Семьдесят минуло. 1965-70

– Во-первых, я думаю не как все немцы, а во-вторых, если бы я был быком, то предпочел бы пасть на арене, чем на одной из гигиенических боен.

– В первый раз слышу такое.

– Спасибо, Фернандес. А теперь я устрою себе сиесту.

– Вы правы. Вечером нужно быть выспавшимся.

НА БОРТУ, 4 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Ночью по каналу. «Гамбург», как почтовое судно, вел конвой. Почти до вечера мы простояли в Большом горько-соленом озере, где могут разминуться и дождаться встречного конвоя суда, идущие по узкому водному пути. У сливов собрались массы длинных, бледных рыб. Они напомнили мне корюшку, из которой мама пекла своеобразные оладьи. Там же я впервые за время путешествия увидел медузу – светлый колокол почти шарообразно выгибался в систоле, темнело фиолетовое ядро.

Африканский берег канала покрыт зеленью; на азиатском – до самых серо-голубых гор Синая – тянется желтая пустыня.

Справа мощные укрепления, бункеры, огневые позиции, армейский лагерь, аэродромы, на одном из которых выстроились около пятидесяти реактивных истребителей, другие парили в воздухе. При таком количестве можно предположить наличие состава квалифицированных пилотов. Однако как обстоит дело с производством собственных и особенно с разработкой новых модификаций? – это выдержит только мощная страна. Той же точки зрения придерживался и месье Бенар, стоявший рядом со мной у поручней. Он направляется в Аддис-Абебу посланником и является хорошим знатоком войны в пустыне: в составе французского контингента он сражался против Роммеля в Тунисе.

Без остановки прошли мимо Суэца. Опять плыву по новому морю, на сей раз Красному – тут я должен быть благодарен. Я его, правда, уже видел три года тому назад, во время восхождения на Синай и с пика Джебель-Мусы, чья вершина к вечеру появилась на большом удалении.

НА БОРТУ, 5 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

В Красном море; кругом вода. На ней парад танкеров, как на бульваре. В пределах видимости два или три постоянно. Несмотря на встречный ветер облака дыма поднимались почти вертикальной спиралью. В плавательном бассейне 27° по Цельсию, 81° по Фаренгейту. На палубе металлические части раскаляются.

Во второй половине дня первые летучие рыбы: сначала разветвленной дугой поднимается целый косяк, потом взлетают отдельные рыбы – с высоты прогулочной палубы они кажутся не больше пальца длиной, врезаются, как торпеды.

На некоторое время выключился кондиционер. Беседа с профессором Серенсеном, вышедшим на пенсию преподавателем высшей школы и конструктором двигателей, об агрегатах, которые питают Левиафана светом, воздухом и энергией. Он высказал мнение, что машина несколько астматична, то есть втягивает слишком мало воздуха; это слышно по ее ходу и видно по крупинкам сажи. Я познакомился с новым словом: когда все аппараты отказывают, происходит «black-out». То же самое может произойти с автомобилистом, то есть после «матового стекла»[72].

НА БОРТУ, 6 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Гладкое море с желто-коричневыми массами, которые напоминали «цветение» Боденского озера. Только они были не равномерными, а разделенными на параллельные полосы, которые мы сначала рассекали под прямым углом, а потом плыли вдоль них.

Обход корабля с Юргеном Хардтом, старшим помощником капитана, затем беседа в его каюте за рюмкой мартини о службе и об иерархии на борту. Около одиннадцати часов Хардт ненадолго удалился, чтобы наблюдать кульминацию Юпитера, однако вскоре возвратился обратно, не исполнив задуманного, поскольку было слишком пасмурно. Его служба начинается в половине четвертого утра и продолжается долго; ему только урывками удается немного поспать. В сейфе лежит запечатанный конверт на случай начала мировой войны.

Одновременно уверенный и туманный взгляд; глаза северных моряков.

ДЖИБУТИ, 7 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Пасмурный, горячий и влажный воздух: прачечная. Иногда из дымки возникают контуры небольших бесплодных островков. Я подумал о «Тайнах Красного моря» Анри де Монфрея, который уловил это настроение.

По левому борту остров Перим, сильно укрепленный, за ним горная гряда континента. На одной вершине розовый горный замок, фантасмагорией расплывшийся в горячем тумане. Я пишу «замок», поскольку посланник, рассматривавший побережье в превосходный бинокль, назвал его «chateau». Он, кажется, был знаком с ним, но не знал, обжит ли тот – уже более двух лет там идет гражданская война.

В прежние времена, после того как Омейяды были изгнаны из Дамаска, здесь стояли замки одной из их боковых ветвей, Бени Тахер. Посреди таких окруженных раскаленными скалами резиденций мыслимо лишь одно наслаждение – деспотическая сила, в случае если грезы не населяют пустоту своими собственными творениями, как грезы святого Антония. Мы находимся у Баб-эль-Мандеба, у «Ворот слез», через которые из Африки в Азию тянулись караваны рабов, одного из самых мрачных уголков нашего мира.

* * *

С наступлением темноты в Джибути. Стройные негры, темными ящерицами двигающиеся как тени, грузят мешки с кофе. Они следуют такту передового певца, который еще продолжает свою мелодию, когда кран уже подхватил груз. Глаза и зубы светятся в ночи.

Чтобы сделать хотя бы несколько шагов по африканской земле, мы идем по асфальтированной дороге сначала между складами, потом вдоль вилл. Перед некоторыми несут караул солдаты Иностранного легиона. Воздух влажный и тяжелый; тем не менее кустарники, возвышающиеся над каменными стенами, высохли – их покрытая пылью листва напоминает зеленую пенистую резину. Из домов доносится музыка проигрывателей и обрывки неторопливых бесед. Знойная дыра, в которой рано или поздно неизбежен cafard[73]. Все, и настроение подавленности тоже, напоминает мне мои прежние хождения в Оране. Надо надеяться, мы причалим здесь и на обратном пути, чтобы я смог проверить впечатление.

Подобные настроения как магнитом притягивают отвратительные картины. Например, зрелище раздавленной колесами твари, вероятно, мелкого хищника. При свете уличного фонаря я разглядел характерный прикус; верхняя и нижняя челюсть образуют оснащенное острыми зубами кольцо. Все остальное неузнаваемо. Рой тараканов почуял добычу; они снуют между нею и складом. Снующее движение, в котором не разглядеть деталей, излучает нечто зловещее и демоническое.

Таракан – это крыса среди насекомых; и те и другие распространены по всей планете, держатся стаями, размножаются массами в благоприятных местах, отдавая предпочтение кораблям и складам, используют внезапное нападение из засады, обладают невообразимой прожорливостью.

Это, разумеется, суждение ограниченное, но при таком уровне отвращения и оно требует над собою усилий. Животное это не менее чудесно, чем все другие, и в великом хозяйстве природы выполняет свою задачу. По сравнению с очень легким весом его производительность чудовищна; ни одному инженеру не создать ничего подобного.

НА БОРТУ, 8 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

В Аденском заливе; волнующееся море. Корабль сопровождает новая порода чаек; голова и крылья нежно-коричневого цвета; тело, хвост, узкая полоска на шее и кромка крыльев окрашены в светлые тона. Залюбуешься, как легко они выдерживают темп корабля; они сопровождают его на длинных переходах в чисто планирующем полете. Наблюдение за животными и птицами, несомненно, один из лучших видов отдыха.

Во второй половине дня я попросил профессора восполнить один из моих пробелов в образовании относительно запутанного различия массы, веса и объема; я имел об этом весьма смутное представление. Западноевропейский гений проявляет себя не только в том, чтобы что-то мыслить, но также и в том, чтобы мыслить что-то абстрактное, например, время, пространство и тяжесть; сегодня он вновь проявил себя, измыслив «антиматерию».

Список начинается монахом, который открыл торможение. Этимологически «масса» происходит от massa; так древние называли тесто для хлеба.

Вечером на мостике, чтобы увидеть Южный Крест. Однако созвездие еще находилось низко и было частично скрыто в атмосферной дымке, кроме того, его затмевал блеск полумесяца, который стоял почти в зените.

Затем рассматривание навигационной карты и беседа со старшим помощником капитана. Так мы узнали удивительную историю одного несчастья, произошедшего некоторое время назад вблизи Бермуд. Один инженер, который после празднования дня рождения направлялся к себе в каюту, слишком сильно перегнулся через поручни и упал за борт. Его хватились только через два часа при смене вахты. Море бушевало; представлялось совершенно невероятным найти его; однако корабль развернулся и лег на обратный курс. Спустя четыре часа он достиг того места, где предположительно случилось несчастье, и принялся там крейсировать; капитан приказал обшаривать море прожекторами – тщетно, как сразу же стало понятно. Разумеется, когда потеря стала очевидной, о ней объявили по радио, чтобы уведомить те суда, которые могли находиться поблизости. Это принесло удачу, потому что через четырнадцать часов человек, который все еще плыл, был обнаружен пожарным судном и поднят на борт.

Позднее он сообщил, что, несмотря на сильное волнение моря, ему удавалось, наполовину плывя, наполовину дрейфуя, держаться на воде; в таких ситуациях это, прежде всего, означает беречь силы. Ветер благоприятствовал ему, волны накатывали сзади, соленая вода разъела затылок, так что слезла кожа. Когда рассвело, появились рыбы и принялись играть с ним; они толкали его носами и мордами. А когда, наконец, стал приближаться спасительный корабль, его охватил страх, что тот пройдет мимо – голова среди волн казалась не больше точки. Он стянул кальсоны, еще сохранившиеся на нем как последний предмет одежды, и принялся ими размахивать.

Приключение заставило меня задуматься о самых разных вещах, в том числе о статистике, ибо оно выходит за рамки вероятности. Сколько людей должно утонуть, прежде чем спасется один? И почему именно он? Это чудо, во всяком случае, для тех, кого оно касается. И если он его так воспринимает, то должен также и осознавать, что он в долгу перед теми, кто мог бы быть на его месте.

Я, естественно, вспомнил и свое кораблекрушение в пятницу 13 сентября 1963 года в ночную грозу у Башни сарацинов[74], когда катастрофа сжалась до секунд. Ужас чудовищный, одиночество абсолютное. Человек, противостоящий Вселенной.

И снова вопрос: где это регистрируется? Ведь спасенный рассказывал, что он видел, как вернулся его корабль и искал его. Когда же затем тот ушел, он хотел сдаться. Вопрос как раз в этом: если бы он утонул тогда, осталось бы в книге судьбы пустое место – аналогичное месту голоса, крику о помощи, который, правда, записывался на магнитофонную пленку, но потом снова стирался? Этого не может быть.

* * *

«Дорогой господин Хайдеггер, мы очень сожалели, что Вы не смогли встретиться с нами в Штутгарте, надо надеяться, это удастся в другой раз. Между тем мы отправились в путь, повидали моря, страны и народы. При этом я размышлял также над словами китайского мудреца, которые Вы цитировали.

Смог бы я изменить собственный темперамент, запершись в своей каморке? “Там тоже есть боги”[75] – и я тотчас же попытался бы пуститься в путешествие autour de machambre[76], как тот французский предшественник. Следовательно, лучше достичь духовного спокойствия и пребывать в нем. Я пытаюсь придерживаться этого принципа и продолжаю работать здесь на борту по той же программе, что и в Вильфлингене.

Эрнст Клетт написал мне в Порт-Саид, что собирается навестить Вас во Фрайбурге вместе с Вашим учеником Герхардом Небелем – вероятно, это уже случилось. Было бы прекрасно, если бы Вы решились на полное собрание сочинений. Конечно, я убедился на собственном опыте, что с этим связана колоссальная работа. Но, может быть, у Вас рука окажется более легкой»[77].

НА БОРТУ, 9 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Дальше по Индийскому океану. Муссон. Теперь цвет моря снова напоминает цвет Атлантики, тот же стеклянно-зеленый оттенок воды благодаря поднимающимся пузырькам воздуха. Над гребнями облака мелких брызг, в которых на мгновение вспыхивает радуга. Во время обеда волны захлестывали до самых иллюминаторов; стюарды приближались скользящим танцевальным шагом.

НА БОРТУ, 10 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Ночь выдалась неспокойной. Сила ветра семь баллов. После наступления темноты мы следовали вдоль Сокотры. Раньше переход этот считался опасным, да и сегодня еще, должно быть, время от времени что-то случается. Я бы охотно увидел при свете дня остров, к которому по различным причинам уже давно испытываю страстное влечение. Совсем недавно я прочитал о нем отличную монографию Швайнфурта[78], которую должен признать более удачной, чем монография Грегоровиуса о Капри. У Швайнфурта, чью могилу в берлинском Ботаническом саду я часто навещал, встречаются открытия в области всемирной и естественной истории как результат его продолжительных путешествий и исследований. Швайнфурт – последний из школы Гумбольдта; он и мир еще составляют единое целое. Ему под силу воссоздать историю такого острова с самых основ. Он прибыл на Сокотру из Красного моря на арабской дхау[79], нашел там римские, христианские, арабские древности, привез коллекцию растений, животных и черепов. Удивительно, что один из таких удаленных островов уже образовывал форпост античного мира.

* * *

После завтрака; где-то на палубе вдребезги разбилась посуда. Кругом вода – «a lot of water»[80], как сказал американец, который нашел «very clever» понтонный мост в Порт-Саиде. Вот обороты речи, которые позволяют ограничиться каркасом, лаконизмом восприятия даже в вопросах чувства. Этим отчасти объясняется прелесть американской литературы и, прежде всего, диалогов. Слова превращаются в сточенные монеты, которые проходят в определенные прорези, моносиллабически. Они имеют рыночную стоимость. На этом основании в вопросах мировой политики я скорее ставлю на американцев, чем на русских, против которых играет уже кириллическое письмо.

Миссис Нонуилер, миниатюрная англичанка из Сингапура. Она прочитывает за ночь две-три книги и днем то в читальном зале, то на палубе с подлинной ucriture automatique[81], как одержимая, заполняет страницы толстой черновой тетради ин-фолио. Видно, как идеи буквально выстраиваются в очередь на кончике ее пера. Опубликовала несколько романов, однако своего псевдонима раскрывать не хочет. Вдохновленный чтением замечаний Лихтенберга по поводу физиогномики, я попытался себе представить, какого рода проза могла бы возникать тут. Наверняка ничего американского.

Отдельной темой могло бы стать исследование тех сокращений и раздуваний, какие в течение века пережил диккенсовский роман.

С прогулочной палубы можно было наблюдать «рысканье», короткое, вихляющее движение, которое сообщают кораблю боковые волны.

НА БОРТУ, 11 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

За последние двое суток в пределах видимости не появилось ни одного корабля. Здесь прохладнее, чем в Красном море. Летучие рыбы, изящные, как саранча. Сталкиваясь с гребнем волны, они рикошетят. Воскресенье; проигрыватель наяривает мерзкие шлягеры. Как наш брат может ерничать по поводу Конго, остается загадкой.

НА БОРТУ, 12 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Закончил: сочинение Лихтенберга о физиогномике, памятник всегда бодрствующего, трезвого, сократического и такого редкого разума. Повсюду мера и самоограничение, даже в сатире, которая если и ранит, то все же не отравляя, – совершенная доброжелательность.

С возражениями против физиогномики дело обстоит так же, как с возражениями против астрологии. Они убеждают в той плоскости, на которой имеют хождение число и мера. Пророки особенно возмущают мирских людей.

Это ничего не меняет в расстановке сил, которые, не поддаваясь науке, вмешиваются в мир, ничего не меняет в том, что мудрые и счастливцы с ними считаются.

Конечно, физиогномикой, равно как и тесно связанными с ней областями астрологии, графологии, геомантики и толкования снов, нельзя заниматься как наукой, возможно потому, что все они содержат бесконечное богатство данных. Явления переходят друг в друга и становятся двойственными. Кроме того, важную роль играет полярность между объектом и наблюдателем; нужно добавить Эрос, который в науке излишен или даже мешает. Этим и объясняются дискуссии, что сейчас ведутся вокруг них.

К физиогномике в широком смысле относится гадание по внешним знамениям; нужно увидеть людей как носителей знамений, как семафоры. Здесь тоже есть более или менее точные и, прежде всего, разнообразные наблюдения. Когда какой-нибудь незнакомец входит в парадный зал, то один обнаруживает, что он страдает сахарным диабетом, другой, что это – человек с хорошим вкусом, третий, что он – аферист. По всей вероятности, наблюдение вели врач, денди и полицейский, тогда как из сотни других никто этих признаков не заметил. Потому-то часто удивляет скудость свидетельских показаний перед судом. Пример того, что физиогномическому взгляду можно научиться. Конечно, должен наличествовать также физиогномический такт. Скромная мера необходима даже в повседневном общении, высокая же относится к земным благам.

Физиономист, в особенности астролог, склонен выходить за свои рамки; он – толкователь символов, а не пророк. Когда врач говорит, что незнакомец не протянет и месяца, то это прогноз, который имеет обоснование. Если же другой возражает на это: «Он еще раньше погибнет во время пожара», то это пророчество – и оно тоже может сбыться. Оно не имеет ничего общего с физиогномикой, а связано с ясновидением.

* * *

Лихтенберг, аналогично Музеусу[82], заходит слишком далеко в осуждении физиогномики. Но поскольку Лафатер еще меньше сдерживает себя в противоположном направлении, такую критику следует рассматривать в качестве коррекции. В сущности, Лихтенберга можно определить даже как отличного физиономиста. То, что он – касается ли это деталей или категорий – замечает, например, при рассмотрении гравюр на меди или как зритель в театре, никто за ним так легко не повторит. Что ему особенно бросаются в глаза физические, психологические, юридические взаимосвязи и что они доходят у него до гротеска, относится к самобытности и обаянию «лихтенберговой фигуры».

«Когда кто-нибудь на побережье Северного моря бросает в воду вишневую косточку, то произведенное таким образом движение должно продолжиться до другого берега Атлантики». Приблизительно так; я уже не найду этого места. Оно типично для мышления, чрезмерно увлеченного причинно-следственными связями. К счастью, так не случается; всегда происходит расходование частного действия благодаря всеобщему – благодаря сопротивлению, инерции, силе тяжести и тому подобному. Причина отделяется и исчезает в универсальном; так вызванное вишневой косточкой движение погашается уже следующей волной. Любое колебание чаши весов в итоге приводит к равновесию. Утешительная мысль в пределах динамических порядков.

Не так у Дидро – я вынужден цитировать его по памяти: «Способ, каким в одном парижском доме совершается отцеубийство, находится в точной взаимосвязи с тем, встает ли с постели мандарин в Китае с левой или правой ноги». Гениальная мысль, взгляд на мировую гармонию через дверную щелку.

Описание Лихтенбергом гамбургской гавани в письме к брату Фридриху Кристиану от 13 августа 1773 года – один из красивейших морских пейзажей.

Относительно Французской революции. По его мнению, ошибочно полагать, «будто нация управляется несколькими злодеями. Разве эти злодеи не должны были скорее воспользоваться настроением нации?»

О немцах – уже тогда: «Никакая нация так сильно не чувствует ценность других наций, как немецкая, и, к сожалению, так мало испытывает уважение к себе со стороны большинства из них, – нация, которая хочет всем нравиться, заслуживает того, чтобы мало уважаться всеми».

Несомненно, это связано с проклятием центральноевропейской державы; еще сюда примешивается страх. Будь они поменьше, они играли бы в Европе роль хозяев гостиницы. Тридцать лет кряду начищали бы сапоги и сносили каждое оскорбление, а потом убирались с сапожным ящиком. То, что это «тянется шлейфом» со времен Штауфенов, указывает не только на недостаток, но и на потребность.

Это б могло измениться, если бы была найдена новая формула мира. Прежде всего, она может быть только технического характера; при нивелировке человеку не лучше, но и не хуже, чем всем другим. Техника – это униформа Рабочего. Немцы изрядно этому поспособствовали, если поразмыслить единственно о роли Геттингена и Гейдельберга.

* * *

В шезлонге на шлюпочной палубе; солнце и безветрие. Встречный ветер и муссон поднимаются. Между гребнями двух волн большой плавник – вертикальный, следовательно, какой-то крупной рыбы, не дельфина.

НА БОРТУ, 14 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

«tosdo», «otote» – почему иногда в мрачные часы эти слоги навязчиво меня преследуют?

«tosdo» – это слово, которым Фоейрблуме[83] была разбужена от сна перед началом ее последней поездки. Как анаграмма «so tod»[84] оно должно было послужить предостережением. Она не обратила на это внимания[85]. Мне нужно вновь просмотреть ее письма. Я, правда, часто хотел это сделать, но из-за обилия корреспонденции, которая накопилась, руки до этого так и не дошли. Мало-помалу почти все превращается в закрытые досье.

Но «otote»? Это возвращает к далекому прошлому – к чтению отчета, который много лет назад я случайно обнаружил в одном журнале, а именно в читальном зале библиотеки Лейпцигского университета. Там было описано течение необычно раннего паралича, от которого умерла девятилетняя девочка.

Наследственный сифилис; врач позволил ребенку писать текст, стих из сборника псалмов – сразу после первых симптомов и потом до конца. Письмо было воспроизведено; форма и смысл постепенно стирались, почерк становился неузнаваемым, как почерк тех сообщений, которые альпинист оставляет на последних стадиях высотной болезни.

«O Gott»[86]повторялось в них. Оно превращалось в «otote», дрожало, как во время землетрясения или в каюте идущего ко дну корабля.

НА БОРТУ, 16 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Около восьми часов мы пересекли северную оконечность Суматры с башней Вильгельма; с тех пор мы движемся вдоль острова и лежащих перед ним небольших отмелей. Лесистые горы, то там, то здесь выкорчеванные участки, хижина, столб дыма. Море обнаруживает новый цвет, черно и гладко, как обсидиан, проблескивает между волнами.

ПЕНАНГ, 17 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

В море я был осторожен, поскольку ночью мне приснился вещий сон. Мама принесла кипу белья; нижние слои его тлели, я выдернул их и погасил. Несмотря на это, в серо-зеленой, только чуть излишне теплой воде было великолепно; плывя на спине, я видел нежные метелки кокосовых пальм на береговой полосе. Песок был слишком горячим, чтобы ступать по нему босыми ногами; я собирал раковины и домики улиток.

Город богат храмами; по дороге мы зашли в три из них. Айер Итан[87], храм буддийского монастыря, он недавней постройки, однако оборудован обширным, через различные площадки уводящим на крутую гору сквером. Он начинается двумя круглыми прудами; нижний населен черепахами, верхний – рыбами. Для черепах предлагается купить пучки какого-то зеленого растения, очевидно, их любимого лакомства, потому что когда я приблизился со своим даром, они сотнями поплыли мне навстречу, влезали друг другу на спину и задирали головы.

Ухаживать за животными в храмах – хорошая мысль, это лучше, чем любое другое содержание животных. То, что проход начинается с черепахи, прообраза Земли, я нашел вполне понятным. Рыбы получили малюсенькие пирожки, которые с жадностью проглотили. Маленькие светло-серые существа сгрудились в плотную массу, ниже колыхание старых рыб; они оставались невидимыми.

Рыба была представлена и в верхнем храме: большой красно-лаковый карп, служивший гонгом; он созывает монахов к молитве. Задняя сторона его от ударов имела изношенный и потрепанный вид, хотя сделан он был, очевидно, из очень крепкой древесины.

Храмовый страж у входа, в притворе ужасные изображения: демоны, карающие преступников, например, убийцу, пьяницу, курильщика опиума, вора. Однако эта часть казалась гармонично введенной; ужас входит в представление о мироздании. Наверху, где восседал большой Будда, таких картин было уже не видно.

К сожалению, поджимало время; я с удовольствием углубился бы в детали. В больших и маленьких помещениях витал аромат сандалового дерева, которое приносилось в жертву перед алтарями и тлело в огромных чашах. Перед одним из этих алтарей стоял монах в желтых одеждах, который один исполнял службу – единственный священник, попавшийся мне на глаза. Я не задавал молодому проводнику, который сопровождал нас, никаких вопросов – во-первых, потому что было бессмысленно узнавать что-то недостаточное у недостаточно знающего, и затем, прежде всего, потому, что целое воздействует гораздо глубже, когда оно проходит перед тобой словно во сне.

Перед боковым алтарем можно было спрашивать оракула. Там стояли бамбуковые цилиндры, наполненные палочками со жребием; их нужно встряхивать пока одна из палочек не выскользнет – она и считается указанием. Здоровье, семья, дела являются, пожалуй, главными темами. Рядом со мной стояла пожилая женщина, после молитвы вытряхнувшая палочку. Потом она бросила на пол еще два красных кусочка дерева, которые походили на разделенный в длину плод; вероятно, овальная сторона считается счастливой. Здесь одна половинка упала вверх окружностью, другая – плоским срезом; это уравновешивалось. Но и это тоже – мантическая примета. Старуха вздохнула и удалилась.

По бокам длинного подъема к храму стоят лотки. Торговцы предлагают на них свои товары, и притом всегда ненавязчиво. Простого «thank you», сказанного мимоходом, достаточно. Движения медленны, грациозны, как у ящериц, пестрые одежды женщин – скрывающие и все же облегающие. Глаз скоро научается различать три основных типа: малайцев, китайцев, индусов, хотя есть и смеси.

* * *

Храм Спящего Будды – современно, чисто, просторно. Впечатление какого-то паноптикума. Спящий Бог занимает продольную сторону, перед ним алтари с тлеющим сандаловым деревом. По флангам позолоченные толстопузые Будды, на заднем плане двенадцать больших аналогичных статуй из напоминающего папье-маше материала. Стены тоже уставлены бесчисленными Буддами. Тот, кто желает узнать счастливые числа, может вставить в автомат монету, тогда вращается колесо.

Царит настроение приятного, полусказочного уюта с элементом материальности; заключивший сделку с Богом ни в чем не будет нуждаться, ни на Земле, ни в другом месте. Храм не спеша обходят дородные, одетые в богатые шелка сибариты с большими ушами; они мягко улыбаются мне. В них я снова узнаю типы, какие встречал и дома: актера Вегенера, интенданта Бофингера, указавшего мне на взаимосвязи, о которых я догадался уже по его внешнему виду. Тогда же он подарил мне редкую книжку, которая их описывает: «Монголы среди нас». У них монгольская фактура и монгольская складка у глаз; нередко они – коллекционеры произведений азиатского искусства.

Далеко за городом Храм змей… «насколько иначе воздействует на меня этот знак». Помещение затемнено, алтари и стены мерцают красными и синими лаковыми красками. В их деревянные поверхности вставлены золотые печати – китайские идеограммы и драконы, чешуйки которых проработаны с детальнейшей филигранностью.

Сначала животных совершенно не замечаешь; но стоит только разглядеть первое, понимаешь, что они всюду: в веточках орхидей и в карликовых деревьях, посаженных в бронзовые вазы, они обвивают фонарики и культовые приспособления, располагаются за занавесями и на стенных бордюрах. Это желто-зеленые чешуйчатые гадюки с треугольной головой, поднимающейся на тонкой шее. Самые крупные – длиной с руку, но под столом я обнаружил покоившийся там гораздо более могучий экземпляр.

Все они, кажется, дремлют; если сторож поднимает одно из них, ленивое движение выдает, что в нем теплится жизнь. Мы можем погладить их; прикосновение должно принести удачу.

Почему эти ядовитые животные здесь такие мирные, такие благонравные? Может, наркотический аромат ладана делает их столь сонными? Давно ли они привыкли к близости человека? Я слышал, что они просыпаются ночью и питаются яйцами, оставленными им в жертву верующими, а потом спариваются – жрец показывает нам крошечного детеныша, обвившегося вокруг его пальца. Он только что родился; животные эти живородящие. Форма уже несомненна, окраска еще однотонно зеленоватая.

Скинутые кожи, висящие на ветвях, тоже показывают, что животные здесь как дома. Эти покровы пользуются спросом, главным образом у новобрачных, которые добавляют их частички в общий чай, чтобы быть уверенными в долгом, счастливом браке.

Я увидел здесь осуществленной свою идею серпентариума – по крайней мере, частично, поскольку еще храмы Геи и Асклепия должны были быть огорожены прудами и широкими террасами. Моя давняя мысль: кто не преодолеет змей, не переступит порог новой эпохи. Но преодоление это не может быть христианским.

Здесь, вопреки всему пустословию, от которого жрецы не могут избавиться, был ощутим подлинный мир, настоящее святилище. Змея для Земли священна, в ней предстает Гея. Даже в изображениях Богоматери нельзя без нее обойтись. Это становится отчетливее во времена, когда Земля сбрасывает кожу[88], – в своих титанических изменениях.

Культы животных – это не предварительные ступени. Они присутствуют в богослужении всегда; они совершенствуются и материализуются в большом вдохе и выдохе. Они охватывают не только культуры, но и время. Ягненок, баран, рыба, голубь, бык, лев, скарабей; почитать их ничуть не абсурдно. На Востоке об этом знают лучше, чем у нас.