- На этом окончим наш разговор, - холодно перебил его директор и протянул руку.
      Хмурый Остермайер вышел из кабинета. Он был совсем обескуражен, так как не мог понять ни поведения своего воспитанника, ни Дерябина. Живя в России, на русских хлебах, он не понимал этого народа. Терпеливо копил деньги и ожидал дня своего отъезда с набитым кошельком...
      Огорченный замечанием директора, Аносов вернулся в классы. Друг Илюша сочувственно пожал ему руку:
      - Будь терпелив! Не страшись наказания! Проси только скорее отпустить лозаны, а то до субботы истомишься!
      - Меня не будут наказывать, - уныло ответил Павел.
      - Так почему же ты повесил голову? - недоуменно спросил Илюша.
      - Грустно, милый, очень грустно! - с душевной болью вымолвил Аносов. - Куда ни повернись, в твою жизнь лезет иноземец. На своей родной русской земле я будто чужой.
      Глава третья
      ПРОИЗВОДСТВО В ГОРНЫЕ ОФИЦЕРЫ
      Наступил долгожданный день производства в горные офицеры. Утреннее августовское солнце озарило город, Неву, золотыми потоками ворвалось в большие окна конференц-зала, посреди которого стоял длинный стол, покрытый малиновым бархатом с золотым позументом. Светлые солнечные блики отражались от петровского зерцала,* водруженного посреди стола. От дверей к месту заседания тянулась ярко-красная ковровая дорожка, от которой полукругами расходились ряды кресел.
      _______________
      * З е р ц а л о - трехгранная призма, увенчанная двуглавым
      орлом; по ее сторонам были наклеены (иногда выгравированы) три
      печатных указа Петра I, относящихся к отправлению законности и
      правосудия в империи.
      Всё было готово к приему высокого горного начальства и гостей. Тщательно выбритый Захар с расчесанными бакенбардами, в разглаженном мундире, сверкая медалями, величественный и строгий стоял у массивной двери. Все понимали, что близится важный момент в жизни корпуса, и сознание этого заставляло кадет и воспитателей говорить полушёпотом, чтобы не нарушить высокой торжественности.
      Аносов обошел все помещения корпуса, как бы прощаясь с ними. В обширном пустом конференц-зале ослепительно блестел навощенный паркет. Здесь стыла та глубокая торжественная тишина, какая бывает в пустынном храме перед службой. Пробежав ряд зал и коридоров, взволнованный унтер-офицер заглянул в примерный рудник. При входе в него в ожидании гостей стояли кадеты младших классов в форме саксонских рудокопов с фонарями у поясов и аккуратными кирками в руках. Завидя товарища, они весело переглянулись и, одновременно подняв фонари, возбужденно-радостно дружно приветствовали его по старинному обычаю саксонских рудокопов:
      - Глюкауф!*
      _______________
      * Gluckauf - в добрый час! (обычное приветствие рудокопов).
      Аносов улыбнулся и заглянул в распахнутую дверь галлереи. Вдоль нее светились яркие огни, и на стенах поблескивали вделанные в них изломы руды. Тут было тепло, сухо и чисто, хотя слегка мрачновато. Сложное щемящее чувство охватило юношу. Сколько интересных часов проведено в этих галлереях! Хотя здесь многое говорило о трудностях горного дела, но всё походило на игру. В примерной шахте не грозили ни обвал, ни затопление, да и не было настоящих рудокопов.
      - Господа, к нам сегодня пожалует сам министр! - улыбаясь, объявил унтер-офицер.
      - А как его приветствовать у рудника? - спросило несколько голосов.
      - Глюкауф! - насмешливо выкрикнул Аносов, и на сердце у него вдруг стало тоскливо: "Неужели нельзя приветствовать по-русски? А ведь наши горщики подревнее и получше саксонцев!".
      Аносов повернулся и быстро ушел в зал, в котором уже строились кадеты...
      Над Невой прокатилось эхо пушечного выстрела с верков Петропавловской крепости: Петербург оповещал о полдне. В этот "адмиральский" час в вестибюле огромные старинные часы, заключенные в темный дубовый футляр, стали хрипло отбивать удары. Захар на мгновенье выглянул за дверь и сразу подтянулся. Вместе с последним ударом часов он широко распахнул дверь перед первым гостем, только что сошедшим с коляски. Важный лакей в ливрее, расшитой позументами, поддерживая под локоток, бережно ввел в вестибюль старичка в блестящем мундире и в треуголке с белым плюмажем.
      - Его высокопревосходительство господин сенатор! - с важностью выкрикнул Захар, вытягиваясь во фрунт.
      Вельможа вскинул глазами, и служитель проворно принял от него треуголку.
      Один за другим стали съезжаться высокие гости. За окнами то и дело раздавалось цоканье подков и к подъезду подкатывала блестящая карета. Обширный вестибюль вдруг наполнился шумом, сверканьем мундиров. По мраморной лестнице поднимались бравые генералы, дипломаты в строгих черных фраках, духовенство и разодетые светские дамы. Среди этой пестрой, торжественно настроенной толпы величаво проплыла грузная фигура санкт-петербургского митрополита, одетого в темную шелковую рясу и в белый клобук, на котором сверкал бриллиантовый крест. Митрополит шел пыхтя, выбрасывая вперед длинный посох и блистая драгоценными камнями своей панагии.* Черные глазки его хитро поблескивали. Бойкие жеманницы стайкой бросились навстречу митрополиту и окружили его.
      _______________
      * П а н а г и я - иконка, носимая высшим духовенством на груди.
      - Ах, преосвященный, благословите нас, - вскричала одна из них и сладко заулыбалась.
      Захар держался бесстрастно; со строгим застывшим лицом он взирал на важных господ, ожидая их приказаний. Не обращая внимания на седого служителя, гости шумной праздничной толпой удалились в конференц-зал.
      Однако директор корпуса Андрей Федорович Дерябин, высокий, болезненный, с аккуратными баками, и командир-инспектор Петр Федорович Ильин - стройный и гибкий, всё еще оставались у лестницы, встречая почетных гостей.
      На улице снова стало тихо. Казалось, ничто больше не нарушит этого безмолвия. Но Захар своим чутким слухом уловил, что мчится карета. Он посмотрел на директора и многозначительно прошептал:
      - Сам господин министр изволят ехать!
      Захар не ошибся: действительно, последним прибыл министр финансов высокий худощавый старик, увешанный регалиями. Сопровождаемый директором, он, шаркая ногами, прошел в конференц-зал и уселся в центре первого ряда. При виде его все затихли. В эту торжественную минуту глубокого безмолвия широко распахнулись двери в соседний зал. Там, на блестящем паркете выстроились питомцы корпуса. Сухопарый маркшейдер корпуса* громко скомандовал:
      - Тихим шагом марш!
      _______________
      * М а р к ш е й д е р к о р п у с а. Здесь - заведующий
      воспитательной частью.
      Кадеты в полной парадной форме, с киверами на головах, под звуки грянувшего оркестра стройно двинулись в конференц-зал. Сердце у Аносова учащенно забилось. Он почувствовал в своем теле необыкновенную легкость и проворство и, словно в танце, шел грациозно и плавно. Пройдя к середине кресел, в которых сидели почетные особы, кадеты расходились, как в полонезе, направо и налево, не сводя при этом глаз с начальства. Затем они снова соединились в пары и, пройдя стройными рядами меж колонн конференц-зала, по команде маркшейдера корпуса становились во фрунт. Из-за стола поднялся инспектор и громко стал докладывать о состоянии учебной части. Ах, как это было невыносимо скучно! Это читалось и на лицах гостей. Аносов заметил, как тускло и уныло, словно восковыми, выглядели они в свете серенького дня. Министр, прикрывая рот ладонью, слегка зевнул и при этом нечаянно щелкнул вставными зубами.
      Неожиданно в окно упал яркий луч солнца, ударился о серебряный поднос, на котором были разложены награды, и они сразу вспыхнули золотым сиянием. Инспектор кончил читать отчет, прищурился на груды подарков и повеселел. Все облегченно вздохнули. Директор Дерябин, сидевший рядом с министром, что-то шепнул ему. Вельможа благосклонно кивнул в знак согласия, и тогда Андрей Федорович поднялся и военным шагом подошел к столу; взяв поднос, он бережно вручил его министру.
      - Илья Чайковский! - громко вызвал директор, и на хорах в этот миг раздались торопливые и возбуждающие звуки труб и литавр.
      - Иди, Илюша! - весело напутствовал друга Аносов.
      С нежным румянцем на щеках Чайковский вышел из рядов и приблизился к министру. Тот прищурил на кадета близорукие глаза и взялся за золотую медаль.
      - Молодец Чайковский, ты теперь шихтмейстер! Верно служи государю и отечеству! - внушительно сказал он и вручил вновь произведенному горному офицеру золотую медаль. Илюша поклонился, пуще покраснел и поблагодарил.
      - Павел Аносов! - опять провозгласил Дерябин.
      Под звуки курц-марша крепко сбитый Аносов неторопливым шагом прошел вперед и вытянулся в струнку перед министром. Свежий румянец и ясный взгляд серых умных глаз Павлуши привлекли внимание вальможи. Директор выдвинулся вперед и учтиво сказал гостю:
      - Ваше высокопревосходительство, обратите внимание на сего питомца: он лучший ученик по металлургии и при этом оказал весьма изрядные успехи в изучении родного языка.
      - Превосходно! - улыбнулся старик. - Что ж, Аносов, ты можешь прочесть стих, достойный сего великого часа в твоей жизни?
      - Могу! - смело ответил Павел, и волна вдохновения подхватила его. Дозвольте из ломоносовской оды прочитать вам?
      - Мы все слушаем! - министр склонил седую голову и стал ждать.
      Аносов поднял лицо и звонким голосом прочел:
      О вы, которых ожидает
      Отечество от недр своих
      И видеть таковых желает,
      Каких зовет от стран чужих,
      О ваши дни благословенны!
      Дерзайте ныне ободренны
      Раченьем вашим показать,
      Что может собственных Платонов
      И быстрых разумом Невтонов
      Российская земля рождать...
      - Отрадно слышать! - сказал министр, обращаясь к директору корпуса, и легонько захлопал в ладоши. За ним стали рукоплескать и гости. Вновь произведенный шихтмейстер поклонился.
      - А о Рифеях помнишь? - вдруг спросил вельможа.
      - Помню! - улыбаясь ясными глазами, ответил Аносов.
      - Скажи! - приказал гость, и глаза его по-молодому блеснули.
      В зале прозвучали вещие слова, которые юноша неторопливо чеканил строка за строкой:
      Пройдите землю, и пучину,
      И степи, и глубокий лес,
      И нутр Рифейский, и вершину,
      И саму высоту небес.
      Везде исследуйте всечасно,
      Что есть велико и прекрасно,
      Чего еще не видел свет.
      - Ты вполне заслужил свою награду, - сказал министр и взял с подноса золотую медаль. - Носи с честью!
      Опять раздался рев труб и звуки литавр. Аносов ног не чуял под собой. Навстречу ему дружески блестели восторженные глаза Илюши Чайковского.
      Вызвали для вручения наград еще нескольких кадет. Снова оркестр играл туш, и на душе Аносова было празднично и светло. Он радовался за каждого товарища. Вот отличившимся в фехтовании вручили золоченые эспадроны и серебряные рапиры, и молодой унтер-офицер испытывал чувство гордости за друзей. Приятные минуты летят очень быстро, и вскоре торжество вручения наград окончилось. Музыка заиграла марш, кадеты построились и двинулись из зала.
      Однако этим не кончился праздник. Вслед за официальной частью началось фехтование. Резко звенел металл, а с тонких, как осиное жало, клинков сыпались искры, и солнце жарко сверкало на золоте эспадронов. Сколько ловкости и пластичности проявляло в движениях молодое сильное тело! Все восхищенно смотрели на этот своеобразный турнир.
      Потные и усталые, но с сияющими лицами фехтовальщики под аплодисменты покинули поле состязания, и место их заняли танцоры.
      Наконец гости поднялись с кресел, по паркету зашаркали сотни ног. Группы почетных особ разбрелись по залам корпуса. Толпа разряженных дам во главе с министром подошла к входу примерного рудника. Женщины щебетали без умолку:
      - Ах, это должно быть страшно интересно. Подумать только, опуститься под землю! Ведь в таких шахтах и добывается золото?
      - И золото, и алмазы! - с важностью ответил министр.
      Смуглые, стройные кадеты, охранявшие вход в рудник, завидя вельможу, ловко подняли фонарики рудокопов и звонко приветствовали:
      - Глюкауф!
      Министр на секунду задержался. В раздумье он взял одного из мальчиков за подбородок и сказал с одобрением:
      - Очень хорошо! Так говорят саксонцы, самые лучшие рудокопы на свете.
      Аносов всё слышал; опустив голову, в непонятной тоске он долго бродил в полутемном длинном коридоре. Из конференц-зала снова полились звуки музыки, - начинался концерт...
      Наступил вечер, зажглись и засверкали сотни бенгальских огней, вспыхнули огни люстр, отражаясь и дробясь в хрустальных подвесках.
      Аносов сбежал вниз, в вестибюль. Захар заговорщицки шепнул ему:
      - Ты веселись, милок, на полный ход. Знай, это твой праздник! На Урале увидишь иное!
      Разъезд гостей начался очень поздно. До утра горели огни и в классах шумели кадеты, а смотрители и не думали их унимать. В пятом часу Захар выпустил Аносова и Чайковского на набережную.
      - К дому? - ласково спросил он. - В добрый час!
      Нога в ногу друзья пошли вдоль набережной. Нева дышала влажным предутренним туманом. Кое-где на реке мигали огоньки рыбачьих лодок. Перед разлукой хотелось поговорить о многом, и о том, как быстро пролетели школьные годы.
      И вот молодые друзья сегодня стоят лицом к лицу перед неизвестным будущим.
      Глухо отдавались их шаги в безмолвии спящего города, а юноши всё еще не могли всласть наговориться о будущем. С восторгом юности они смотрели на мир, и самые радужные мечты обуревали их. Между тем на востоке робко занималась заря. Глядя на заалевшее небо, Аносов вдруг схватил Чайковского за руку и со страстью предложил:
      - Илюша, давай поклянемся честно служить своему родному народу!
      - И я только что подумал об этом! - восхищенно посмотрел на него друг. - Как хорошо кругом. Смотри, скоро восход! Вперед, к новой жизни!
      Друзья улыбнулись и крепко, по-мужски, обнялись.
      Глава четвертая
      ПЛАВАНИЕ на "ЕЛИЗАВЕТЕ"
      Восемнадцатилетний шихтмейстер Павел Аносов получил назначение в Златоуст, в котором за два года до этого, 16 декабря 1815 года, состоялось официальное открытие "Фабрики белого оружия, разных стальных и железных изделий". Все ждали, что она будет иметь важное значение в деле вооружения русской армии. Аносов радовался своему назначению и с нетерпением ждал дня выезда из Санкт-Петербурга. Он давно выполнил все формальности в горном департаменте - получил приказ, представлялся самому министру, - и сейчас ему не терпелось скорее попасть на службу. Недели две тому назад на Урал уехал Илюша Чайковский, назначенный на Воткинский завод. Аносов остался в одиночестве и каждый день ходил в департамент справляться о дне отправки, но тощий золотушный чиновник в потертом мундирчике всякий раз пожимал плечами:
      - Неизвестно. Обождите, сударь, над вами не каплет!
      - Но от кого это зависит? - осторожно и деликатно спросил однажды шихтмейстер.
      - От начальства, милый человек, от начальства, - неторопливо ответил чиновник. - В этом есть смысл: наехали в Кронштадт немецкие мастера, выписанные для работы на оружейной фабрике. Когда они изволят из Кронштадта выбыть в Златоуст, тогда и вы с ними отправитесь... Вы, сударь, молоды, а путь предстоит дальний, и побыть вам с людьми опытными и знающими не вредно, - пояснил он и, пристально вглядевшись подслеповатыми глазами в юношу, вдруг пытливо спросил: - Уж не сынок ли нашего покойного асессора Аносова вы будете?
      - Да, я его сын! - с гордостью ответил Павел Петрович.
      Чиновник ласково улыбнулся и стал еще разговорчивее:
      - Лестно моему сердцу слышать это. Вы, сударь, умно решили ехать в Златоуст, однако из уважения к вашему батюшке должен вас предупредить о том, господин шихтмейстер, что трудно вам там доведется. Судите сами, понизив речь до шёпота, поделился своими суждениями чиновник: - директор фабрики Гергард Эверсман, помощник его обер-бергмейстер Фурман о своих заботятся, а нашему брату там никакого внимания. Придется самому надежно становиться на ноги. А всё же тужить не следует, сударь.
      - Спасибо! - с теплотой поблагодарил старика Павел Петрович и откланялся.
      Всё сообщенное департаментским чиновником относительно директора фабрики оказалось справедливым. Гергард Эверсман действительно энергично тянул из Германии на Урал своих друзей и родственников. За короткий срок их немало перекочевало в Златоуст, и там им жилось сытно и привольно. Недаром вице-консул в Любеке Шлецер в конце 1816 года сообщил русскому министру финансов, что "дошедшие в германские города слухи о спокойной жизни в Златоусте иностранных оружейников возбудили желание и в других их соотечественниках, числом до 333 человек, разделить с ними счастливую их участь".
      Сообщение вице-консула угодило в Санкт-Петербург ко времени. Директор горного департамента поручил Эверсману снестись со Шлецером и приступить к вербовке иностранных мастеров. Пользуясь широким доверием, директор фабрики не замедлил приступить к найму своих соотечественников на весьма выгодных для них условиях. В апреле 1817 года Шлецер отправил из Любека в Россию семнадцать немецких мастеров, нанятых им в Золингене и Клингентале. Иноземцы вместе с семьями прибыли в Кронштадт и разместились в двух трактирах. Как ни уговаривал их представитель департамента, прибывшие не торопились покинуть гостеприимный город, где неплохо можно было пожить за счет Российского государства.
      Между тем наступила осень. По утрам с моря на город наплывал густой туман, который рассеивался только к полдню. В парках и на бульварах шуршал палый ржавый лист. В один из хмурых дней Аносову довелось встретить в департаменте Дитенгофа. В канцелярии стояла гнетущая тишина, которую нарушал только скрип перьев. Писцы, склонив головы, усердно писали, изредка тревожно поглядывая в сторону директорского кабинета. За массивной полированной дверью рокотал громовой бас. Старичок чиновник, с тусклыми склеротическими глазками, придвинулся к шихтмейстеру и пугливо прошептал:
      - Слышите, сударь, грозно-то как! Ох, господи! - протяжно вздохнул он. - Не в духе его превосходительство. По всем статьям отчитывает господина Дитенгофа. В неурочный час попался голубчик под сердитую руку!
      Когда из кабинета вырывались сильные окрики, старичок втягивал голову в плечи и испуганно крестился:
      - Пронеси господи! Сохрани раба божьего... Ну и разнос, ну и разнос! Спаси нас и помилуй! - обеспокоенно покачивал он плешивой головой.
      Вдруг дверь с треском распахнулась, и из нее, словно клубок, выкатился плотный красный толстячок в темно-синем вицмундире. Он прикладывал к желтому темени носовой платок и на ходу выкрикивал:
      - Я их выгоню из трактиров! Пусть едут на завод!
      Чиновник подмигнул Аносову:
      - Это и есть господин Дитенгоф. Действуйте, сударь!
      Павел Петрович быстро поднялся со стула и твердым шагом направился к толстячку.
      - Вы кто такой? - рассерженно спросил тот, моргая белесыми глазами.
      - Шихтмейстер Аносов, назначен в Златоуст. Позвольте вместе с вами выбыть в Кронштадт и поторопить моих спутников! - спокойно и деловито предложил Павел Петрович.
      - О-о! - удивленно протянул чиновник, на секунду задумался и вдруг хлопнул себя по круглому лбу: - Хорошая идея! Будем действовать вместе! Нельзя медлить ни одной секунды. Идем! - он взял юношу под руку и заторопился к выходу.
      В тот же день Аносов с чиновником отправились в гавань. У пристани на причале стояло много иностранных кораблей. Везде сновали матросы. Огромные битюги тащили к складам на широких телегах тяжелую кладь. Покрикивали возницы. Рядом по сходням торговых кораблей тянулись вереницы грузчиков. Оборванные, в одних нательных рубахах, несмотря на пронзительный холод, они обливались потом. Глянув в их сторону, Дитенгоф с завистью бросил:
      - Это очень крепкий народ!
      Аносов не отозвался, помрачнел, - он заметил, как тяжело дышали грузчики. Вот идет один из них, бородатый, потемневший, согбенный огромной тяжестью, и дыхание со свистом вырывается у него из груди.
      - А вот и наш пироскаф!* Мы сейчас на нем поплывем в Кронштадт! отвлекаясь от грузчиков, сказал чиновник и показал на стройный корабль.
      _______________
      * П и р о с к а ф - пароход.
      "Елизавета!" - обрадовался Аносов. Он давно мечтал о путешествии на этом судне: два года тому назад, в сентябре 1815 года, в Санкт-Петербурге в бассейне у Таврического дворца состоялось испытание первого русского парохода "Елизавета". Столичные газеты оповестили об этом событии население:
      "Судно сие полтора часа ходило по разным направлениям в круглом, напротив дворца, бассейне, которого диаметр не превосходит сорока сажен. Удобное движение столь большого судна в таком малом пространстве воды представляло приятное зрелище и показывало, сколь оно удобно в управлении. Новость сего явления, местоположение и прекрасная того дня погода привлекли сюда необыкновенное множество зрителей".
      Среди этого "множества зрителей" находился и кадет Горного корпуса Павел Аносов. Он стоял рядом с Ильей Чайковским и наблюдал за ходом корабля. С высокой тонкой трубой, с большими колесами по сторонам, пароход казался чудом, когда он без парусов шел по глади вод.
      - Вот что делает сила пара! Недалеко то время, когда мы - русские люди - будем бороздить моря на таких пароходах! - с нескрываемой гордостью вымолвил Чайковский.
      И вот сейчас знакомая "Елизавета" стояла у причала. Аносов поспешно взошел на палубу парохода. Всё здесь сверкало чистотой, блестела начищенная медь. А главное, было очень удобно сидеть в крохотной кают-компании и любоваться беспокойным морем.
      Вскоре пароход прогудел и отвалил от пристани. Приземистые широкие пакгаузы и красные кирпичные строения в гавани стали отходить назад. Под палубой глухо заработала паровая машина. Несмотря на крутую волну, судно уверенно продвигалось вперед со скоростью девяти километров в час. Это казалось непостижимым: обычно пассажирский бот, идя на веслах, шел в Кронштадт несколько часов. "Елизавета" же покрывала это расстояние значительно быстрее. Нет, положительно нельзя было усидеть на месте! Аносов торопливо вышел из кают-компании. Под колесом шумело, тяжелые деревянные плицы гулко шлепали по воде. Покачиваясь, пароход рассекал волну. Совсем низко с криком носилась чайка; она то вздымалась ввысь к серой тяжелой туче, то падала вниз, задевая крылом пенистый гребень волны. Аносов всматривался в туманные дали, но слух его жадно ловил дыхание машины. Неподалеку от него у кормы - будка рулевого управления, а впереди, на другом конце палубы, - механизмы для подъема и спуска якоря. У капитанского мостика он заметил молодого штурмана с темным пушком на губе. Недолго думая, Аносов обратился к моряку:
      - Разрешите осмотреть вашу машину!
      Загорелый статный штурман внимательно оглядел пассажира и понимающе улыбнулся ему.
      - Но кто вы, сударь, и почему интересуетесь машиной?
      По добродушному лицу моряка Аносов догадался, что тот расположен к нему.
      - Я только что окончил Горный корпус, и меня интересуют механизмы! признался юноша.
      - В таком случае вам можно показать машину, - согласился штурман и повел его вниз.
      В тесном помещении была установлена паровая машина двойного действия. Неуклюжая и громоздкая, Аносову она показалась совершенством, и он с огромной любознательностью стал тщательно ее осматривать.
      - Осторожней! Здесь много масла! - предупредил моряк.
      Машина, как живое существо, дышала полной грудью. Пар входил в цилиндр попеременно - сперва с левой стороны, а затем с правой, оба раза мощно толкая поршень, который передавал движение кривошипу, скрепленному с валом.
      "Как всё просто и умно!" - подумал Аносов и прислушался к дыханию машины.
      - Ну как, нравится? - улыбнулся моряк.
      - Очень! - восторженно отозвался Аносов.
      - Не хотите ли поменяться должностью? - шутя спросил штурман.
      - И море хорошо, но и горы прекрасны. У каждого свое! - ответил юноша.
      В сопровождении моряка он поднялся на палубу. Прохладный порывистый ветер гулял над сизыми волнами. Впереди смутно темнели очертания города.
      - Вот и Кронштадт виден! - показывая на силуэты, объяснил штурман и, откозыряв, пошел на капитанский мостик.
      - Я вас очень долго искал! - услышал Павел недовольный голос Дитенгофа.
      - Мне довелось побывать в машинном отделении, - признался Аносов.
      - Что вы вздумали! - с ужасом воскликнул чиновник. - Вы могли испачкать свой новый мундир!
      Аносов ничего не ответил ему. Он жадно вдыхал морской воздух и думал о другом...
      "Кто же сделал эту машину? Первым паровую машину соорудил простой русский человек, наш уралец, солдатский сын Иван Ползунов, и никто не вспомнит его имени!" - с грустью думал юноша, глядя на седые пенные буруны, кипевшие под колесами парохода. Плотный ветер клочьями рвал дым, клубами поднимавшийся из трубы, и прижимал его к морю.
      ...Пароход подошел к пристани. На кронштадтском рейде стояло много военных кораблей. Покачивала легкая волна, с моря дул бодрящий бриз, на судовых мачтах трепетали вымпелы, над морем носились чайки, - всё это делало гавань торжественной и праздничной. На бульваре разгуливало много хорошо одетых дам в сопровождении морских офицеров. После Санкт-Петербурга Аносову казалось, что он попал в другой мир, где свои законы, привычки и быт, несколько суровый, замкнутый, но в то же время привлекательный.
      Дитенгоф с Павлом Петровичем проехали к приморской гостинице "Приют моряка".
      - Вот я им сейчас покажу! - прохрипел департаментский чиновник. - Я должен их выгнать из этого проклятого города! Их здесь бесплатно по обязательству министерства кормят, и они не торопятся!
      Возбужденный, он выбрался из коляски и увлек за собой Аносова. Молодой шихтмейстер робко переступил порог. В обширном зале было пустынно, тихо и всё блестело чистотой. К прибывшим с учтивым поклоном подошел хозяин "Приюта", солидный краснощекий немец, и спросил:
      - Чем могу служить господам?
      - Я желал бы видеть наших золингенцев. Куда пройти?
      - О, они здесь, в кегельбане. Извольте!
      В широкие окна гостиницы виднелся морской простор со вспененными гребешками волн, а вдали на рейде застыли корабли, над которыми кружили легкокрылые чайки. Аносов загляделся на превосходную панораму. Заметив его восхищенный взгляд, трактирщик похвастался:
      - Здесь как в театре, сударь, всё видно. Каждый корабль, когда он идет в гавань, я замечаю и знаю даже его имя и флаг!
      Осведомленность трактирщика покоробила шихтмейстера.
      "Это плохо, очень плохо, - морщась подумал он. - Этак всякий может выведать о нашем флоте!" - Аносов резко отвернулся от хозяина гостиницы, но тот не унимался:
      - Мой дом самый лучший в Кронштадте. Я принимаю только самых почтенных господ!
      Неутомимо болтая, он провел гостей в длинный сараеобразный зал, по которому разносился легкий шум, - по узкому жёлобу катились деревянные шары.
      У дорожки кегельбана стояло несколько упитанных немцев в одних жилетах, с засученными рукавами, готовых бросать шары. Рядом за столиками сидели "болельщики". Перед каждым стояла пивная кружка и лежали горячие сосиски.
      - Господа, к вам прибыли из Санкт-Петербурга! - с важностью объявил трактирщик.
      Дитенгоф высокомерно поднял голову и оглядел золингенских мастеров.
      - Кто здесь Иоганес Лорх? - строго спросил он по-русски.
      Из-за стола поднялся низенький, пухлый, с румяным, как яблоко, лицом немец с темными ласковыми глазами.
      - Я есть Иоганес Лорх! - поклонился он департаментскому чиновнику, почуяв грозу. - Что нужно от меня господину?
      Дитенгоф с важностью положил руку на эфес шпаги и торжественно объявил:
      - Я прибыл сюда по приказу самого господина министра! Его высокопревосходительство хочет знать, почему вы так долго задержались здесь? Не пора ли ехать в Златоуст?
      Играющие с досадой бросили шары и подошли к Дитенгофу. Из-за столов поднялись и остальные немцы. Аносов с любопытством разглядывал их сытые, спокойные лица. Все они незаметно подмигивали Лорху, ободряли его:
      - Скажи, скажи, Иоганес, в чем есть причина нашей задержки!
      Маленький Лорх поднялся на цыпочки и тихим голосом по-немецки вымолвил:
      - Ах, господин, мы долго ехали сюда, устали, и нам необходим отдых! глаза его смотрели на Дитенгофа со святой невинностью.
      - Но вы здесь уже давно живете! - перейдя на родной язык золингенцев, вскричал чиновник. - Пора ехать! Так требует господин министр.
      - Скажи, скажи, Иоганес, что тут есть больные! - придвинулись к своему старшему золингенцы.
      Лорх снова заговорил умильным голосом:
      - У нас заболели женщины. Вот у него, - указал он на одного долгоносого, со свинцовыми глазами мастера, - сильно больна мать.
      - Но вы можете ехать пока одни! - не сдавался Дитенгоф.
      - Как это можно! - вскричал Лорх. - О том есть письменный контракт, и господин министр должен щадить нас!
      Иноземный мастер взглянул на Аносова и вдруг на ломаном русском языке сказал ему:
      - О, мы ждем хороший снег, зима! Это очень хорошо - добрый путь! заулыбался Лорх. - Русский тройка, звонец, ямщик! О, как хорошо! - сладко прищурив глаза, вымолвил он. - Нет, мы обождем еще снег!.. Позвольте, господин, как ваше имя? - подобострастно спросил он.
      - Аносов! - коротко ответил шихтмейстер.
      - Господин Аносов, и вы, господин начальник, прошу за стол. Вы наш гость!
      Немецкие мастера плотнее окружили горных чиновников.
      - Ах, боже мой, что вы все стоите и толкаетесь! - засуетился Лорх. Скорее сюда пиво и сосиски!..
      Они бережно усадили Дитенгофа и Аносова за тяжелый дубовый стол, и трактирный слуга мигом поставил перед ними огромные кружки и пышущие горячим паром сосиски.
      Дитенгоф успокоился, всю надменную важность с его лица как ветром сдуло. Он наклонился и прошептал шихтмейстеру:
      - Давайте уступим им. Славные ребята! Так мы скорее выполним нашу миссию! Мы только немножко выпьем, господин Аносов...
      Однако Дитенгоф вскоре забыл о своей миссии. Он поглощал пиво кружку за кружкой, и шихтмейстер только поражался столь огромному вместилищу, которое скрывалось под мундиром департаментского чиновника. Глаза Дитенгофа делались всё ласковее, умильнее. Он пил и с жадностью ел сосиски. Немцы по-приятельски хлопали его по плечу и убеждали: