- Жарко становится, трава обсыхает, скоро и шабаш! - с сожалением сказал косарь. - У нас косьба - как в народе сказывается. Слыхали крестьянскую поговорку?
      Коси, коса,
      Пока роса,
      Роса долой
      И мы домой...
      Вот оно как! Да, с такой косой долго не покосишь! - пожаловался он и протянул руку: - Дозвольте, теперь я сам!
      Он взял косу и с минуту шел вперед, потом остановился, вынул брусок и стал точить лезвие.
      - Одно слово - коса, а косить нечем: быстро тупится. Такую бы косу только смерти!
      Аносов не уходил.
      - А почему так тупится коса? - спросил он.
      Косарь поднял голову, безнадежно махнул рукой:
      - Как же ей не тупиться, когда лезвие плохое. У нас тут свой заводишко, Арсинский, там и косы такие робят... Ну, ты, пошли! прикрикнул он себе и снова принялся косить.
      Павел Петрович тихо пошел вдоль реки. Он прислушивался к голосу птиц, к зеленому шуму соседнего бора. На душе было неспокойно. Он вспомнил недавние свои опыты по закалке острия ножей, и это вдруг как-то само собой увязалось с мыслью о косах.
      "Вот в каком направлении надо продолжить мои опыты!" - подумал он и незаметно вышел к зеркальному пруду. Там он долго бродил по плотине, заглядывая вглубь. Среди водорослей в полутьме водной толщи серебристыми искрами проносились стаи резвых рыбок.
      Рядом раздались стуки валька. Павел Петрович взглянул на мостки и зарделся. Подоткнув синее платьишко, склонившись к воде, стояла Луша и старательно била вальком по мокрому белью. Ее упругие, загорелые ноги выделялись на зеленом фоне откоса. Туго заплетенные русые косы золотой короной возвышались на голове.
      - Здравствуй, Луша! - весело крикнул девушке Аносов.
      Она подняла глаза и, увидев инженера, быстро выпрямилась.
      - Здравствуйте, Павел Петрович! - отозвалась она.
      Аносов подошел к мосткам.
      - Ой, не надо сюда! - смущенно вскрикнула Луша и быстро оправила платье. Стройная и строгая, она стояла перед ним в блеске утреннего солнца.
      - Ах, Луша, какая ты недотрога! - вздохнул он. Его сильно тянуло к этой простой и ласковой девушке.
      - Такая уж! - застенчиво отозвалась она, а у самой в глазах сверкнули озорные огоньки. - Проходите, Павел Петрович. Нельзя долго стоять вам тут, негожее могут подумать люди...
      - Пусть думают, а мне очень хорошо подле тебя, - осилив робость, сказал он.
      Девушка обожгла его взглядом. Ей тоже хотелось, чтобы он побыл здесь, у мостков, - приятно было слышать его голос, смотреть в простое, открытое лицо, но, поборов это чувство, Луша сказала:
      - Меня поберегите, Павлушенька.
      В этом ласковом слове прозвучало столько нежности, что Аносов весь просиял.
      - Я уйду, Лушенька, - проговорил он. - Но мне надо сказать тебе много, очень много!..
      - Потом, - тихо прошептала она. - Потом...
      Он пошел к заводу, а позади снова зачастили удары валька. Над прудом раздалась милая песенка, и на сердце у Аносова зажглась радость. Казалось, кто-то сильный и добрый распахнул перед ним широкие, осиянные солнцем, просторы.
      На другой день Аносов отправился к начальнику оружейной фабрики и попросил у него разрешения побывать на Арсинском заводе. Обрюзгший чиновник поднял удивленные глаза.
      - Что это вам вдруг вздумалось? - хрипловатым голосом спросил он.
      - Меня интересует производство кос. Может быть, я буду вам полезен кое-чем, - сказал Аносов, пристально глядя в лицо начальника.
      - Ладно, поезжайте, только не надолго, - согласился тот.
      - День-два, и вернусь, - пообещал Аносов.
      - В добрый час, - прохрипел хмурый толстяк и углубился в чтение доклада.
      Инженер, веселый и легкий, вышел из мрачного кабинета начальника и направился в литейную: ему хотелось захватить на Арсинский завод и литейщика Швецова.
      Старик внимательно выслушал его и огорченно сказал:
      - Рад бы в рай, да грехи не пускают. И не разрешат мне оставить литье, да и сам не смогу оторваться. Вишь, какой синь-огонек бегает в глазке, - показал он на фурму. - Разве уйдешь от него! Без присмотра угаснет! - в его голосе послышались ласка и беспокойство. - Нет, ты езжай один, милок. Луша тебя подвезет, благо давно собиралась навестить крестную. Вот и путь-дорога!
      - А может быть, Луша давно раздумала? - с волнением спросил Аносов.
      - Какое тут раздумье? - добродушно сказал кержак. - Одной боязно было ехать, а с попутчиком смелей.
      - Если так, то спасибо! - сказал Аносов. - Завтра же хочу ехать.
      - Умно! - одобрил старик. - На зорьке и трогаться в путь! Ну, а я сейчас к своей голубушке! - и он торопливо удалился к домне, где бурлил и кипел металл.
      Глава шестая
      НА АРСИНСКОМ ЗАВОДЕ
      Дорога вилась среди глухого бора, на песчаные колеи падали косые лучи утреннего солнца, и ближайшие стволы сосен сияли мягким золотистым светом. В сырой, росистой траве придорожного подлеска лежали нежные сиреневые тени. Спокойную тишину глухомани изредка нарушало пофыркиванье бойко бежавшего серого конька да легкий стук колес шарабана о крепкие смолистые корневища, которые, изгибаясь серыми толстыми змеями, переползали старую гулевую сибирскую дорогу.
      Луша сидела рядом с Аносовым безмятежная, радостная. Аносов глядел на нее сбоку, и сердце его сжималось в беспокойстве и тоске. Когда она смущенно взглядывала на него, он чувствовал, что вся кровь приливает к лицу. Павлу Петровичу хотелось рассказать девушке многое, но слова не шли. Он краснел, вздыхал и молчал.
      Луша радовалась всему, что подмечал ее острый глаз.
      - Глядите, вот следы заюшки на песке, совсем недавно перебежал косой дорогу, вот-вот! - тихим задушевным голосом заговорила она.
      - А ты откуда знаешь, что он недавно пробежал? Выдумала! - улыбнулся Аносов.
      - Зачем выдумала! Вон под ольшаником на росистой траве темный след. Медуница только-только выпрямилась... Ой, там что! - испуганно вскрикнула она. - Видать, медведище протоптал еще в ночи!
      Аносов беспокойно задвигался на сиденье.
      - А вы не бойтесь, Павлуша, в эту пору всякий лесной зверь сыт и не тронет человека... А ну, что развесил уши, пошел, Серко! - прикрикнула она на конька.
      Инженер засмеялся и осторожно потянулся к Луше. Девушка отодвинулась и жадно вдохнула в себя воздух:
      - Духмяно-то как!
      И в самом деле: всё кругом было напоено приятным смолистым запахом, который перебивался благоуханием трав, цветов и нагретой земли. Животворное дыхание жизни наполняло необозримое пространство между синим безоблачным небом и величавым бором. Оно проникало во все поры и волновало кровь, заставляло птиц щебетать и кружиться над дорогой и зелеными еланями, а путников замирать от счастья. Они тянулись друг к другу с нежностью и трогательной наивностью, но обоим становилось страшно от этого неясного первого пробуждения большого чувства.
      Аносов не смог долго вытерпеть этого непонятного томления и попросил девушку:
      - Спой что-нибудь, Луша!
      - А откуда вы знаете, что я петь умею? - засмеялась она, и искорки в ее глазах блеснули ярче.
      - Слышал, как ты пела о лисичке.
      - Что же вам спеть? Ведь песни наши простые, немудрые...
      - Что знаешь, то и спой. Сердечное спой! - взволнованно попросил Аносов.
      Она повела глазами, и приятный звонкий ее голос поплыл над лесной дорогой.
      Павел Петрович осторожно взял пальцы Луши в свои горячие ладони. Девушка не отняла руки, а большие ее глаза как бы спрашивали Аносова: "Ну как, хороша песня?".
      Впереди дорогу пересекал бурливый ручей. Он кружил воронками среди мшистых камней. Конь остановился и большим фиолетовым глазом повел на хозяйку. Песня внезапно оборвалась.
      - Серко напоить надо! - сказала Луша и быстро соскочила с шарабана, за ней выбрался и Аносов. Девушка отпустила подпругу и похлопала коня по крупу:
      - Ну иди, пей, игривый!
      Конь, осторожно ступая, подошел к ручью и стал пить. Мягкими губами он звучно втягивал прозрачную воду, изредка поднимая голову, и тогда в ручей срывались и падали крупные серебряные капли...
      Луша стояла рядом с Серко и задумчиво смотрела на воду. Аносов не утерпел и обнял девушку. Она испуганно отстранилась от него. В голосе ее прозвучала гневная нотка:
      - Не трожь! - Отойдя от ручья, она проворно подтянула подпругу, оглядев коня, быстро забралась в шарабан и крикнула Аносову:
      - А ну, поехали!
      В каком-то романе Аносов читал о любви, и, стесняясь своих робких изъяснений, он вдруг выпалил:
      - Я пылаю, когда смотрю на тебя!
      Луша укоризненно покачала головой:
      - Эх, Павлушенька, не те это слова!
      Она ласково улыбнулась и погнала Серко вскачь. На глазах у нее заблестели слёзы, - то ли от радости, то ли от волнения.
      Вдали показались дымки Арсинского завода...
      Луша устроилась у родственницы, а Аносов отправился на завод. Угрюмый, обросший черной бородой управитель повел молодого инженера в цехи, где изготовлялись косы. В глаза Аносову сразу бросилась запущенность и неприглядность помещений. В закопченных мрачных мастерских, по углам которых раскачивалась серая пыльная паутина, разместились горны и ряды наковален. Цехи походили на древние кузницы, всё здесь выглядело по старинке. Бородатые мастера ковали косы.
      - Вот, глядите наше действо! - уныло показал на бородачей управитель. - Тут есть что перенять. Мастера наши по косной части отменные! похвалился он и вдруг словно спохватился: - Извини, господин хороший, я вас покину пока, дело взывает к хозяину; тороплюсь на приемку!
      Аносов учтиво поклонился:
      - Пожалуйста, я сам разберусь здесь.
      Управитель закинул руки за спину и неторопливой походкой удалился из цеха. Инженер пригляделся к работе мастеров. Вот рядом с наковальней, вросшей в землю, стоит дед; он на глаз определил, готов ли раскаленный брусок. Ярко-желтый, он струится жаром, и при движении с него обильно сыплются белые звездочки.
      - Хорош! - одобрил накал кузнец и быстро положил брусок на наковальню. Четырьмя сильными и меткими ударами мастер выровнял клинок. Белый накал перешел в ярко-вишневый, металл постепенно тускнел, и кузнец стал проворно обрезать лишнее, а затем горячий клинок быстро опустил в воду.
      - Вот оно как по-нашему! - довольный собой, похвастался он перед Аносовым. - Видали?
      - Видел! - спокойно ответил Павел Петрович и пошел к другому мастеру.
      И у этого кузнеца оказались те же размеренные, заученные движения, та же ухватка. И этот не утерпел и похвастал:
      - Безотказно идет, вот что значит старинное мастерство!
      - Да, навыки у вас дедовские! - согласился Аносов и, смело глядя в потное лицо кузнеца, сказал: - В этом, дорогой, больше плохого, чем хорошего!
      - Да что ты! Ай не видишь, что за коса-краса! Кремень! Всё возьмет! недовольно ответил мастер.
      - Нет, не всё возьмет! Закал плох, лезвие быстро притупится, и косарю тяжело будет с такой косой! - резко перебил Аносов.
      - Да ты, барин, хошь раз бывал на покосе? - нахмурился кузнец.
      - Бывал и косил! - спокойно ответил Аносов.
      Мастер разворошил черную бороду и пробурчал:
      - Пойди попробуй, сделай лучше нашего!
      - Вот я и хочу попробовать! - уверенно сказал Павел Петрович. - Да ты не обижайся. Кузнец ты хороший, силен, сметлив. Всё до тонкости перенял у деда, а думается мне, что надо и свое добавить.
      - Добавишь - испортишь клинок, а за это не погладят по голове. Нет, сударь, так вернее!
      Аносов взял у него изготовленную косу, долго вертел в руках, разглядывал, пробовал острие.
      - Вот здесь надо лучше закалить. Острие должно быть тверже!
      - Оно бы и надо так, да никто не знает, как это сробить! - согласился кузнец.
      - А сробить надо! - взглянув в глаза кузнеца, сказал Аносов. - Вот поучусь у вас, может что и выйдет!
      Мастер с недоверием взглянул на Павла Петровича.
      - Что ж, попробуй, попробуй! - недовольно сказал он и взялся за молот. - А ну-ка, тряхнем по старинке!
      Удар за ударом. Всё четко, размеренно, - и коса готова. Инженер долго еще приглядывался к работе кузнеца и что-то записывал в книжечку.
      Солнце закатилось за горы, когда Павел Петрович вышел на речку Арсю и увидел Лушу. Она сидела на мостике, опустив босые ноги в холодную воду. Заметив Аносова, девушка вскочила и заторопилась навстречу:
      - Когда обратно поедем, Павел Петрович?
      - Хоть сейчас. Делать тут больше нечего! - устало ответил он.
      - Можно и сейчас, - согласилась Луша. - Конек передохнул, и я искупалась.
      - Едем! - твердо решил он и взял ее за руку. - Ах, Лушенька, сколько у нас еще старого, отжившего! Пора бы по-новому работать.
      - Погоди, Павел Петрович, придет и молодое!
      Из-за леса поднялся месяц, когда они покинули Арсинский завод. Аносов сидел молчаливый, подавленный. Луша крепко прижалась к нему плечом:
      - Не грусти, Павлуша. Хочешь, сказку скажу, а то песню спою?
      - Нет, Лушенька, - ласково отозвался он и обнял ее. - Сказка и песня тут не помогут. Придется много подумать и поработать!
      Она не шевельнулась, не оттолкнула Аносова.
      - Постарайся, Павлушенька! Большое не всегда с ходу дается. Верю я, добудешь ты заветное мастерство!
      Конь неторопливо трусил по лесной дороге. Месяц поднялся ввысь и медным диском катился среди курчавых облаков. В лесу стояла тишина, но еще спокойнее и ласковее было на сердце Аносова. Он теснее придвинулся к Луше, и оба, молчаливые, счастливые, ехали среди ночного бора...
      После поездки на Арсинский завод Павел Петрович доложил начальнику фабрики о своем намерении поставить опыты с косами. Тот с равнодушным видом выслушал Аносова и холодно отрезал:
      - Не за свое дело взялись, сударь!
      Раздражение его было понятно: он боялся новых затрат, излишних беспокойств и возможных неудач. Начальник хмуро закончил:
      - И не говорите мне больше об этом. Слышите? Идите и выполняйте свои обязанности!
      Он сидел перед Аносовым грузным каменным идолом - толстый, огромный, серый, с холодными глазами, безразличный ко всему. Павла Петровича распирал гнев. По его лицу пошли багровые пятна, губы задрожали. Хотелось наговорить дерзостей, но Аносов сдержался: учтиво поклонился и вышел из кабинета.
      Не заходя домой, он отправился к Швецову; усталый, разбитый, осунувшийся, вошел в калитку, которую распахнула перед ним встревоженная Луша. Она взглянула на его побледневшее лицо и догадалась.
      - Плохо, Павлушенька? - озабоченно спросила девушка.
      - Ничего, ничего... Пустяки! - сбивчиво пробормотал он и прошел в горницу старика. Луша не могла уйти, стояла за перегородкой и с бьющимся сердцем слушала рассказ о разговоре Аносова с начальником фабрики.
      Старик мрачно барабанил твердыми пальцами по столу.
      - Вот видишь, милок, - наконец сказал он. - Вот оно, как дело обернулось. На добрую потребу жаль копеек, а иностранцам ни за что лобанчики жменями отсыпает! Видать, в своем отечестве пророком не будешь, Павел Петрович. Придется тебе, сударь, сократиться, выждать, - посоветовал старик.
      Аносов вспыхнул, распрямился.
      - Нет, не отступлюсь! - решительно сказал он. - Будет и на моей улице праздник!
      Добрая отцовская улыбка озарила изрезанное глубокими морщинами лицо литейщика. Он подошел к Павлу Петровичу и положил ему на плечи тяжелые жилистые руки:
      - Вот это мне нравится! Ну, сынок, коли на то пошло, считай меня первым твоим помощником. Без копейки робить буду, а помогу твоей затее!
      Литейщик провожал Аносова до порога. Прощаясь, весело напутствовал:
      - Хорошо будет, ей-богу, хорошо. И меня, старого, расшевелил. Не всё на старинке держаться, надо и в новое заглянуть!
      Глубокой ночью, когда в цехе было пусто, Аносов и литейщик принялись за дело. Инженер принес привезенные с Арсинского завода косы. Мастер новым нагреванием лишил их прежней закалки, затем выправил их колотушкой и подготовил к новой, аносовской закалке.
      Аносов взял небольшой ящик, сделанный из листового железа. Из отверстия духовой трубы в ящик упругой струей поступал сгущенный воздух. Литейщик докрасна раскалил косу и быстро уложил ее в ящик под прохладную струю. Прошло две минуты. Оба с тревогой прислушивались к гудению ветра в духовой трубе.
      - Пора! - пересохшими губами сказал Аносов.
      - Пора! - согласился старик.
      Они извлекли косу из ящика; местами от поверхности ее отделилась окалина. Павел Петрович поднял синеватую косу и тихо ударил лезвием о брусок. Металл издал чистый, тонкий звон.
      - Хорошо запела, милая! - похвалил литейщик.
      - Погоди, еще не всё! - предупредил Аносов. - Надо испытать добытое.
      - Что же, и это сробим! - радуясь успеху, согласился старик.
      Ручным молотком они "отбили" косу. Лезвие не крошилось, отбивалось ровно, стало острее.
      - Красавица моя, голубушка-милушка! - ласково, оглядывая косу, ронял сердечные слова мастер. - Доспела она, Павел Петрович, ой, доспела!
      Глаза старика молодо горели, лицо светилось. Оба пыльные, потные, они не чувствовали усталости.
      - Только утра дождаться, и косить пойдем! - весело сказал Аносов.
      На другой день, в самую жару, когда уже испарилась роса, они вышли к Аю на широкий луг. Чуть слышно шелестела под ветром сухая трава.
      - Разреши мне первому. Стар я, окажи мне уважение, Петрович! попросил литейщик.
      Аносов улыбнулся:
      - Ну что ж, пробуй!
      Старик скинул кафтан, шапку, засучил рукава белой рубахи, истово трижды перекрестился на восток и затем, поплевав на ладони, размахнулся косовьем.
      - Начнем, благословясь!
      Он сильно жихнул косой. Подрезанная трава покорно легла у ног. Старик мерно, большими шагами шел и широко размахивал косой. Лицо его сияло.
      - Ну и коса! Эх, и хороша, любушка! - он проворно повернулся к зарослям кустарника и сильными взмахами стал резать их косой. Березовая и ольховая поросль падала, подрезанная под корень.
      Два часа посменно инженер и литейщик трудились на покосе, и лезвие косы нисколько не затупилось.
      Наконец Аносов бережно вытер травой лезвие и воткнул косовье в землю.
      - На славу поработали! - облегченно сказал он.
      - Ну, сударь, дозволь тебя облобызать по такому случаю! - сказал Швецов и бережно обнял Павла Петровича.
      Вернувшись на завод, они устроили дополнительное испытание: отрезали несколько свертков войлока, изрубили лезвием несколько снопов соломы, а коса была всё так же звонка, тверда и остра!
      - Теперь иди и покажи господину начальнику, на что способна твоя голова! - благословил Аносова старик.
      Уверенный в себе, возбужденный успехом, Аносов отправился к начальнику оружейной фабрики.
      - Посмотрите, - обратился он к нему. - Вот перед вами новый образец косы. Она лучше и экономичнее арсинской! Как вам известно, поступает много жалоб на плохую закалку кос...
      Чиновник нахмурился, глаза его потемнели, он решительно отодвинул косу.
      - Послушайте, сударь, - сердито заговорил он. - Во-первых, я для вас не просто сослуживец, а - ваше превосходительство. А во-вторых, сколько ни делай и как ни делай, всегда жалобы будут. На всех не угодишь. Запомните это, молодой человек. Мы делаем здесь оружие, а вы лезете с косами. Дела Арсинского завода вас не касаются! Возьмите свое творение. До свиданья, сударь! - начальник протянул Аносову два коротких толстых пальца, в серых глазах его было самодовольство...
      Аносов отнес свою косу домой, снял ее с косовья и бережно уложил в сундук. Распахнул окно. На город спустилась звездная ночь. На улицах стояла тишина, нарушаемая только лаем дворняжек да стуком сторожевых колотушек. Не зажигая огня, он присел к столу и в грустной задумчивости просидел до рассвета.
      Глава седьмая
      УКРАШАТЕЛИ ОРУЖИЯ
      21 октября 1819 года Аносова назначили смотрителем украшенного цеха. С той поры, когда в Златоусте стали делать холодное оружие, там развилось замечательно тонкое искусство гравюры, издавна знакомое на Руси. Павел Петрович живо интересовался работой русских мастеров и, чтобы не оказаться поверхностным человеком, засел за обстоятельное изучение гравюры на металле. В кабинете начальника оружейной фабрики хранились образцы булатных клинков. Аносов долго и внимательно разглядывал их. Вот отливает на солнце синевой дамасский кинжал, а рядом серебрится ручьистой сталью турецкий ятаган с эфесом, горящим драгоценными камнями. Тут же благородный толедский клинок, на нем клеймо - пасть волка, еще дальше - испанские навахи, индусские шамы, - всё, что прислал сюда загадочный и таинственный Восток и что когда-то изобрела предприимчивая Европа, - всё это лежало перед Аносовым, переливалось нежными оттенками металла и манило взгляд тончайшими узорами, словно золотой паутинкой заткавшими булаты. Павел Петрович брал каждый клинок в подносил его к солнечному лучу. Прекрасная сказка! Сердце учащенно билось при игре нежных тонов и полутонов металла. Холодная синь растекалась по волнистому булату и незаметно переходила в серебристую изморозь. Чудилось, что там, в глубине сплава, горит и струится, проступая на поверхность булата, синее мерцающее пламя. Глаза Аносова не могли оторваться и от чудесного клинка, и от тончайшего орнамента, нежного, как кружево. Откуда пришло это волнующее мастерство? Вот стиль египетский: три цвета - желтый, красный и белый, простые строгие линии, из которых создается изображение хрупкого лотоса - любимого цветка древних египтян. А вот бог солнца - золотистое сияние исходит от тонкого рисунка. Загадочные цветы, листья, жуки... Чья умелая и твердая рука сотворила это чудо?
      Рядом на восточных клинках пышный и сложный мавританский орнамент; очарование создается геометрическими линиями в сочетании с неведомыми растениями.
      Павел Петрович каждый клинок подносил к свету и медленно вращал его в солнечном луче. Словно короткие синеватые молнии рождались в полутьме безмолвного кабинета, среди грузной и мрачной мебели. И как этот полумрак и могильная тишина усиливали воздействие на зрителя! Аносов неторопливо перебирал японские и китайские клинки. Страшные драконы и диковинные птицы проступали на темно-синеватом фоне стали, а чаще всего еле-еле намечались контуры японского священного вулкана Фузиямы. Эти орнаменты отличались излюбленными японцами желтыми и красными цветами. Перебирая клинки, Павел Петрович невольно углублялся в историю народов. В зависимости от исторической обстановки и социальной среды, менялись и стили гравюр на клинке.
      Аносов поднял древний римский меч, привезенный в Златоуст из музея. У кого он побывал в руках? Клинок прям и строг, он привлекателен именно своей простотой и сильной благородной композицией. Это стиль Греции и Рима - древней античности; прямые и кривые симметричные линии переплетены орнаментом акантового листа...
      Солнце укрылось за тучу, в кабинете сгустился мрак, и тяжелый меч римлянина потемнел, выглядел грозно.
      Павел Петрович отложил его и взял клинок Франции. Сколько пышности и золота! Это стиль рококо. Он насыщен богатством, но как убога изобретательность гравюры! Рисунок просто неуклюж, вычурен, в нем отсутствует всякая симметрия и система. Это - стиль королей, и он умирает вместе с королями Франции - Людовиками. Чужд и непонятен трудовому человеку этот стиль!
      В руки Аносова попадает меч, извлеченный из-под обломков раскопанной Помпеи. На нем нежная гравюра. Она проста, но благородна и поражает выразительностью строгого мастерства. Какая удивительная легкость линий! Здесь всё как бы дополняет и продолжает друг друга. Контуры цветов, растений и животных - всё выступает в гармоничном сочетании. Это - ампир!
      Солнце совсем заволокло тучами. Грузность и тишина кабинета угнетали. Аносов склонился над разложенными клинками и задумался. Какое богатство, какие сокровища искусства таятся в мастерстве древних граверов! В давние-предавние времена по торговым путям на Русь шли караваны из Персии, Турции, Греции, Дамаска, Бухары. Восток слал на Север свои драгоценные булатные клинки с чудесным орнаментом. И, казалось, всё это восточное богатство, мастерство граверов подавят искусство древней Руси. Нет! Северная Русь устояла перед этим иноземным влиянием. Сохранялся и ценился среди русских воинов свой узор на булате - травчатый.
      "Хорошо бы хоть одним глазком увидеть харалужный меч, который воспет в "Слове о полку Игореве". Увы, о нем сохранилось лишь предание!" - с сожалением подумал Аносов, и его снова потянуло к клинкам.
      Вот шпажные клинки, но какие они бедные и жалкие по сравнению с древними булатами! Откуда они? Павел Петрович вгляделся и узнал работу золингенских мастеров. По всей вероятности, клинки были вывезены из Золингена и украшены позолотой здесь, в Златоусте. Рядом два охотничьих ножа с позолотой немецких мастеров братьев Шааф. Сколько разговоров о сих мастерах! Однако искусство их бледно и скудно.
      Аносов разочарованно сидел над золингенскими клинками и с обидой думал: "Но где же клинки наших русских мастеров?". Их в кабинете начальника не хранили.
      С горькими думами Павел Петрович вновь обратился к древним восточным булатам и стал внимательно исследовать сплавы.
      Давно над горами легла темная ночь. На заводской каланче часы пробили полночь. Склонясь над булатами, Аносов при мерцании высоких свечей разглядывал их в увеличительное стекло, травил кислотами.
      По заснеженному двору прошел сторож с колотушкой. Поглядывая на освещенное окно, он вздохнул и сказал ласково:
      - Всё сидит, неугомонный! Ах, Павел Петрович, родной ты наш, разве справишься против злой хмары!
      Всё на фабрике находилось в руках немцев. Они захватили в свои руки литье стали, ковку и полировку клинков, выработку ножен, литье эфесов и особенно прочно засели в украшенном цехе, считая себя лучшими позолотчиками-граверами. Все они были приглашены для обучения русских мастеровых, но тщательно оберегали свои "тайны". Однако справиться с работой они не могли. В минувшем, 1817 году надлежало отковать, закалить, отточить и отшлифовать 30 000 разных изделий: кирасирских палашей - 4000, драгунских - 4000, сабель гусарских и уланских - 4090, тесаков - 18 000. Начальник Златоустовских заводов Эверсман много суетился, устраивая своих земляков, но оказался совершенно беспомощным в организации труда. Государственное задание не было выполнено: всего отковали и закалили немногим более 10000 клинков. Отшлифовать и отточить их не успели, между тем на производство клинков истратили огромные суммы. В департаменте горных дел всполошились и срочно снарядили в Златоуст комиссию для выяснения причин столь позорного провала. Комиссия прибыла на Урал, и первое, что бросилось ей в глаза, - царивший на фабрике беспорядок. В докладе так и записали, что причиной всему "совершенное отсутствие фабричного порядка, коего на 1 октября 1817 года не было ни малейшей искры".
      Эверсман, однако, не сдался. Хотя его и отстранили от работы в Златоусте, но он добился в Санкт-Петербурге сохранения за ним полного оклада пенсии, а не половины, как обычно получали все простые смертные. За свои "заслуги" иноземец получил пять тысяч рублей жалованья и три тысячи на столование. В департаменте не пожалели казенных денег для проходимца.
      Павел Петрович до назначения много раз бывал в украшенном цехе и присматривался к работе мастеров. Они по преимуществу украшали холодное оружие: шпаги, сабли, кавказские кинжалы, охотничьи ножи, мечи, навахи, турецкие ятаганы, медвежьи топорики. Отделка производилась золотом и серебром, татуировкой, синью и воронением, чеканкой и резьбой. Так создавались красивые рисунки. Рука русских мастеров стремилась оживить металл, но холодные и равнодушные иноземцы заставляли их работать по трафарету и категорически запрещали ставить свои литеры на гравюре...
      Аносову хотелось помочь златоустовским граверам, но каждый раз старший из Шаафов надменно выпроваживал его: "Вам нечего смотреть, молодой человек. Это может понять только художник!". На сердце горела жгучая обида, но Аносов знал, что только выдержка поможет ему одержать победу. Он должен разоблачить немцев и вывести на светлый путь мастерство русских граверов!
      За окном снова раздался стук сторожевой колотушки, свеча догорала; пора было идти домой. Аносов нехотя отложил булаты, загасил огарок и в потемках вышел из кабинета...
      Зимнее солнце щедро слало золотые лучи, и от этого еще беднее и безотраднее казалось низенькое помещение цеха, где в страшной тесноте работали граверы, насекальщики, резчики по дерезу и кости - украшатели оружия. Посредине цеха на тесовом полу стоял медный котел с ядовитым раствором. В клубах испарений белело худенькое лицо мальчугана; он медным ковшом черпал раствор и поливал клинок, на стальном поле которого был награвирован рисунок. Вредные для здоровья пары вызывали кашель у мастеровых.
      Аносов перешагнул порог, и у него запершило в горле, а через минуту на глазах навернулись слёзы.
      - Ты, батюшка, смелее. Привыкай! - обратился к Аносову старик в больших очках. - Бывает хуже.
      Голос старика был глуховат, а глаза - добрые. Он улыбнулся Павлу Петровичу:
      - Рады, батюшка, твоему приходу. Теперь и мы осмелели. Полюбуйся нашим мастерством! - он провел Аносова к столу. Косые лучи солнца потоком падали на рабочее место, где на доске лежали несложные инструменты мастера: три шпильки - костяная, черного дерева и тонкая стальная.
      Перехватив любознательный взгляд Аносова, старик пояснил:
      - Ими и наносим растушовку и штриховку, батюшка.
      Мастер показал нож, на светлом фоне его был выгравирован охотник, стреляющий в крохотную белку.
      - Эта работенка не так вредна, как травление, только глаза береги, пояснил гравер. - Был я и на травлении, батюшка. Тяжелее и нет дела! За долгий день наглотаешься пакостных паров, идешь домой и как хмельной шатаешься. В голове шумит, во рту горько... Трудно и золочение через огонь. Глянь-ка!
      В углу мастерской - небольшой горн на чугунных колонках. Ослепительно ярким жаром пылают раскаленные угли. Аносов подошел ближе и залюбовался статным пареньком, который держал клинок над синим пламенем и изредка проводил по стали заячьей лапкой.
      - Ваня, поясни-ка Павлу Петровичу, в чем суть золочения, - попросил старый мастер.
      Паренек блеснул задорными синими глазами, улыбнулся.