Семьдесят минуло. 1965-70

Эрнст Юнгер

Семьдесят минуло

1965-70

[Излучения III]

1965

ВИЛЬФЛИНГЕН, 30 МАРТА 1965 ГОДА

Достигнут библейский возраст – довольно странное ощущение для человека, который в молодости никогда не надеялся дожить даже до тридцати. Незадолго до двадцать третьего дня рождения, в марте 1918 года, я был готов заключить пакт с чертом: «Дай мне прожить тридцать лет, но уж их-то наверняка, а потом – точка!»

Однако тогда я вовсе не испытывал страха за свою жизнь: предстоявшего вот-вот большого наступления[1] я ждал с напряжением и надеждой на то, что на сей раз нам все-таки удастся повернуть колесо фортуны в свою пользу. В молодости мрачное настроение не редкость, как будто бы осень жизни заранее отбрасывает на нее свою тень. Мир окутан туманом, впереди высится что-то темное и массивное. Но мало-помалу горизонт проясняется; жизни тоже надо учиться.

Могу ли я поделиться каким-то опытом по случаю этой даты? Возможно таким: большие главы истории начинаются с новой религии, а главы в жизни одиночки – с новой молитвы. Это правда, но не рецепт. Молящимся и сновидцем является каждый, даже если он этого не знает. Он забывает, чем занимался во сне и что совершал в несказанном. Когда дело принимает серьезный оборот, молитва тоже утрачивает свою силу.

* * *

Несмотря на хлопоты двух последних дней, мы пошли к Шатцбургу[2] и с высоты руин смотрели на одинокие леса. Замок был сожжен дотла при Йосе фон Хорнштайне, жизнь которого, как гласит семейная хроника, «протекала в междоусобицах», во время распри с епископом Аугсбургским.

Здесь у меня снова возник повод порадоваться Штирляйн[3], одному ее замечанию по поводу археологии. Каменная кладка крепости была облицована обломками черепицы, которые, по моему предположению, как остатки более ранней кровли, были использованы при строительстве. Однако Штирляйн доказала мне, что черепки, вероятней всего, были вставлены в уже существующую стену, и тут же это продемонстрировала. Талант архивариуса обнаруживается среди прочего по умению разобраться в последовательности, скрывающейся в архитектурном объекте. Церкви и дворцы тоже обладают своей генеалогией. Это – головоломка особо привлекательного свойства.

Шаги по площадке крепости звучат гулко; должно быть, под нею скрывается свод. Название побудило одного чудака из Вильфлингена к поиску сокровищ; в итоге он сделал несколько мелких находок, вроде наконечников стрел, но золота не нашел.

Солнце лило свой теплый свет на круто уходящий вниз отрог крепостной горы. На скале пригрелась коричневая, в зеленую полоску ящерица. Наверно, это была ее первая прогулка в этом году; во всяком случае, она позволила мне осторожно ее погладить: «Еще, мол, не очнулась от зимней спячки».

Хорошо, ведь после такого долгого сна возникает – по крайней мере, в климатическом смысле – чувство воскресения. В момент пробуждения ощущение, что ты существуешь, необычайно усиливается.

В детстве меня часто занимали такие картины; раз в сто лет ты вместе с родителями и братьями-сестрами пробуждался от сна на ложе глубоко под пирамидами, и для счастья было достаточно знать, что они все еще рядом. При этом не было никакой перспективы на будущее, никакая надежда не мешала чистому наслаждению растянутым до границ восприятия временем.

«Обычный сон» между пробуждением и повторным засыпанием тоже может дать представление об этом благостном чувстве. Еще сильнее им наслаждаются животные; я люблю наблюдать, как моя кошка впадает в уютную дремоту на солнышке либо у очага.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

По-прежнему ворох почты. Нужно следить, чтобы реактор не выходил из-под контроля. Ницше не знал, сколь полезным было для него одиночество в Сильс-Марии.

Двадцать лет назад Геббельс запретил газетам помещать статью по случаю моего пятидесятого дня рождения, не понимая, какое одолжение он мне этим делает. Ему бы следовало меня, что называется, «отметить особо», чтобы действительно мне навредить. Правда, при такой комбинации ему пришлось бы принять в расчет собственное крушение; эта фигура не годится в предпоследний акт. В последнем даже Пассажир должен поверить: «Батавия. Пятьсот десять»[4].

* * *

После полудня при прекраснейшей пасхальной погоде мы со Штирляйн прошлись вокруг гравийного карьера и Шиндербюля. Там, где дорога уходит на Зигмаринген, возникает новая деревня. Большое поле отдано под застройку; можно было бы подумать, что его владелец, хозяин «Льва»[5], извлечет отсюда выгоду. Но это вовсе не так, поскольку он предпочел бы возделывать поле по-старому, чем продавать мелкими участками за большие деньги. Жена же и дочь говорят: «Тебе в могилу не положат ни скота, ни пашни». Возможно, это восходит к кельтским корням.

* * *

Дорогой мы встретили маленького Пауля с букетом в руках. Он нарвал анемонов, луговых прострелов, медуницы, волчника. От него я узнал новое название медуницы: доможег.

В детстве эта трава была мне неприятна. Почему? Наверно, потому, что ее странное двухцветие вызывало какое-то болезненное ощущение. В таких случаях проявляется, кажется, не столько органическая вариативность, сколько химическая лабильность; она напоминает лакмусовую бумажку. Столь же неприятно мне было и увядание, даже если оно создавало великолепные узоры, как на популярных у садовников лиственных растениях.

Мы едва ли даем себе отчет в таких антипатиях. Доводы часто неубедительны; основа гораздо глубже, чем обоснование. «Излучения… я раньше об этом не думал… насколько, насколько… они опасны? …Друзья, вы ничего не можете сделать? …поймите же меня… жуткое одиночество».

На магнитофонной ленте потрескивание, затем несколько секунд как будто шелест больших крыльев, затем ничего. Двенадцатое ноября 1962 года, 8 часов 09 минут по Туринскому времени.

Очевидно, один из голосов обреченных на смерть космонавтов с орбиты. Их разговоры иногда подслушивают радиолюбители. Это превосходит все ужасы, превосходит даже фантастику Э. А. По. Масштаб приключения, его глубина, его последующее влияние едва прорисовываются. Там, где технические проблемы достигают пика сложности и даже кажутся решенными, расчет не оправдывается, и остается пустота. Становится видимой смерть, которая скрывалась в каркасе. А что по этому поводу говорит Гея? Ответ следует искать в мифах.

* * *

Эрнсту Никишу[6]: «Я говорю Вам большое спасибо за то, что Вы вспомнили о моем дне рождения. Снова заговорил Горзлой рок Германии»). Сразу после ареста своего друга Э. Юнгер укрыл у себя его жену Анну и их сына. Несмотря на индивидуальные различия во взглядах на политику (Юнгер понимал себя как наблюдатель, а Никиш – как политический активист), можно при всех условностях говорить об общности их политических позиций по многим вопросам. Есть основания рассматривать «Рабочего» как теоретическое обоснование политической программы Э. Никиша. Из тюрьмы он вышел практически слепым. После войны остался на Востоке и вступил в КПГ (позднее СЕПГ), с 1948 по 1954 гг. читал лекции в Берлинском университете (ГДР), выступал с критикой руководства партии и способствовал событиям 17 июня 1953 г. После Берлинского восстания сложил с себя полномочия депутата Народной палаты ГДР, вышел из партии и переселился в Западный Берлин. В цикле дневников «Излучения» (1939–1948) Эрнст Юнгер выводил его под фиктивным именем Целла(у)рис.

ный старец; это слышно далеко окрест и производит сильное впечатление.

Меня наполняет гордость, что с самого начала нашего знакомства я сделал ставку на Вас. Лишь гораздо позднее появился Роммель[7]; от него я, по крайней мере, ожидал, что он прервет партию, где изначально не было никаких шансов. Мы с ужасом наблюдали. Дала ли судьба немцам в руки такие верные карты, чтобы они бессмысленно проиграли?

Поэтому Ваш привет наполнил меня также скорбью. Это – когти льва; немцы держали его в доме и заперли в клетку. Тем самым они дали волю гиенам и шакалам.

Дорогой Эрнст Никиш, Вы отчетливо осознавали нашу общую судьбу, а также судьбу империи. Объяснение в том, что у нас никогда не было сильного левого фланга. Так дело обстояло еще с эпохи крестьянских войн, и так оно и осталось – можем ли мы надеяться, что положение однажды изменится? Но большой план будет завершен, с немцами ли, без них или против них. Вы это так же хорошо знаете, как и я».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 10 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Вернулся из Вильзеде, где несколько дней гостил у Альфреда Тепфера[8].

Заметки из библиотеки:

Вольфганг Зорге, «История проституции». Автор – одновременно историк и, в актуальной части, путеводитель по полусвету. Он объезжает столицы и провинциальные города, разведывает места и таксы, останавливается в почасовых гостиницах, maisons de rendez-vous[9]. Аналогичные произведения известны со времен поздней античности.

На стр. 375 вывод: «То, что раньше считалось неприличным, сегодня как раз позволительно. Это называют эволюцией».

Далее:

«Es fiel ein Reif in der Frublingsnacht»[10]

и:

«Sie sind verdorben, gestorben»[11].

Две стихотворные строчки, перешедшие в коллективное сознание. Но кто помнит еще их автора, Дзуккамальо (1803–1869)[12]?

Как я узнал, справившись здесь по книгам, это младший из двух братьев, ставших известными как поэты: Вильгельм Флорентин, публиковавший под псевдонимом Вильгельм фон Вальдбрюль песни, комедии и научные труды.

Пример необособленного, анонимность поэтической силы. Она, возможно, оставляет свой след в одной-единственной стихотворной строчке, которую народ сделал своим достоянием, тогда как автор оказался забытым. Многие пословицы возникли таким образом. «Поэт» живет в каждом; поэтому были и будут возможными времена, когда жизнь превращается в поэзию.

[…]

ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Последствия прививки все еще ощущаются. Подготовка к путешествию: выбор чтения, рукописей, оборудования для субтильной охоты[13]. В полдень появился Оши с женой; во время нашего отсутствия они будут присматривать за домом.

После обеда отправились в «Георгенхоф». Я был приглашен Мендельсонами на концерт и отправился туда с Оши. Он принес с собой свою виолончель – одна из его максим звучит: «Хороший виолончелист всегда себе на ужин заработает».

Разговор с графом фон дер Гольцем[14] и одним умным англичанином, который входит в состав его октета, о времени и звуке. Мир преображался бы для нас гораздо сильнее, чем с помощью оптических инструментов, если бы мы могли регулировать звук и тем растягивать последовательность, в которой воспринимаем пение и музыку. При этом не следует представлять себе некую звуковую лупу времени, то есть некое удлинение астрономического времени. Было бы достаточно, если бы пластинка просто крутилась помедленнее. Речь идет не о ритмическом, а о мелодическом восприятии.

Человек, для которого астрономическое время бежало бы вполовину медленнее, воспринял бы вдвое больше. Это усилило бы его ловкость; он стал бы непобедимым даже в столь грубо физических делах, как бокс. Древние сообщали об одном атлете, который одолевал могучих соперников только благодаря верткости. Джазовым музыкантам известны такие наркотики, после употребления которых партия исполняется безошибочно.

Речь идет о приближении не к арифметической, а к орфической нулевой точке, не о триумфах, а о молчаливом блаженстве в преддвериях. Здесь качества исчезают; фибриллы, атомы становятся равноценными. Шаг дальше был бы смертельным.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 5 ИЮНЯ 1965 ГОДА

[…]

Далее приобрел у того же самого букиниста: «Гибель императорской России» генерала Комарова-Курлова[15], бывшего шефа русской тайной полиции (издательство «Шерль», 1920 г.).

Для меня эта книга – ценное дополнение к мемуарам князя Урусова[16], с которым я подружился в 1930 году и которые, надо надеяться, еще хранятся где-то в моей библиотеке.

Комаров консервативнее и менее умен, чем Урусов, однако он размышлял о сфере деятельности полиции, которой заведовал в качестве помощника министра внутренних дел.

Русская революция примечательна уже в том отношении, что начало ее, хотя и становясь все более неизбежным, долго задерживалось. В подобных случаях возникают суспензированные массы чудовищного веса. Тогда даже небольшое число умных противников становится крайне опасным – подобно поджигателям на пороховом складе.

Непросвещенные, следовательно отстающие в эволюции, слои народа инертны. Это на пользу как правительству, так и революционерам. Перед фронтом неграмотных тиран, как и мятежник, в состоянии добиться поразительных результатов. Он стоит перед однородной толпой, позволяющей управлять собой с помощью рычагов. Конечно, он должен сам знать, чего хочет. Декабристы были слишком образованы; они не смогли обратиться к замершим в ожидании войсками так, как это умели делать Орловы.

Пиротехникам известны вещества, которые перед взрывом выпускают снопы искр. И даже если искры еще можно затоптать, все равно критическая точка уже пройдена. В этом заключалось задание Комарова. Подробности подтверждают тесное родство преступления с полицией.

Точку, где указанное родство превращается в идентичность, следует искать в агенте, без которого, с чем соглашался и Комаров, полиция обойтись не может. Ценнее агентов, которых в тайный заговор засылают извне, завербованные члены заговорщицких групп. Предатель эффективнее шпиона.

В каждом агенте скрыт двойной агент, как в любом профессиональном игроке – шулер. Встречались сиамские близнецы, доверенные лица нигилистов и полиции одновременно. Все было бы просто, если считать их обычными негодяями; однако они одновременно убеждены в правоте дела, которое предают. Так они проваливают его и сами находят конец – либо на Акелдаме[17], либо ликвидируемые товарищами, либо на эшафоте, если маска не была вовремя сброшена. Акелдама была кладбищем для пришлого люда.

Насколько здесь важна осторожность, показывает убийство министра внутренних дел Столыпина революционером по фамилии Богров, состоявшим на службе у Комарова. Перед спектаклем, который собирался посетить министр, этот Богров должен был опознать некую приехавшую студентку и потом покинуть здание театра. Богров выполнил поручение, но потом сумел остаться в театре и выстрелами из револьвера убил Столыпина.

Однако своего апогея двойная игра достигла, пожалуй, в истории с Азефом, который в течение десятилетий умело водил за нос как охранку, так и своих слепо преданных ему сторонников. Соперников он выдавал полиции. С другой стороны, он был замешан в убийстве Плеве и других государственных деятелей.

Было бы несправедливо стричь анархистов под одну гребенку с национал-революционерами. Их комната ужасов богато представлена патологическими и истерическими типами; еще Достоевский дал им превосходное описание. Порождения идеализма в реальной жизни смотрятся убого.

Симптомы гадки, но судить о них следует, принимая во внимание тело, то есть: смертельно больное государство. Без войн, одними реформами положение дел могло бы сохраняться дольше, так как от пациента нельзя требовать чрезмерных усилий. Даже выигранная война приводит к неблагоприятным последствиям. Промышленность вынуждена увеличиваться, появляется необходимость в новых школах и университетах. Солдаты знакомятся с заграницей, как когда-то декабристы с Парижем. Тот, кто ведет войну, чтобы избежать революций, взнуздывает лошадь с хвоста.

«Могущество России при Александре I достигло таких высот, о каких Петр Великий мог только догадываться». Но чего недоставало ему по сравнению с Петром Великим?

ВИЛЬФЛИНГЕН, 7 ИЮНЯ 1965 ГОДА

День Святого духа, понедельник. Погода немного улучшилась; мы до вчерашнего дня топили. Ландыши на могиле Греты[18].

ВИЛЬФЛИНГЕН, 9 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Снаряжения закончены; завтра мы отправляемся. Мартин Хайдеггер, который в настоящее время, по-видимому, читает древних китайцев, пишет мне, что лучше всего находиться в комнате, не следует даже смотреть в окно. Это как личная максима, безотносительно к нашему путешествию. Он прилагает стихотворение Лао-Цзы.

ШТУТГАРТ, 10 ИЮНЯ 1965 ГОДА

После долгих приготовлений отправляемся в азиатское путешествие; с неба льет как из ведра. Оши, Маргрет и Ресле помахали нам вслед.

Весна выдалась чрезвычайно прохладной и дождливой, я не могу припомнить подобной. В четвертый раз затоплена долина Дуная.

В Штутгарте мы еще наскоро повидались с Эрнстом Клеттом[19], которого болезнь дочери Кристианы ввергла в большие хлопоты. Полиомиелит; десять дней назад ее самолетом доставили из Багдада.

Поздно ночью в спальном вагоне.

ГАМБУРГ, 11 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Мы встали перед самым Гамбургом. Завтрак на вокзале в Альтоне. Потом поехали в хорошо знакомую гостиницу для официальных гостей Альфреда Тепфера на Эльбском шоссе, где разместились в своем старом номере с прекрасным видом на Эльбу. К сожалению, мы привезли с собой ненастье.

Во второй половине дня на чай к де Кудру[20]. Через аристократические кварталы мы ехали в Бланкенезе; розы, боярышник, рододендроны… по всему было видно, стояла сырая погода.

Среди старых гамбургских друзей один новый, капитан Ремер. От него я недавно получил в подарок книгу о парусном судоходстве и сейчас узнавал в нем человека, который открылся мне раньше в авторе. Один из тех, кто выглядит физически крупным, хотя имеет маленькое, приземистое телосложение. Он десять раз обогнул под парусом мыс Горн; это чувствуешь по рукопожатию.

* * *

Вечером с Тепферами в гостинице. Мы говорили о старых знакомых: Эрнсте Никише, Хуго Фишере[21] и А. Пауле Вебере[22], потом о вечере на улице дю Фобур Сен-Оноре, когда хозяин дома вдохновил меня на написание трактата о мире[23]. Пришел и Хайнц Юстус; я не видел его с августа 1917 года, с того дня, когда под Лангемарком он со штабом батальона попал в плен. Однажды, под Гюйемоном, они уже оказались единственными, кто уцелел в передряге; этого не должно было повториться – Рохоль, командир, со штабом и ранеными дал англичанам себя опередить; тогда это еще не было связано с большим риском.

В Души, где мы больше года вели почти гарнизонную жизнь, я часто встречал Юстуса как в окопах, так и на постое. Он перешел на службу в пехоту, когда у гусаров ему стало скучно, и остался в моей памяти денди. Есть образы, которые врезаются глубоко, – это как раз тот случай: вот он, возвращаясь из боевого дозора, в предрассветных сумерках вальяжно шагает по деревенской улице. Вечером он с той же вальяжностью полубога угощал элитными импортными сигарами.

Англичане освободили его после четвертой попытки побега, потому что знали толк в спорте. С другой стороны, они стали его побаиваться. Однажды он, переодевшись девушкой, инсценировал самоубийство через повешение. Расчет был на то, что солдат, разносивший пищу, перережет веревку; затея была рискованной, но она удалась.

Оши Киус[24], который был с ним в лагере военнопленных под Вейкфилдом, рассказал мне эту и другие истории про него.

НА БОРТУ, 13 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Около одиннадцати часов за нами заехал Вернер Трабер и отвез нас к судну. Гавани всегда возбуждают, во-первых, как царства титанов, масштабы которых превосходят человеческие, и потом как места с необычным оборудованием. Вдобавок зримое воплощение статических отношений – например, триста ватерклозетов, построенных в ряд на причале.

Друг и организатор этого путешествия препроводил нас на борт теплохода «Гамбург», где мы с ним еще и позавтракали. Каюту украшали розы от него и гвоздики от Юстуса, не забыты были и сигареты с виски. В этой «палате» нам предстоит прожить четыре месяца; она просторна, прекрасно обставлена, с двумя окнами, душем, туалетом и отдельной прихожей. Мы уже загрузили большой багаж.

Отплытие около четырнадцати часов, море спокойно. Вечером пришвартовались в Бремерхафене.

НА БОРТУ, 14 ИЮНЯ 1965 ГОДА

После завтрака работал.

Во второй половине дня по дамбе в город. Сначала в «Звериных гротах», узкой, но очень искусно возделанной полоске земли на берегу реки. Она показалась мне песчаной отмелью. Кроме огороженных площадок и плавательных бассейнов мы увидели вольер и аквариум, оба большие и в хорошем состоянии; очевидно, звери чувствуют себя здесь комфортно.

Новостью для меня оказалась павлиновая индейка[25] – создание, о котором я хочу собрать дополнительную информацию. Она и в самом деле составляет точную средину между самкой павлина и индюка. Вид смущает, потому что сглаживает привычные глазу различия.

Можно обойтись без традиционной полемики с теорией Дарвина, если принять в расчет идеальность времени. Произошло ли библейское «Да будет» мгновенно, или творение растянулось во времени – все это тактические различия и (notabene!) различия человеческого воззрения.

Из всех человекообразных обезьян вид шимпанзе особенно раздражает. В горилле утешает брутальная сила, в орангутанге – растущая космами шерсть. Шимпанзе напоминает добродушного моряка, на чьем лице оставила следы какая-то злокачественная болезнь. Весьма радует гиббон, непревзойденный лидер в гимнастике. Он проделывает мастерские номера; они свойственны ему от природы, а не заучены в мучительных тренировках. В придачу эротическая небрежность.

Одна мартышка, казалось, ссорилась с другой – или это была любовная игра? Малиново-красный прут торчал круто вверх. Ниже мошонка – небесно-голубая. Орган производил такое впечатление, будто его натерли светящимися пастельными красками.

Зоосады: это другой мир. Ребенком я чувствовал приближение[26] уже по дороге туда, когда до меня доносились необычные крики; так начиналась инициация. Ночью в церкви. Там Герман Пфаффендорф назидательно: «Ему же следует чаще подносить зерцало смерти».

Далее табличка с обетом: «Отец сказал: это чудесно. Хорошо, что я доверился».

РОТТЕРДАМ, 16/18 ИЮНЯ 1965 ГОДА

На исходе ночи мы бросили якорь в устье Мааса; место нашей швартовки оказалось занято. С утра сильный дождь, в то время как погрузочные работы продолжались. Чрево корабля поглотило огромное количество калийных удобрений, предназначенных для порта Суэттенгем, и множество самых разных товаров.

Во второй половине дня бушевал настоящий ураган; по старым кварталам города мы отправились к «Европейской мачте», высокой смотровой башне. Дома на судоходных каналах, из темного кирпича со светло обрамленными окнами, давали представление о прежнем характере города. Тут я ожил. Мои приоритеты: природа лучше благоустроенной земли, в городах старые строения лучше сегодняшних. Это вытекает из самой сути вещей.

С высокой башни хороший обзор. Многие гавани создают впечатление наносной земли в клеточку – так и эта.

НА БОРТУ, 19 ИЮНЯ 1965 ГОДА

По-прежнему в гавани Роттердама. Прояснилось. В этом году у нас лишь однажды выдалась по-настоящему прекрасная погода: на мой день рождения, а потом еще один раз, когда мы искали «баденгель»[27], хотя и не такая ясная. Мы топили до самого нашего отъезда 10 июня.

Сегодня немного «фенит»[28], как сказали бы в Вильфлингене; работа не двигается. Даже написание писем дается с трудом.

Во второй половине дня снова en route[29].

НА БОРТУ, 20 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Проснулись в гавани Антверпена. Я уведомил Анри Пляра[30], но не знаю, приедет ли он из Брюсселя.

У поручней. Суда в покое и в движении, раскачивающиеся краны и батареи нефтяных емкостей, зато персонала намного меньше, чем было видно тридцать лет назад. Реализовались видения Кирико[31].

Во второй половине дня в городе. Музей изящных искусств; на нижнем этаже произведения современной живописи. Я оставался там лишь несколько минут; фламандский характер ничего в течение столетий не выиграл. Остаются как раз те самые элементы, которые на юге и западе с самого начала отталкивали, только теперь они лишены фона, заднего плана. Смотри Бодлера и Леона Блуа[32]. Де Костеру еще удавались ретроспективные взгляды. Реализм во второй половине XIX века становится особенно топорным. При сравнении чувствуешь, что пропало.

Наверху старые картины, одна из самых великолепных коллекций, северный контраст к собранию Уффици. Здесь итальянцы представлены так же скудно, как там нидерландцы.

К сожалению, у нас было очень мало времени. Тут следовало больше наслаждаться атмосферой, чем вдаваться в частности. Сначала отдаешь честь большим, известным по каталогам, календарям и монографиям полотнам, потом незнакомым творениям знаменитых мастеров, чтобы наконец откликнуться на зов школ, в котором имя уже замолкает.

Полноту не нужно осиливать, ею, пожалуй, следует наслаждаться как таковой в анонимности ее прилива. Как проступает наружу безымянное и даже бесформенное, скрывающееся за именами и темами – это можно воспринять или смутно осознать даже за короткий срок, и выигрыш немедленно становится зримым, когда выходишь на улицу. Здесь я увидел множество физиономий, странных типов; трамвай, на котором мы возвращались, был полон ими. Картины заговаривали со мной; я отвечал. Теперь опять возвращалось эхо.

* * *

Я ходил по залам, не задерживаясь нигде подолгу. И все же я не смог избежать властных чар мавританского князя в большом «Поклонении волхвов» Рубенса. Тут предстает Восток в своей простоте, своей необычности и великолепии. Мавританский князь; зеленый шелк одежд; богатство распознается по мельчайшим деталям.

«Изгнание из храма» различных авторов тоже не случайно бросилось мне в глаза. Оно иллюстрирует центральную тему нашего времени. Менялы проникли в те области, где до недавнего времени это было бы просто немыслимо. Своими банками и лавками они помогают одухотворению[33]; их мысли овладевают миром. Числа уничтожают картины; в храмах устанавливают вращающиеся двери. Один меняла изгоняет другого.

* * *

Здесь я впервые увидел в оригинале картину, которая мне не нравилась уже в репродукциях: «Мария с ангелами и младенцем» Фуке. В ней отталкивает не маньеризм, а противоречие между сюжетом и демонизмом художественного исполнения с пламенными ангелами на заднем плане. Это производит такое впечатление, будто воздействие эйфорического и возбуждающего наркотика смешалось и выкристаллизовалось на картине.

НА БОРТУ, 21 ИЮНЯ 1965 ГОДА

В первой половине дня работал, после полудня снова в море. Я работаю параллельно над тремя рукописями: этим путевым журналом, потом над заметками общего характера, которые я начал по случаю семидесятилетия, и наконец над «Субтильной охотой»; там я добрался до «cicindela III»[34].

Сегодня я снова задумался о постоянной и изменяющейся температуре крови: эта тема занимает меня с недавнего времени. Печь имеет смысл только в закрытом помещении. Равномерная температура, которая и сегодня еще наблюдается на обширных областях океана, могла сохраняться так долго лишь до тех пор, пока Земля была окутана оболочкой пара. Огромное количество воды, скорее всего, находилось во взвешенном состоянии. Наверно, моря занимали значительно меньший объем? Вместо них – огромные болота со своей флорой. Растения тоже поглощают много воды. Другая крайность – оледенение; целиком покрытая замерзшей водой планета. В итоге пустыня без воды и воздуха.

НА БОРТУ, 22 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Под утро в Саутгемптоне. Третий раз в жизни я пересек Канал, как всегда ночью. Я вдруг проснулся и в окно каюты посмотрел на город, от которого был виден только овал пестрых огней, похожий на планетную систему. Некоторые вращались, другие мерцали, большинство же было неподвижно.

В гавани чайки с шоколадно-коричневой головой. У некоторых экземпляров концы крыльев казались черными, но точно я не разглядел. Дома справлюсь по «Петерсону». Между тем мне шлет привет Боденское озеро.

Среди доков машины кажутся крошечными – симптом того, что глаз привыкает к масштабам мира титанов.

Вечером беседы у поручней – так вчера с господином Беккером, одним из пассажиров, который рассказал мне, что владеет коллекцией оловянных фигурок и постоянно ее увеличивает, главным образом за счет литейных форм собственного изготовления.

Чтоб сэкономить олово и все-таки достичь известного разнообразия, формы изготавливают похожими на индийских богов. Всадник правой рукой размахивает саблей в пяти различных позициях, его лошадь выбрасывает пять передних ног. После отливки лишние части отпиливают и таким образом варьируют композицию. Разнообразие заложено в модели; для индивидуальности оставляется свободное место. Начинающий поступил бы наоборот. Для коллекционеров даже издается журнал.