ГЛАВА 33

Кхандский калиф, получивший в подарок шкурки своих подданных и чучело родственника, среагировал именно так, как и рассчитывал Император: отрубил голову капитану со всей командой (впредь не возите чего ни попадя!), публично поклялся набить такое же чучело из Фасимбы и немедля снарядил в Харад экспедиционный корпус. Памятуя о печальной судьбе корабельщиков, советники не то что не возразили против этой дурацкой затеи — они не решились даже настоять на предварительной разведке. Калиф же, вместо того чтобы заниматься реальной подготовкой похода, предавался праздным мечтаниям — каким именно пыткам он подвергнет Фасимбу, когда тот попадется к нему в руки.

Спустя месяц двадцатитысячная кхандская армия высадилась в устье Куванго, у развалин разрушенной дотла Невольничьей Гавани, и двинулась в глубь страны. Здесь следует заметить, что кхандские воины, если считать по количеству навьюченного на них железа (а особенно украшающих оное железо золоченых финтифлюшек), не имели себе равных во всем Средиземье. Беда в том, что их боевой опыт сводился по большей части к подавлению крестьянских восстаний и иным полицейским операциям. Однако против чернокожих дикарей, похоже, вполне хватало и этого: харадримы в панике разбегались, едва завидев перед собою грозно сверкающую под солнцем железную фалангу. Преследуя беспорядочно отступающего противника, кхандцы миновали полосу прибрежных джунглей и вышли в саванну — где и повстречали на следующее же утро терпеливо поджидающие их основные силы Фасимбы.

Командовавший походом племянник калифа слишком поздно уразумел, что харадская армия превосходит кхандскую по численности примерно вдвое, а по боеспособности — раз эдак в десять. Собственно говоря, битвы как таковой просто не было: была сокрушительная атака боевых мумаков, а затем преследование бегущего в панике противника. Впрочем, характер потерь кхандцев говорит сам за себя: полторы тысячи убитых — и 18 тысяч пленных; харадримы потеряли чуть больше ста человек.

Небольшое время спустя калиф получил от Фасимбы подробный отчет о битве вкупе с предложением обменять пленных на находящихся в кхандском рабстве харадримов — всех на всех. В противном случае предлагалось прислать в Невольничью Гавань корабль, способный принять на борт 18 тысяч человеческих кож: а в Кханде теперь твердо знали, что по этой части Император слов на ветер не бросает. Фасимба сделал и еще один дальновидный ход: освободил пару сотен пленников и распустил их по домам, дабы те довели до всего кхандского населения суть харадских предложений. В народе, как и следовало ожидать, поднялся ропот и отчетливо запахло восстанием. Через неделю калиф, не располагавший на тот момент никакими военными силами, кроме дворцовой охраны, капитулировал. В Невольничьей Гавани произошел предложенный Фасимбой обмен. И с той поры Император обрел среди своего народа статус живого бога на земле — ибо в глазах харадримов возвращение человека из кхандского рабства мало чем отличалось от воскрешения из мертвых.

С той поры страшноватенькая империя харадримов (в коей не было ни письменности, ни градостроительства, но зато с избытком хватало ритуального каннибализма, мрачной черной магии и охоты на колдунов) изрядно расширила свои границы. Сперва чернокожие продвигались лишь на юг и на восход, но в последние лет двадцать они обратили свои взоры к северу и отгрызли уже преизрядный кусок кхандской территории, вплотную приблизившись к границам Умбара, южного Гондора и Итилиена. Мордорский посол при императорском дворе слал в Барад-Дур депешу за депешей: если не принять срочных мер, то скоро перед цивилизованными государствами центрального и закатного Средиземья появится противник, страшнее которого не бывает: неисчислимые шеренги великолепных воинов, не ведающих ни страха, ни жалости.

И тогда Мордор, руководствуясь кхандской поговоркой «Единственный способ извести крокодилов — это осушить болото», начал посылать на Юг своих миссионеров. Они не слишком докучали чернокожим рассказами о Едином, но зато неукоснительно лечили ребятишек и обучали их счету и письму, которое сами же и разработали для харадского языка на основе всеобщего алфавита. И когда один из создателей этой письменности, преподобный Альджуно, увидал первый текст, созданный рукою маленького харадрима (это было замечательное по своей поэтичности описание львиной охоты), то понял, что не напрасно жил на этой земле.

Было бы явным преувеличением сказать, что деятельность эта привела к заметному смягчению тамошних нравов. Сами миссионеры, однако, оказались окружены почти религиозным почитанием, и теперь любой харадрим при слове «Мордор» демонстрировал самую белозубую из своих улыбок. Кроме того, Харад (не в пример иным «цивилизованным» странам) не страдал избирательным выпадением памяти: здесь отлично помнили — кто им в свое время помогал в войне против кхандских работорговцев. Поэтому когда мордорский посол обратился к императору Фасимбе Третьему за помощью в борьбе против Закатной коалиции, тот незамедлительно послал на помощь северным братьям отборный отряд конницы и мумаков — тот самый Харадский корпус, что столь доблестно сражался на Пеленнорских полях под багровым знаменем со Змеем.

Из всего корпуса в той битве уцелели лишь несколько человек, и в их числе — командир конницы, знаменитый капитан Умгланган; с того самого дня его неотступно преследовало одно видение — яркое, как наяву... Посреди голубой нездешней саванны в грозном ожидании застыли лицом друг к другу две шеренги, разделенные пятнадцатью ярдами — дистанцией убойного броска ассегая; обе они составлены из славнейших воинов всех времен, но в правой шеренге на одного бойца меньше. Пора уже начинать, но грозный Удугву, отчего-то сжалившись над Умгланганом, медлит давать сигнал к величайшей из молодецких потех — ну, где ты там, капитан? Занимай скорей свое место в строю!.. И как быть, если сердце воина неодолимо зовет его туда, к подножию черного базальтового престола Удугву, а долг командира повелевает вернуться с отчетом к своему Императору? Это был тяжкий выбор, но он избрал Долг, и теперь, преодолев тысячу опасностей, добрался уже до границ Харада.

Он принесет Фасимбе печальную весть: те люди Севера, что были харадримам как братья, пали в бою, и в северных землях нет отныне никого, кроме врагов. Но ведь это по-своему прекрасно — ибо теперь впереди множество битв и славных побед! Он повидал в деле воинов Заката — тем ни за что не выстоять против черных бойцов, когда это будет не крохотный добровольческий корпус под багровым стягом, а настоящая армия. Он доложит, что отставания по кавалерии, которого они так опасались, более не существует: совсем еще недавно харадримы вовсе не умели сражаться верхом, а теперь вот вполне достойно противостояли лучшей коннице Заката. А ведь те еще незнакомы с харадской пехотой: из всего, что он там повидал, с нею могла бы сравниться лишь троллийская — а теперь, соответственно, никто. Ну а мумаки есть мумаки — почти что абсолютное оружие; не потеряй мы двадцать штук в той проклятой лесной засаде — еще неизвестно, как повернулось бы дело на Пеленнорских полях... Боятся огненных стрел? — не беда: поправим при дрессировке детенышей... Ну что же, Закат сам выбрал свою судьбу, сокрушив стоявший между ним и харадримами Мордор.

...Погонщика Мбангу занимали в эти минуты проблемы куда менее глобальные. Не подозревая о существовании математики, он тем не менее с самого утра решал в уме довольно сложную планиметрическую задачу, которую инженер второго ранга Кумай — будь он в курсе планов напарника — сформулировал бы как «минимизацию суммы двух переменной длины отрезков»: от Мбанги до надсмотрщика и от надсмотрщика до края обрыва каменоломни. Конечно же, он не ровня Умглангану, чтобы рассчитывать на место в шеренге лучших бойцов всех времен, однако если он сейчас сумеет погибнуть так, как задумано, то Удугву — в своей бесконечной милости — позволит ему вечно охотиться на львов в своей небесной саванне. Выполнить задуманное, однако, было куда как не просто. Мбанге, истощенному полутора месяцами голодухи и непосильной работы, предстояло голыми руками убить здоровенного верзилу, вооруженного до зубов и отнюдь не беспечного, причем управиться с этим делом следовало не более чем за двадцать секунд: дальше сбегутся соседние надсмотрщики, и его попросту запорют плетьми — жалкая смерть раба...

Все произошло настолько быстро, что даже Кумай упустил первые движения Мбанги. Он увидал лишь черную молнию, метнувшуюся к ногам надсмотрщика: харадрим присел на корточки (якобы поправить кандалы) — и вдруг прыгнул с места головою вперед; так кидается на свою жертву смертоносная древесная мамба, с немыслимой точностью пронзая сплетение ветвей. Правое плечо чернокожего со всего маху врубилось в опорное колено стоящего вполоборота к ним стражника — точнехонько под коленную чашечку; Кумаю померещилось, будто он и вправду расслышал вязкий хруст, с которым рвется суставная сумка и выскакивают из своих гнезд нежные хрящевые мениски. Гондорец осел наземь даже не вскрикнув — болевой шок: мгновение — и вскинув на плечо бесчувственное тело, харадрим семенящим кандальным шагом заспешил к обрыву. Сбегающуюся со всех сторон охрану Мбанга опередил на добрых тридцать ярдов; достигнув заветной кромки, он швырнул свою ношу вниз, в сияющую белую бездну, и теперь, вооруженный захваченным мечом, спокойно поджидал врагов.

Конечно же, ни один из этих закатных трупоедов не, посмел скрестить с ним клинок — они просто расстреляли его из луков. Это, однако, не имело уже никакого значения: он сумел погибнуть в бою, с оружием в руках, а значит — заработал свое право на первый бросок ассегая в загробных львиных охотах. Что может значить такой пустяк, как три раны в живот, на фоне этого вечного блаженства?

Харадримы всегда умирают с улыбкой, и улыбка эта — как уже начали догадываться отдельные дальновидные люди — не сулила Закатным странам ничего доброго.

ГЛАВА 34

— Подох, зараза! — разочарованно констатировал белобрысый детина, аккуратно раздробив каблуком пальцы Мбанги (ноль реакции), и перевел свои налитые кровью глазки на застывшего чуть в стороне Кумая. — Но пусть меня повесят, — он перекинул бич из руки в руку, — если его приятель не заплатит за Эрни всей своею шкурой...

От первого удара Кумай инстинктивно прикрылся локтем, с которого тут же сорвало лоскут кожи. Зарычав от боли, он рванулся было к белобрысому — и тогда в дело вступили четверо остальных... Били его долго, вдумчиво и изобретательно, покуда не сообразили: дальше — уже без пользы, все одно отрубился наглухо. А что б вы думали — кто-то ведь должен ответить всерьез за разбившегося надсмотрщика, или как?..

Тем часом подгреб начальник караула, рявкнул: «А ну, кончай развлекуху!» и разогнал их матюгами по своим постам — ему-то, ясный перец, лишний жмурик в рапорте вовсе не в кайф. Тут ведь как: ежели эта скотина окочурится прямо здесь, на месте, — изволь объясняться с начальником работ (тот еще гусь!), а вот ежели чуть погодя, в бараке, — тогда пожалуйста: «естественная убыль», и никаких тебе вопросов... Он кивком подозвал кучку заключенных, боязливо поглядывавших на экзекуцию из некоторого отдаления, и по прошествии недолгого времени Кумай уже валялся на гнилой соломе своего спального места. Впрочем, любому понимающему человеку хватило бы сейчас и беглого взгляда на этот полутруп в окровавленных лохмотьях кожи, чтобы понять: не жилец... Надобно заметить, что пару месяцев назад тролль, будучи тяжело ранен в Пеленнорской битве, ухитрился-таки обмануть смерть — но на этом, похоже, фарт его выдохся насовсем.

...Когда конница Йомера прорвала оборону Южной армии и началась общая паника, инженер второго ранга Кумай оказался отрезанным от своих чуть севернее лагеря, на территории парка осадных приспособлений; вместе с ним оказались в окружении семеро бойцов инженерных частей, над коими ему — как старшему по званию — волей-неволей пришлось принять командование. Не будучи большим знатоком военной стратегии и тактики, он ясно понял одно: еще несколько минут — и вся эта брошенная на произвол судьбы техника попадет в руки врага; единственное, что остается, — это ее уничтожить. Железной рукою наведя порядок в своем подразделении (один из семерых, вякнувший нечто вроде «Спасайся кто может!», так и остался лежать у вязанки штурмовых лестниц), тролль убедился, что по крайней мере нафты у них — хвала Единому! — хоть залейся. Через минуту его подчиненные уже сновали как муравьи, поливая горючим механизмы катапульт и подножия осадных башен, а сам он поспешил к «воротам» — разрыву в сплошном кольце повозок, ограждавшем парк, — где и столкнулся нос к носу с передовым разъездом рохирримов.

Конные витязи отнеслись к возникшему перед ними одинокому мордорцу без должного пиетета — за что и поплатились. Кумай считался силачом даже по троллийским меркам (как-то раз во время студенческой гулянки он прошелся по карнизу, неся при этом на вытянутых руках кресло с мертвецки пьяным Халаддином), так что в качестве оружия воспользовался не чем-нибудь, а подвернувшейся под руку оглоблей... Назад успел сдать лишь один из четверых всадников — остальные так и полегли там, где их строй повстречался с этой чудовищной вертушкой.

Впрочем, рохирримов это не особо обескуражило. Из сгущающихся сумерек тут же возникли еще шестеро конников, которые сразу рассыпались в ощетинившееся копьями полукольцо. Кумай попытался было перегородить просвет ворот, развернув за заднюю ось одну из повозок, однако понял — не поспеть; тогда он отступил чуть назад и, стараясь не терять врагов из виду, скомандовал через плечо:

— Зажигайте, мать вашу!..

— Не поспеваем, сударь! — откликнулись сзади. — До больших катапульт никак не добраться...

— Жгите, что можно!! Не до жиру — закатные в парке!! — рявкнул он и воззвал — уже на всеобщем языке — к изготовившимся для атаки рохирримам: — А ну, кто не трус?! Кто сойдется в честном бою с горным троллем?!

И — проняло! Строй рассыпался, и спустя какие-то секунды перед ним уже стоял спешившийся витязь с белым плюмажем корнета: «Вы готовы, прекрасный сэр?» Кумай перехватил свою жердь за середку, сделал стремительный продольный выпад — и обнаружил рохиррима в паре ярдов прямо перед собою; спасло тролля только то, что роханский клинок был слишком легок и не смог перерубить оглоблю, на которую тот принял удар. Выгадывая секунды, инженер торопливо попятился в глубь парка, но разорвать дистанцию так и не сумел; корнет был проворен как ласка, а в ближнем бою шансы Кумая с его неуклюжим оружием были совершенно нулевые. «Поджигайте и сваливайте на хрен!!!» — вновь заорал он, отчетливо поняв, что самому-то ему точно пришел конец. И точно: в следующий миг мир взорвался белесой вспышкой ослепляющей боли и тут же опал ласковой прохладной чернотой. Удар корнета напрочь расколол ему шлем, и он уже не увидел, как буквально через мгновение все вокруг обратилось в море огня — его люди сделали-таки свое дело... А спустя несколько секунд пятящиеся от жара рохирримы увидали, как из глубины этой гудящей печи неверными шагами бредет их легкомысленный офицер — сгибаясь под тяжестью бесчувственного тролля. «За каким чертом, корнет?..» «Но я же должен узнать имя этого прекрасного сэра! Он как-никак пленник моего копья...»

Очнулся Кумай лишь на третий день — в роханской санитарной палатке, где в рядок с ним лежали и трое его «крестников»: степные витязи не делали различия между своими и чужими ранеными и одинаково лечили всех. К несчастью, «одинаково» в данном случае означает «одинаково скверно»: голова инженера пребывала в самом плачевном состоянии, а из лекарств ему за все это время перепал лишь бурдючок вина, который принес пленивший его корнет Йорген. Корнет выразил надежду, что по выздоровлении инженер второго ранга окажет ему честь и они еще разок встретятся в поединке — но желательно с каким-нибудь более традиционным оружием, нежели жердь. И, разумеется, он может считать себя свободным, по крайней мере в пределах лагеря — под слово офицера... Однако неделей спустя рохирримы отбыли в мордорский поход — добывать для Арагорна корону Воссоединенного Королевства, и в тот же день Кумая вместе со всеми остальными ранеными отправили в миндоллуинские каменоломни: Гондор уже был вполне цивилизованным государством — не чета отсталому Рохану...

Как он ухитрился выжить в те первые каторжные дни — с разбитой головой и сотрясением мозга, постоянно швыряющим его в омуты беспамятства, — было полнейшей загадкой; скорее всего — из одного лишь троллийского упрямства, просто назло тюремщикам. Впрочем, никаких иллюзий насчет дальнейшей своей судьбы он не питал. Кумай в свое время прошел (согласно традиции, принятой в состоятельных троллийских семьях) всю рабочую цепочку на отцовских рудниках в Цаганцабе — от рудокопа до помощника маркшейдера; он достаточно хорошо разбирался в организации горных работ, чтобы понять — экономические соображения здесь никого не волнуют, и они отправлены в Миндоллуин вовсе не затем, чтобы принести хозяевам каменоломен некую прибыль, а чтобы сдохнуть. Для мордорских военнопленных установили такое соотношении пайка и норм выработки, что это было вполне откровенным «убийством в рассрочку».

На третью неделю, когда часть пленных уже отдала Богу душу, а остальные — куда денешься? — кое-как втянулись в этот убийственный ритм, нагрянули с инспекцией эльфы. Позор и варварство, разорялись они, неужто неясно, что эти люди годны на нечто большее, чем катать тачку? Ведь тут полно специалистов по чему угодно — берите их и используйте по прямому назначению, черт побери! Гондорское начальство смущенно чесало в затылках — «оплошали, ваше степенство!» — и тут же устроило своеобразную «перепись мастеров»: в результате несколько десятков счастливчиков сменили миндоллуинский ад на работу по специальности, навсегда покинув каменоломни.

Ладно, Единый им судья... Кумай, во всяком случае, покупать себе жизнь, создавая для врага летательные аппараты тяжелее воздуха (а именно это и было его ремеслом), почел невозможным: есть вещи, которых делать нельзя потому, что их делать нельзя. И точка. Побег из Миндоллуина был очевидной утопией, а иных возможностей вырваться отсюда он решительно не видел; истощение между тем исправно делало свое дело — все чаще накатывала полнейшая апатия. Трудно сказать, сколько он протянул бы в таком режиме еще — может, неделю, а может, и все полгода (хотя навряд ли год), однако Мбанга — упокой Единый его душу — ухитрился напоследок столь замечательно хлопнуть дверью, что решил заодно и все Кумаевы проблемы — раз и навсегда.

ГЛАВА 35

Ближе к вечеру в барак мордорцев, где корчился в сжигающем его жару инженер второго ранга, заглянул незнакомец: сам сухощавый и стремительный в движениях, а смуглое лицо уроженца заандуинского юга отмечено властной решительностью — скорее всего офицер с умбарского капера, по странному капризу судьбы угодивший в Миндоллуин, а не на нок-рею боевой галеры королевского флота. Он с минуту постоял в задумчивости над этим кровавым месивом, по которому совершенно уже по-хозяйски разгуливали стада жирных мух, и проворчал, ни к кому особо не обращаясь: «Да, к утру, пожалуй что, испечется...» Затем он исчез, но спустя полчаса, к немалому удивлению Кумаевых соседей, появился вновь и принялся за лечение. Распорядившись попридержать пациента — чтоб тот не дергался, — он принялся втирать прямо в сочащиеся сукровицей рубцы ядовито-желтую мазь с резким вяжущим запахом камфары; боль была такая, что разом выдернула Кумая из зыбкого забытья, и не будь он столь истощен, черта с два товарищи по бараку удержали бы его в неподвижности. Однако Пират (так его окрестили пленные) спокойно продолжал делать свое дело, и спустя буквально какие-то минуты тело раненого расслабилось, оплывая потом, температура буквально на глазах пошла на убыль, и тролль камнем погрузился в настоящий сон.

Мазь оказалась поистине волшебной: к утру рубцы не только подсохли, но и начали отчаянно чесаться — верный признак заживления. Лишь немногие из них воспалились — ими-то и занялся вновь появившийся перед утренним разводом Пират. Вполне уже оживший Кумай хмуро приветствовал своего спасителя:

— Не хотел бы показаться неблагодарным, но право слово, вы могли бы найти лучшее употребление для своего чудесного снадобья. Что толку вытаскивать с того света тех, кому так и так туда прямая дорога?

— Ну, человек должен время от времени совершать глупости — иначе он перестает быть человеком... Повернитесь-ка... так... Терпите, инженер, сейчас полегчает... Да, так вот — о совершаемых нами глупостях. Сами-то вы. простите за нескромность, отчего остались подыхать на каменоломнях? Сидели бы себе сейчас в Минас-Тирите, в королевских мастерских, и горя не знали.

— Затем и остался, — хмыкнул Кумай, — что всю жизнь следовал принципу «не суетись под клиентом»... — и тут же осекся на полуслове, внезапно сообразив: а откуда, собственно, этот парень может знать о его специальности, если он никому о ней не рассказывал и старательно скрыл ее во время «переписи»?..

— Достойная позиция, — без тени улыбки кивнул Пират. — А самое интересное, что в данном случае она же и прагматически правильная; понимаете — единственно правильная... Ведь все, кто тогда подсуетился, уже мертвы, а вы — при минимальном везении — вскорости окажетесь на свободе.

— Мертвы? Откуда вы это взяли?

— Оттуда, что я их сам закапывал. Я, изволите ли видеть, подвизаюсь в здешней похоронной команде.