Павел Петрович скромно уселся напротив и молча склонил голову. В кабинете стояла тишина, потрескивали свечи. Лицо сенатора при их свете казалось желтым.
      - Вы видели их? - спросил Куракин.
      Павел Петрович признался:
      - Да, я видел их, ваше сиятельство.
      Сенатор нахмурился, глаза стали колючими.
      - Сожалею весьма, что вы видели сих несчастных, - с холодным равнодушием продолжал он. - Однако они сами уничтожают всякое благорасположение к ним. Подумайте, среди них нет ни одного раскаявшегося в своих поступках! Вот только что у меня побывал бывший прапорщик Мозалевский, совсем еще молодой человек, лет двадцати. Видимо, природа не наделила его большой чувствительностью. Он из числа тех, кто не раскаялся и безразличен к своей участи...
      Аносов терпеливо слушал, на лице его читалась скорбь, которую сенатор истолковал по-своему и сказал:
      - Я напомнил ему о престарелых родителях и спросил, не чувствует ли он угрызения совести или страха, что они могут умереть от тоски. И что же? Он глубоко вздохнул и сказал только: "Да, я, должно быть, убил их". Вот и все!
      Кровь прилила к лицу Аносова, он поднялся и сказал смело:
      - Нет, ваше сиятельство, они не безразличны к своей судьбе. Они любят свою отчизну, я сам видел, как, прощаясь на перевале с Россией, они взяли по горсти родной земли. Они безусловно честные люди!
      Сенатор встал, сурово перебив Аносова:
      - Простите, я отказываюсь понимать вас. Может быть, сказывается моя усталость, - он преувеличенно вежливо поклонился горному офицеру: - Желаю вам спокойной ночи...
      Ранним утром декабристов угнали по скорбному сибирскому тракту. Сенатор Куракин тоже отбыл, не попрощавшись с хозяином домика. Аносов уселся за стол и, чтобы забыться, занялся вычерчиванием геологической карты. Через раскрытое окно виднелось серое небо. Павел Петрович работал с увлечением. Неслышно к окну подошел дед Евлашка и закашлялся. Аносов вздрогнул и поднял глаза.
      - Ты что? - спросил он беспокойно старика.
      - Угнали бедолаг! - сокрушенно прошептал дед. - И аспид уехал! Помолчав, Евлашка вдруг спросил: - А что, Петрович, будет ли польза от сего русскому народу? Я так думаю, непременно будет!
      - Ты это о чем? - как бы не понимая его мысли, спросил Аносов.
      - О том самом! - загадочно отозвался дед. - Ну, бывайте здоровы, работайте, а я поплетусь! - он вздохнул и побрел со двора.
      Аносову всё еще мерещился звон кандалов, окрики конвойных.
      "Будет, непременно будет польза! Каждое семя даст свой всход!" подумал он, и на сердце его немного полегчало...
      Глава девятая
      И ПТИЦА ВЬЕТ ГНЕЗДО
      Павел Петрович затосковал мучительно, тяжело: единственный родной человек на свете, дед Сабакин, умер. С Камско-Воткинских заводов пришло запоздалое письмо, когда старик уже лежал в могиле. Знакомые писали, что в последние минуты он вспоминал внука, метался и хотел его видеть.
      "Он мог подумать, что я неблагодарный, забыл его!" - казнил себя тревожными мыслями Аносов.
      Чтобы хоть немного отвести душу, он взял отпуск и отправился в места, где прошло детство. В пути он слегка забылся, но вот блеснули воды Камы, показались строения знакомого завода, и сердце снова болезненно сжалось. Завод выглядел серым, обветшалым, и старый дом, в котором Павел Петрович жил с братьями, теперь покосился; стёкла в окнах от древности отливали радужными затеками. Вот и скрипучее ветхое крылечко, на ступеньках которого бывало сидел дедушка. И, странное дело, как будто ничего не случилось: из-за угла вышел бодрой походкой седенький старичок.
      - Павлушенька! - вдруг обрадованно закричал он.
      Аносов узнал Архипа. Бобыль припал к его плечу и всплакнул.
      - Нет его, родимого... Две недели как похоронили. Эх, какого человека потеряли! - вымолвил он с тоской. - Теперь черед за мной.
      - Что-то рано засобирался, - силясь улыбнуться, подбодрил его Аносов.
      Архип безнадежно махнул рукой:
      - Где уж! Свое отжил. Под сотню подобрался. Уж годов десять не охочусь.
      Старик свел Аносова на кладбище. Под двумя раскидистыми березами нашел себе последнее убежище любимый дед. Павел Петрович поклонился могиле. Долго вместе с Архипом сидели они в густой тени, слушая шелест листвы. Тихо было на кладбище, только дикие пчёлы хлопотливо возились над цветущими травами, да кое-где гомонил родник. Тоска постепенно стала проходить, и на душе посветлело. Аносову представилось, как много пришлось пережить деду невзгод и потрудиться, а теперь он отдыхает после большой работы.
      - Поди, годков восемьдесят пять отжил, - тихо обронил старик. Крепкий духом был человек, а смерть сломила в одночасье, как дуб молнией! - он поднялся и скрылся в кустах.
      Вскоре старик вернулся с темным корцом в руках, наполненным прозрачной студеной водой.
      - На, испей, Павлуша, облегчит! - сказал он ласково.
      Аносов утолил жажду. Оба они снова поклонились могиле и тихо побрели к заводу.
      Вечерело, когда они вошли в пустой дом. В больших нежилых комнатах гулко отдавались шаги, в углах серыми лоскутьями висела паутина. Всюду были тлен, запустение. Аносов обошел все комнаты, с грустью вспомнил минувшую жизнь в этом доме, маленькие радости и заботы. В раздумье он вышел на крылечко, присел на скамеечке и вдруг вспомнил слова неизвестного поэта:
      Рассыпалось гнездо, навек осиротело.
      Забыт старинный дом, обрушилось крыльцо.
      И в ночи тихие уверенно и смело
      Минувшее глядит мне с горечью в лицо...
      Дальше он не помнил слов: в памяти уцелели только две строки, и он с горечью проговорил их вслух:
      И жалобно скрипят подгнившие ступени,
      И шорох носится по комнатам пустым...
      - Это ты верно подметил, - сказал старик. - Вихрь всё уносит. Вот и меня унесет...
      Аносов приободрился.
      - Мы еще поживем, дедушка! - сказал он уверенно.
      - Тебе непременно долго жить! - твердо ответил старик. - Такие люди сильно потребны России!..
      Ночью спалось беспокойно. Утром Аносов дал Архипу пятьдесят рублей и уехал к пристани. Дед долго охал, отказывался от денег, но в конце концов взял их и проводил Павла Петровича на пароход.
      Из-за густого бора поднималось ликующее солнце, пристань отходила назад. Впереди открылись широкие просторы Камы. На высоком яру долго еще стоял одинокий старик и смотрел вслед удаляющемуся пароходу.
      - Ну, теперь, Петрович, видать, никогда больше не увидимся! прошептал он и опустил голову...
      По возвращении с Камско-Воткинского завода Аносов почувствовал томительную пустоту. Часами он сидел над рукописями, но мысли его были далеки от работы. Часто вспоминалась Луша, и тогда сердце охватывала тоска. На заводе он невпопад отвечал Швецову. Старик озабоченно покачивал головой:
      - Ты что-то, Петрович, не в себе. Словно в тумане ходишь, - заметил он. - Пора, милый, тебе семьей обзаводиться. Птица - и та вьет гнездо.
      Аносов молча склонил голову и подумал: "Пожалуй, старик прав. Родных не стало. В доме пустынно и не с кем словом перемолвиться".
      Молодой инженер держался обособленно, но когда однажды горный чиновник Сергеев пригласил его к себе на именинный пирог, он обрадовался. В доме товарища гость заметил у стола тонкую большеглазую девушку. Наклонясь над скатертью, она проворно передвигала тарелки.
      - Чем не хозяюшка? - засмеялся ласково, но грубовато пожилой горный полковник. - Всем взяла.
      - Кто такая? - тихо, краснея, спросил Аносов.
      - Татьяна Васильевна - девушка скромная. Сиротка. Отец ее тоже из горных, на Камско-Воткинских заводах подвизался, - словоохотливо сообщил собеседник. - Из милости тут держат, но гордая...
      "Как же так? - вдруг вспомнил Аносов свое сиротство и детство, проведенное на Каме. - Почему я ее не знаю, ведь мы почти одногодки?"
      Ласковое, теплое чувство охватило его. Павел Петрович взглянул на девушку. Она стыдливо опустила черные глаза и принялась расставлять бокалы. Нежный звон хрусталя наполнил столовую. Полковник, поглядывая на бутылки, оплетенные соломкой, прошептал Павлу Петровичу:
      - Коньячок самый лучший. Именинничек знает толк в винах!
      Аносов промолчал. Он не сводил глаз с Танюши, чем окончательно смутил ее. Вспыхнув, девушка собралась убежать, но Павел Петрович улыбнулся и спросил:
      - Говорят, вы с Камы. Я тоже оттуда. Не знаете меня?
      - Вы - Аносов, много слышала о вас, - просто ответила она, и сразу между ними завязался сердечный разговор.
      - Давно бы так! - одобрил полковник и протянул руку к вину.
      После обеда, когда все разбрелись кто куда, Павел Петрович сошел в садик и присел на скамью. Сладостное, щемящее чувство не покидало его. "Отчего же из мыслей не уходит эта скромная девушка с черными глазами?" подумал он и взглянул на горы. Как темные облака, на горизонте тянулись опаловые вершины Уральского хребта. Голые острые утесы, нависшие над безднами, под лучами солнца сверкали огромными аметистами. Вершины Таганая пламенели, и тысячи оттенков и красок всеми цветами радуги переливались в небе. Аносов не удержался и восторженно вслух сказал:
      - Чудесен наш Урал!
      - Нет ничего краше! - отозвался приятный голос, и Павел Петрович увидел Таню, стоявшую на дорожке. Инженер подошел к ней.
      - Пушкин воспел Кавказ, - вздохнув, сказал Аносов. - Но кто же воспоет этот дивный край, незаслуженно обойденный поэтами?
      - Я думала, что вас интересует только завод, а вы, оказывается, любите еще и поэзию, - удивилась она. - А я, знаете, очень, очень люблю русские песни! - немного помолчав, сказала девушка.
      Через несколько дней Аносов имел случай убедиться в этом. В ясный солнечный день Павел Петрович случайно встретил Таню на плотине. Отсюда во всей своей прелести раскрывался городок с узкими кривыми улочками, сбегавшими с гор. В ларях плотины журчала вода. На заводской площади толпились верблюды, позванивая колокольчиками. Нагруженный оружием караван собирался в дальний путь. Подле него суетились погонщики, приемщики клинков, лаяли псы. Своей пестротой и криками всё напоминало восточный базар. Разговаривая, молодые люди медленно шли по извилистой тропе, которая бежала среди густого ивняка вдоль пруда. Завод давно остался позади, его строения за обширными водами казались теперь низенькими и далекими.
      Павел Петрович и Таня стояли на берегу. И вдруг она запела просто, без жеманства:
      Во поле березынька стояла...
      Павел Петрович восхищенно смотрел на девушку.
      В этот миг Аносову вспомнились четкие очертания величавого Петербурга, одетая в гранит Нева и мрачные бастионы Петропавловской крепости, где недавно томились декабристы. Павел Петрович не утерпел и сказал:
      - Нет ничего прекраснее на свете Петербурга! Город окутан голубоватым призрачным туманом. А весной - сказочные белые ночи... Но это прекрасное не для всех. У меня до сих пор в ушах стоит звон цепей. Здесь, неподалеку от нас, прошли декабристы...
      - Ради бога, замолчите! - вскинула она умоляющие глаза и тревожно прошептала: - Об этом теперь нельзя вслух говорить! Слышите?
      Подуло вечерней прохладой. Погасал закат, а над дальним лесом показались золотые рога молодого месяца. Где-то рядом журчал ручей.
      Таня встрепенулась, крепко пожала руку Аносову:
      - Не сердитесь, Павлушенька! Давайте лучше о другом! - И, не ожидая ответа, тихо-тихо запела:
      Как у месяца - золотые рога,
      Как у светлого - очи ясные...
      По заводскому пруду засеребрилась лунная дорожка, горы стали окутываться тьмой, когда она спохватилась:
      - Уже ночь, пора по домам!
      Аносов бережно взял Таню под руку, и оба, притихшие и счастливые, пошли по тропке, ведшей к заводу...
      Они расстались поздно. Аносов возвращался домой с новым, радостным ощущением.
      "Люблю или не люблю?" - спрашивал он себя и не знал, что ответить.
      В комнате светился огонек. "Кто же у меня?" - удивился Аносов и вошел во двор. В распахнутую дверь лился мягкий золотой свет. На пороге сидел дед Евлашка и попыхивал трубочкой.
      - Дед, ты ничего не знаешь? - многозначительно спросил Павел Петрович.
      - Это о чем же новость? - весь встрепенувшись, поинтересовался охотник.
      - Я влюблен! Влюблен! Влюблен! - восторженно признался Аносов.
      - А, вот что! - разочарованно сказал Евлашка. - Эта хвороба, как лихоманка, обязательно ломает каждого в свое время. Прямо скажу, - хуже чахотки.
      Старик спокойно глядел на Аносова.
      - Но ты же пойми: она краше всех, лучше всех! - возмутился равнодушию Евлашки Павел Петрович.
      - Это уж завсегда так, - безразличным тоном ответил дед. - Полюбится сатана пуще ясного сокола. И красива, и мила, и добра... А скажи мне, Петрович, откуда только злые жёнки берутся?..
      - Ничего ты не понимаешь, дед! - сердито перебил его Аносов. - Самое лучшее на земле - любовь!
      - Может, так, а может, и не так, - уклончиво отозвался старик. Простой человек, когда любовь приходит, думает не только о ласке, но и о труде. От любви труд спорится, - тогда и хорошо! В таком разе, Петрович, жаль расставаться с подружкой. Что же, счастливой дороги! Не поминай лихом молодость. Хороша она, когда глядишь со ступеньки старости!
      Евлашка взволнованно запыхал трубочкой. Голубоватый дым потянул в комнату и заколебался в ней прозрачным туманом.
      - Кто же она? - спросил дед.
      - Татьяна Васильевна! - ответил Аносов.
      - Хороша барышня. Сирота. Рада, небось, что жених объявился? Сказывал ей?
      - Неудобно как-то. Боюсь чего-то, - признался Павел Петрович.
      - Ну вот, это уж ни к чему, - сказал Евлашка. - В таком деле, сынок, девку бьют, как щуку острогой. Пиши ей, а я отнесу, - вдруг решительно предложил он. - Пиши!
      Аносов уселся в кресло и, волнуясь, стал писать.
      - Ты много не пиши и о дуростях не рассуждай, умная девушка с двух слов поймет, что к чему, - отеческим тоном наставлял Евлашка. - Кончил, что ли? Давай бумагу!
      - Да куда ты пойдешь ночью! - запротестовал Аносов.
      - Это уж мое дело, голубь, - дед взял письмо, засунул его за пазуху и ухмыльнулся в бороду. - Ну, в добрый час!
      Прошел час, два, а Евлашка не возвращался с ответом. Полный тревожных дум, Аносов открыл окно и подставил разгоряченное лицо свежему ветерку. Тишина. На минуту в небе пролились журчащие звуки. Павел Петрович поднял голову: дикие гуси с криком летели к дальнему горному озеру.
      Аносов вышел в палисадник. Ожидание томило его. Незаметно небо заволокло тучами, по листьям и крыше зашуршал дождик. Аносов зажмурил глаза и с замиранием сердца ждал, твердя про себя: "Евлашка, куда же ты запропастился? Иди же, иди скорей!".
      С непокрытой головой и лицом он сидел под дождиком и широкой грудью вдыхал влажный воздух. Вода стекала со взъерошенных волос, пробиралась за шиворот. Постепенно промок мундир, а он всё сидел и бесконечно повторял:
      - Иди же, иди скорей...
      Но в эту ночь Евлашка так и не принес ответа.
      Утром Аносов проходил мимо знакомого домика, боясь взглянуть на окна. Лишь только он поровнялся с калиткой, как она шумно распахнулась и в просвете встала Танюша с цветами в руках. Над прудом дымился туман, громко шумела Громатуха, оживленно перекликались птицы. Утреннее солнце радовало всех. Сердце Аносова учащенно забилось: он не смел поднять глаз. Тысячи росинок блестели на цветах, переливались в ярком солнечном свете.
      - Вот вам мой ответ, Павлуша, - сказала она и протянула букет. - Я всё утро ждала вас... тебя...
      Он осмелел, взглянул на нее. Две толстые косы короной украшали ее высоко поднятую голову.
      - Ваш чудаковатый старик напугал меня. Кто же так делает?
      - Да так уж вышло. Не ругайте меня. А сейчас...
      Он поднялся на крыльцо и постучался в дверь.
      - Что вы делаете? - испуганно закричала она.
      - Буду говорить с вашим приемным отцом! - он еще громче постучал, но дверь долго не открывалась.
      Наконец загремели запоры, и на пороге появился сам Иван Захарович приемный отец Тани.
      - Что с вами, милейший, вы так встревожены? Не пожар ли на заводе?
      - Иван Захарович, пожар у меня! - пытаясь шутить, ответил Аносов. Простите за поспешность, я пришел просить руки вашей дочери...
      - А-а... - изумленно отозвался чиновник и отеческим тоном вдруг радостно пожурил: - Посмотрите, хорош молодец, всё втихомолку обладил! Ну, полно, полно, проходите в дом!
      Он обнял Павла Петровича за талию и увел к себе...
      Свадьба состоялась спустя две недели. Венчались в церкви Иоанна Златоуста. Когда вышли из храма, знакомые и друзья Аносова обсыпали новобрачных хмелем и зерном. Танюша испуганно посмотрела на мужа:
      - Что это значит?
      - Так надо, милая, - ласково шепнул Павел Петрович жене. - Народ любит и чтит свои вековые обычаи. Всё идет от доброго сердца!
      В коляске они проехали в домик приемного отца и там отпраздновали свой свадебный пир. Рядом с невестой сидел приемный отец, а подле Аносова - литейщик Швецов. Он первый и поднял заздравную чару.
      - От всей души желаю вам счастья, - торжественно сказал он. Перво-наперво, чтобы семья была крепкая, чтобы господь наделил вас потомством, а главное - пусть будет радость среди вас в любви и в труде! В добрый путь, милые, в счастливый час!
      Утром Павел Петрович отвез жену в свой домик. На пороге их встретил Евлашка с хлебом-солью. Аносов принял дар и поцеловал старика:
      - Спасибо, друг...
      - Смотри, Петрович, не забывай нас... - У Евлашки на глазах блеснули слёзы, и он, с досадой махнув рукой, вышел из комнаты.
      Татьяна Васильевна ласково улыбнулась мужу и сказала:
      - Как хорошо, Павлушенька, но, знаешь, я даже к этому старику ревную тебя...
      - Входи, входи, моя дорогая хозяюшка! - радостно сказал Аносов.
      И Таня с горделиво поднятой головой уверенно вошла в дом...
      Ч А С Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я
      Глава первая
      ПРЕДДВЕРИЕ ТАЙНЫ
      Начальник оружейной фабрики Адольф Андреевич Ахте поручил Петеру Каймеру начать производство литой стали. Как всегда очень самоуверенный и заносчивый, мастер похвалялся перед русскими литейщиками:
      - Я покажу, кто такой есть Петер Каймер! Мы будем открывать большое дело, и тогда в России каждый будет почитать меня...
      Литейщик Швецов держался ровно и на все похвальбы Каймера ухмылялся в бороду:
      - Обещала синица море зажечь, а что из этого вышло? Э, батенька, не страши нас! Пуганые...
      Ахте очень внимательно относился к Каймеру и в беседе с Аносовым подчеркнул:
      - Мы должны помочь нашему лучшему мастеру. Вы превосходно знаете, что добрая сталь для клинков - всё. Я уверен в том, что он оправдает наши надежды.
      - Всё это так, - согласился Павел Петрович. - Однако мне кажется, что изготовление лучшей стали - дело чести всего завода.
      Начальник холодно посмотрел на своего помощника и ответил раздраженно:
      - Не будем обсуждать этот вопрос. Я вам рекомендую делать свое дело, а Каймеру не мешать.
      Пользуясь высоким покровительством, Петер Каймер свою работу обставил глубокой тайной. Он плотно закрывал в цехе все двери и никого не впускал. Однажды Аносов не утерпел и, несмотря на мрачный вид Петера, перешагнул порог цеха.
      Каймер с холодной вежливостью поклонился Павлу Петровичу:
      - Вы пришли в весьма неудачный момент, когда у нас идет только проба. Прошу извинить, я очень волнуюсь. Мы стоим у порог большой тайны, и вы сейчас не сможете получить никакой удовольствий...
      Он медленно, как бегемот, повернулся к Аносову спиной и ушел в глубь цеха. Возмущенный Аносов молча покинул цех.
      - Не тревожься, Петрович, - успокаивал Аносова литейщик Швецов. По-моему, он не с того конца начал поиски. Всякое дело требует глубокой думки, а так, наудачу да в темную играть, - толку не жди.
      Старый кержак величаво-сурово проходил мимо заветных дверей таинственного цеха. Разговаривал он с Каймером с большим тактом, сохраняя достоинство. Иначе относились к Петеру молодые русские мастера. Они не могли примириться с таинственным поведением иноземца. Подносчики запоминали, сколько и чего доставили в цех, забирались в темные уголки, наблюдали, но всё было напрасно: Петер вел себя осторожно.
      Время между тем уходило. Миновал год.
      - Долго чегой-то шаманит наш кудесник! - с легкой насмешкой вымолвил однажды Швецов. - Нам бы самим поколдовать, Петрович. Соскучилось сердце по большой работе.
      Аносов понимал, что настоящее открытие легко не приходит, и поэтому спокойно ответил старику:
      - Каймер взялся за важное открытие, а оно требует огромной настойчивости и терпения. Надо обождать. Погоди немного, отец, придет и наш час. Великий труд впереди, а пока терпи и думай свою заветную думку. Не всё в Каймере плохо.
      Старик хотел что-то возразить, но Павел Петрович предупредил его:
      - Ты возмущаешься поведением немца; а у нас какой обычай? Кто из литейщиков не хранит своих секретов? А если и передаст, то только по наследству. А это как назвать?
      Аносов попал в больное место литейщика. Он смущенно опустил глаза: понял намек.
      Волновался не только Аносов, но и сам начальник фабрики Ахте: он переходил от восторгов к растерянности, от растерянности к новым обещаниям, а дело между тем подвигалось медленно. Были выданы плавки, но они оказались плохими.
      Терпению, казалось, приходил конец, но тут Каймер выдал обычную сталь, которая обошлась значительно дороже.
      - Вот оно как, обремизился! - оправляя сивую бороду, хмуро сказал Швецов. - Теперь бы посмеяться над бахвалом, да бог с ним! Небось у самого паскудно на душе.
      Каймер сразу опустился, посерел, куда и спесь девалась! Когда наступал вечер, он не уходил, как в былые дни, в немецкий клуб, чтобы поразвлечься там за кружкой пенистого пива, а оставался дома и безмолвно просиживал долгие часы в глубоком кресле. Эльза с жалостью смотрела на отца. От неудачи старик осунулся, постарел. Однажды Эльза купила отцу две кварты ячменного пива и с соболезнующим видом поставила перед ним.
      - Пей, отец. Тебе трудно отстать от старых привычек, - сказала она старику.
      Каймер решительно отодвинул кувшин с пивом. Хмуро опустив голову, он пожаловался Эльзе:
      - Я честный немец, и мне стыдно смотреть людям в глаза! Я был в Золингене лучший мастер. Я делал ножи и думал, что здесь, в России, всё смогу. Но тут есть свои сталевары. Если бы я знал!
      Дочь разгладила взъерошенные волосы на голове отца.
      - Ты всегда был слегка заносчив, но сейчас больше не станешь хвастаться, и всё будет хорошо, - ровным, спокойным голосом уговаривала она его. - Пей свое пиво, отец.
      - Нет, нет, - покачал головой Петер. - И пиво не буду пить, и не всё будет хорошо. Аносов мой враг и теперь будет смеяться надо мной.
      - Он порядочный человек и не позволит себе насмешки над старым человеком! - уверенно сказала Эльза.
      - Ты ошибаешься, он не такой! - запротестовал Каймер. - Он оставил тебя - лучшую девушку из Золингена.
      - Это совсем другое, - вспыхнув, перебила дочь. - Не надо говорить об этом, отец...
      Старик догадался, что Эльзе тяжело от воспоминаний, вздохнул и замолчал.
      Однажды в сумерки он вышел на Большую Немецкую и нос к носу столкнулся с Аносовым. Каймер сделал вид, что не заметил Павла Петровича, но тот окликнул его и дружески протянул руку:
      - Ну, как дела, старина?
      Каймер отвел глаза в сторону и не отозвался. По его хмурому виду Аносов догадался, что творится в душе литейщика. Он обнял его за плечи и дружески сказал:
      - Не вешай головы, братец. После большой пирушки всегда наступает горькое похмелье. Ты человек решительный, возьми себя в руки и трудись. С кем не бывает неудач?..
      Каймер благодарно взглянул на Аносова и повеселел. Придя домой, он облегченно сказал Эльзе:
      - Русские люди - хорошие люди. Этот инженер не плохой человек... Он совсем не смеялся над моей бедой...
      Павлу Петровичу предстояло серьезное испытание. Он решил сам добиться изготовления литой стали. Это и будет настоящим преддверием к открытию тайны булата!
      Снова долгие вечера проводил он за книгами и рукописями. Работы Гей-Люссака, Ринмана и Реомюра не давали ясного и определенного ответа на интересный и важный вопрос.
      "Чем же, в конце концов, обусловливаются свойства стали? - спрашивал себя инженер, и опыт говорил ему, что количество углерода и характер соединения железа с ним предопределяют ее качество.
      Сталевары знали два способа получения стали. Одни шли к цели путем насыщения относительно чистого железа определенным количеством углерода, другие стремились удалить из чугуна некоторое количество углерода и все посторонние примеси.
      Павел Петрович решил использовать эти способы. Путем комбинации их он попытался установить свой, совершенно новый прием, основанный на превосходном понимании химических процессов, которые происходили при томлении сплава. Но при этом следовало подвергнуть ревизии воззрения крупных европейских ученых.
      Предстояла большая битва, и надо было иметь большую смелость и веру в себя, чтобы схватиться в решительном поединке с людьми, каждое слово которых принималось за истину. В этой схватке приходилось обдумывать каждый шаг, и Аносов погрузился в подготовку интересного опыта. Неторопливо, основательно он вместе со Швецовым продумал устройство камерной воздушной печи, в которой можно было сохранять и регулировать желаемую температуру. Старый литейщик отобрал лучшие огнеупорные тигли. Но главное оставалось еще впереди: нужно было разработать технологический процесс плавки и разливки стали.
      Мучительно терзаясь, Павел Петрович думал об этом. Мысль работала остро, лихорадочно. Он перебирал данные опытов, вспоминал высказывания металлургов.
      После глубоких раздумий он занес в записную книжку:
      "С тех пор, как появились сочинения Ринмана в Швеции и Реомюра во Франции, способы цементирования сделались в металлургии подробно известными, а вместе с тем сохранилось и правило, что для цементирования железа необходимо непосредственное проникновение угля к железу".
      Аносов отверг это положение. Когда закончили возведение и просушку печи, он со Швецовым лихорадочно принялся за дело. В большой тигельный горшок Швецов положил железо и поставил его в горн. Павел Петрович не отходил от плавки. Он тщательно следил за температурой. По силе и цвету вырывавшегося из горна пламени, по цвету искр он устанавливал желаемый накал.
      Горшок стоит в пылающем жаром горне. Непосредственного соприкосновения угля и железа как будто не имеется, но это только так кажется. Углерод раскаленного в печи угля перешел в газообразное состояние и быстро проник в тигель. Там, в таинственном полумраке, творится чудесная метаморфоза: частицы углерода, как резвые и напористые невидимые всадники, атакуют железо и насыщают его.
      "Вот когда начинается", - подумал Аносов. Железные обсечки на дне тигля заметно понизились, и постепенно началось расплавление.
      Прошло около часа. Каждый нерв в теле дрожал, как натянутая струна, но инженер и литейщик не отходили от горна. Наконец наступил долгожданный, еле уловимый момент, когда последняя крупица железа начала плавиться.
      "Пора!" - решил Аносов и, энергичным движением накрыв горшок крышкой, в маленькую скважину продолжал наблюдать за дальнейшим нагреванием тигля.
      Золотые блестки засверкали на расплавленном металле. Швецов переглянулся с инженером, тот кивнул головой, и литейщик, не теряя ни минуты, осторожно снял тигель и мастерски вылил сплав в форму...
      Как пахари после тяжелой работы, опустив руки, сидели они у меркнувшего сплава и ждали, когда он остынет. Оба не шевелились, - шли самые напряженные минуты. "Что-то получилось?" - тревожно думали они и сердцем догадывались, что рождалось что-то новое, удивительное, ради которого стоило так напряженно и взволнованно работать.
      И когда литейщик щипцами схватил и бросил на звонкую наковальню слиток, Аносов стал ковать. Он работал, как заправский кузнец, и от каждого доброго удара лицо его озарялось сиянием горна.
      - Тук, тук, в десять рук! - выкрикивал он в такт. - Вот оно желанное: ковкий металл - литая сталь!
      А литейщик тряхнул бородой и запел во всю силу:
      Идет кузнец из кузницы,
      Слава!
      Они долго не могли успокоиться. Первый успех окрылил их.
      - Почему это ты вдруг запел? - поглядывая на литейщика, спросил Аносов.
      - Когда работа спорится, тогда сердце горит и песня сама в душу просится! - ответил Швецов. - Скажу тебе один сказ, Петрович...
      Приятно было отдохнуть у горячего горна, держать в руке прокованный слиток и слушать спокойную, ритмичную речь старика.
      Швецов рассказывал:
      - Жили-были купец и кузнец. У каждого свое: купчина день-деньской в хоромах брусяных сидит, деньги считает-пересчитывает да голову ломает, как с алтыном под полтину подъехать, а ночью толстобрюхий трясется, как бы кто не ограбил. Жаден был купчина! Одно слово, живодерская порода! - с презрением подчеркнул литейщик. - Всё-то ему мало было, всё хотел заграбастать в свою мошну да в свои сундуки запереть. Каждая копейка у него алтынным гвоздем была прибита. Только и дум у него, как бы сплутовать, кого бы надуть-обмануть, вокруг пальца обвести да самому нажиться. Заела купца жадоба, ой, как заела! Так, что и белый свет не мил...
      - А кузнец? Про кузнеца-то и забыл, - напомнил Аносов.
      - Погоди, дай срок! Кузнецу что! Он день-деньской железо кует, песни поет да приговаривает: "Не кует железо молот, кует кузнец". Кипит, спорится у трудяги работа. Р-раз-з, - раздует меха - искры трещат, дв-ва, - ударит молотом - каленые брызги летят. И была у молодца-кузнеца любимая русская присказка: "Худая работа - хуже воровства, хорошая - сердце веселит". От честного труда всегда был весел кузнец. На работу идет песни поет, с работы возвращается - еще пуще соловьем разливается. Слушает купец, как кузнец песни поет, шутки шутит, и зависть его взяла. "Как же так, - думает купец, - я живу в хоромах, на злате-серебре ем, на пуховых перинах сплю, одеваюсь в шелка-бархаты, а день-деньской маюся - забота меня заедает, только и дум, что про торг да про прибыли. Мой сосед кузнец-бедняк, что зарабатывает, то и съест, с гроша на грош перебивается, а весел - весь день песни поет, шутки шутит, и горюшка ему мало..."