Агафон с большой Волги

Агафон дивился хозяйской сноровке, изворотливости, наконец, работоспособности, с какою она с утра до ночи хлопотала вокруг своего обширного дома и даже успевала вязать очень ценные платки из козьего пуха. Он уже знал от Ульяны, что его хозяйка два раза в год выезжает к своим родственникам с большими чемоданами. Сестра ее жила где-то в Ставрополе, а младший брат – в Кустанае. Всем было ясно, что она сбывает там пуховые платки. Это делалось весьма аккуратно и расчетливо. Обо всех делах тещи догадывался и Мартьян, он как мог воевал с нею и Варварой, но его действия пока были малоуспешны. В доме жили два коммуниста, комсомолец и ничего не могли поделать с пожилой домовитой Агафьей Нестеровной. Она все хозяйство держала в своих хватких руках и чувствовала себя полным властелином. Зачем ей такое хозяйство? Ведь в семье три пары рабочих рук. Заработок Мартьяна, Феди и Варвары полностью обеспечивал их потребности. В сельмаге можно покупать и свежее мясо. А молоко рабочим и служащим доставлялось из того же отделения. Правда, чабаны на кошарах имели лично им принадлежащий скот – коров и овец, но они жили совсем в иных условиях. Кошары отдалены от центрального участка на большие расстояния, в горы. Почти все чабаны были люди многосемейные. Старший чабан шестой кошары, Николай Иванович Байсургенов – отец Кызлгая, имел десять детей и до сего времени жил в саманном азбаре. Без собственных коров и овец семья пока жить не могла. К тому же Николай Иванович был прирожденный кочевник, привыкший жить в степи и постоянно питаться мясом и молоком. Иной пищи он не признавал. Это был лучший в совхозе чабан. У него в отаре был самый большой приплод и отличный начес пуха. Агафон был на этой кошаре и познакомился со всей семьей. Байсургеновы жили очень дружно и ладно, ухаживая и выращивая в очень трудных, особенно зимних, условиях больше двух тысяч коз. Николай Иванович и Кузьма, так он перекрестил сам себя, встретили Агафона как старого знакомого, чуть ли не родича, и угостили вкусным бешбармаком, который он ел с удовольствием первый раз в жизни. Обедали, по старому киргизскому обычаю, только втроем: отец, старший сын и гость. Жена хозяина, тетка Кашмат, молодая, еще очень крепкая женщина, мать десяти детей, прислуживала. Пятеро черноголовых смуглощеких мальчишек и две маленькие трехлетние девочки-двойняшки сидели на нарах позади отца, на разостланной кошме, в один ряд, по возрасту. Самому старшему было лет двенадцать. Две младшие, после Кызлгая, сестренки учились в Валиевской средней школе и жили в интернате.

Ребятишки изучающе поглядывали на гостя, улыбчиво перешептывались и сидели очень смирно. Отец крошил мясо и поочередно давал им глодать кости. Они это делали с завидным, бесцеремонным аппетитом. Агафону очень и очень понравилась эта ватажка черноголовых малышей. Тоже обгладывая мосол, он смотрел на них и весело им подмигивал. Они сдержанно пыжились от смеха и дарили его взаимными взглядами черных, с прищуром глазенок, прелестных своей детской чистотой и лукавостью. Уезжая, он вынул из кармана десять рублей и подарил на гостинцы этой милой, радостной компании – вчера получил первую получку.

– Наверно, это не надо… – смущенно сказал Николай Иванович.

– На конфеты, – краснея, ответил Агафон.

– Привожу им гостинцев-то! Деньги имеем, не жалуемся. А они у меня работящие мальчишки. Ну ладно. Спасибо, – чувствуя, что гость тоже смутился, примиренно добавил отец. В душе ему даже понравилась простота гостя.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Вечером, когда Агафон проводил Ульяну и вернулся домой, он застал у себя гостя. В комнате сидел с ружьем в руках и ждал его Кузьма. Он был тоже на комсомольском собрании и слушал пламенную речь Агафона. Кузьма хотел поговорить с ним там же, но, увидев, что парня поймала девушка и пошла с ним вместе, мешать не стал и решил дождаться на квартире.

Тому, что гость был с ружьем, хозяин не удивился. Кузьма почти никогда не расставался с ружьем.

Агафон провел его в комнату и принес чаю. Принимая из рук хозяина стакан, Кузьма без всяких предисловий сказал:

– Слышишь, Гафон, ты мне друг, да?

– Конечно, друг! – улыбнулся Агафон.

– У нас беда, Гафон.

– Что случилось? Какая беда? – смотря на суровое лицо молодого чабана, встревоженно спросил Агафон.

– Балшая беда, начальник, – сокрушенно качая головой, ответил Кузьма и расстегнул воротник потертого, но опрятного кителя. Он только осенью отслужил срок в армии на афганской границе и вернулся в звании ефрейтора. Однако любил носить все военное, потому что служил в пограничной кавалерийской группе, имел значок отличника границы и постоянно носил его на груди. Сейчас на нем были суконные офицерские брюки с зеленым кантом, заправленные в новенькие остроносые сапоги, сшитые из яловой кожи его отцом, – Николай Иванович был мастером на все руки.

– Да расскажи ты наконец, что произошло? – теряя всякое терпение, спросил Агафон. Он еще мало был знаком с обычаями степняков: сначала неожиданно огорошить себеседника мудрым вопросом, а потом уже исподволь начать замысловатый восточный разговор.

– А то, что больно хорошо, что ты стал нашим другом, – держа чашку обеими руками и медлительно попивая чай, с достоинством древнего аксакала ответил Кузьма.

– Я рад это слышать… Но ты все-таки расскажи про свою беду.

– Ты знаешь пьяницу Апоньку? – вдруг спросил Кузьма.

– Какого Апоньку? – вытаращил глаза Агафон. – Шофера, ты хочешь сказать!

– Да, да! Он самый, который приехал тогда к нам на грузовой автомашине. Шойфер Апонька Лохматов, – подтвердил Кузьма.

– Афанасий Косматов, наверное? Шофер надо произносить, понимаешь, Кузьма, шо-фер! – раздельно повторил Агафон.

– Хорошо. Так, скажем, шофер… Вот этот самый Апонька сегодня сказал, что он нас будет убивать, – удивительно спокойным, уверенным тоном, как нечто само собой разумеющееся, проговорил Кузьма.

– Как это убивать? За что?

Агафон стремительно вскочил со стула и подошел к гостю. Все это было так необыкновенно и неожиданно, что он на минуту растерялся.

– Сказал, что стреляет меня из своей тульской двустволки, – невозмутимо ответил Кузьма и прищурил чуть узковатые глаза, темные, как будто специально закопченные у вечного пастушьего огня. Вообще Кузьма был парень видный, с широкоскулым, задубелым от ветра и солнца лицом степняка, приятным и мужественным.

– За что? – с явной в голосе тревогой спросил Агафон.

– Он воровал для своих коров совхозное сено и говорит, что я его продавал партийному секретарю Михайле Соколову.

– Как продавал?

– Конечно, не продавал… Я просто сказал Михайле Соколову, что Апонька, как самый последний свинья, пьянствует, сено для своих коров косить не хочет, а казенное сено крадет. Болше я ничего не говорил.

– Теперь наконец понятно, – облегченно сказал Агафон. – Ты не бойся. Он напугать тебя хочет. Ты молодчина, что сказал.

– Зачем мне бояться, Гафон! Если он в меня стреляет, я тоже двадцать жаканов* зарядил… Вон она, моя винтовка-то! За отличную стрельбу значок имеем, уж не промажем… – убежденно заверил Кузьма.

>

> * Ж а к а н ы – пули.

– Этого нельзя делать. – Агафон дружески положил ему руку на плечо и объяснил, что Афонька Косматов трус. А трусы всегда только грозят и при первом же случае прячутся. Обещал, что в обиду Кузьму не даст и, ясное дело, заступится как за друга и лучшего чабана. А воришку Афоньку, конечно, накажут и церемониться с ним не станут.

Кузьма, в свою очередь, дал слово, что первый никогда ссоры не начнет, но в то же время предупредил, что при случае сам поймает Апоньку и живым доставит на центральный участок. Принимаясь за третий стакан чаю, вдруг ни с того ни с сего спросил:

– Скажи, Гафон, сколько надо учиться, чтобы стать главным зоотехником?

– Много и долго надо учиться, пять лет.

Кузьма разочарованно покачал головой. Откусив кусочек сахару, снова спросил:

– А короче нельзя?

– Нельзя короче… – сдерживая улыбку, ответил Агафон. – А зачем ты спрашиваешь?

– Жениться хочу потому что, – сказал Кузьма убежденно, как о деле, давно уже и твердо решенном.

– Не понимаю… – Агафон так опешил, что разводил только руками, недоуменно качал головой.

– На русской, – упрямо продолжал Кузьма.

– Ну и пожалуйста! – Агафон не выдержал и захохотал.

– Почему смеешься?

– Ты чудак, Кузьма! То хочешь стать главным зоотехником, то вдруг жениться собираешься…

– Ты думаешь, туда-сюда скачу на своих словах верхом, как на лошади? На ком я жениться хочу, она образованная, а я чабан… Какой тут смех! – обиженно проговорил Кузьма.

– Погоди, друг, погоди! Ты не серчай, Кузьма, – заговорил Агафон. Осененный догадкой, он вспомнил намеки Ульяны о Марте, которым не придал тогда никакого значения. Да и трудно было угадать, где она говорит серьезно, а где шутит. Поглядывая на присмиревшего гостя, спросил: – Значит, у тебя есть невеста?

– Приметил, – кратко ответил Кузьма и глубоко вздохнул.

– Как ее зовут? – допытывался Агафон.

– Э-э! – протянул Кузьма и поднял кверху палец. – Ты хитрый, Гафон, все узнавать хочешь. Так нельзя. Очень нельзя… Это ведь не коза, веревкой за рога не поймаешь, в амбар сразу не потащишь, друг…

– Правильно говоришь, Кузьма, – согласился Агафон. – Ты сколько классов окончил?

– Четыре, наверное. Ну, еще в армии немножко учился. Раньше здесь трудно было учиться, друг. Война началась, отец на фронт уехал. Мы маленькими были, совсем кешентай! Мне было четыре года, что ли… Две девочки еще меньше. Козье молоко пили, а то бы, наверное, совсем сдохли. Дождей не было, трава сухая, козы тощие. На фронт тоже потом мясо посылали. Война кончилась, отец вернулся, опять стали жить вместе на кошаре. Лошадей мало, тракторов тоже, одни старые, три штуки было. В сабан коров запрягали, и айда пахать. Один кызык был, смех. Сами в горах, а школы тут. Одежонки нету, какое учение! Потом все-таки четыре класса кончил. А за это время еще пять штук отец родил. Приехал сюда ко мне в школу и говорит: «Айда, сынок, коз пасти, мне трудно одному, помощник нужен». Двенадцать годов тогда уж было. Поехал на кошару. Шесть лет тогда пас, а потом в армию пошел. Если бы армию не сократили, наверное, офицером стал бы, в училище пошел бы… – закончил Кузьма.

– Учиться тебе нужно, друг, ты прав, – сочувственно проговорил Агафон, начиная глубоко осознавать, как по-разному складываются жизнь и судьбы его поколения.

– Учусь сейчас немножко, в кружке, да мало… Далеко ездить, – сказал Кузьма и стал прощаться.

– Сделаем так, что семинары будем проводить прямо на кошарах, как это делается в отделениях.

– Там народу много, а у нас мало, – возразил Кузьма.

– Будешь заочно еще учиться, – сказал Агафон и объяснил, что он тоже решил и станет учиться заочно.

– Спасибо, друг. Будем учиться. Зоотехником-то уж стану, – убежденно закончил Кузьма.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В этот вечер Мартьян, возвращаясь домой, встретил на улице Глашу и хотел в сумерках перейти на другую сторону. Но она сама остановила его и упрекнула:

– Ты что, перестал людей узнавать?

– Очень уж ты нарядная, – решил отшутиться он, посматривая на ее новый плащ. Ему не хотелось останавливаться только потому, что он был слегка выпивши. Пьяных Глаша не выносила. А Мартьяна встретил отец Кузьмы, Николай Иванович, и на минутку затащил в чайную. Ну и выпили четвертинку. Если бы не такой случай, Мартьян не прошел бы мимо… Сейчас он пил очень редко, но одно время «закладывал» основательно. Варя его тоже иногда не отказывалась. Бывало так: выпьют вместе и непременно поссорятся, а потом снова мирятся за второй бутылкой. Глаше все это было известно, и она презирала за это Варвару, не спускала и Мартьяну как бывшему другу мужа. Мартьян отлично знал ее негодование и побаивался.

– Нарядная, говоришь?

– Да.

– Плащ новый купила. А ты что-то очень веселый…

– Тебе просто показалось. Пройдемся, раз встретились, – предложил Мартьян. – Мне с тобой поговорить хочется… Ты не торопишься?

– Не тороплюсь… Вышла подышать весенним воздухом… Ой как люблю весну! – воскликнула Глаша. Она наперед знала, какой будет разговор. Понимала, что живется Мартьяну нелегко. Но ничем помочь не могла. Сама пережила такое, что до сего времени забыть не могла.

Свернули в переулок, тихий, безлюдный, и направились к речке.

От реки шел запах брожения ласковой и теплой горной весны. Под ногами хрустела и ломалась сухая прошлогодняя трава; медленно, но, как всегда в природе, упорно пробивалась густая, мягкая, весенняя щетка молодого ковыля. Идти и наступать на нее им было приятно, может быть даже радостно, если бы был такой же их разговор… Но он не был таким.

– Ты что-то хотел мне сказать? – спросила Глаша.

– Каждый раз хочется сказать многое.

– А говоришь совсем не то…

– Так получается, что все время и говорю не то, и не так, как люди, живу, и не то делаю… Вот и Варвара и теща Агафья Нестеровна меня учат: не так по горнице прошелся, половички смял, не тем глазом на жену посмотрел. А мне, понимаешь, часто хочется эти половички да занавесочки растоптать, сапожищем кого-нибудь поддеть!

– Ой как страшно! – пошутила Глафира и сделала шаг в сторону.

– Ты не смейся! Для тебя сегодня тоже словечки приготовлены.

– Только не пугай, пожалуйста. Ты в райкоме-то хоть был?

– Раз вызывали, значит, обязан быть.

– Что тебе сказали? – с тревогой спросила Глаша.

– Обещали выговор снять.

– Правда?

– А почему же нет, раз он неправильный. Но это все равно ничего не меняет. Все думают, что мы с Романом два волка около одной телки. А это не так! Я за жену глотку грызть ему не собирался и не собираюсь. Я взял его за грудки потому, что он трус и бюрократ, нечистоплотный человек и рыльце у него давно в пушку. Такие мутят воду так, что пить потом не хочется из нашего родника!

– Ой как ты его ненавидишь! – Глафира была убеждена, что в Мартьяне бушует необузданная мужская ревность, оскорбленное самолюбие. Именно это отдаляло и отталкивало ее от Мартьяна. Она прожила с мужем очень короткое время и знала только мгновенно озарившую и быстро, словно сон, промелькнувшую любовь, грусть разлуки и ожидания, а вместо этого потом пришла похоронная, как и в годы войны на отца. О ревности Глаша знала только по книгам. Она даже не представляла себе, что может еще раз испытать те же-чувства к другому мужчине, какие она испытывала к Николаю, ласковому белокурому, синеглазому парню. А ведь вначале ей нравился и Мартьян, когда они, два друга, за одним столом, по-братски справили две свадьбы и вскоре уехали за границу дослуживать свой срок. Ведь оставался-то только один-единственный год…

– Ты не прав, Мартьян, не прав. Спиглазов сейчас много делает. Добился фондов на сборные дома. С утра до ночи по кошарам да по отделениям носится, – возразила Глаша.

– Знаю я его все поездки… Знаю, Глаша! Он сейчас все прекратил, даже тайные свидания… Кожу наращивает потолще, чтобы где-нибудь не прокололи. Трусишка!

– Он не трус, ты это зря, – защищала Глаша Спиглазова, зная, что и деверь Михаил Соколов относится к нему положительно.

– Эх, Глафира! Думаешь, все такие чистые, как ты? Он меня боится, а Варвара от этого еще хуже бесится. Ведь кто ее директором сельмага устроил? Он. В члены правления райпотребсоюза провел, в депутаты Совета. К ней же теперь подступиться нельзя. А что я для нее? Комбайнер, штурвальный. От меня керосином разит, а от него духами «Москва». У него друзья министры, члены правительства, а у меня Николай Иваныч Байсургенов, чабан! Я понимаю, что жена Спиглазова Раенька, эта несостоявшаяся певица, конечно, так себе, степной кузнечик, порхает с кустика на кустик, крылышки и губки подкрашивает и влюбляется во всех приезжающих уполномоченных… Я понимаю, такой мотылек кому хочешь опротиветь может. А он мужик здоровый и по-своему даже не глупый. Ему именно такая деловая подружка нужна, баба вроде Варвары. Ну и, как говорится, бог с ними! Разойдемся, и каждый начнет жизнь по-новому. Детей у нас нет, никто здесь не пострадает. А Раечка подцепит какого-нибудь уполномоченного… Так нет, он трусит, до смерти боится, что партбилет может потерять. Тогда надо за штурвал садиться, а он не привык да и не умеет.

– Ты очень злой, Мартьян. Такое говоришь! – грустно покачала головой Глаша.

– Правду говорю! Пусть он меня не опасается. Я решил уехать. Жалко, конечно. Прожил здесь лучшее время молодости, научился чему-то. Что-то сделал хорошее. Недавно еще одну штучку смастерил, да не докончил немножко. Бросать жалко. А в другом месте знаю, что не доделаю…

– Ах, Мартьянушка! Золотая у тебя голова. – Глаша неожиданно протянула руку и ласково потрепала его волосы. Быстро отдернув руку, прибавила: – А выпил-то сегодня зачем?

Мартьян опустил плечи и съежился. Не ответив на ее вопрос, проговорил с грустью:

– Золотые головы бывают только у идолов, а я человек, Глаша.

– В том-то и загвоздочка, Мартьян, – понимающе сказала она и задумалась. Ей было тоже грустно и жаль его.

– В чем загвоздочка? – осторожно спросил он.

– В нашей жизни, Мартьян. От каждой царапинки душа болит.

Задумчиво помолчав, спросила:

– Ты все сказал?

– Все, что есть, тут, – Мартьян постучал себя по груди. – Все, что накопилось, сразу не выскажешь…

– Значит, уедешь? – словно не слушая его, проговорила она.

Мартьян ждал затаенно. Вдруг она скажет желанные слова, единственные: «Я тоже с тобой!» Но она не произнесла этих слов, вместо них добавила:

– Раз уж решил, то на счастливую дорожку много слов говорить не надо.

– Счастливые дорожки бывают только в сказках. А я напрямки иду, через бурелом. Не только душу поцарапал, но и сердце.

– Мне жаль тебя, Мартьян. – Глаша участливо, с нежностью посмотрела на него, но он этого не заметил, а только почувствовал одну, унижающую его самолюбие жалость. В таком возбужденном состоянии он не понимал ни ее, ни себя. Ответил со скрытой обидой:

– И на том спасибо. А я жалею об одном, что не меня тогда в Пеште стукнула пуля, а Колю…

– Перестань, Мартьян! – выкрикнула она тоскливо.

Но ему уже трудно было сдержаться.

– Лежал бы сейчас, ни тоски тебе, ни заботушки. И жалеть некому…

– Замолчи, ради бога!

– Нет уж, выговорюсь напоследок. Как сейчас, помню веселое застолье. Вы молодые, муж и жена, счастливые. Каюсь, позавидовал ему тогда, а теперь его смерти завидую. Вот оно как получается. Он понял все, да и ты тоже. Решили и меня тогда счастливым сделать, Варю сосватали. А мы как чуяли, что в бой пойдем. Отпуск короткий, быстро сладились. Все произошло, как по боевому расчету… Я рассказал ей про свою погибшую семью, про детский дом. Она пожалела меня, уступила. А выходит, рано пожалела. Жизнь за жалость расплаты требует. А платить-то нечем… Так что жалеть меня не надо.

Мартьян достал папиросы и закурил. Огонек спички осветил его бледное, взволнованное лицо.

Глаша низко опустила голову и молчала. Не спеша вынула из сумочки забелевший в руке платочек, вытерла им горячий лоб, спросила тихо:

– Скажи, что ты от меня хочешь?

– Думаю, что не стоит говорить.

– А ты скажи!

– Хочешь знать правду?

– Смотря какую. Говори, говори! – комкая в руках платочек, Глаша потупилась.

– Скажу одно: нельзя же все время, годами, только жалеть друг друга и по головке гладить. А мы только и делаем, что сочувствуем самим себе. Ты мне, а я тебе. Невыносимо это, как-то даже странно, Глаша, словно сердца наши высохли и сжались в маленькие комочки. Природу нельзя законсервировать. Это противоестественно. Жизнь всегда ищет и требует обновления, – торжественно и немного напыщенно заключил Мартьян.

– Что-то ты очень замысловато слова жуешь, – с откровенной насмешкой сказала она. – Нельзя ли попроще…

Глафира отлично понимала, куда он клонит, но не хотела признаться в этом. Такой разговор возникал между ними не раз, только несколько в иной форме. Выпивши, Мартьян бывал резковат и более откровенен. Сейчас он старался быть сдержанным.

– Проще? Можно и проще. Семья, вот в чем вопрос. Надо ведь не только комбайны водить, но и детей родить. Например, Варвара об этом и слышать не хочет. Ей красивую фигуру жалко. Мало ли таких! Я знаю, ты не такая. С тобой случилась беда. Я все понимаю. Со мной тоже жизнь поступила не очень ласково, но я борюсь и буду крепко сражаться, чтобы хоть людям легче жилось.

– Да, ты настоящий борец, Мартьян. Чего-то ищешь, чего-то хочешь, ждешь… За это и уважаю тебя. Но ты знаешь хорошо, что я не борец, ни с кем я не боролась, кроме своего горя.

– Ты выдержала. Пора и о другом подумать.

– Я думаю. Ой, сколько еще думаю!

– Вот и хорошо. Пора снимать траур. В вечном трауре ходят только одни монашки, а ты женщина русская, сильная.

– Может быть, – загадочно проговорила Глафира. – Ты всерьез решил уезжать?

– Могу и не уехать… – Мартьян с волнением ждал ее ответа и дождался.

– Нет, тебе надо уехать, – твердо сказала она и, повернувшись, быстрыми шагами пошла назад.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В воскресный день Агафон завтракал вместе с Мартьяном. Накануне Варвара пришла откуда-то поздно ночью и долго нежилась утром в мягкой постели. В другие дни Мартьян с Федей вставали рано, брали с собой еду и торопились в мастерские. У Агафона же совпадало так, что ему приходилось садиться за стол с Варварой. Агафья Нестеровна готовила для них сытную и вкусную еду, получая с жильца львиную долю его зарплаты. Сама она садилась с ними редко и больше всего торчала около топившейся русской печи, орудуя огромным ухватом и большими, пузатыми чугунами. Скотину и прожорливого хряка надо было кормить.

– Зачем, Варвара Корнеевна, вы заставляете мамашу столько работать? – как-то спросил Агафон. – Она уже в годах…

– А кто ее заставляет? Я, что ли? – удивилась Варя. – Она всю свою жизнь так…

– А зачем столько животины иметь? Ведь на нее столько нужно, извините, чертоломить!

– Мы привыкли… – уткнувшись в тарелку, сказала Варвара.

– Да она одна все делает, – возразил Агафон.

– Ну это неправда, – вспыхнула Варвара. – Мы тоже помогаем – и огород обрабатываем, и сад. А раз есть сад, то корову обязательно надо держать, для удобрения навоз нужен.

– Предположим, что так. А овцы, козы, хряк, бычок, телка? – перебирал Агафон.

– Вы меня простите, Агафон Андриянович, но вы сами сейчас едите яичницу с салом от нашего хряка. Мартьян с Федей тоже каждое утро отрезают по шмотку, да еще по три вареных яйца, по соленому огурчику, а еще обед… Скажете, можно в чайной столоваться? Бросьте! Вы там хоть раз обедали?

Агафон заходил туда единственный раз, и ему там не очень понравилось. Сейчас он признался в этом, но все же стал возражать, ссылаясь на то, что общими усилиями можно добиться, чтобы чайная была образцовой.

– Пробовали… Меня все равно от такой пищи тошнит, – брезгливо проговорила Варвара. – Эту проблему надо еще решать. У нас сотни нерешенных проблем. Повара, подавальщицы, самообслуживание, качество продуктов.

– Все это можно самим решить, – твердо проговорил Агафон. Он забыл, что эту же проблему поваров даже в доме отдыха отец решает десятилетиями и никак не может решить.

Слушая Агафона, Варвара смотрела на него смеющимися глазами и сыто, снисходительно улыбалась.

– Знаете что, Агафон Андриянович, – вытирая салфеткой яркие, чувственные губы, начала она. – Перестаньте меня агитировать. Ей-богу, я много слышу такого от моего муженька. У него столько всяких проблем, сколько на макушке волос… Вы лучше поухаживайте за какой-нибудь девушкой. У нас здесь столько интересных женщин. А вы, я смотрю, живете монахом, даже удивительно! Имейте в виду, это тоже проблема.

– Пытался однажды… – сорвалось у Агафона.

– Что пытались, Агафон Андриянович? – живо и заинтересованно спросила Варвара.

Агафон сразу посуровел и подозрительно долго молчал, рассеянно ковыряя вилкой остатки яичницы.

Варвара поняла, что парень пережил, видимо, глубокий душевный конфликт и принадлежит к малознакомому ей типу людей, то слишком откровенных, то чересчур замкнутых. «Уж не в меня ли влюбился? – подумала она весело. – Каждый день встречаемся за столом, шутим. А он все пытает меня про разные дела и спит за тоненькой перегородкой, слышно даже, как шуршит ночью книжными листами и частенько по ночам вздыхает».

– Заикнулись и сникли!.. Не хотите отвечать – не надо. Наверное, обожглись на молочке, теперь на сметану дуете, – грубовато добавила она.

Агафону необходимо было что-то ответить и перевести разговор в шутку. Поднимаясь из-за стола, он сказал:

– Было… Вы угадали. Учуяли и то, что говорить не хочу. Потому как больше учен на книжках, чем на практике…

– Практика – дело наживное… – усмехнулась она. – Не дуйтесь, как бычок на горячее пойло, и не берите пример с моего хромоножки… Он ищет необыкновенную любовь… А где она? Где она, эта красивая любовь? – повторила она.

– Не знаю, – пугаясь ее вызывающего взгляда, ответил Агафон.

– Не знаешь? Тогда как-нибудь, темной ноченькой, постучи мне в стенку… А я приду тепленькая и покажу тебе, какая она есть, любовь… Тоже мне, нашел проблему!.. – шепнула ему Варвара. Она вскочила, сорвала с себя белый передник, скомкав его в смуглых руках, захохотала и, не взглянув на ошеломленного жильца и покачивая бедрами, вышла из столовой.

С этого дня их совместные завтраки кончились. Он стал сторониться молодой хозяйки, даже думал переменить квартиру, но с жильем в поселке было по-прежнему плохо.

Несколько дней Агафон тревожно чего-то ждал, беспокойно прислушивался к каждому стуку и только тогда успокоился, когда смастерил и крепко прибил к двери своей боковушки внутренний крючок.

Как-то Мартьян сам зашел к Агафону в боковушку, присел на кушетку и начал сдержанно расспрашивать о делах конторы. Своей личной жизни он никогда не касался, только по-прежнему высмеивал тещу, критиковал порядки и руководство совхоза, склоняя Спиглазова во всех падежах. Вечерами, как узнал Агафон, Мартьян иногда заходил к Соколовым и засиживался там допоздна. Теперь, с наступлением теплых дней, он снова оборудовал себе кабинет в чердачной горенке, поставил там письменный стол и кровать, готовясь к экзаменам по заочному факультету механизации при Сельскохозяйственной академии. Учился он там уже два года, и, кажется, довольно успешно.

Агафон рассказал ему о своем столкновении со Спиглазовым, но о том, что несколько дней назад отправил в редакцию статью, не заикнулся ни словом, стыдясь того, что не очень-то лестно намекнул там и на некую даму…

– Это хорошо, что ты подсунул ему свою докладную, – выслушав Агафона, сказал Мартьян. – Но имей в виду, этот демагог злопамятен и обязательно начнет тебя ущемлять. До того как переехать сюда, он был управляющим конторой Сельхозснаб, завалил там дело и попал к нам главным инженером. Диплома я его не видел, но знаю, что в технике он мало смыслит. Обворожил Молодцова чем-то и ждет, когда добряк Иван Михайлович уйдет на пенсию. В прошлом году я покритиковал Спиглазова на партийном собрании за какие-то дела, и он мне вскоре это припомнил. Командировали меня с комбайном на уборку целинных земель Алтая. Приказ министерства был такой, что мы должны поработать там и оставить им комбайны. Спиглазов тогда, также временно, замещал директора. Вызывает меня и говорит, чтобы я взял не свой агрегат, а комбайн Борисова. Был у нас такой механизатор, за два срока расхлестал вдрызг новую, совершенно новую машину. Даже на второй год она не столько работала, сколько стояла на ремонте. Я, конечно, возмутился и от этой рухляди отказался.

«Ты же его все равно там оставишь», – заявил он. А я ему говорю, что это обман государства, очковтирательство. Привезти туда «гроб» и загорать с ним. Причем по паспорту машина новая, в утиль ее не спишешь, значит, целинники замену получат не скоро. Наш же совхоз взамен оставленного там агрегата получает новенький, но и мой еще работал тогда замечательно. Я его берег, как свое сердце. На зиму пригонял домой под окна, закрывал разными тряпками и заваливал снопами соломы. Ты поезжай по другим хозяйствам и посмотри, как хранится наша техника! Под снегом, дождем. Металл коробится, деформируется, а весной начинаешь приступать к ремонту, глядишь, некоторые самые важные части отвинчены и украдены. Попадаются всякие нечестные люди. Ну и сцепились мы с ним. Он приказывает, а я ни в какую. А вечером я взял да позвонил на квартиру секретарю райкома партии. Нашего Романа вздули. Но пакость он мне все-таки устроил.

– Какую же? – настороженно спросил Агафон, начиная предполагать, что вот сейчас Мартьян поделится своими сокровенными делами.

– Просто сыграл со мной скверную штуку… Он тогда лично, по заданию райкома, должен был вовремя обеспечить погрузку машин в эшелон. Мы в это время были где-то на слете. Погрузка происходила без нас. Ехали что-то очень долго. Надоело. Все уже по работе соскучились. Приезжаем, начинаем разгружаться. Вижу, комбайн мой здесь, а соломокопнителя нет. Мне целинники говорят: «Ты что, милый, на курорт сюда приехал?» Срамота! Пришлось копаться в старой рухляди и собирать соломокопнитель. Конечно, нашлись и еще такие спиглазовы, прислали столько разного барахла, что на станции образовалось кладбище машин. Местничество заедает, а отсюда такие позорные для нас факты.

– А напомнил ему потом о копнителе? – спросил Агафон.

– Ясное дело! На партийном собрании. Он выступил и заявил, что в спешке произошла ошибка. Тем дело и кончилось.

Перед Агафоном все больше и шире раскрывались люди совхоза, жившие здесь, в горах, где зимой люто бушуют метели, замазывают кручеными вихрями снега глубокие долины и овраги. А летом, наверное, беспощадно палит солнце, горячие лучи которого охлаждает прохладный горный ветер. Агафону казалось, что здесь и любят и ревнуют как-то по-иному… Ему очень хотелось знать, что же думает об этом Мартьян, но тот, как будто нарочно, ускользал от такого разговора.