На его плечо легла тяжелая рука приказчика:
      - Ну, варнак, быть тебе поротому за дерзость!
      - Уйди! - сверкнув глазами, сказал мастеровой. Было тяжело на сердце. Руки его дрожали от обиды...
      Между тем Александр проходил по мрачному проходу. Внимание его привлекла широкая низенькая дверь.
      - Что там? - спросил царь.
      - Украшенный цех, государь! - пояснил Татаринов и распахнул дверь.
      У порога царя встретил Аносов. Александр проследовал в обширное помещение с низким потолком. В широкие окна скупо вливался серенький, осенний свет. Всюду рядами стояли грубо сколоченные столы, за которыми сидели склоненные над работой мастеровые. При появлении государя граверы молча поднялись и вытянулись, ожидая царского слова.
      Император огляделся и сказал Аносову:
      - Покажи-ка, любезный, что здесь делают!
      Павел Петрович в цехе чувствовал себя свободнее, чем на приеме в управительском зале. Он загорелся и восторженно, с порозовевшим лицом почти прокричал в ухо государю:
      - Ваше величество, здесь совершается подлинное искусство! Лучшие клинки тут предаются золочению и украшаются разнообразными насечками!
      - Что значит насечка? - заинтересовался царь.
      - Разрешите показать, государь? - спросил Аносов.
      Император прищурился на смелого горного офицера, но всё же с улыбкой отозвался:
      - Любопытно! Покажи-ка искусство наших мастеровых!
      Он вышел на середину обширного помещения. Более сотни мастеровых художников, граверов, насекальщиков, резчиков по дереву и кости - стояли у своих верстаков, ожидая царского приказа.
      - Распорядитесь, чтобы приступили к работе! - глуховато вымолвил государь.
      Аносов предложил мастеровым продолжать работу, и в цехе наступила глубокая, ничем не нарушаемая тишина. Царь внимательно огляделся. Кругом сидели плечистые бородатые мужики, с приглаженными и взятыми под ремешок волосами, стриженными по-кержацки. Одеты они были в опрятные черные штаны, заправленные в крепкие козловые сапоги, и в чистые рубахи, поверх которых были наброшены чистые холщовые передники. Александру это понравилось, и он одобрительно сказал Татаринову:
      - Вижу, мастеровые в довольстве живут!
      - В приличном довольстве и в счастии! - умильно заговорил начальник горного округа. - Взгляните, ваше величество, на сии образцы мастерства!
      Но внимание царя почему-то привлек молчаливый старичок мастеровой, погруженный в работу. Перед ним на столе были разложены несложные орудия производства: три шпильки - костяная, черного дерева и тонкая стальная. Склонившись над пластинкой, гравер-искусник стальной шпилькой насекал на ней контуры красивого орнамента.
      - Как всё это просто! - с наивностью вымолвил царь. - Я не вижу в этом искусства!
      Словно кто резанул по сердцу Аносова. Ему стало обидно за мастера. Не сдержавшись, Павел Петрович смело ответил царю:
      - Государь, эта работа только началась, и не видно всей трудности мастерства. Прошу, ваше величество, взглянуть сюда, - указал он императору на Ивана Бушуева.
      Царь нехотя подошел к верстаку. Гравер быстро поднялся и, обтерев клинок чистым передником, подал его государю.
      Александр приблизил саблю к глазам. На струйчатом металле по глубокому синему небу лебяжьей стайкой плыли легкие курчавые облака, а в глубине мерцающего сплава наметились контуры подернутого дымкой Уральского хребта. Поближе, на переднем плане, серебрился простор безмятежного озера, над берегом которого смотрелась в зеркало вод кудрявая березка. Всё это было еле намечено легкими линиями.
      Аносов стоял рядом с царем и, забыв обо всем на свете, влюбленно разглядывал волшебный рисунок на стали. Здесь одна, чрезвычайно тонкая, но четкая линия дополняла другую, а вместе они создавали этюд. Красивое и умелое сочетание света и теней на миниатюрном кусочке стали передавало радостную иллюзию погожего уральского летнего утра.
      - Что же ты хотел этим изобразить? - обратился к Иванке царь.
      - Ваше царское величество, здесь видна Родина, русская земля, за которую воин, владеющий этим клинком, идет в злую сечу!
      Александр иронически улыбнулся. Он поднял на Аносова утомленные глаза и сказал:
      - Для возбуждения боевого пыла воину нужны не мирные идиллии. Возьмите! - вернул он клинок Аносову, а тот передал его Бушуеву.
      Мастер огорченно опустил голову. Но тут Павел Петрович вспомнил о другом, парадном клинке и обратился к царю:
      - Ваше величество, не обессудьте, русские умельцы от усердия своего решили поднести вам доселе невиданное.
      Царь поднял на Аносова недоуменный взгляд.
      И тогда Иванка вынул другой клинок и показал его государю. Александр нехотя взял этот клинок и начал рассматривать. Взор царя стал яснее, блеснул жизнью.
      На темном фоне стали по узкой кромке земли мчались золотые крылатые кони, впряженные в колесницу. Гривастыми бегунами правил воин в латах, а позади него, с копьем в руке, стоял готовый к битве крылатый человек. Над ним распростерся могучий орел, а еще выше блистала царская корона. Всё сверкало золотом на вороненом поле, обведенном золотой же рамкой. Царь повернул клинок, и в этот миг луч солнца упал на гравюру. Всё сразу заискрилось, оживилось, пришло в движение...
      Александр остался доволен клинком. Он поманил взглядом генерала Дибича и сказал ему:
      - Посмотрите на чародейство, сделанное простым человеком! Как могло это случиться? - обратился он к Аносову.
      - Ваше величество, позвольте на это ответить краткой, но мудрой народной сказкой.
      Царь находился в благожелательном настроении и снисходительно отозвался:
      - Слушаю...
      - Есть сказка о живой воде, государь, - спокойно начал Аносов. - На поле брани лежит распростертый бездыханный богатырь. Не бьется у него смелое сердце, и закрылись черные очи. Но вот упала на него капля живой воды - и мигом затянулись страшные раны, еще капля упала - и зашевелился богатырь, открыл глаза; в третий раз брызнули на него живой водой - и встал богатырь, как ни в чем не бывало, и расправил могучие плечи...
      Царь просветлел и спросил:
      - К чему же эта притча? И что за живая вода, где она, в каких родниках берется?
      - Живая вода, ваше величество, - народные таланты. Под рукой и очами одаренного русского человека всё оживает и пленяет взор.
      - Ты настоящий пиита! - с легкой усмешкой вымолвил Аносову царь. Смотри же, тут, при воинском деле, могут оказаться не к месту подобные увлечения! - И оборотясь к Иванке, он сказал: - В Туле я тоже слышал одну притчу. Похвалялись там, что будто они для меня подковали стальную блоху, сделанную в заморских странах: "Вот, мол, государь, дивись нашему мастерству!". А скажи-ка мне, если это не сказка досужих туляков, то что бы ты сделал?
      - Клинок для нее подобающего размера! - уверенно ответил Иванко.
      Довольный ответом, царь рассмеялся, за ним рассмеялись и в свите.
      - Дибич! - обратился к генералу государь. - Выдать ему рубль!
      Иванке выложили на верстак рубль. Он посмотрел на серебряную монету и дерзко сказал:
      - Благодарствую, но принять не могу денег, ваше величество.
      - Это почему же? - удивился царь и недовольно взглянул на Аносова.
      Павел Петрович стоял, вытянувшись во фрунт, и смотрел Александру в глаза. Боясь, что разобиженный Иванка скажет дерзость, Аносов предупредил его и объяснил государю:
      - Среди работных такой обычай: за подарок не берут платы, государь. Мастерство бесценно!
      - А-а-а! - издал протяжный звук государь и, передав клинок Дибичу, зашагал прочь...
      Аносов на приличном расстоянии сопровождал его. Вдруг Александр остановился, поманил Павла Петровича к себе. Горный офицер почтительно приблизился.
      - Скажи, как ты считаешь: больших успехов достигла моя фабрика? спросил Аносова царь.
      Павел Петрович слегка побледнел, но твердо ответил:
      - Не могу этого сказать, ваше величество.
      - Почему? - недовольно удивился Александр.
      - Все русские люди, и я в том числе, мечтают о том, чтобы сделать для отчизны такое оружие, которое превосходило бы золингенское и не уступало лучшим булатам! - смело сказал Аносов.
      Честный и мужественный ответ поразил царя.
      - Спасибо за правду, - милостиво поблагодарил он и что-то шепнул Дибичу.
      Генерал сказанное царем быстро записал в книжечку.
      Татаринов на ходу шепнул Аносову:
      - Полагаю, вас представили к награде...
      Вечером Александр пожелал ознакомиться с жизнью иноземных мастеров. Дородный кучер Илья подал к подъезду временной царской резиденции экипаж. Александр предложил Татаринову поехать вместе с ним на Большую Немецкую улицу. Начальник горного округа, отличаясь невероятной тучностью, еле взгромоздился в экипаж. Под огромной тяжестью рессоры сдали и экипаж так осел, что ноги царя оказались почти на земле. Император развеселился. Пришлось подать начальнику крепкие, устойчивые дроги, на которых он и поехал вслед за царским поездом.
      Остановившись перед опрятными светлыми домиками, царь вышел из коляски и в сопровождении свиты и Татаринова стал заходить в квартиры клипгентальцев. Он охотно вступал в беседы с немецкими мастерами, выслушивал их жалобы, в такт покачивая головой. Александр сдержал свое слово и зашел к Крейнштоку, у которого остался завтракать. Белокурая толстая немка смущалась и краснела под пристальным взглядом царя и прятала под фартук большие потные руки. Остроносый немец, воздев кверху руки, вздыхал:
      - Майн гот, как я щастлив, фаше феличество!
      Под восторженные восклицания колонистов император покинул Большую Немецкую улицу, приказав - выдать из государственной казны каждому из хозяев посещенных им домов по пятьсот рублей ассигнациями.
      При выезде из Большой Немецкой улицы к царской карете бросился обрюзглый клингенталец и, держа на голове лист бумаги, закричал:
      - Фаше царское феличество, есть один жалоб...
      - Что это значит? - спросил император генерала Дибича.
      - Немец жалуется, ваше величество!
      - Принять жалобу и учинить следствие. Нехорошо притеснять иностранцев! - резко сказал царь.
      Карету остановили, и Дибич взял жалобу немецкого мастера.
      Вечером генерал вызвал Аносова на допрос.
      - Почему вы допустили небрежное отношение к иностранным мастерам? строго спросил он.
      Павел Петрович пожал плечами:
      - Но я не знаю, в чем моя вина.
      Дибич выразительно посмотрел на горного офицера и сурово сказал:
      - Они жалуются на то, что вы не вставили двойные рамы в окнах их квартир!
      - Ваше превосходительство, я не обещал этого делать. Мои обязанности заключаются в другом. Вставлять двойные рамы - это их личное дело! спокойно, но решительно ответил Аносов.
      - Но вы могли это сделать хотя бы из уважения к таким великим мастерам! - более мягким тоном сказал Дибич, и в голосе его прозвучала легкая ирония.
      - Ваше превосходительство, я не вижу от сих великих мастеров никакой пользы - ободренный улыбкой свитского генерала, признался Павел Петрович.
      - Что вы сказали? - Дибич выразительно посмотрел на горного офицера.
      - Золингенские мастера плохо знают оружейное дело. Не у них надо учиться русским рабочим, а им следует присмотреться к нашей работе. Взгляните на работу русских мастеров, и вы сами убедитесь в этом!
      Генерал подошел к Аносову, его глаза были непроницаемы.
      - Не будем говорить об этом, - сухо предложил он...
      Царь осмотрел музеум при Златоустовском заводе, где хранились макеты с золотых самородков, обнаруженных на Урале. С любопытством рассматривая их, император вдруг спохватился:
      - Кстати, скажи, - обратился он к Татаринову, - как работает мой золотой прииск на Миассе?
      - Весьма хорошо, ваше величество.
      Александр повернулся в сторону вагенмейстера генерала Соломко и приказал ему:
      - Повелеваю приготовиться завтра в дорогу. А вас, господа, обратился он к свите, - приглашаю на мой прииск, где я буду копать золото на счастье.
      - Ваше величество, счастье у вас необъятно! - льстиво вставил Татаринов. - Вы поразили врагов России на смерть и унижение. Уверен, что будете счастливы и в поисках благородного металла!
      Царю понравился угодливый, кстати вставленный намек: император считал себя талантливым полководцем и победителем Наполеона. Он не переносил, если в его присутствии восхваляли и одобряли действия главнокомандующего русской армией покойного Михаила Илларионовича Кутузова.
      Глава седьмая
      "СЧАСТЛИВЫЙ" САМОРОДОК
      Ранним утром 23 сентября царь Александр со свитой отбыл на Миасские прииски. Его сопровождали Татаринов, Аносов и заводская охрана. Погода выдалась на диво, не по-осеннему солнечная, теплая и ясная. Кругом простирались синеватые горные хребты, в багрянец одетые леса. Экипажи спокойно катились по хорошо укатанной отремонтированной дороге, огибавшей обширный зеркальный пруд, по берегам которого были установлены полосатые столбики. Сытые резвые кони легко вынесли коляски на вершину хребта. Здесь среди мелкой поросли высился гранитный столб, служащий указателем границы Европы и Азии. Царь вышел из коляски и долго любовался сопками. Заметив на голубом небе силуэт самой высокой сопки, он сказал восторженно:
      - Как величава!
      Татаринов не замедлил по-своему истолковать выражение восторга государя. Он восхищенно сказал:
      - Ваше величество, разрешите для памяти потомства назвать сию гордую горную вершину "Александровской сопкой"!
      Царь сделал вид, что не расслышал предложения горного начальника, но порозовевшее лицо его говорило об удовольствии, которое так кстати доставил ему Татаринов.
      После небольшого отдыха экипажи двинулись к Миассу. Спустя час показались разбросанные домики, а вскоре царский поезд въехал в небольшое горное селение.
      - Вот где родина золота! - сказал царь.
      У околицы царскую коляску задержала толпа жителей, которая поднесла Александру хлеб-соль. После короткого молебствия в местном храме царь отправился на Царево-Александровский прииск.
      Там шла обычная работа. Но когда приисковые заметили клубившуюся пыль, они быстро схватили по приказу управляющего приисками Бекмана огромное деревянное блюдо, покрыли его чистым полотенцем, положили на него хлеб-соль и толпой вышли навстречу царю.
      Все они были одеты в праздничные одежды, причесаны.
      "И здесь поставлен отменный спектакль!" - угрюмо подумал Аносов, взглянув на расторопного управляющего приисками.
      - Вот ваши верноподданные, ваше величество! - доложил Бекман. - Они век не забудут выпавшего им счастья!
      Несмотря на праздничную одежду и опрятность, Аносов поразился испитым, изможденным лицам рабочих. Они угрюмо протянули царю хлеб-соль и низко поклонялись:
      - Прими, государь!
      Александр даже не взглянул на приношение, - он торопился к месту добычи. Добравшись до отвалов, император вышел из коляски, и опять Зекман угодливо сообщил ему:
      - Ваше величество, необычное счастье: за три часа до вашего приезда работный Дементий Петров нашел самородок. Взгляните!
      Кряхтя, Татаринов наклонился и поднял с подноса плотный золотой самородок.
      - Позвольте, ваше величество, представить сию счастливую находку! толстая, лоснившаяся от жира физиономия горного начальника сияла.
      Взяв в руки самородок, царь обрадованно сказал:
      - Хорошая примета! Значит, и я буду счастлив. Дайте же мне лопату: я хочу сам поработать на моем прииске! Господа, - обратился он к свите, милости просим испытать труд. Что найдете, то и будет принадлежать вам!
      Каждый из свиты поторопился запастись лопаткой. Между тем государь спустился в забой, за ним последовали свитские и Татаринов.
      - Теперь я горный царь! - усмехаясь, вымолвил Александр и стал ковыряться в породе. Он неумело загребал лопаткой песок и высыпал его в бадью; песок тут же поднимали для промывки. Государь проработал не более получаса, а у него уже появилась сильная одышка, на лбу и лице выступил крупный пот. Не менее быстро устал и Татаринов. Он оставил кайло и обратился к царю с мольбой:
      - Ваше величество, вам вредно находиться здесь. Слезно прошу вас поберечь свои силы для нас, верноподданных!
      Вдруг Татаринов взмахнул руками и закричал на весь прииск:
      - Батюшки, самородок!
      С проворностью, неподходящей для его тучного тела, он быстро наклонился и поднял выпавший из песка грубый кусок породы, облепленный глиной. Взвесив на руке, он немедленно передал его царю:
      - Редкое счастье, ваше величество! Стоило появиться вам, и вот... Ах, боже мой!
      Царь взял в руку самородок и самодовольно сказал свите:
      - Выходит, из всех вас только я один и счастлив! Господин Татаринов, проверь его и убедись, золото ли это?
      Все выбрались из шахты. Услужливый Бекман в присутствии всех произвел очистку самородка и взвесил его. Чистого золота в нем оказалось 8 фунтов и 17 золотников...
      "Тут что-то не так!" - недовольно подумал Аносов, приглядываясь к лицедейству Бекмана. Павел Петрович вернулся в забой и оглядел породу. Его догадка подтверждалась: место, из которого выпал самородок, было взрыхлено. Очевидно, совсем недавно параллельно копани поблизости шла другая, только чуть укрытая грунтом.
      "Подлец! Большой подлец!" - подумал Аносов про Бекмана и вылез из забоя. Его так и подмывало рассказать про свои подозрения Татаринову. Но начальник округа резко предупредил Павла Петровича:
      - Вы, сударь, чем-то недовольны. Оставьте ваши беспокойные мысли, они не соответствуют сейчас величественной минуте. Кроме того, благодарите бога, государь отклонил жалобу на вас немецкого мастера. Его величество сменил гнев на милость, - вас награждают, Аносов!
      На другой день в Златоусте состоялось торжественное вручение орденов офицерам горного округа. Царь пожелал лично вручить Аносову орден Анны третьей степени, но Павел Петрович внезапно "заболел" и не явился на его вызов...
      В то время, когда государь знакомился с заводом, жизнь в Златоусте шла своей чередой. В рабочей слободке две женщины поспорили из-за холстов, подобранных на дороге после проезда царя. Каждая хотела отыскать и взять свою холстину, и тут произошла свара. На счастье, она происходила в глухом переулке, женщин быстро разняли и за свару наказали розгами. Рабочий Семен Репин не обул сапог, выданных ему на царские дни из заводских кладовых и сказал: "Не буду обувать! Всё равно Татарник-стерва завтра отнимет. Кроме прочего, не желаю обманывать сам себя!". Опасного человека за ослушание посадили на цепь и били палками.
      ...В солнечный день царь отбыл дальше. В поклаже везли золотой самородок и подарки - лучшие златоустовские клинки. За царским поездом на рысистом коне ехал Лучкин, обряженный в синий казакин. В сторонке от дороги стояли мать Лучкина, его сестры и горько плакали. Не радовала их царская милость: подсказывало сердце, что богатырь их никогда не вернется на родной Урал.
      Как только из глаз провожающих скрылся царский поезд, на заводскую плотину в Златоусте въехали дроги, груженные лозой. На площадь заботливо выставили на время припрятанные козлы. Возле них понуро стояли осужденные к наказанию.
      В острожке командир инвалидной команды убирал увядшие березки:
      - Будет, настоялись! Завяли от всей кутерьмы!..
      Всё пошло по-старому. Только страдавший одышкой Татаринов любил пройтись по заводу, выставив грудь, на которой красовался орден святой Анны...
      Глава восьмая
      ДЕКАБРИСТЫ ПРОХОДИЛИ УРАЛОМ...
      До Златоуста дошли глухие слухи о восстании декабристов на Сенатской площади, которым началось воцарение императора Николая I. По его указу 14 декабря 1825 года из пушек расстреляли солдат, приведенных на площадь вождями восстания. Неподалеку строился Исаакиевский собор, и рабочие приняли участие в героической борьбе декабристов. Царь не пощадил ни рабочих, ни жителей столицы, собравшихся на Сенатскую площадь. Многие пали под картечью. Вожди восстания были схвачены и заточены в каменные темницы Петропавловской крепости. Спустя три недели, 3 января 1826 года, на юге страны у деревни Ковалевки отряд николаевского генерала Гейсмара из пушек расстрелял восставший Черниговский полк. Восстание против деспотизма монархии было жестоко подавлено, и началась не менее жестокая расправа.
      25 июля 1826 года руководителей декабрьского восстания повесили на Трубецком бастионе. Солдат-декабристов прогоняли по двенадцать раз через строй в тысячу человек и шпицрутенами забивали на смерть. Сотни декабристов были приговорены к каторжным работам в рудниках Восточной Сибири. Лишь незначительную часть из них под строгим конвоем провезли на почтовых, а большинство осужденных отправляли на каторгу из Петербурга и Киева пешком, в цепях, вместе с толпой убийц и разбойников. В зимнюю стужу и в летний зной шли они, больные и слабые, голодные и оборванные, гремя кандалами. Они брели в течение девяти месяцев, подвергаясь оскорблениям и жестокостям со стороны особой стражи, приставленной начальником царской охранки Бенкендорфом.
      Партии осужденных проходили через Урал, и, как ни оберегали царские жандармы тайну, окружавшую декабристов, народ узнавал и передавал из уст в уста правду о них. От проезжих горных чиновников Аносов услышал о трагедии на Сенатской площади. Сердце его болезненно сжалось. Не так давно он с упоением читал стихи Кондратия Рылеева, а теперь за одно только знакомство с книгой этого пламенного поэта грозило самое суровое наказание. Однако по всему Уралу народ бесстрашно распевал любимого "Ермака", не зная того, что песню сложил казненный декабрист. Она была проста, сердечна, напоена любовью к народному герою и так пришлась по душе простому русскому человеку, что казалась рожденной самим народом. Люди передавали, что когда декабристы проходили по сибирскому тракту через одно горное селение, они неожиданно услышали знакомый мотив. Поселяне с косами и граблями через плечо возвращались с покоса. Завидев кандальников, они обнажили головы и запели "Ермака".
      Молва о декабристах далеко опередила их шествие. Аносов мечтал хоть издали взглянуть на этих мужественных, бесстрашных людей, поднявших голос протеста против царского самовластия. И то, о чем мечтал Павел Петрович, внезапно сбылось.
      Вместе с Евлашкой они на дрожках приближались к перевалу, на котором высился грузный каменный столб: здесь сходились Европа и Азия. Безразлично сидевший в полудреме старик вдруг встрепенулся и показал Аносову на дорогу:
      - Гляди-ка, Петрович, горемычных по каторжной гонят!
      И впрямь, у каменного обелиска копошилась партия кандальников. Многие расположились тут же на земле, устало протянув натруженные ноги. Некоторые бродили у столба, оглядывая величественные вершины Таганая и окрестных сопок. Неподалеку находились жандармы; солнце отсвечивало на остриях штыков.
      Караульные не заметили, что подкатили дрожки и усталая лошадь остановилась за обелиском. Евлашка проворно соскочил с сиденья и, оглядываясь, подошел к ближнему арестанту. Это был юноша с пронзительными глазами и черным пушком на губе. В осанке и в поведении кандальника проглядывали благородство и независимость, - черты, сразу покорившие Аносова.
      "Это они!" - сообразил Павел Петрович и, не слезая с дрожек, чтобы не привлечь внимания конвоиров, быстро оглядел партию. Пыльные, исхудалые, они, казалось, не обратили внимания на проезжих. Вот в тени обелиска сидит с раскинутыми ногами высокий, голубоглазый, с русыми усами, загорелый до черноты арестант. Его товарищ по несчастью, склонившись к ногам, перевязывает кандалы обрывками рубахи. Голубоглазый морщится от боли.
      А Евлашка уже очутился рядом о чернявеньким и проворно сунул ему в руку горбушку хлеба. Не менее ловко отсыпал он на ладонь кандальника горсть махорки. Лицо юноши просияло от радости.
      - Спасибо, добрый человек! - прошептал он.
      Крадущейся охотничьей походкой старик потянулся вперед, но тут раздался сердитый окрик.
      - Эй, кто такие? Подальше! - властно закричал поднявший голову жандарм. Он быстро вскочил и, подбежав к Евлашке, толкнул его в грудь. Пошел, пошел прочь, а то самого в кандалы закую! - пригрозил он. Заметив Аносова в форме горного офицера, конвойный сказал: - Возьмите, ваше благородие, слугу и живей уезжайте с богом! С нашими подопечными запрещено разговаривать! - жандарм хмуро посмотрел на Павла Петровича.
      Евлашка не угомонился; он бесстрашно глянул на конвоира:
      - Эх, червивая твоя душа, жалости у тебя к несчастному нет! укоризненно сказал старик. - Сам господь бог повелел горемычным милостыньку подавать, а ты!.. Неужто жандарм выше бога?
      Лицо конвоира стало багровым, он сердито уставил в Евлашку штык.
      - Прочь, а то на месте уложу! Вста-ва-а-й! - закричал он кандальникам.
      Арестанты нехотя стали подниматься и строиться попарно. Аносов с волнением еще раз взглянул на несчастных, среди которых находились люди разного возраста. Измученные, усталые, они оживились, разглядывая Евлашку. Недовольный и хмурый, старик подошел к дрожкам, проворно уселся рядом с Аносовым:
      - Поехали, Павел Петрович, пока и впрямь не обидели. С жандармом шутить опасно!
      Он погнал коня, и вскоре каменный обелиск и партия кандальников остались позади. Евлашка еще раз оглянулся и обронил:
      - Гляди-ка, по горсти землицы берут! Чтут стародавний русский обычай...
      Вдали показался Златоуст. Евлашка скинул шапку, взглянул на небо и сказал со вздохом:
      - Эх, парит ноне сильно! Разреши, Петрович, душу отвести - песню спеть!
      - Ну что ж, спой! - согласился Аносов и по лицу старого горщика догадался, что у того тяжело на душе.
      Евлашка встрепенулся и запел:
      Трактовая большая дорога
      Да сибирский большой тракт,
      По тебе вели, дорога,
      Арестантов в кандалах.
      Они падали на землю:
      "Дай немного отдохнуть.
      Кандалами сжаты ноги,
      Нету хуже этих мук..."
      - Это ты про них поёшь? - спросил Аносов.
      Старик кивнул, глаза его затуманились тоской. Со щемящей грустью он продолжал:
      "Вас за что же, арестанты?",
      Их спросили старики.
      "Нас на каторгу сослали
      За народ, за мятежи... Эх-х!.."
      Евлашка глубоко вздохнул и пожаловался:
      - Эх и доля! И день за днем, шаг за шагом шли в сибирскую сторонку! Вот они, горемычные...
      Аносов молчал. На сердце было тяжело. Он ниже склонил голову. Так молча и доехали до Златоуста.
      Не знал Павел Петрович, что на квартире его подстерегает новая неожиданность. Одна из комнат его домика в отсутствие хозяина была предоставлена под временное жилье проезжавшему в Тобольск сенатору Борису Алексеевичу Куракину, которому Бенкендорфом вменялось в обязанность следить за декабристами во время их следования на каторгу из Петропавловской, Шлиссельбургской и других крепостей. Раздосадованный предстоящей встречей, Аносов не спешил показаться на глаза Куракину. Сенатор разместился в кабинете, из которого открывался вид на Уреньгиньские горы, и весь день расхаживал из угла в угол. Через тонкую стенку в комнату Аносова доносились ритмичные шаги и приглушенный голос: Куракин про себя что-то напевал.
      На горы давно опустился синий вечер. Утомленный Павел Петрович устроился в походной постели и, тревожимый думами, долго не мог уснуть.
      Утром его разбудили громкий говор и шаги в кабинете. Аносов становился невольным свидетелем встречи декабристов с Куракиным. Он выглянул в окно и увидел у крыльца своей квартиры часовых. Осужденных поочередно вводили к сенатору.
      Послышались шаги, и четкий волевой голос введенного объявил о себе:
      - Бестужев, осужденный по известному вам делу...
      Последовало глубокое молчание. Тихо скрипнул стул: по-видимому сенатор встал, и вслед за этим раздался его вкрадчивый, бархатистый басок:
      - Я имею приятное поручение узнать о ваших нуждах. Не имеешь ли жалоб, не желаешь ли о чем просить?
      Послышался твердый ответ:
      - Я и мои товарищи ни в чем не нуждаемся, ни на кого не жалуемся, ничего не имеем просить. Разве только...
      Голос оборвался, снова стало тихо. Сенатор жестко спросил:
      - Чего же ты хочешь?
      - Ваше сиятельство, нас очень торопились отправить из Шлиссельбургской крепости, и в последнюю минуту отправления кузнец заковал мои ноги "в переверт". При передвижении это причиняет мне невыносимые страдания. Железа стерли мои ноги, и я не могу ходить...
      - Я здесь ни при чем! - отозвался сенатор. - Что я могу поделать?
      - Ваше сиятельство, прикажите меня заковать как следует. Раны очень болезненны...
      - Извините, я этого сделать не могу! - раздался вежливый, но бездушный ответ...
      Аносов затаил дыхание. Не видя сенатора, он уже ненавидел его до глубины души. Снова на несколько минут наступило молчание, которое казалось очень тягостным.
      - Что вас побудило присоединиться к заговорщикам? - заговорил сенатор, и его голос повысился. - Как вы смели поднять руку на обожаемого всеми монарха?
      Тот, кто сейчас говорил о своих ранах, внезапно ответил решительно:
      - Нашей единственной целью было приобретение свободы!
      - Свободы! - вскричал, перебивая осужденного, Куракин. - Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина! Какой еще большей свободы может желать он?
      - Вы забываете о народе, о России! - настойчиво ответил осужденный.
      - Уведите его! - не сдерживаясь, выкрикнул сенатор.
      Топая сапогами, вошли жандармы. Аносов потихоньку выбрался из своей комнаты и ушел на завод, где пробыл до вечера.
      Всё же ему пришлось встретиться с сенатором, пожелавшим поблагодарить его за гостеприимство. Сумрачный Аносов тяжелой походкой вошел в свой кабинет. Навстречу ему поднялся высокий, статный мужчина лет за сорок. Черные густые бакенбарды обрамляли его холеное лицо. На большой покатый лоб, завиваясь, спускалась черная прядь волос. Со светской сдержанностью он протянул руку горному инженеру:
      - Рад вас видеть и благодарить.
      Раздушенный и напомаженный сенатор поправил прическу, разгладил пышные бакенбарды и устало опустился в кресло.
      - Я душевно истерзан своей миссией! - рисуясь, сказал он Аносову, пытливо разглядывая его.