Из дальней светлицы донеслись веселые детские голоса: девочки о чем-то спорили с братом Алешей. Аносов прислушался и невольно улыбнулся. В доме остался только последний сын. Два старших - Александр и Николай поступили в Горный институт и отцу писали редкие письма. Аносов радовался каждой весточке от них, вспоминая свои юные годы и массивное воронихинское здание Горного корпуса на берегу Невы. Третий сын, Петр, поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров; четвертый, способный юнец, был принят в императорский Александровский лицей. Чего же желать больше? Хорошо и благотворно чувствовал себя Павел Петрович среди семьи. И на этот раз он не мог устоять от соблазна и ушел в детскую. Белокурая Настенька с радостным визгом бросилась отцу на шею. Он взял ее на руки и поцеловал в чистые синие глаза. Старшие - Аннушка и Лариса - закричали отцу:
      - И нас, и нас подними, папа!
      Началась веселая возня. Только Алеша, крепыш лет семи, держался строго и независимо. Он деловито спросил у Павла Петровича:
      - Папа, ты возьмешь меня на Алтай?
      - Что же ты там будешь делать? - разглядывая малыша, с улыбкой спросил Аносов.
      - Я буду горным инженером, - солидно заявил мальчуган.
      У каждого из ребят были свои заботы и беспокойства, и отец садился среди них, выслушивая мечты каждого.
      Но и среди семьи Аносов не мог оторваться от своих горнозаводских дел.
      "Пора, давно пора, отправляться в Барнаул!" - озабоченно думал он, поглядывая на окна. На улице перестал моросить дождик, выглянуло солнышко, и всё стало выглядеть по-иному.
      Наконец наступил долгожданный день, когда Павел Петрович смог отправиться в долгий путь. Миновав томскую тайгу, он выбрался в степи. Необъятные просторы открылись перед ним. Всюду шумели березовые перелески, около них раскинулись цветущие луга и бесчисленные озёра талой воды. Весна стояла в полном разгаре и щедро украшала землю: золотые горицветы, пушистый лиловый сон, белые крупные цветы ветреницы, бледно-желтые стройные мытники, высокие красные медовики пестрили волнующийся на ветру ковыль. На речках и обширных озерах шумело несметное количество перелетной птицы, - непуганая и оживленная, она не боялась людей. Утки разнообразной окраски, заслышав звук колокольчика несущейся тройки, выходили на дорогу и поднимались из-под самых копыт бешеных коней. Сотни гусей на глазах спускались в ильмени, дупеля и бекасы беспрестанно с шумом вылетали из болотных трав.
      - Гляди, гляди, барин! - показал ямщик вперед.
      Аносов взглянул и замер от восхищения. Пара серых журавлей с азартным криком и с распущенными крыльями билась со степным кречетом в двух шагах от большой дороги. Ямщик свистнул, щелкнул кнутом, но птицы, увлеченные схваткой, не разлетелись. Кречет быстрым и сильным взмахом крыла опрокинул самку, но самец журавль, испуская гортанные крики, ринулся на хищника. Ямщик незаметно повел вожжами, и пара горячих коней свернула на пернатых бойцов. Закружилась пыль, и прямо из-под копыт резвых скакунов взмыл перепуганный кречет, журавли разбежались в стороны. Бородатый ямщик весело блеснул крепкими белыми зубами и задорно выкрикнул, показывая под облака, где парил стервятник:
      - Что, разбойник, не досталась добыча?
      Аносов почувствовал прилив сил и бодрости:
      - Эх и просторы! И дышится так сладко!
      Вот и Иртыш - могучая сибирская река. Привольно раскинулась она среди цветущей степи. Как сильный, но укрощенный зверь, бережно несла она старый паром, сделанный из лиственниц. Аносов стоял на корме и любовался закатом, догоравшим в степи. От места переправы до Омска оставалось не более пятидесяти верст, и кони неутомимо мчались вперед. Закат погас, над степью трепетно заблестели звёзды. Надвигалась тишина. Аносову захотелось побыть среди степного безмолвия, среди свежих трав, под темным весенним небом, и он велел ямщику остановить тройку. Сильная рука разом осадила коней. Они долго не могли успокоиться: храпели, рыли копытами землю и сердито ржали. Но, видно, и их охватила сладость ночного отдыха. Ямщик распряг резвых бегунов, снял с них колокольчики и погнал в степь. Из-за кургана взошел месяц и золотистым сиянием осветил дальние озёра. Хорошо было лежать на раскинутом ковре, вдыхать в себя аромат ковыля и прислушиваться к затаённым шорохам ночной степи! Поблизости запылал костер, ямщик подбросил охапку старых трав, и огненные языки весело заплясали, раздвигая тьму. Потом он улегся у костра и, потягиваясь до хруста в костях, вымолвил:
      - Эх, барин, жить бы нам да жить годов сто! В такую ночку самое худое забывается!
      - Что правда, то правда! - согласился Аносов. - В такие ночи и спать-то стыдно.
      - А всё же и вздремнуть не грех, - сказал ямщик, повернулся на бок и сразу захрапел.
      "Здоров!" - подумал о нем Павел Петрович и позавидовал бородатому крепышу, что тот быстро обо всем забыл и теперь наслаждается покоем...
      В Омск приехали ранним утром. Тих и безмолвен был серый деревянный город, тянувшийся по обоим берегам Оми, впадающей тут же в Иртыш.
      Аносов с любопытством осматривал старинный городок - резиденцию западносибирского генерал-губернатора. Многое сохранилось тут от воинственной старины. Вот отсюда расходятся укрепленные линии - Горькая и Иртышская, на левом берегу Иртыша еще высился Маякский редут, построенный для прикрытия менового торга, который производился купцами с казахами Средней Орды. Невольно на память Павлу Петровичу пришли слова наставления, в котором писалось: "Коль скоро киргизы приедут для торга, то на башне редута бьют в барабан, и тогда приехавшие из Омска купцы с товарами собираются для торга..."
      Теперь заглохла, развалилась выстроенная на Иртыше выше впадения Оми старая крепость. Деревянные стены постепенно пришли в ветхость, бастионы и рвы поросли полынью и терновником. В 1768 году на правом возвышенном берегу Оми отстроили новую, усовершенствованную крепость, но ей так и не пришлось участвовать ни в одном военном деле: казахи замирились и предпочли прибывать в Омск для мирного и выгодного менового торга. В этой крепости и были возведены важнейшие казенные здания. Совсем недавно, в 1838 году, на памяти Аносова Омск стал центром гражданского и военного управления Западной Сибири. Здесь и пребывал генерал-губернатор края Капцевич - коренастый, энергичный служака. При воспоминании о нем Павел Петрович поморщился. "Аракчеевец! - с негодованием подумал он. - Узкое мышление и прорва злости! Готов всю Россию и Сибирь превратить в сплошное военное поселение".
      Он должен был представиться генерал-губернатору, и оттого на душе стало тяжело...
      Вечером, когда повеяло прохладой, Павел Петрович отправился в слободку, где жили омские кузнецы. Его невольно влекло к черным низеньким срубам, крытым дерном. Отсюда от темна до темна разносился звон железа...
      Аносов запросто зашел к мастерам, долго с ними беседовал и задумчиво глядел на синее пламя в горне.
      Кузнец размахивал молотом, легко и точно вскидывал его, и он, описав полукруг, ударял без промаха по раскаленной поковке.
      - Любо, барин! Ой, люба работёнка! - крикнул Аносову мастер.
      Этот чародей творил чудеса с железом. На могучих руках бородача выступили жилы, его твердокаменные мускулы, как шары, перекатывались под рубахой. Под веселый перезвон железа мастер ковал всё, но милее всего его сердцу была ковка коней. Ретивый конь замирал, чувствуя сильную руку кузнеца.
      - Держись, сивка-бурка, вещая каурка! Так подкую, алмазы из-под копыт посыпятся! - добродушно ворчал ковач.
      Со всей тщательностью и осторожностью он подгонял новенькую подкову к копыту, легко и ладно постукивал молотком по ухналям, прикрепляя подкову, и удальски пел:
      Вдоль по улице широкой
      Молодой кузнец идет.
      Ох, идет кузнец, идет,
      Песни с посвистом поет...
      Радость любимого труда слышалась в его песне. Лицо кузнеца сияло, большие глаза брызгали смехом. Он пел вдохновенно и не менее вдохновенно работал.
      - Откуда ты знаешь эту песню? - с удивлением спросил Аносов, вспомнив, что он давно слышал ее на другом конце России.
      - Эх, милый барин, ее поет вся наша земля! - весело отозвался мастер. - А нашему брату ковачу милее всего эта песня. И не скажу, сударь, откуда взялась она, - народ, знать, родил такую душевную песню. Кто же мог другой?
      Павел Петрович молча повернулся и с легкой грустью пошел по затихшей улице. Со степи надвигались синие сумерки. Из-за Иртыша повеяло освежающей прохладой. Городок постепенно погружался в ночь. Кругом тишина. Только в редких оконцах зажглись огоньки. Аносов шел по широким городским улицам. Толстый слой пыли глушил его шаги. Казалось, кругом всё вымерло; деревянные домишки сладко дремали во тьме, - лишь на обширной площади белели каменные казенные здания. Безмолвно, глухо и грустно... Чиновничий городок быстро засыпал. Лишь в одной избушке перед распахнутым окном стоял невидимый человек и жалобно играл на скрипке. И столько боли, невысказанной тоски слышалось в грустных звуках, что Аносов ускорил шаги, чтобы уйти от чужого горя.
      Вернувшись домой, он разделся и улегся на диван. Однако сон долго не приходил. Перед мысленным взором Павла Петровича вставал пыльный, глухой город, населенный отставными чиновниками и офицерами. Жизнь здесь была так дешева, что сюда стекались все вышедшие в отставку из многих городов Сибири, даже из Иркутска и Оренбурга. Старые, дряхлые стряпчие, коллежские регистраторы, поручики, капитаны, уйдя в отставку, съезжались сюда доживать на пенсии свой век. Обилие чиновников, служилых и отставных, превращало Омск в город Акакиев Акакиевичей. На весь город было несколько небольших кустарных "заводиков", в которых три-пять рабочих выделывали свечи для омских канцелярий и кожи. Только кузнецы звоном наковален еще высекали искру жизни в этом мертвом царстве.
      - Кузнецы! - вслух произнес Павел Петрович, и внезапно перед ним возник образ Луши. Он с тоской подумал: "Как давно это было! Незаметно отшумела юность, предательски блестит седина на висках... Сказывали, что она с мужем подалась в Сибирь, в Омск... Нужно будет отыскать ее".
      Он повернулся на правый бок, улыбнулся своему далекому прошлому, отлетевшей юности и уснул...
      Утром Аносов облачился в мундир и при шпаге отправился на прием к генерал-губернатору.
      Сухой, с колючими глазами, старик Капцевич отменно вежливо принял Аносова. С хрипотцой в голосе спросил Павла Петровича:
      - Торопитесь к заводам? Пора, сударь. Распустился народ. Запомните, голубь: для успеха надо почаще пороть, как их... бергалов!
      - Ваше превосходительство, жизнь их и без того очень тяжела. Может быть, поэтому и совершают побеги в тайгу.
      Генерал-губернатор нахмурился и резко сказал:
      - Напрасно, сударь, так думаете. Здешний народ надо держать в струнке! Сибирь - страна каторжная, и простолюдины тут каторжные. Поселения им да воинский дух ввести!
      Аносов заметил, что губернатор избегает называть его генералом, давая понять, что горный инженер - человек, не достойный этого звания. Приглушив недовольство, Павел Петрович ответил:
      - Не согласен с вами, ваше превосходительство, в суждении о простолюдинах. Народ здесь превосходный, работящий!
      - Вы близоруки, сударь! - почти выкрикнул генерал-губернатор. Чрезмерное увлечение металлами затмило вам глаза. Нет у вас воинского духа, сударь! Да-с... Великий государственный ум граф Аракчеев инако думал и всегда поучал: "Русскому мужику казарма нужна и шпицрутены!".
      Аносов ничего не ответил: он понял, что с генерал-губернатором ему не сойтись никогда. Хорошо, что он, как начальник Алтайских горных заводов, не подчинен генерал-губернатору Западной Сибири. Просидев положенное приличием время, Аносов откланялся и с облегчением удалился из генерал-губернаторской резиденции.
      На утро Аносов продолжал путь. Между Иртышом и Обью расстилалась обширная и однообразная Барабинская степь. Дорога всё время шла вдоль Оми. Бесконечное волнистое море ковыля распахнулось и уходило вдаль, за горизонт. Казалось, конца-краю не будет этой безлюдной пустыне. За почтовой станцией Убинской пошли низменности, поросшие березовым и ивовым мелколесьем, и бесконечные озёра. Однообразие утомляло, и Павел Петрович задремал. Мыслями он уже давно был на Алтае.
      Прошло несколько дней, и впереди блеснули вдруг воды величественной Оби.
      "Теперь скоро и Барнаул!" - облегченно вздохнул Аносов и протянул онемевшие от долгого сиденья ноги.
      Глава третья
      В СТАРОМ БАРНАУЛЕ
      Над Обью протянулись высокие крутые яры, а на них раскинулся большой горный город Барнаул. Но прежде чем попасть на левый берег, нужно было поспеть на паром. У переправы скопилось много подвод и пешеходов. В утреннем воздухе стоял гомон, слышалась перебранка. Каждому хотелось попасть на паром скорее, и кто был посильнее и понахальнее, тот локтями пробивался к переправе. Над рекой плыл легкий белесый туман. Огромный плот покачивался на волне, как диковинная рыбина. Из бревенчатого кабака вышла гурьба пьяных мужиков и, стараясь перекричать друг друга, заорала:
      - Эй, отчаливай, неча ждать. Отчаливай!
      Завидя горного генерала, народ молча расступился, и тройка, стуча копытами по деревянному настилу, проскочила на паром. Аносов с нескрываемым любопытством разглядывал паромщиков. Крепкие, коренастые мужики, упершись ногами, с натугой тянули толстый канат, поднимая плот вверх по течению. Поражали силища и энергичные загорелые лица. "Только таким богатырям и под силу бороться с Обью!" - с восхищением подумал Павел Петрович. Паромщики работали дружно. Река сносила паром, но человеческая сила не уступала. Широкоплечий, с бородищей до пояса, смуглый и рослый старик выкрикивал:
      - Дружней, дружней, ребятушки!
      Над величественным водным простором вставал город. Издали прочертились прямые улицы, над запрудой поднималась луковка церкви, рядом - белые каменные здания, а за ними темные деревянные домишки, выстроенные по ранжиру. По крутому берегу Барнаулки в гору поднималась черная дорога, а по ней тянулся бесконечный обоз с громадными черными гробами. Аносова поразило это мрачное зрелище среди ликующей природы. Зеленели заречные луга, шумел приобский бор, кричали птицы; всё - и яр, и река, и леса было озолочено сияющим солнцем, и вдруг на фоне этого - тягостные неуклюжие черные гробы.
      - Что это? - недоумевая, спросил Аносов рослого старика.
      - Аль не знаешь, батюшка? - в свою очередь удивляясь, ответил паромщик. - Да это угольный обоз. Короба угольные, почитай, сажень высотой, и всё наполнено доверху. Чернять одна, от сажи и не прочихаешься. Гляди, и дорога от угля-то черная. Весь лес кругом пожгли. Всё жрет завод! Ой, батюшка, он у нас ненасытный! - Мужик повел серыми глазами, показывая на берега. - Гляди, весь бор повывели-поистребили. Строевые сосны под топор валят да в ямах на уголь жгут; на глазах гибнут леса. Э-эх! - тяжко вздохнул он и смолк.
      - А разве каменного угля на Алтае нет? - спросил Аносов. - Ведь писали о том, что открыли залежи его.
      - Эх, барин, мало ли чего писаря настрочат, - отозвался паромщик. Пишут одно, а на деле - другое! Попробовал тут один, а что вышло?
      - Что же? - пытливо уставился на него Павел Петрович.
      Паромщик поплевал на широкие жилистые ладони и крикнул:
      - Эй, паря, не замай, понатужься! - Всем корпусом подавшись вперед, он со страшной силой рванул канат. Черный неповоротливый плот закачался на тихой воде. Глаза мужика озорно блеснули из-под косматых бровей. Он с насмешкой сказал Аносову:
      - Аль не слыхал? Инженер тут один взялся за каменный уголь, так его живо отучили. Кончил тем, что запил горькую да потом и застрелился. Не при против рожна! Начальство не переспоришь!..
      Паром подходил к берегу, паромщики засуетились, силясь причалить поудобнее. Вскоре кони снова загремели копытами, и тройка быстро потянула в гору. Широкая, пыльная дорога и в самом деле вся была усыпана угольным порошком. Уголь чернел всюду: он поднимался из-под колес густой едкой пылью, которая покрывала густую листву придорожных берез и въелась в черные брёвна строений. Многие дома были выкрашены в черный цвет. Это было практично, но наводило еще большее уныние. Вот и широкие городские улицы, покрытые шлаком. От него и сам город принимал мрачный оттенок.
      Аносова тянуло скорее взглянуть на Барнаульский завод. Павел Петрович заметил его уже издали по высоким горам угля и сизому дымку, который тянулся в голубое небо. Вот и обширный заводский пруд, окаймленный ивами. Утренняя тишина наполняла город. Нарушая ее, гремя цепями, прошла на работу партия каторжных. Экипаж катился сейчас по широкой улице, на которой среди бревенчатых домов с причудливой резьбой изредка встречались и каменные. Миновали сонный бульвар, и, не останавливаясь у особняка горного начальника, кони промчались прямо к заводу.
      Аносов вышел из коляски и остановился, пораженный открывшимся видом просторной площади, сооруженной в стиле ампир. Посреди нее высился строгий обелиск, сооруженный покойным Петром Козьмичом Фроловым в память столетия Барнаульского завода. Площадь обрамляли фундаментальные здания простой и вместе с тем пленительной архитектуры. Прямо расположился завод, огражденный чугунной решёткой. Павел Петрович подошел ближе и с удивлением увидел, что она была копией решётки Михайловского замка в Санкт-Петербурге.
      Вот и двухэтажное каменное здание заводской конторы, около которого толпятся работные. Аносов неторопливо прошел в широкий вестибюль и сразу был встречен начальником Колывано-Воскресенских заводов, стройным пожилым горным инженером Соколовским. Учтиво проводил он прибывшего в свой обширный кабинет, в котором на столах и в шкафах были разложены образцы руд, расставлены макеты шахт и разные модели. Аносов внимательно осмотрел их и, не заметив образцов железа и сталей, разочарованно спросил:
      - А где же образцы сталей?
      Соколовский молча склонил голову, развел руками.
      - Барнаул занят только серебром! - тихо ответил он. - А то, что сейчас вы осматривали, является частью горного музея, созданного трудами Петра Козьмича Фролова.
      - Здесь есть музей! - радостно воскликнул Павел Петрович. - Нельзя ли его осмотреть?
      - Может быть, ваше превосходительство изволит раньше отправиться на квартиру и позавтракает, - предложил начальник завода.
      - Завтрак потом, а сейчас - в музей! - настойчиво повторил Аносов.
      В сопровождении Соколовского он отправился в залы, где размещались интересные минералогические образцы, ботанические и зоологические коллекции.
      - В сем музеуме собраны модели и макеты горных машин, кои созданы трудами наших людей, - рассказывал начальник завода. - Тут вы изволите видеть модель двигателя Ползунова, а вот модель "Змеевой горы" и машин Фролова...
      Аносов быстро повернулся к модели "Змеевой горы". На ней были хорошо видны все рудничные сооружения и механизмы, изобретенные Козьмой Дмитриевичем Фроловым. Он долго и внимательно рассматривал их. Поражало остроумие сооружений, облегчавших труд человека.
      - Этот музей посетил сам Александр Гумбольдт. Взгляните на его роспись! - сказал Соколовский, протягивая книгу, на которой значилось: "Собственноручные подписи особ, почтивших своим посещением Барнаульский музей".
      Павел Петрович с волнением перелистал книгу. Знатный путешественник отметил большое научное и познавательное значение музея, неутомимую деятельность его создателя, который был столь любезен, что сам сопровождал посетителей и давал им пояснения. Вздохнув, Аносов закрыл книгу и подошел к окну, за которым виднелась площадь. Показывая на строгие стильные здания и гранитный обелиск, он спросил:
      - Кто же является творцом этого? Чувство подсказывает мне о большом такте и мастерстве зодчих, возведших этот величавый и спокойный ансамбль!
      - Вы угадали, - сказал Соколовский. - Проекты сих зданий и решётки сделаны архитекторами Молчановым и Поповым - учениками великого Росси!
      Аносов мечтательно смотрел вдаль. Всё было привлекательно в простых и строгих линиях и говорило о большом таланте строителей.
      И вдруг он вспомнил о черных дорогах, усыпанных угольной пылью, и огорченно промолвил:
      - Такие творения украшают город, но дороги к нему мрачны!
      Павел Петрович повернулся и размеренным шагом пошел в кабинет. Усевшись в кресло, он спросил:
      - А как доставляются сюда руды?
      - Руды доставляются издалека, - пояснил начальник Колывано-Воскресенских заводов. - Вот карта, - показал он на стену. - На ней вы видите, что Барнаульский сереброплавильный завод снабжают рудой Салаирский завод, отстоящий от нас за сто шестьдесят с лишком верст, Змеиногорский рудник, который и того дальше, и Солоновский, расположенный за триста десять верст. Вся руда доставляется на подводах.
      - Но это ведь очень дорого должно обходиться! - возразил Аносов.
      Соколовский пожал плечами:
      - Так угодно кабинету его величества. Даровая сила здесь дешевле всего.
      Павел Петрович промолчал, на душе стало тяжело.
      "Дешевый принудительный труд выгоднее усовершенствований! - с горечью подумал он. - Как это знакомо. И никто не подумает о простом человеке!"
      Весь день Аносов был тих и печален. Обед в особняке начальника заводов прошел в сдержанном молчании. Вечером Аносов отправился в город. Он прошел по пыльной, безмолвной улочке, прохожие показали ему притаившийся за ветхим забором деревянный домик, в котором жил и умер Ползунов. Павел Петрович долго стоял с обнаженной головой перед крылечком, не решаясь войти. Ему чудилось, что вот-вот откроется дверь и выйдет, слегка сутулясь, с истомленным от болезни лицом изобретатель "огненной машины". Но тих и пуст был дворик. Лохматый пес лежал в тени под забором, кудахтали куры. Погруженный в мрачные мысли, Павел Петрович вышел к реке Барнаулке. Здесь на пустыре валялись огромные ржавые цилиндры. Чумазые ребятишки заводских мастеровых, играя среди зарослей полыни и крапивы, прятались в них.
      "Вот и всё, что осталось от большой и умной машины!" - с грустью подумал Аносов и побрел прочь.
      В конторе среди старых служащих еще свежи были предания об уральском механике, а словоохотливый подрядчик Данило Зуев поведал Аносову, что недавно умер старик, отставной мастеровой Харлов, прослуживший на заводе полвека да проживший в отставке три десятка лет. Этот дряхлый мастеровой хорошо помнил Ползунова и рассказывал о нем чудеса.
      После утомительной дороги Павел Петрович спал крепко, а рано утром его разбудили нестройные, хриплые голоса. Пение смешивалось с бряцаньем цепей. Павел Петрович догадался - ведут на работу арестантов. Голодные и оборванные, шли они по широкой унылой улице и попрошайничали.
      Аносов приоткрыл окно. "Эх, Русь, каторжная Русь!" - тяжело вздохнул он и прислушался.
      Каторжники жалобно, тягуче пели:
      Милосердные наши батюшки,
      Не забудьте нас, невольников,
      Заключенных - Христа ради!
      Пожалейте-ка, наши батюшки,
      Сожалейте, наши матушки,
      Заключенных - Христа ради!
      Мы сидим во неволюшке,
      Во неволюшке: в тюрьмах каменных
      За решетками за железными,
      За дверями за дубовыми,
      За замками за висячими,
      Распростились мы с отцом с матерью,
      Со всем родом своим, племенем...
      Заводские жёнки со слезами на глазах подавали последнее. Одинокая и голодная бобылка низко кланялась арестантам и просила:
      - Не обессудьте, несчастненькие, бог вам подаст...
      Сколько доброты и душевности проявлялось в сердцах этих простых людей! Бряцая цепями, погоняемые конвойными, арестанты с грустной песней прошли базар. Голоса их замерли вдали, а Павел Петрович стоял у окна и вспоминал Урал.
      Его тянуло к исследовательской работе над сплавами, а положение обязывало заботиться только о незыблемости заведенного порядка.
      Выйдя из дому, Аносов пошел к Барнаулке. Вязкие сыпучие пески тянулись вдоль берега; мутные желтоватые воды торопились в Обь. У тяжелой темной колоды, укрытой ракитником, седой бергал полоскал ветхую рубашку и распевал глухим голосом:
      Идет бергал из штоленки,
      Шубенка на кем худенька;
      Одна пола во сто рублей,
      Другая во тысячу,
      А всей-то шубенке цены нету,
      Цена у царя в казне.
      У царя в казне, в золотом ларце...
      Павел Петрович горько улыбнулся: работный был сутул, портки на нем рваные. Ноги заскорузли от грязи.
      - Как же так, старик: говоришь - одежка худа, а цены ей нет? спросил он.
      - А ты, батюшка, не смейся, - перехватив лукавый взгляд Аносова, ответил бергал. - Песня моя не простая, с потайностью.
      - Что за потайность?
      - Не всякому прохожему да ясной пуговице эту потайность сказывать! отрезал бергал и, прищурив один глаз, недоверчиво спросил: - А ты чей будешь, ежели не ведаешь того, что у нас любой знает?
      - Ученый человек. Всю жизнь влекут меня к себе руды и металлы, простодушно ответил Аносов и присел к старику. Горщик пытливо поглядел на Павла Петровича. То ли ясные добрые глаза пришлись ему по душе, то ли любовь ученого человека к трудному делу покорила его. Он глубоко вздохнул и горько сказал:
      - Эх, и тяжела наша жизнь, батюшка! Ух, как тяжела! Горя много, а еще более плетей довелось испытать, а радостей и не было! Но погляди ты, батюшка, в корень нашей жизни. Вот они руки! - Он поднял перед Аносовым жилистые корявые руки и продолжал: - Неказисты, узловаты! И рубаха, вишь, худенька. А сколь бергал вот этими крюками серебра из-под земли-матушки выворотил! А ныне - литейщик. Сколько отлил? Не счесть. Вот и выходит, друг, что худенькой шубенке бергала да ему самому цены-то и нет, - цена у царя в казне...
      "Умен старик", - подумал Аносов и, ничего не сказав горщику, взволнованный побрел к Оби.
      В полдень Аносов решил посмотреть работу литейщиков. Он прошел к низенькому каменному зданию и привычно переступил порог. В полутемном помещении от плавильных печей шел сухой жар. Литейщики с черными от копоти лицами старательно возились у плавок. Среди них Павел Петрович заметил того самого горщика, который на реке пел песню с тайным смыслом.
      Увидев начальника заводов в мундире, мастеровые встрепенулись, побросали всё и замерли, подобно фрунтовым солдатам. Аносов махнул рукой.
      - Продолжайте свое дело! - добродушно сказал он и подошел к плавильной печи. - Кто тут старший?
      Из полумрака выступил знакомый бергал.
      - Я, - хрипло выдавил он, и руки его задрожали. - Аль прикажешь бить?
      Аносов удивленно посмотрел на старика.
      - За что же бить? Или упустил что-нибудь в литье? - спросил он.
      - Сохрани бог! - вымолвил старик, и глаза его вспыхнули. - Дело нам знакомое. Разве упустишь? За тем и ходим, чтобы добыть добрый металл!
      - В таком случае не наказывают! - сказал Аносов.
      - Эх, барин, - со вздохом отозвался старик. - Бьют нас и за дело, и без дела, и за худое, и за хорошее! - Он рукавом смахнул крупные капли пота с лица.
      Аносов заглянул в печь. Там над клокочущим сплавом колебалось синее пламя. По цвету пламени, по его блеску Павел Петрович чутьем определил добротность сплава. Он остался доволен и, повернувшись к литейщику, похвалил:
      - Ну, кудесник, всё идет хорошо. Мастер ты отменный!
      - Рад стараться, батюшка! Не из-за страха робим, а по любви к делу. Эх, труды наши добрые! Одно худо, батюшка: руда далеко, мается народ от тягот...
      Он замолчал, встретив сердитый взгляд уставщика.
      Литейщики снова засуетились; Павел Петрович достал записную книжку и записал о литье. Несколько часов он присматривался к работе и, довольный увиденным, ушел в контору. За большим столом сидел писец и, скрипя гусиным пером, усердно выводил строки. При виде начальника он быстро встал.
      - О чем пишешь?
      - Да вот, ваше превосходительство, - начал, заикаясь от смущения, писец, - составляю роспись пожитков, оставшихся после смерти бергала Ветошкина.
      - А ну-ка, покажи! - попросил Аносов и прочел:
      "1) ящик, окованный железом, с внутренним замком; 2) рубашек холщовых 3; 3) портов холщовых же ветхих 5; 4) зипун сукна сермяжного, поношенный; 5) опояска, поношенная; 6) камзол синего сукна, поношенный; 7) шляпа, поношенная; 8) шуба баранья, ветхая; 9) плат холщовый, ветхий; 10) шапка кофейного сукна; 11) чирки юфтяные, ветхие; 12) зипун, ветхий, серого сукна; заслужено денежное жалованье в июле месяце 90 копеек с четвертью, в августе 12 и 3/4 копейки".
      Перед мысленным взором Павла Петровича встала картина долгой, тягостной жизни. Много лет не покладая рук работал трудяга, а после себя оставил только ветошь. Но тут же, спохватившись, Аносов подумал иное: "Неверно это! Такими людьми горное дело держится. Поистине беспредельно терпелив русский человек!".
      Он вернул ведомость писцу и вышел из конторы. С Барнаулки подуло свежим ветерком, Аносов глубоко вздохнул, словно вырвался из мрачного затхлого подземелья.
      Глава четвертая
      СНОВА БУЛАТ!
      Алтайский горный округ, весьма разнообразный и богатый, не радовал Аносова. Трудно было ему уйти от самого главного, к чему тянулась его душа. Всю жизнь он мечтал о высококачественных сталях и булатах. Всегда и везде он с упоением думал об увлекательных плавках. В Барнауле и Змеиногорске этого не было, а серебро не манило его.
      "Величие России принесут лучшая сталь и булаты, - с убежденностью думал он. - Без стали невозможен прогресс в технике!"
      Между тем в Алтайском горном округе действовали только два чугуноплавильных и железоделательных завода: Гурьевский и Томский. Они с трудом удовлетворяли потребности Колывано-Воскресенских заводов, выделанное в них железо оставляло желать много лучшего, уклады стали и разные чугунные и железные вещи делались по старинке. Из-за этого в течение последних десяти лет заводы и рудники недополучили сорок пять тысяч пудов железа, пятьдесят семь тысяч пудов руды, не говоря уже о разных изделиях. Павлу Петровичу хотелось снова вернуться к булатам. В эти годы он много думал о сплавах и решил, что не всё им сделано; поэтому, поспешив закончить с барнаульскими делами, он отправился на реку Том-Чумыш, где расположился Томский железоделательный завод. Этот завод был возведен умным и талантливым строителем Дорофеем Федоровичем Головиным в 1771 году. Он учел опыт плотинного строительства Козьмы Дмитриевича Фролова, и гидротехническая установка Томского завода представляла собой остроумно устроенный каскад. Павел Петрович внимательно осмотрел расположение вододействующих колес. На мощной водяной струе строитель установил три колеса, последовательно уменьшая их размеры. Вся мощь водяного напора использовалась до предела.