Агафон с большой Волги

– Что за дамочка? – спросил Агафон.

– Завмаг, пымаш, Варя Голубенкова.

– А она куда? – мрачнея еще больше, спросил Агафон.

– К Соколову, говорит, к партейному секретарю, спешно надо. Как тут не возьмешь!

– Не поедет она, – ощущая холодок в груди, неожиданно заявил Агафон и сел в кабину.

– Ну да? Только что тут была, – усомнился Афонька.

– Она раздумала. Видишь, я еду и чемодан уже в кузове, – еще более решительно проговорил Агафон.

– Ага, значит, не едет. Ты ить у нее живешь? Ох, и бабец! – Афнька подмигнул и полез в кабину. Косясь сбоку на неспокойного пассажира, он включил зажигание, добавил: – Двадцать километров лишку, учти, пымаш… потом бензинчику, того, возместишь, литриков…

– Ладно. Я тебе все учту! – вдруг прорвалось у Агафона. – Я тебе и бензин, и ворованное сено, и самогонку, пымаш, все припомню. Трогай! – вытаращив на вздрогнувшего Афоньку бешенством загоревшиеся глаза, рявкнул Гошка.

– Какое сено, пымаш? Да я же шутейно, – с опаской поглядывая на рассвирепевшего парня, пролепетал Афонька и дал газ.

Мотор фыркнул, задрожал, и сильным рывком машина тронулась с места, тряско подпрыгивая по уличным кочкам. Вслед за грузовиком, повязывая на ходу платок, что-то выкрикивая, бежала Варвара. Увидев ее в зеркальце, Афонька хотел было притормозить. Заметив такое намерение шофера, Агафон толкнул его локтем в бок, махнул рукой вперед и так взглянул ему в лицо, что тот еще сильнее нажал на педаль газа.

– Ты же сказал, что она раздумала? – когда выехали на окраину поселка и оставили рассвирепевшую Варвару далеко позади, спросил Афанасий.

– Давай жми, пымаш, – кратко бросил Агафон и дальше всю дорогу не произнес ни единого слова.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Четвертое отделение совхоза было отдалено от центрального участка примерно на двадцать километров и располагало тремя отдельными фермами: молочной, свиноводческой и полеводческой, а вернее всего, бригадой, выращивающей зерновые культуры и кормовые травы, правда, последние засевались в очень незначительном количестве.

К моменту приезда Агафона ни управляющего, ни агронома, ни прочих начальников на месте не оказалось. Все, кроме пастухов и доярок, находились в поле. Общежитие, куда привел Агафона словоохотливый сторож Архип Матвеевич Катауров, содержалось довольно прилично и чисто. Из открытых настежь дверей были видны кровати, застланные зелеными одеялами и белыми простынями. Зато в длинном узком коридоре, загородив почти весь проход, стояло несколько кухонных столов с примусами, кастрюлями и керосинками. Для бухгалтера имелась в конце коридора отдельная комнатка с кроватью и небольшим столиком. Дверь ее выходила в саманную пристройку из трех комнат, где помещалась контора. Одним словом, бухгалтер как необходимое лицо находился всегда рядом.

– Очень даже резонно предусмотрено, я вам скажу, – костыляя на деревянной ноге, говорил Архип, – тут тебе и канцелярия, тут и спальня, сад-виноград…

– Какой сад? – устало садясь на койку, спросил Агафон.

– Извините, как вас по отчеству? Это у меня поговорка такая, припев есть такой, мы на фронте все распевали:

Эх, сад-виноград, зеленая роща, А кто ж виноват – жена или теща?

Эти слова, сморщив желтое, похожее на репу, лицо, смешное и лукавое, Архип весело пропел звонким, удивительно молодым и приятным тенорком. Агафону сторож понравился. Но ему все же очень хотелось, чтобы он поскорее ушел. А тот присел на единственный табурет и, видимо, уходить не собирался, продолжая начатый им разговор:

– Я к чему это говорю – удобствие! Сводочку какую составить, расходчик черкануть, завсегда тут, под рукой. Сводочков-то у нас разных хватает! – певуче протянул Архип Матвеевич.

Про изобилие сводок, которые составлялись здесь, Агафон знал и на его слова ничего не ответил. Нагнувшись, он задвинул чемодан под кровать, не зная, что же ему нужно сейчас, именно в эти минуты, предпринять.

– Вы в Дрожжевке-то, кажись, у Мартьяновой тещеньки проживали? – дивясь пасмурности нового бухгалтера, спросил Архип и одновременно подумал, что с этим молчальником небось четвертинки не раздавишь. С бывшим-то бухгалтером, Зотом Ермолаичем, лафа была. Тот, бывало, попишет, попишет, пощелкает на счетах, глядишь, кликнет Матвеича и пошлет…

– Жил! – вспоминая последнюю дичайшую сцену, ответил Агафон. – Жил, жил, ну и что? – монотонно повторил он.

– Да так, ничего, сад-виноград… Сурьезная женщина! – со значением добавил Архип Матвеевич.

Поддерживать разговор, да еще о Мартьяновой теще, Агафону было тягостно и противно. Он снова выдвинул чемодан, долго рылся в нем и, достав полотенце и мыло, спросил, где он может умыться.

Архип Матвеевич охотно показал и, дробно стуча деревянной ногой, удалился, вконец разочарованный угрюмым, неприветливым бухгалтером.

Агафон умылся и вернулся в комнату. За стеной, в конторе, кто-то реденько, неуверенно кидал счетные костяшки. Идти туда ему не хотелось. Улавливая напряженный ход своих мыслей, он думал сейчас о появившемся на Большой Волге существе, нежно именуемом маленькой. В своем письме Зинаида Павловна ни разу не упомянула, что это его ребенок, а, наоборот, подчеркнула, что это ее дочь, и ничья больше. Все это сейчас было настолько странным и неожиданным, что никак не укладывалось в его утомленную голову. Теперь уже о Зинаиде он не мог думать без неприязни, убедив себя в том, что письмо ее от начала до конца фальшивое, нарочитое. Но прошлое как-то само по себе давило на его сознание с такой силой, что он не в состоянии был справиться со своими мыслями и не мог понять, как это произошло и почему все так внезапно и странно завершилось. Он понимал, что сейчас он теряет и Ульяну. Прошлое он уже почти забыл, но вдруг оно так напомнило о себе, что и жизнь стала совсем немила. Обидней всего было то, что ко всем возникшим событиям приплеталась Ульяна, которой он недавно сказал, что любит ее, как жизнь, но сам даже и отдаленно не намекнул, что у него происходило с Зинаидой Павловной и чем это кончилось.

«Да, все кончилось и с той и с другой; да, да, все», – повалившись на жиденькую подушку, убеждал он себя, снова перебирая в памяти события, происшедшие когда-то в садовом домике; и вдруг с отвращением ощутил запах тех проклятых духов, которые так тлетворно врезались в молодую память.

«Как я мог тогда забыть Ульяну и сделать такое, как?» – все острей и мучительней возникали вопросы один за другим, все ощутимее становился тупик, в котором он очутился. Даже рассказать о случившемся невозможно, нельзя никого посвящать в свою немыслимую тайну. Он не заслуживает ни сочувствия, ни жалости.

За стеной снова защелкали костяшки: тук-так, тук-так. Невыносимо было слышать эти упорные, ритмичные звуки, а еще тягостнее было сидеть в светлой, чисто побеленной комнатке, размером в четыре неполных шага. Агафон не выдержал, вскочил с кровати, толкнув дверь ногой, очутился в просторной комнате с широким двустворчатым окном. Там было три письменных стола, накрытых истрепанными, залитыми чернилами газетами. Два стола пустовали, а за третьим сидела Ульяна. Увидев Гошку, она удивленно раскрыла рот. Он тоже не ожидал этой встречи, остановил на ее лице неморгающие, бессмысленные глаза, с трудом припоминая, что Ульяна работает здесь и что встреча была неизбежной.

– Гоша! Почему ты тут? – хватаясь за край стола, громко выкрикивала она. – У тебя ужасный вид, что с тобой?

Агафон вяло покачал головой, чувствуя дрожь в руках, присел на стоявшую вдоль стены скамью. Ему стыдно было смотреть ей в глаза, принимать чуткую дружескую заботу. Ульяна с ужасом увидела, как у него неприятно дернулась густая темная бровь и жестко перекосилась закушенная губа. Она вскочила, поправила съехавшую набок лыжную с козырьком шапочку, связанную матерью из зеленой шерсти, и подбежала к нему.

– Ты заболел, да? – схватив его за руку, участливо спросила она.

Рука Агафона на самом деле была холодной и очень тяжелой, пальцы чуть заметно вздрагивали.

– Ясно, что ты заболел, у тебя и руки трясутся, да и под глазами купорос… Что случилось, почему ты приехал? Может, там, в больнице?.. – тормошила она его.

– Нет, нет! – запротестовал он. – Со мной приключилось…

Он, словно пьяный, качнул головой, расстегнул на желтой кожаной куртке молнию и зажал ладонью грудь.

– Что же такое с тобой приключилось? – облегченно вздохнув, спросила она. Естественно, что болезнь отца очень тревожила ее.

– Даже и не знаю, с чего начать, Ульяша…

– Пойдем туда, – показала она на дверь, откуда он вошел, и тронула его за плечо. – Тебе надо прилечь. Ты мне все должен рассказать! Хорошо?

– Ладно. Идем.

Не отстраняя ее руки, он поднялся и пошел вместе с нею в свою комнату, думая о том, что ничего утаить и скрыть от Ульяны он не может да и не имеет права. Пока она бегала в женское общежитие за каким-то лекарством, он снял куртку и сапоги, лег в кровать и укрылся одеялом. С полным ко всему безразличием он покорился ее заботам и безропотно выпил поднесенное лекарство, после которого его еще пуще начала бить дрожь.

– Ничего, сначала всегда так, – успокоила его Ульяна и присела на край постели.

– Первый раз в жизни пью такую дрянь, – натягивая одеяло до подбородка, заговорил он.

– Противная штука, – согласилась она. – Но зато успокаивает нервы. А я сидела и составляла сводку. Слышала, как подошла машина, но совсем не думала, что ты можешь приехать. Ты, наверное, решил нам помочь? У нас ушел бухгалтер, пьянчужка такой был… Ты когда заболел?

– Я совсем здоров, Ульяна, – вдруг твердым, чуть дрогнувшим голосом проговорил Агафон. Сдвинув на грудь одеяло, он кратко рассказал о легковой машине, о стычке со Спиглазовым и объяснил причину своего появления.

– Ого! Плохая история! Папка очень будет недоволен таким приказом. Роман Николаевич мог и подождать с выводами. Вот, значит, почему ты так расстроен, – огорченно заключила она.

– Нет, Ульяна, не только поэтому, – после длительного молчания ответил он.

– Тогда что же, милый, с тобой происходит? – удивленно спросила она. – Однако, мне кажется, что ты, Гоша, все-таки нездоров…

Ей так хотелось позаботиться о нем, поухаживать, как за больным, а он вдруг отверг всякие болезни.

– Здоров, – протяжно ответил он.

– Когда ты вошел, я даже испугалась. Измученное лицо, под глазами синяки. Может быть, ты вчера выпил лишнее?

– Ты же знаешь, что я мало пью.

– Ну, значит, у тебя что-нибудь случилось еще? Может быть, ты расскажешь мне? – настаивала она.

– Не могу, Ульяна! – сжав губы, он закрыл глаза, стараясь набраться мужества и покончить с этим делом раз и навсегда.

– Выходит, ты не доверяешь…

– Не в этом дело, дорогая моя, – прервал он ее.

– А в чем же? – тихо спросила она.

– Я получил сегодня письма из дому. Там вышла такая история…

– Ох, Гоша! Ты меня пугаешь! – вскрикнула Ульяна и, ближе придвинувшись к нему, ласково и доверчиво прикоснулась лицом к его щеке. – У вас там случилось несчастье? – вздрогнув, спросила она.

– Еще хуже, Ульяша. Ты меня прости, пожалуйста…

Агафон часто заморгал глазами и отвернулся к стене…

– Гоша!.. – Ульяна напряженно сжала обтянутые зелеными лыжными брюками колени и, чувствуя мелкую и противную дрожь в груди, боялась спрашивать дальше. Она ждала, что он скажет все сам, и понимала, что ему трудно говорить. А он как-то бесчувственно затих и не шевелился.

Прошло минуты две, напряженных и томительных. Ульяна тоже обладала пылким и неудержимым воображением и молчать долго не могла, да и не знала, в чем он провинился и за что его нужно прощать. Она осторожно тронула его за плечо, потом погладила волосы на затылке.

– Ты ведь знаешь, Гоша, что мы все очень любим вашу семью. Ты же знаешь! – с подчеркнуто доверчивым нетерпением продолжала она. Он все молчал, будто окаменев. Обидеть такую девушку, как Ульяна, – это все равно что ударить ребенка. Она-то ведь любила его, да еще как любила! Он это знал!

В это время за стеной раздался дребезжащий звонок телефона. Ульяна встала и вышла, бесшумно прикрыв за собою дверь. Он слышал, что она ушла, и не мог поднять головы, и ему вовсе не хотелось, чтобы она уходила. Сейчас ему стало совсем жутко, в голове бродили странные мысли: как это люди могут звонить по телефону, писать сводки… Ему хотелось лежать, забыться, однако он слышал сейчас самый малейший шорох, слышал и разговор Ульяны, несмотря на то что она говорила в трубку не очень громко.

– Не знаю, Михаил Лукьянович, что он мог там натворить, – отвечала она за стеной.

Агафон понял, что речь идет о нем, резко вскочил, отшвырнув одеяло, сел на кровать и уже ловил теперь каждое произнесенное Ульяной слово.

– Да что у него могло быть с хозяйкой? О-о!! Это, наверное, Михаил Лукьянович, неправда. Да, да! Очень. Случилось какое-то несчастье. Он не говорит… Наверное, трудно, оттого и не говорит. Ладно. Сводку послала. Спасибо. До свидания.

Окончив разговор, Ульяна тихо открыла дверь. Агафон сидел на кровати и встретил ее пытливым, настороженным взглядом, пригладил расческой всклокоченные волосы и с поразившим Ульяну спокойствием спросил:

– Персональное дело, да?

– Ты слышал? – Ульяна заперла дверь и прижалась головой к косяку. – Что произошло, Гоша? – спросила она.

– Глупая и вздорная бабенка. – Коротко и уже более связно Агафон рассказал о проделках Варвары и разыгравшейся потом дикой сцене.

– Значит, ту смешную статью о бахчах и машинах писал ты? – спросила она.

Агафон согласно кивнул. Вдруг подняв на нее влажно блеснувшие глаза, с сожалением заметил:

– О моем несчастье ты зря…

– Почему же зря, Гоша? У меня у самой сердце разрывается, а ты молчишь… Разве это по-дружески? – быстро, с нарастающим волнением проговорила она.

– Уж раз по-дружески… – Он не договорил. Не глядя на Ульяну, протянул ей скомканные письма.

– О-о! – только и сумела она произнести свое излюбленное восклицание, приняв помятые конверты. – Тут, Гоша, одно не распечатано, – добавила она изменившимся голосом.

– Все читай… Туда иди… – Он кивнул головой на контору и снова устало лег на постель.

Ульяна вышла. Оставшись один, он прижался затылком к металлической поперечине старой солдатской кровати и почувствовал, как все его тело до самых костей налилось странным, расслабляющим покоем, как будто бы вместе с унесенными письмами ушли, отхлынули все его беды и невзгоды, которые теперь он разом взвалил на плечи этой удивительной девушки. Он знал, какой наносит удар ее чуткой, отзывчивой душе. У него еще хватило мужества и здравого смысла отдать все письма сразу, чтобы уже больше к этому никогда не возвращаться.

Он лежал и ждал, но она утомительно долго молчала, словно забыла о его существовании.

Наконец тихо-тихо открылась дверь. Ульяна вошла медленными, чуть слышными шагами и молча возвратила ему письма. Он взял их и торопливо сунул под подушку.

– Это ужасно! – не скрывая слез, проговорила она. Нервно сжимая тонкие, по-ученически выпачканные в чернилах пальцы, спросила: – Ты был женат, да? – Ее заплаканные глаза то задумчиво прищуривались, то широко и безрадостно открывались, поблескивая невысохшими слезинками…

Агафон ответил, что не был женат.

– Ну, а как же маленькая? – с удивительно простодушной наивностью спросила она.

Хрустнув переплетенными пальцами, он неловко и стыдливо начал что-то объяснять.

Ульяна, прижавшись спиной к двери, протестующе замахала руками:

– Ой, не надо, Гоша! Мне и так жаль…

Она не договорила, потрясла головой и больно, до крови, прикусила нижнюю губу.

Лицо Агафона судорожно исказилось. Он-то хорошо понимал, что хотела сказать Ульяна.

– Что же теперь делать? – снова заговорила она.

– Не знаю, – опуская голову все ниже и ниже, ответил он.

– Я готова отдать мое сердце, чтобы только всем стало легче, – тихо проговорила она.

Подняв усталые, словно опустошенные глаза, пораженный ее ответом, он покачал головой, проговорил дрогнувшим голосом:

– Спасибо, Ульяна. Но я не заслужил этого. Мне даже и прощения просить стыдно.

– Да что уж, какое тут прощение…

Ульяна круто повернулась, толкнула плечом дверь и, не взглянув на него, ушла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Спустя полчаса Ульяна была уже в поле. Пройдя пешком до обширного на пригорке выгона, она остановилась возле молодых степных березок и устало присела на мягкую, густо растущую, нагретую солнцем ковыльную щетку. Степь оживала. Пробуждающуюся землю гулко сотрясали работающие тракторы. В роще было приветливо и тихо. Тонкие ветки берез набухали тугими красноватыми почками и упорно тянулись к солнцу. А оно, жаркое, горное, успело уже быстро и безжалостно высушить лиловые чашечки подснежников, обрадованно выскочивших из оттаявшей земли целым семейством.

А ведь всего неделю назад, осматривая озимые, Ульяна нарвала здесь неяркий букет, терпко пахнущий талой землей и радужно оживающей степью. Сейчас цветы пожухли, безжизненно повиснув на поникших стебельках черными, словно опаленными, комочками. Ульяна прилегла на сухую, прошлогоднюю мертвую траву, печально и хлипко вздохнув, свернулась в зеленой куртке комочком, поджала ноги и задумалась.

История Агафона и Зинаиды Павловны ошеломила ее. Самые лучшие воспоминания были связаны с Волгой. Там после сурового далекого севера началась ее веселая, беззаботная, ничем не омраченная юность. Ульяну целиком и надолго захватила радостная, легко дававшаяся ей учеба в школе. Она подросла, и ее сразу же увлек волшебный мир впервые прочитанных книг, открывающий с каждой новой страницей многоликие тайны жизни, тайны любви, ненависти, человеческого горя и страданий. Родители баловали маленькую Улю-камчадалку, зная ее нелегкое детство. Веселой, задорной и бойкой, как свежий утренний ветерок, дыхание которого человек чувствует на расстоянии, такой росла Ульяна. К своему несчастью, она хорошо знала Зинаиду Павловну. Почти год та работала у отца заместителем и часто бывала в их домике. Ульяна была особенно чутка, общительна с ней и доверчива к ласке. Она легко и быстро поддалась очарованию молодой, красивой, побывавшей за границей женщины, ловко носившей на своей высокой и статной фигуре великолепные платья, халаты, кофточки разнообразных и ярких расцветок.

Будучи на пять лет старше сестренки. Марта посмеивалась над ее увлечением, вышучивала чисто девчоночье пристрастие к модным штучкам. Марта приехала на Волгу почти взрослой девушкой. Она немного помнила военные годы, рано познала все трудности жизни. Да и характер у старшей сестры был совсем иного склада. Она росла более сдержанной и строгой, немножко замкнутой, малоречивой и слишком начитанной. Одевалась Марта опрятно, но очень скромно. Разные и во многом противоречивые характеры сестер взаимно дополняли друг друга. Сестры любили быть вместе и жили дружно.

С первых же дней появления на Волге в их семью прочно вошел и быстро подружился с девчонками сын директора, рослый угловатый подросток, неуравновешенный и необычайно упрямый. Его веселые, забавные, иногда и просто взбалмошные поступки были во вкусе Ульяны, потому они и быстро сдружились. Гошка мог часами спорить, что сажа не пачкается, а мажется, а вода не бежит в реке, а льется… Он мог целыми днями торчать на реке и, как подошву, закалить на солнце не раз облезлую спину, дважды переплыть туда и обратно Волгу.

Прошло четыре с лишним года. Совсем другим парнем появился Гошка на Урале. Прежнее, почти забытое чувство возникло мгновенно и захватило ее врасплох. При всякой новой встрече Ульяна старалась отделаться шутками и насмешками, но то, что уже раз овладело ею, больше не покидало ее, а, наоборот, усиливалось при каждом новом свидании. Чувство это было глубоким, радостным и нисколько не тяготило ее. Она готова была открыться ему сама. Но он не замечал ее порывов, долгое время чуждался сближения и редко появлялся у них дома. Только сейчас она поняла, почему он сторонился ее… Теперь он взвалил на нее такую непосильную тяжесть, что она не знала, как все это вынести и пережить… Ульяна вдруг почувствовала, как по всему телу разливается томительная слабость, и ей захотелось уснуть.

Она сегодня встала с рассветом. Оседлав коня, объехала своих пахарей и сеяльщиков, успела кое-кого выбранить за нерадивость и огрехи, а кому и приветливо улыбнуться. Трактористы и прицепщики за день глотали немало пыли, и поэтому многие из них старательно прочищали горло жидкостью, полученной от Варвары Голубенковой. В погоне за выполнением плана та ни с чем не считалась. Водку можно было достать и в магазине и дома. От этого нередко случались прогулы и поломки машин. Через Соколова Ульяна добилась, чтобы во время посевной кампании водку не завозили. На полях появилось молоко. Сегодня она сама налила и поднесла запыленным работягам по полной кружке молока. Механизаторы пили, вытирая губы, лукаво прищуриваясь, подшучивали:

– Слышь, агроном, чудо-девица наша, ты бы хоть разок сменила гнев на милость, распорядилась бы по одному пузыречку на брата…

– Вот как закончим к праздничку, будут и баночки и пузыречки! – весело отвечала Ульяна.

– Да ведь тогда само собой, а сейчас…

– А сейчас айда за работу, чудо-мальчики! – подделываясь под их тон, скомандовала она.

Потом влезла на площадку широкорядной сеялки, проехала четыре гона, проверила точность регулировки подачи в землю зерна. Регулировка была отличной. «Мальчики» работали исправно. Вернулась в отделение в полдень и, даже не пообедав, села составлять сводки. Потом вошел Агафон и поднес такую горчайшую чашу!..

Ульяна еще раз тихонько поплакала и скоро заснула. Спала она крепко и долго. От едва заметного, глубокого дыхания ее ласково покачивался ковыль, молодые березки пошевеливали на тихом ветерке нагими ветками с красными пуговками еще не лопнувших, но уже созревших почек. А вокруг в безмолвном весеннем томлении шла жизнь. На самой высокой ветке весело покачивался сизый дрозд. В старой борозде, густо заросшей прошлогодней травой, сновали боязливые перепелки, клевали зазевавшихся червячков и букашек, стаскивая корм в только что свитое гнездышко. Над золотистыми горами полыхал угасающий закат.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

После того как Ульяна ушла, Агафон еще раз перечитал письма и только теперь по-настоящему понял, что если в жизни не соразмерять поступки, то сама жизнь собьет тебя с ног и не очень скоро возвратит в строй. Он еще был слишком молод и неопытен, чтобы отчетливо видеть и знать, что такое жизнь. Отыскав в чемодане прибор, он наскоро поскоблил бритвой щеки, беспрестанно думая о том, как усложнилась теперь и запуталась его жизнь. Во всей этой истории ему почему-то больше всего было жаль Ульяну. Он все еще видел ее заплаканные глаза и судорожно сжатые, как у обиженного ребенка, губы. Он тут же решил, что немедленно пойдет в поле, разыщет Ульяну и скажет такие слова, которых еще никогда ей не говорил. Вспомнив, что ему придется здесь работать, он открыл дверь и оглядел пустующие столы, которые, казалось, с издевкой моргали ему унылой синевой чернильных пятен и грязной рванью обшарпанных газет. С детства приученный к порядку, Агафон вынести этого не мог. Подойдя к столу, за которым недавно сидела Ульяна, он со злостью содрал измусоленные газеты, скомкал и засунул в печку. Возвратившись в свою комнатку, достал из чемодана несколько листов прекрасной розовой чертежной бумаги и застелил все три стола. Большая светлая комната как-то сразу преобразилась и приобрела чистый, уютный вид.

Такой же порядок он решил навести и в фанерном шкафу… Агафон покачал головой, открыл стол бывшего бухгалтера, пересмотрел все лежащие там бумаги, быстро набросал черновик приемо-сдаточного акта. Состояние счетной работы в отделении он хорошо знал, так как совсем недавно приезжал сюда и помогал Зоту Ермолаевичу ликвидировать запущенность в бухгалтерском учете. Счетные работники здесь менялись чуть ли не каждый год.

Проверяя документы, Агафон выяснил, что разноски не было за два дня. Он взял месячную кормовую ведомость, записал расход продуктов. Подобрал документы на нефтепродукты и также зарегистрировал их в итоговой ведомости. За этим делом и застал его управляющий отделением Захар Петрович Пальцев.

– Значит, у меня новый финансовый бог, – заходя в контору, проговорил он. – Ну здравствуй, – добавил Пальцев и протянул Агафону руку.

Агафон молча пожал ее и снова занялся разноской. Он виделся с управляющим здесь, в отделении, не раз встречался и на центральном участке и вел неприятный разговор о перерасходе горючего. Оба давно пригляделись друг к другу, и каждый имел свое мнение.

Пальцев был местный казак из Подгорной станицы, вместо «что» говорил «че» и часто совсем некстати употреблял полюбившиеся ему слова «по всей вероятности». По традиции он носил небольшие казацкие усы и небрежно опущенный на висок чуб. Сейчас на нем был длинный, до коленей, пиджак, пошитый из старой офицерской шинели, на ногах высокие охотничьи сапоги. Сняв с кудлатой головы поношенную ушанку и улыбчиво посматривая на Агафона серыми, остро поблескивающими глазками, продолжал:

– А я иду и кумекаю: по всей вероятности, должен, думаю, прибыть мой бух. Ермолаич тут совсем закуражился.

– А что с ним такое? – спросил Агафон.

– Ивашка Хмельницкий сбивает его с панталыку.

– Это что за Ивашка?

– За воротник закладывает неумеренно, – посматривая на торопливо выбритое лицо Агафона, ответил управляющий.

– Выпивает, что ли, сильно? – сообразил наконец Агафон.

– Вот именно! Башка золотая, а рот… – Пальцев не договорил, с удивлением оглядев розовую на столах бумагу, спросил: – Это кто же успел порядок навести?

– В такой грязище поневоле запьешь, – хмуро проговорил Агафон.

– Верно сказал! Критикуй, каюсь… Сколько раз собирался купить в городе настольной бумаги, да все забывал. А я полагал, что ты отдыхаешь с дороги, уморился, думаю, парень-то, – перейдя на загадочный и хитроватый тон, проговорил Пальцев.

– С чего я должен умориться? – настороженно спросил Агафон, чувствуя, что управляющий что-то знает, но сказать не решается.

– Ну, мало ли с чего… – неопределенно ответил Пальцев.

– Вы уже знали, что я приеду?

– Роман Николаевич уведомил, да и Соколов справлялся и всякое такое прочее.

Агафон звонко и часто начал швырять желтенькие на счетах костяшки.

Пальцев помял в руках шапку, снял с закудрявленного ворса соломинку, громко и выразительно откашлялся, вынул из кармана пачку папирос «Север» и, протягивая Агафону, проговорил миролюбиво:

– Брось щелкать-то, лучше закури.

Агафон поблагодарил и отказался, догадываясь, что управляющий непременно сейчас начнет прощупывать нового бухгалтера. Желая ему помочь в этом, Агафон, отодвинув счеты, спросил:

– Хотел бы я знать, Захар Петрович, о чем таком прочем справлялся товарищ Соколов?

– Всякие могут случиться дела, – уклончиво ответил Пальцев.

– Ну, если это ваш партийный секрет, тогда не настаиваю.

– Ну какой теперь может быть секрет? Это уже, поди, на всех кошарах знают, – проговорил Захар Петрович и закурил.

– Сенсация, значит! – с мрачной насмешливостью заметил Агафон.

– Вроде этого. Собираются сюда приехать и здесь партбюро провести, по всей вероятности…

– По всей вероятности, будет разбираться персональное дело кандидата в члены КПСС товарища Чертыковцева! Так, что ли, Захар Петрович?

– А ты уже знаешь?

– Случайно узнал.

– Тогда расскажи, что у тебя там вышло с Варькой-то? Я член партийного бюро, можешь не стесняться… Поухаживал, что ли?

– Нет, пусть уж за ней Спиглазов ухаживает, – сорвалось у Агафона. Им овладело злое чувство, которого он боялся больше всего на свете. Сам вопрос был слишком оскорбителен, поэтому и не сдержался.

– Значит, ревность?.. Так, так, понятно… – кивнул Пальцев и колечком выпустил из усов табачный дым. Хотел добавить свое излюбленное «по всей вероятности», но Агафон опередил его.

– Извините, Захар Петрович, но мне очень неприятно слушать глупости, – сердито проговорил он. – Я даже выразить не могу, до чего возмутительна вся эта история, и, поверьте, мне сейчас не до нее…

– Понимаю, конечно, товарищ Чертыковцев, – сочувственно произнес Пальцев. – Знаю и про то, что с Романом повздорил и за это сюда угодил. Но тут еще куда ни шло. Признаюсь, что я всегда рад хорошему работнику. А вот с Варькой ты напрасно. Она ведь прибежала в партком и, говорят, подняла такой хай… Кричит, что ты был в стельку и черт те че хотел с ней сотворить.

– Например? – ошеломленный всей несуразностью такого заявления, спросил Агафон.

– Да ить неизвестно, че она там еще в своей жалобе на тебя написала. По телефону-то всего не расскажешь, дорогой товарищ!

– Тогда разрешите, Захар Петрович, мне сказать.

– Говори, послушаю.

– Таких коммунистов, как Варвара Голубенкова, надо, товарищ член партийного бюро, выгонять из партии!

– Как это так? – опешил Пальцев.

– А так, что вместо партийности у нее появилось свинство, вроде ихнего жирного борова да быка Толстобаша, на котором она хочет в коммунизм въехать вместе со своей мамашей и полным сундуком пуховых платков на дорожку.

– Ну, это ты, парень, не туда гнешь, не на то замахиваешься, – непримиримо возразил Пальцев, очевидно забыв в эту минуту, что у него самого выкармливались пара хряков, пара телков, стаи куренков с гусенками и утятами… Агафон еще не знал, что вся эта пальцевская орава поедала уйму кормов.

– А куда я, по-вашему, должен гнуть? – быстро и дерзко спросил Агафон.

– А это уж куда тебя завихрит еще… Только имей в виду, Голубенкова все-таки была депутатом и опять же в потребиловке сурьезно работает, всякого товару вдосталь добывает. Горяч ты, парень, как я погляжу, шибко раскален… Смотри, не тресни, дружок. Если ты и на партбюро так себя поведешь, то тебе, по всей вероятности, прохладительного запишут.