Агафон с большой Волги

– Ну, а мы куда, Роман Николаевич? – не обращая внимания на слова девушки, утомленно спросила Нина Ивановна.

Спиглазов подумал, подумал и пригласил гостью на бахчи, отведать ароматных скороспелых уральских дынь.

Нина Ивановна с радостью согласилась.

Поджидая Ульяну, Агафон сидел в тени соломенной копны и разговаривал с Дашей. За последние месяцы девушка заметно подросла, казалось, еще больше округлилась, но по-прежнему была веселой и беспечной.

– Ужас как хочется за штурвалом поработать. А папашка мой усадил на эту драндулетину, и стала я бочковозом. Сижу верхом на бочке, как дуреха какая, парни гогочут, словно козлы на кошаре. Срамотища! – жаловалась она Агафону.

– Никакого сраму, Даша. Холодная водичка сейчас первейшее на поле дело, – посмеиваясь, успокаивал ее Агафон.

– Ага, значит, тоже агитируете?

– Ну зачем же! И так понятно, Даша.

– Еще бы не понятно! Это папаша в наказание меня послал…

– За что же?

– Потому что замуж собралась… Подумать только! – грустно вздохнула Даша.

– А может быть, рано?

– Агитируете? Десятый класс уже окончила… – Даша натянула мокрую косынку на глаза, откинувшись на солому, продолжала: – Ох, до чего же надоели мне все эти ваши агитации… С того самого дня, как я на свет народилась и стала помнить, только и слышу: не то взяла, не туда пошла, не так хихикнула, не так высморкалась. Мне восемнадцать, а меня все учат, учат, наставляют и совсем не знают, что я живу сама по себе…

Агафону хорошо было знакомо состояние девушки. Он слушал и не перебивал.

– В школе мы трактор прошли, и прошлым летом я с Глашей на практике штурвалила. А батя из меня водовоза сделал. На кой шут нужна мне эта бочковозная механизация? Правильно ребята смеются. Как будто нельзя машину приспособить!

– Сама видишь, что машины едва с зерном справляются, – сказал Агафон.

– Ничего не вижу, совсем слепая и несознательная… По-вашему, раз я девчонка, значит, меня можно в бочку запихнуть. Ты свою агрономшу тоже так агитируешь? – неожиданно спросила она.

Не находя слов, Агафон растерянно заморгал глазами, выдернул из копны пук соломы и снова засунул его обратно.

– Никого я не агитирую, – крутя в руках соломинку, пробормотал он.

– Еще бы! – Даша передернула полными плечиками и приглушенно засмеялась. – Он, мамочки! Даже покраснел студент. Будто бы мы не знаем, что у вас с нею роман…

– Я смотрю, ты слишком много знаешь, – улыбнулся Агафон.

Ему было приятно слушать откровения Даши и в то же время чуть-чуть стыдно. За последнее время у них с Ульяной были добрые, дружеские отношения, и дальше этого пока не шло. После тяжелого разговора в саду они ни разу откровенно не говорили.

– Тут и знать нечего, студентик, – насмешливо продолжала Даша. – Тамарка, по которой наш Колька вздыхает, рассказывала нам, как Улечка тебе там, на ферме, яишенки стряпала и молочком подпаивала, как теленочка. Вон она сюда идет. Ладно уж, не стану мешать…

Крепкая, сильная, вся какая-то кругловатая, она ловко вскочила, отряхнула с подола розового сарафана мусор, встала к Агафону спиной, потребовала кратко:

– Смахни солому.

Нисколько не удивляясь ее бесцеремонности, он поднялся и несколько раз провел ладонью по мягкой и влажной спине Даши, сдерживая озорное желание дать ей хорошего шлепка… Она поблагодарила его, обернувшись, на ходу добавила:

– Мы еще с Федькой нашему папаше преподнесем такой кувшинчик, будь здоров!..

Агафон хотел спросить, что это за «кувшинчик», но она помахала ему ладошкой, покачивая круглыми плечами, пошла к своей бочке, покрытой успевшим высохнуть брезентом. Запряженная рыжая лошадь мотала башкой и била хвостом. Даша отвязала вожжи, подтянула поперечник и, взобравшись на передок телеги, поехала к роднику.

– Ты, я вижу, молоднячок начинаешь оглаживать, – подойдя к коню, сказала Ульяна.

– Соломку смахнул, только и всего, – смутился Агафон.

– Видела, однако, не оправдывайся. – Ульяна подошла к копавшейся в копне Белоножке и, взяв под уздцы, подняла конскую морду, смахнула с шерсти мякину, начала взнуздывать.

– С чего ты взяла, что я оправдываюсь? – возразил Агафон, в душе злясь на себя за то, что допустил такую промашку.

– Потому что юлишь и в глаза не смотришь. Уж лучше взял бы да вон за той крашеной москвичкой поухаживал, – возясь с поводьями, донимала его Ульяна.

Зайдя к лошади с другой стороны, Агафон наклонился, распутывая ноги коня, намереваясь свести все к шутке, проговорил:

– Там Роман Николаевич за ней петушком увивается.

– У тебя шансов больше. Ты холостой, и потом опыт…

– Перестань, Цибуля! – глядя на нее через седло и пристегивая к торокам путо, умоляюще прошептал он. Перед ним блестело на солнце чистое смугловатое лицо девушки с глубокими, сердито прищуренными глазами.

– Не перестану! – Ульяна засучила рукава голубенькой майки, пробуя напряженный мускул, добавила: – Я готова была оттрепать эту механизированную тетю за кудряшки, а он, вместо того чтобы за меня заступиться, смылся, уселся под копешку морочить девчонке голову… Да еще при всех спинку поглаживает! Хорош начальник комсомольского поста!

Ульяна ловко поймала носком тапочки стремя и уселась в казачье седло. Пригнувшись, оправила задравшуюся от носка штанину, стегнула коня и рысью тронулась с места. Обернувшись, погрозила ему концом ременного повода и, как настоящая кочевница, усилила аллюр, оставив растерянного Гошку около примятой, растерзанной копны.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После уборки ячменя прошли небольшие дожди, и снова установилась жаркая погода. Созревшая пшеница настолько была густа, что местами повалилась. Убирать было трудно. Как и ячмень, первые сотни гектаров скосили раздельно, остальную пшеницу решили убирать сразу, на обмолот. Если раньше для ячменя была опасной жара, сейчас синоптики предсказали длительные дожди. С подборкой и обмолотом приходилось спешить. Несколько подборщиков задержались длительное время на обмолоте полсотни гектаров ржи. Дело в том, что осенью во время чернотропья ударили сильные морозы. Рожь считали погибшей. А весной Ульяна, осматривая участок, заметила оживающие ростки, подкормила их усиленной дозой удобрений, злаки ожили и пошли в рост. Рожь вымахала в человеческий рост и хотя была редкой, но имела зато крупный и полновесный колос. В погоне за лишними центнерами соломы ее скосили чуть ли не под самый корень. Хлестнувший дождик прибил валки к земле, и подобрать их стоило большого труда. Окончив это нелегкое дело, Соколов и Голубенков приступили к косьбе пшеницы. Дело не шло. Участились поломки. А тут еще Мартьян, как на грех, подсунул свое новое изобретение. Пшеница настолько была густа, что приемные битеры отказывали. Солома наматывалась на валок и задерживала прием массы из барабана. Мартьян предложил удлинить первый битер, а иглы заменить лопастями. Во время испытаний второй битер так забился, что солома едва не загорелась, и к тому же лопнул шатун.

– Черт бы тебя побрал с твоим изобретением! – сердито бранился Михаил Лукьянович.

На столе были разбросаны замасленные инструменты, запасные части. За комбайнерским вагончиком золотисто колыхалась стенка пшеницы. В душном мареве стрекотали кузнечики.

У нескошенной полосы уныло стоял с застывшими крыльями могучий «степной корабль», словно с укором поглядывал на неудачливого изобретателя.

– Как могло получиться? – недоуменно разводил руками Мартьян. – Кажется, все до конца продумал…

– Не знаю, чем ты думал! А вот я, как дурак, уши развесил, поверил. Надо было просто сменить нож, и все. Теперь будем чиниться… Вон Глафира с Колькой работают без единой аварии. А мы, двое знаменитых, мало того, что плетемся в хвосте, машину гробим. Не могу я допустить такого позора! Повесят нам портянку…

– Хлеб очень густой, и стебель, как тростник, – вытирая замасленной тряпкой руки, сказал Мартьян, не переставая думать о своем изобретении.

– Нашел оправдание. Лучше скажи, что будем делать?

– Думаю, что надо еще разок попробовать.

– Все твои думки к чертям!

– Ты погоди. Не горячись. Понимаешь, я ночью еще одну вещь придумал…

– Нет уж, с меня довольно придумок! Ты мне лучше скажи, куда почти каждую ночь отлучаешься и возвращаешься неизвестно когда?

– Это никого не касается, у всех свои дела, – сумрачно ответил Мартьян.

– Не касается? Ошибаешься. – Соколов порывисто достал из кармана комбинезона портсигар и закурил. – Вот что я тебе скажу, друг, брось ты шляться по ночам возле Глафириного вагончика. Себя и семью нашу позоришь. Простительно Федьке, а тебе…

– Извини, Михаил Лукьянович, говорить на такую тему не хочу, – решительно заявил Мартьян.

…Полевой стан, где Глафира и Николай убирали на новом комбайне пшеницу, находился на отдельном участке, в двух километрах от опытного поля, где сейчас простаивали Соколов и Голубенков. В свободное от работы время Мартьян частенько приходил туда на огонек и подолгу засиживался у костра, слушая байки Архипа Катаурова, сторожившего по соседству бахчи и горох. Иногда Архип Матвеевич приносил парочку бархатисто-гладких или жестко-шершавых, чудесно пахнущих дынь, угощая механизаторов, говорил:

– Особый сорт, специально укрывал от постороннего глазу…

– Прячешь, значит? – поедая дыню, спрашивал Николай. У костра его могли задержать только дыни. Сменившись, он быстро переодевался и гнал на велосипеде на птицеферму. Там у него завелись свои делишки…

– А как же, сад-виноград! Испокон веков, первые дыньки и арбузики должен отведать караульщик. Тут уж он сам царь-государь… Вот недавно приезжает главный с мамзелью, спрашивает, нет ли спеленькой. Рановато, говорю, чуток попозже – милости просим. Идут мимо и не видят, как из-под сухой травки дынька-то на них желтым глазком поглядывает… Я даже дух ее слышу, а им и невдомек. Сжалился я потом над дамочкой, раскисла вся в жаре. Кукурузу он, что ли, ей показывал, шут ее знает. Повел я их к шалашу. Учуяли все-таки запах. Лежали у меня в сене две штучки, да только не такие, как эти. Те были подвернуты в стебельке, для скороспелости… Попотчевал и проводил до речки. Дамочке искупаться захотелось. Оно понятно, жарища!

Архип Матвеевич резал мясистую дыню на аккуратные дольки, сопровождал угощение прибаутками, но сам не ел.

– Почему же вы не едите? – спрашивала Глафира.

– Эк невидаль! Иногда утром побалуюсь холодненькой, чтобы натощак не курить, а так не особо тянет.

На костре медленно догорали тонкие осиновые сучья и сухой коровий кизяк, набранный около колка. Знакомо и отрадно пахло хлебом, дынной кожурой и сухими травами. В колке, за родничком, неугомонно верещал коростель, наполняя воздух звучным, свистящим перезвоном.

Покончив с дыней, Николай вставал, отряхивал помятые брюки, шел к будке, садился на велосипед и скрывался в темноте. То же самое на стане Соколова почти каждый день проделывал Федя Сушкин. Михаил Лукьянович, конечно, знал, куда мотается парень, скрепя сердце мирился с этим. Федя работал исправно, и трактор, таскавший комбайн, всегда находился в порядке, так что придраться было не к чему. Отлучки же Мартьяна раздражали Соколова все больше и больше. При встречах Глафира смотрела на деверя виновато и отчужденно. Может, не зря Агафья Нестеровна злословила о зяте, приплетая к нему Глафиру?

Мартьян все это отлично знал и понимал, но от встреч с Глафирой удержаться не мог. Иногда ловил на себе ее глубокий, пристальный взгляд, приводивший его в замешательство. Это бывало так редко и мимолетно, что Мартьян не доверял даже своему ощущению. Дома он появлялся только по субботам. Стараясь не встречаться с Варварой, выслушивал очередные упреки тещи, торопливо брал, что ему было нужно, шел в баню, мылся и стирал там же свое белье. Разрыв уже вполне определился. Сюда, на стан Глафиры, тянуло его непреодолимо.

Глаша мало принимала участие в мужском разговоре. А после отъезда Николая она поднялась, сухо попрощалась с мужчинами и ушла в вагончик. В отблеске костра Мартьян с тоской проводил ее высокую, складную в брюках фигуру и, заслышав скрип двери, склонился к костру.

– Вот же, пропадает бабеночка, сад-виноград, – помешивая обгорелой палкой тлеющую золу, говорил Архип.

– Помолчал бы, старый, – сдерживая приступ ярости, отвечал Мартьян, чувствуя, что ему надо уходить, но у него не хватало сил подняться.

– Ты, конечно, глаз косишь на молодку, известное дело… – будто не слыша слов Мартьяна, продолжал Катауров. – На чужую тянет, как на первую дыньку. Только свою, яловую, куда денешь? Она у тебя вона какая, Варька-то. Разве ей такой мужик нужен? Ей гвардеец под стать, чтобы усищем пощекотал, до визгу…

Над горами, словно заблудившись в набегающих тучках, плавала ущербная луна, нащупывая блеклым светом длинную от вагончика тень.

– А ты, Мартьян, такой же гвардеец, как я, например!

Слушая болтовню Архипа, Мартьян злился на себя и на весь белый свет.

– Мы с тобой что? Ты хромаешь на одну, а я на другую ногу. Мы оба порченые, брат, шабаш! Вот какая мы гвардия. Спутанные меренки мы с тобой, едрена корень… – заключил Архип и, скрипя протезом, встал и пошел к своему шалашу.

Возвращаясь к своему стану, Мартьян знал наперед, что скажет ему Соколов. Так и теперь…

– Ты не извиняйся, а выслушай.

– Слушал, Михаил Лукьянович, не раз. На один и тот же мотив поешь.

– У меня одна песня. Не тронь Глафиру. У тебя жена есть.

– Черствый пирожок и начинка старая. Оставим, Миша, разговор для другого раза.

Но разгневанному Соколову уже трудно было остановиться.

– Глафира – начинка не для твоего пирога, понял! Посадил себе царька в голову и блажишь? Последний раз хочу добром предупредить.

– Говори уж все, – попросил Мартьян.

– Если не я скажу, так партийная организация выразит свое мнение.

– Решил создать персональное дело, так, что ли? – грустно усмехнувшись, спросил Мартьян.

– Ежли жену бросишь, придется… Так не оставим. В сущности, Варвара права. Тошно ей, поди, от твоей мудреной философии, потому и жену проглядел, теперь за Глашу цепляешься. Не выйдет, Мартьян. Я этого не допущу. Сегодня же к ней съезжу и круто поговорю. Про вас в Дрожжевке девчата уже частушки сложили. Глафира пока живет в моей семье, и не хочу я, чтобы на нас пальцем тыкали.

Михаил Лукьянович пустился в рассуждение о коммунистической морали, о поведении в семье, тем более когда в ней муж и жена коммунисты, как, например, у него и Голубенкова.

Мартьян слушал его и молча поглядывал на небо. Над хребтом грузно клубилась темная, синяя туча, прорезаемая сверкающей молнией. Налетевший с гор ветер погнал на хлебном поле золотом блеснувшие на солнце пшеничные волны. Почувствовав боль в ноге, Мартьян потер коленку, дождавшись конца воспитательной речи Михаила Лукьяновича, сказал:

– Ладно, Миша, персоналку заведешь на меня потом. А сначала дай мне провести испытание в последний раз. Я заменю иглы и на втором битере. Понимаешь теперь, в чем наша ошибка?

– Оставь свои фантазии. Слушать не хочу.

– Уверяю тебя!

– Вздор! Вон сюда главный инженер едет. Будет нам баня.

Соколов шагнул к приближавшейся машине.

– Стоите, знаменитые? – вылезая из кабинки, крикнул Спиглазов.

Он был очень расстроен. Серые глаза смотрели строго и недружелюбно.

– Кукарекуем, Роман Николаевич. – Соколов объяснил причину поломки, взглянув на Мартьяна, добавил: – А тут еще у меня изобретатель нашелся. Снял иглы…

– Почему же нож не поставили? – прервал его Спиглазов.

– Нож ставили, все равно полотно забивается. Агрегат не приспособлен к такой соломе, – ответил Мартьян.

– Ты уж, изобретатель, помалкивай. Я сам объясню, – сказал Соколов.

– Если мы еще план уборки сорвем, гроб нам всем.

Спиглазов мрачно насупился. Взглянув на Соколова, прибавил со вздохом:

– Мне с тобой поговорить нужно. Пойдем. Такие дела творятся!..

Спиглазов взял Соколова под руку и повел по заросшей ковылем меже. Мартьян, собрав в сумку инструменты, направился к комбайну.

– В «Известиях», говоришь? – ошеломленно спрашивал Соколов. – И опять Чертыковцев?

– Подписал полностью, – растерянно жуя в губах папиросу, ответил Спиглазов. – Статья чуть ли не на половину полосы. Все руководство рубанул под корень. Дирекцию, партийную организацию.

– Что же Молодцов? – спросил Михаил Лукьянович.

– Он как прочитал и сразу в постель – приступ!

– Наповал, значит?

– Прочитаешь – почувствуешь, что это такое. Позор на весь Советский Союз. По сравнению с этим пасквилем заметка «Арбузная трасса» – детский лепет…

– Почему же ты газету не захватил?

– Второпях на столе забыл. Недаром, значит, недавно какой-то газетчик наведывался, меня обхаживал. У Яна Альфредовича полдня сидел.

– Наверное, нужно срочно партбюро собрать, – сказал Соколов.

– Само собой. Говорил тебе тогда, нечего с ним миндальничать. Надо было дать по зубам так, чтобы на всю жизнь запомнил, склочник.

– Что ж теперь говорить! Надо сначала самому прочесть, – задумчиво проговорил Соколов.

– Вагалянская прислала телеграмму. Министерство протестует. Опровержение будет писать.

– Что написано пером… – Соколов не договорил и глубоко вздохнул.

У него еще первая заметка до сих пор в печенках сидела.

Ходили по меже часа два, советовались, решали, но так ничего пока и не решили. Небо заволокли тучи. Погода явно портилась.

– Что с комбайном думаешь делать? – спросил Спиглазов.

– Голубенков с Сушкиным меняют, наверное, шатун. Поставим новый нож. А то приходится вручную стриженую солому вычищать.

– Поспешить нужно!

– Как будто я сам не знаю, – обиженно ответил Соколов.

Спиглазов попрощался и уехал. Михаил Лукьянович вернулся на стан и неожиданно встретил там Глафиру.

– Ты почему здесь? – удивленно спросил деверь.

– Стою. Пшеница такая, что машина захлебывается. А тут еще Николая в военкомат вызвали. Уехал и не вернулся.

– Значится, в армию? – Соколов присел на ступеньку вагончика и торопливо закурил.

– Раз вызвали, наверное, призовут, – ответила Глаша.

– Наверное! – подтвердил Михаил Лукьянович. Он внимательно пригляделся к ее миловидному опечаленному лицу, заметив аккуратно выглаженную коричневую юбку, чистенькую тенниску салатового цвета, подумал: «Как на свадьбу вырядилась». Подавив неприязнь, вслух сказал:

– Мы тоже стоим.

– А у вас что случилось? – озабоченно посматривая на деверя, спросила Глаша.

– У меня изобретатель нашелся…

– Поломались, что ли?

– Наш Мартьян от воды пьян.

– Неужели напился? – тревожно спросила Глаша.

За последнее время она видела и чувствовала, что творится в душе Мартьяна, жалела его, но, боясь себя, упорно отказывалась от встреч наедине, отлично зная, что такие встречи для нее теперь далеко не безопасны… Посещения Мартьяна участились. Он молча, но упрямо и настойчиво шел к цели, нисколько не щадя ни ее, ни самого себя. А тут еще история с Дашей, после которой внезапно обнаружилось весьма щекотливое последствие… Но как ни странно, Глаша в душе завидовала отчаянной смелости племянницы, откровенно признавшейся, что она ждет ребенка. Удивительно противоречивое чувство возникло у Глафиры. Она всю ночь в субботу после бани размышляла о своем одиночестве, додумалась один бог знает до каких сокровенных мыслей и увидела сон, что эта история случилась не с Дашей, а с ней самой… Нелепый сон нисколько не огорчил, а даже как бы обрадовал. Но самым удивительным было то, что отцом ребенка «во сне» оказался не кто другой, а именно он, Мартьян. Правда, для нее лично это не было каким-либо особым открытием, но все же почему-то стыдновато было и неловко стоять под пристальным, словно изучающим, взглядом деверя.

– Лиха беда, если бы выпил, – продолжал Соколов.

– Что же он натворил?

– Он решил, что умнее всех конструкторов. Иглы выкинул, битер удлинил и машину гробанул. Вот стоим и загораем в хорошую погоду, слякоти дожидаемся. Вот и тучки начинают заходить. По ночам, наверное, изобретал, до вторых петухов где-то пропадает.

Глаша вспыхнула и, глубоко вздохнув, отвернулась. Темная туча вполнеба надвигалась с гор, заслоняя полуденное солнце. Дробно и гулко ударил отдаленный гром.

– Ты-то чего вздыхаешь? – поднявшись с крыльца, спросил Соколов.

– Запела бы, да не поется… – Глаша подошла к столу и стала перебирать в руках запасные от полотна ножи.

– Подголоска твоего, конечно, забреют в солдаты как пить дать. Вы с Колькой хорошо бы потянули.

– Зато вы с Мартьяном не очень-то, видно, спелись. Вот на каких ножах живете. – Глафира со звоном бросила нож на стол.

– Хвастать нечего. Грыземся…

– Хотите, скажу начистоту? – Глафира круто повернулась к деверю. – Только не обижайтесь.

– Постараюсь.

– Вы думаете, Михаил Лукьянович, что с вами легко работать?

– Ты пять лет работала. Тебе лучше знать. – Соколов присел к столу и с волнением начал складывать ножи в ровную стопочку. Сноха вела себя, как ему показалось, несколько необычно. Чувствовалось, что настроение Глафиры чем-то взвинчено. Михаил Лукьянович насторожился.

– Со мной работать одно, а с ним другое.

– Ну, это не новость!

– Может быть… Но вы, Михаил Лукьянович, не понимаете его характера.

– Скажите пожалуйста, какая особенная личность.

– Не личность, а человек, и… умный человек! – плохо владея собой, подчеркнула она.

– Вот как ты заговорила!

Отодвинув ножи, Соколов встал. Сорвал висевшее на веревке полотенце, швырнул его в открытую дверь вагона. В душной степи упали первые капли дождя. Синяя туча заволокла верхушки гор и прохладно дыхнула разгулявшимся ветерком.

Глафира шла к деверю с двумя намерениями: сообщить об отъезде Николая и поговорить о случае с Дашей. На это ее уполномочила Анна Сергеевна, первая чутьем матери угадавшая, что с дочкой происходит не совсем ладное дело… Глаша охотно и смело решилась выполнить эту печальную миссию, но только теперь поняла, какую труднейшую она взяла на себя обязанность. Как ему сказать об этом?

– Ты зачем сюда пришла? – повернувшись к снохе, спросил Соколов раздраженно. – Может быть, хочешь его вместо Николая взять? Уступаю! Мне сейчас все равно. Я возьму вон Дарью и за штурвал посажу. А про вас пусть доярки частушки складывают. Небось слышала?

– Мне не очень интересно всякую чепуху слушать, – тоже не без гнева ответила Глафира.

– Ты в порядочной семье живешь…

Неизвестно, что еще мог наговорить разбушевавшийся деверь. Слова его прервались звуками работающего комбайна.

– Завел все-таки, дьявол упрямый!

Михаил Лукьянович не выдержал и побежал в поле. Глаша собрала разбросанную одежду и внесла в вагон. По крыше дробно ударили капли дождя и тут же резко оборвались. Неожиданно затих и комбайн. Розовая, запыхавшаяся, на велосипеде подъехала Даша.

– А где отец? – слезая с седла, спросила она.

– Около машины, – ответила Глаша.

– Я за ним приехала. Николая в армию забирают. Сегодня вечером провожать будем. А мы, знаешь, на днях с Федей распишемся, – ставя велосипед около угла будки, как ни в чем не бывало тараторила Даша. – Мы еще в то воскресенье подали потихонечку заявление.

– Ох, Даша! – вздохнула Глафира.

– А чего ты охаешь! Все уже кончено. Я стану Сушкина.

– А жить-то где будете? Дома?

– Да, у нас. Где же еще! Колькина комната пустая. Уберу ее, прелесть будет!

– А отец? – спросила Глаша.

– Ты ему еще не сказала?

Глаша отрицательно покачала головой.

– Ладно, я сама скажу, – решительно заявила Даша. Глафира видела, что эта заметно подросшая девчонка идет на все с легким сердцем. Не как она, трусиха!..

– Он очень сердит. С Мартьяном и со мной рассорился, – сказала Глафира.

– Ну и пусть! Ничегошеньки он с нами не сделает. Пусть партийный секретарь на себя поглядит, как его, и прочих, и весь наш совхоз студент в газете расчихвостил!

– В какой газете? – Глаша шагнула к племяннице и встряхнула ее за крепкое, упругое плечо.

– А ты что, не знаешь? В московской газете. Вот таких четыре столбца! – Даша широко развела руками.

– Какой студент? – тормошила ее Глафира.

– Да наш, международный, Агафон Чертыковцев, бухгалтер, так и подписано черными буковками, очень даже солидная статья. Федя сказал, что очень правильная.

Дождик пошел сильнее, загнав женщин в вагон. Неожиданно появился Архип.

– Здравствуйте, кого не видал, – стряхивая с пиджака воду, заговорил он. – Ну и хлестнул, родимый! По нёбышку прет такая махина, все, поди, зальет, едрена корень. Говорил халяве, так нет, не послушалась, проквасит добро-то!

– Вы про кого это, дядя Архип, так выражаетесь? – спросила Даша.

– Про Мартьянову тещу, про кого же еще. Сена два воза привезла и раскидала на задворках сушить. Я ей, как порядочной, толкую, что надо в копешку сложить, чтобы не намочило. «Ты что за предсказатель такой? – спрашивает она меня. – Ходишь и бубнишь, как радио!» – «Предсказатели, – говорю, – из радио и соврать могут, а мой бубен всегда без промашки». Вот брызнул, а!

– Идите сюда, а то намокнете, – сказала Глаша.

– Не сахарный, – посматривая на небо, ответил Архип. – Я так думаю, что минует нас, сторонкой пойдет. А где Лукьяныч? С него магарыч за сына полагается. Пришел известить, да вижу – опоздал.

Дождь внезапно перестал. Туча, дымно клубясь под вершинами гор, плеснула на пшеничное поле левым краешком и, громыхая, покатилась на север. В охлажденном воздухе вкусно запахло помидорной ботвой и огурцами. С поля доносился в вагончик громкий, сердитый голос Соколова:

– Довольно! К черту!

– На кого это он? – прижимаясь к Глафире, спросила Даша.

– Наверное, на Мартьяна. На кого же больше, – ответила Глаша.

– Вот же любит пошуметь папаша!

– Он и работать любит, – вступился за него Архип.

Из-за облаков снова выглянуло солнце и ярко осветило поле радужными, всех цветов, полосами. С крыши вагончика скатывались капли, звонко и шумно разбивались о днище опрокинутого ведра. Быстро шагая по мокрой траве, мрачный и расстроенный, к стану подошел Михаил Лукьянович. Увидев дочь, сказал:

– А-а, и ты тут поспела!

– За тобой приехала. Николая…

– Знаю! – Михаил Лукьянович махнул рукой. – Сейчас поедем. Все равно ненастье, да и дела есть.

Соколов устало присел на скамью, разминая папиросу жесткими, испачканными в мазуте пальцами, искоса посмотрев на Глашу, продолжал:

– Изобретатель снова гробанул машину. Точка! Расстаемся. В сущности, давно уже нужно было… Посадил в калошу…

Глаша нервно поправила на голове косынку и промолчала.

– Пусть идет куда хочет, мне теперь все равно, – снова проговорил Михаил Лукьянович и, обращаясь к Даше, добавил: – А тебе хватит невестничать. Как только погода установится, посажу за руль трактора, а Федьку за штурвал. Посмотрю на вас, какая вы пара.

Растерянно и счастливо моргая глазенками, Даша отошла от Глафиры, взялась за ручки велосипеда и отвела его от угла будки. Отвернувшись, вытащила из-за пазухи розовенький платочек и начала старательно вытирать велосипедное седельце.

– Чего молчишь? – спросил отец.

– Я не знаю, папа, – смущенно опустив голову, ответила она.

– И не жалко тебе, Лукьяныч, такую красавку на трактор гнать? – спросил Архип.

– Не замуж гоню, а работать учу.

– Ты железный, знаем…

– Хорошо поработает, и замуж отдам. Правда, на водовозку-то не всякий позарится, – подмигнув Архипу, проговорил Михаил Лукьянович.

– Само собой! – охотно подтвердил Архип.

– «Само собой»! – протяжно передразнила Даша. – На бочке ли буду ездить, или на тракторе, а может, и на козе, вам-то что? А замуж-то я уж как-нибудь сама.

Даша быстро вскочила на велосипед и укатила.

– Видел, какая! – восхищенно сказал Архип. – Нынче они все, брат, характерные. Вон у меня тоже, как только подросли, так и стрельнули из дому, кто куда.

– Ну, у меня не особо стрельнешь, я вожжи-то не очень распускаю, – самонадеянно проговорил Михаил Лукьянович, не зная, что ему скоро придется изображать скороспелого дедушку…

«Детскую колясочку покупай, дедуся», – хотелось подшутить Глафире, но она постеснялась Архипа. Чтобы не расхохотаться, отошла за вагончик и стала глядеть на поле.

За ковыльной межой, словно вцепившись колесами в жнивище, уныло стоял комбайн. Прилизанно лоснилась на солнце буйно поваленная кругами мокрая пшеница. Но в большей части она еще стояла, покачиваясь на ветру ласковой и горделивой волной. В конце межи, около велосипеда, маячили две склонившиеся друг к другу фигурки. Надо полагать, Даша и Федя решали свою судьбинку… Глафира искала глазами Мартьяна, но его около комбайна не было. Значит, ушел. Глафира судорожно вздохнула и, не оглядываясь, медленно побрела к своему стану, пытаясь разобраться в странной и удивительной путанице своих чувств и желаний.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Обычно Антон Николаевич приходил в райком рано. Работы с каждым днем становилось все больше. Он знал о нареканиях, что секретарь не всех граждан принимает по личным вопросам, а переадресовывает часть дел своим помощникам. Даже если сутки растянуть на несколько часов, все равно не хватит времени. Недавно стало известно, что предстоит большая реорганизация – в промышленности, сельском хозяйстве, в советском и партийном аппаратах. Даже шел разговор, что сельские и промышленные обкомы опять сольют, а райкомы восстановят и даже усилят, чему особенно радовался Константинов. Его райком уцелел, потому что он руководил и городом. И в эти последние годы Антон Николаевич был убежден: другая структура партийных организаций, пусть самая новейшая, пока еще не сможет заменить райкомы и пользоваться таким же авторитетом. Это то, что непосредственно рождено самой революцией, закрепилось как форма, структура партийного руководства, утвердилось и как революционная традиция.