам директор, Иван Михайлович Молодцов, сидит в кругу приехавших молодых сыновей с их женами и детишками и подтягивает: «Куда ведешь, куда зовешь…» Почему не запеть, когда два сына, инженеры крупнейших заводов, на выходной день в гости нагрянули? Когда есть собственный «Москвич», пятьдесят километров не расстояние. Старшой-то – начальник цеха Зарецкого крекинг-завода; и так выводит на баяне, что даже механизатора Сеньку Донцова завидки берут. Вот бы ему так выучиться играть! Огорченный недоступностью агрономши Ульяны Яновны, Сенька ведет под ручку и с утра донимает вялую и грустную Тамару-птичницу. Она опустила на глаза голубенькую косынку, словно неживая, шагает рядом, придерживая обожженной на солнце рукой мокрый от росы подол синего с розовыми лепестками сарафана. На Сеньке сапоги гармошкой, брюки с напуском на голенища, на мускулистом плече небрежно висит модный пиджак табачного цвета, на затылке черно-пестрая кепка. Он щедро сыплет самые задушевные слова – и все впустую. Она идет холодная и недоступная, словно манекен с заведенной пружиной. Когда вышли на тропку, отряхнула сарафан и взялась косу переплетать. Только что выкупалась в реке. Одна бултыхалась. Сенька вознамерился было подплыть и так далее, но она его так отчитала, что сама же теперь помалкивает и дуется.