Большевистская партия предлагала выход из кризисной ситуации путем дальнейшего углубления революционных преобразований. За месяц до возвращения Троцкого в столицу революционной России 3 апреля 1917 года прибыл Ленин. На Финляндском вокзале он был встречен восторженными толпами своих сторонников. Выступая с броневика, Ленин впервые провозгласил лозунг: «Вся власть Советам!». На следующий день он изложил программу «О задачах пролетариата в данной революции», получившую название «Апрельских тезисов».

Ленин объявлял, что война «и при новом правительстве Львова и К° безусловно остается грабительской империалистской войной в силу капиталистического характера этого правительства». Раскритиковав позицию Сталина, Каменева и других большевиков в отношении войны, Ленин объявил недопустимость малейших уступок «революционному оборончеству».

Ленин поставил цель перейти «от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, – ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства». На этом этапе власть должна была перейти в руки Советов рабочих депутатов. Ленин исходил из того, что пока «в большинстве Советов рабочих депутатов наша партия в меньшинстве», но он рассчитывал на то, что массы смогут избавиться «от своих ошибок». Позиция Ленина получила поддержку руководства большевистской партии, а сама партия быстро обретала популярность среди рабочих столицы и других крупных городов страны.

Хотя Троцкого на Финляндском вокзале тепло встретили Урицкий и другие его друзья, эта встреча не имела ничего похожего на триумфальный приезд Ленина в Петроград. Судя по воспоминаниям очевидцев, Троцкий был вне себя от ярости, узнав, насколько он отстал от революционных событий. Как утверждала Анжелика Балабанова, Троцкий обвинял руководителей партии в том, что они не старались освободить его из английского плена, «потому что они не желали видеть его на сцене». Троцкий считал, что «меньшевики и большевики смотрели на него со злобой и недоверием», опасаясь конкуренции с его стороны. «Политическая звезда» думала не о судьбах страны и революции, а прежде всего о том, что труппы укомплектованы без него и все выигрышные роли уже заняты. Взирая на политическую сцену глазами Троцкого, Дейчер писал: «В 1905 году Троцкий был первым из тех эмигрантов, которые вернулись. Теперь он был последним. Кажется, что для человека его дарований и амбиций подходящих вакансий не было открыто».

Прежде всего Троцкий стал перебирать в уме имена влиятельных людей в революционных органах власти (министров правительства, руководителей Петроградского Совета), прикидывая, могут ли они оказать ему протекцию. Он писал: «Церетели я знал мало, Керенского не знал совсем. Чхеидзе знал ближе, Скобелев был моим учеником, с Черновым я не раз сражался на заграничных докладах, Гоца видел впервые. Это была правящая советская группа демократии».

Не теряя ни минуты, Троцкий прямо с вокзала направился на заседание Петроградского Совета. К его разочарованию, человек, который был наиболее близок к Троцкому, председатель Петроградского Совета «Чхеидзе, неизменный председатель того времени, сухо приветствовал меня». Все же Троцкого, как бывшего председателя Петросовета 1905 года, было решено включить в Исполком Совета с совещательным голосом. Троцкий замечал: «Я получил свой членский билет и свой стакан чаю с черным хлебом». Троцкий с семьей смог устроиться в «каких-то «Киевских номерах», в одной комнате, да и той добились не сразу».

Первое выступление Троцкого в Петроградском Совете было совсем не похожим на те пламенные речи, которые он произносил в Технологическом институте в 1905 году. По словам очевидца этого выступления Н.Н. Суханова (Гиммера), Троцкий «явно нервничал, переживая по поводу своего дебюта и ощущая… взоры незнакомой массы людей и враждебные взгляды «социал-предателей». Дейчер отмечал, что Троцкий начал речь с осторожных замечаний, «превознося величие революции». Это помогло ему обойти вопрос, который стоял в повестке дня: отношение Совета к министрам-социалистам из Временного правительства. Вместо этого Троцкий рисовал панораму апокалиптических баталий, провозглашая, что Россия «открыла новую эпоху, эпоху крови и железа, уже не борьбы народа против народа, а страдающих и угнетенных классов против их правителей». Это выступление, состоявшее из общих фраз, свидетельствовало о том, что Троцкий еще не обрел уверенности в том, какое положение он занимает в революции и какой курс он будет проводить.

Через 20 дней после этой речи Троцкий выпустил брошюру «Программа мира», в которой изложил свое представление о задачах, стоявших перед российской революцией. В брошюре подтверждалась верность Троцкого теории перманентной революции. Троцкий вновь утверждал, что революционное движение, начавшись в одной из европейских стран, «сможет успешно развиваться и прийти к победе только как общеевропейское. Оставаясь изолированным в национальных рамках, оно оказалось бы обречено на гибель… Спасение русской революции – в перенесении ее на всю Европу… Рассматривать перспективы социальной революции в национальных рамках значило бы становиться жертвой той самой национальной ограниченности, которая составляет сущность социал-патриотизма».

Говоря об общеевропейской революции, Троцкий, видимо, не считал ее возможным итогом мировой войны. Хотя он объявлял реализацию ленинского лозунга о перерастании империалистической войны в Гражданскую наиболее благоприятным завершением мирового конфликта, Троцкий сомневался в такой концовке. Он полагал, что «наиболее вероятный исход войны– вничью… без победителей и побежденных». Именно такому итогу войны, по мнению Троцкого, соответствовал лозунг «мир без аннексий». Однако Троцкий замечал, что осуществление такого лозунга лишь закрепило бы несправедливость границ 1914 года.

С точки зрения Троцкого, более справедливым было бы изменение границ с учетом права наций на самоопределение. Однако Ленин не случайно обвинял Троцкого в лицемерном принятии им этого лозунга: формальное признание Троцким значения национальной культуры и национального языка снижалось его заявлением о наличии «прогрессивной» тенденции «окончательно вырваться из идиотизма национальной ограниченности», которую он уподоблял «идиотизму ограниченности деревенской и областной». «Гражданину мира» были глубоко чужды потребности людей в сохранении национальной культуры и этнической самобытности. Принцип национального самоопределения Троцкий принимал с большими оговорками: «Право на национальное самоопределение не может быть устранено из пролетарской программы мира; но оно не может претендовать на абсолютное значение: наоборот, оно ограничено для нас встречными и глубоко прогрессивными тенденциями исторического развития».

Троцкий решительно выступал за интернационализацию мирового хозяйства. При этом Троцкий довольно туманно объяснял, почему уничтожение национальных границ поможет удовлетворению права народов на самоопределение, ограничиваясь бездоказательной декларацией: «Предпосылкой самоопределения больших и малых наций Европы является государственное объединение самой Европы. Только под кровлей демократически объединенной Европы, освобожденной от государственно-таможенных перегородок, возможно национально-культурное существование и развитие, освобожденное от национально-экономических антагонизмов на основе действительного самоопределения». По сути, Троцкий отстаивал идею «национально-культурной» автономии, которая была выдвинута австрийскими социалистами и была поддержана в России только «Бундом». Эта идея была уже давно осуждена Сталиным в его работе «Марксизм и национальный вопрос», а эта работа получила полное одобрение Ленина.

Не «мир без аннексий», не «право народов на самоопределение», а Соединенные Штаты Европы – без монархий, постоянных армий и тайной дипломатии, – вот что должно было стать, по мысли Троцкого, «важнейшей составной частью пролетарской программы мира». При этом Троцкий подчеркивал, что «Соединенные Штаты Европы станут лишь одной из двух осей мировой организации хозяйства. Другой осью явятся Соединенные Штаты Америки». О том, что такая программа могла вполне отвечать требованиям международной буржуазии, подтвердил опыт 50-80-х годов нынешнего века, когда создание европейского «Общего рынка», а затем и его политических структур явилось одним из важнейших направлений в политике ведущих западных держав. По сути, Троцкий выдвигал те идеи, которые затем легли в основу проектов «нового мирового порядка» и глобализации.

Провозглашая лозунг Соединенных Штатов Европы, Троцкий отводил России место поля боя за европейскую интеграцию. Сохраняя верность идеям Парвуса, Троцкий исходил из того, что революция в России должна была лишь способствовать созданию «демократически объединенной Европы, освобожденной от государственно-таможенных перегородок».

«Программа мира» стала идейно-политическим манифестом особой группы в социал-демократическом движении, которую возглавил Троцкий. Вокруг него группировался актив «Нашего слова», его знакомые по Вене, Цюриху, Парижу и Нью-Йорку: А.В. Луначарский, Д.Б. Рязанов, Д.З. Мануильский, М.Н. Покровский, А.А. Иоффе, М.С. Урицкий, Л.М. Володарский, Л.М. Карахан, К.К. Юренев. Эти люди возглавили так называемую Межрайонную организацию («Межрайонку»), объединявшую около 4 тысяч социал-демократов. Троцкий организовал выпуск газеты межрайоновцев – «Вперед». Однако, как и издававшаяся им венская «Правда», эта газета выходила нерегулярно (за несколько месяцев 1917года вышло номеров) и распространялась с трудом.

Хотя на первых порах после своего приезда в Россию Троцкий пытался играть особую роль в жизни страны, роковое опоздание к началу революции заставляло его и членов «Межрайонки» искать союза с другими партиями. Явное нежелание меньшевиков, уже закрепившихся в руководстве Советов, предоставить Троцкому нечто более значительное, чем совещательный голос в Петроградском ЦИК, заставило его искать сближения со своими политическими противниками – большевиками. 7 мая Троцкий встретился с руководителями большевиков Лениным, Зиновьевым, Каменевым. В ходе беседы он, как обычно, говорил о необходимости единства действий революционных сил, но 10 мая 1917 года, выступая на конференции «межрайонцев», Троцкий решительно заявил: «Я называться большевиком не могу… Признания большевизма требовать от нас нельзя». Ленин же видел в позиции Троцкого типичную неустойчивость мелкого буржуа. В своем плане доклада, с которым он выступал на апрельской конференции, Ленин записал: «Колебания мелкой буржуазии (Троцкий… Ларин и Биншток, Мартов, «Новая жизнь»)».

Но почему большевики пошли на сближение с Троцким? Казалось бы, годы борьбы с Троцким создали непреодолимую преграду между ним и большевиками. Ленин не пожелал возобновлять связи с ближайшим другом Троцкого Парвусом, когда стал вопрос о возвращении большевиков на родину. Еще в апреле 1917 года Ленин считал Троцкого представителем классово чуждой мелкой буржуазии. Для многих видных деятелей большевистской партии, вроде Сталина, Троцкий был олицетворением идейно-политической беспринципности.

Видимо, по мере развития революции большевики полагали, что ее будущее будет во многом зависеть от международных обстоятельств. Поэтому обширные международные связи Троцкого и возглавляемой им «Межрайонки» как в мировом социалистическом движении, так и среди представителей международной буржуазии могли оказаться полезными для большевистской партии. Если большевики могли пойти даже на прямое соглашение с германским генеральным штабом в вопросе о переезде в Россию, то тем более они не стали останавливаться перед заключением блока с бывшими членами РСДРП, имевшими связи с влиятельными буржуазными кругами.

Кроме того, в состав «Межрайонки» входили многие опытные пропагандисты, которые могли бы пригодиться большевистской партии. Среди них были такие замечательные ораторы, как Луначарский. Сам Троцкий был известен не только как автор ярких публицистических статей, но и блестящий трибун. В этих условиях большевики считали возможным пренебречь существенными идейно-политическими разногласиями между ними и троцкистами. Видимо, они полагали, что лучше использовать потенциал этих людей в качестве союзников, чем иметь их в качестве политических врагов.

30 мая (12 июня) 1917 года Ленин пишет о том, что налаживаются «договоры с Межрайонкой для привлечения т. Троцкого к изданию популярного органа».

Однако, столкнувшись с трудностями в издании печатного органа, Троцкий, как и в прошлом, решил оказать «свое воздействие на политическую жизнь столицы не письменным, а устным словом». Вместе с Луначарским он стал выступать перед различными аудиториями.

В этот год митинговая стихия захлестнула всю страну. Вспоминая митинги 1917 года в Арзамасе, которые запомнились ему в подростковом возрасте, писатель Аркадий Гайдар в автобиографической повести «Школа» вспоминал: «На трибуну один за другим выходили ораторы. Охрипшими голосами они рассказывали о социализме. Тут же записывали желающих в партию и добровольцев на фронт. Были такие ораторы, которые, взобравшись на трибуну, говорили до тех пор, пока их не стаскивали. На их место выталкивали новых ораторов… Перепутывались речи отдельных ораторов. И никак я не мог понять, чем отличить эсера от кадета, кадета от народного социалиста, трудовика от анархиста, и из всех речей оставалось в памяти только одно слово: «Свобода… свобода… свобода…»

Вспоминая 1917-й год, Троцкий писал: «Жизнь кружилась в вихре митингов. Я застал в Петербурге всех ораторов революции с осипшими голосами или совсем без голоса. Революция 1905 г. научила меня осторожному обращению с собственным горлом. Митинги шли на заводах, в учебных заведениях, в театрах, в цирках, на улицах и на площадях. Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в семь утра, иногда раньше, меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь: меня вызывали на митинг в Петергоф или кронштадтцы посылали за мной катер. Каждый раз казалось, что этого нового митинга мне уже не поднять. Но открывался какой-то нервный резерв, я говорил час, иногда два, а во время речи меня окружало плотное кольцо делегаций с других заводов или районов. Оказывалось, что в трех или пяти местах ждут тысячи рабочих, ждут час, два, три. Как терпеливо ждала в те дни нового слова пробужденная масса».

Дейчер отмечал, что «его любимым полем деятельности стала военно-морская база Кронштадта». С первых же дней революции стало ясно, что Кронштадт представляет собой котел, кипящий революционными страстями. Здесь в самые первые дни революции восставшие матросы растерзали адмирала Вирена и ряд военно-морских офицеров, и лишь ораторское искусство Керенского позволило усмирить в марте неконтролируемый бунт кронштадтских матросов.

Постоянным форумом Троцкого стал также цирк «Модерн», где почти каждый вечер он выступал перед огромными толпами. Он заряжался эмоциями слушателей и, как фокусник, возвращал им их раздражение, возмущение и гнев в хорошо построенных фразах, звенящих металлом, которые еще более накаляли страсти. Среди постоянных слушателей были его дочери от первого брака, с восхищением внимавшие речам их отца.

Троцкий, по его словам, «выступал в цирке обычно по вечерам, иногда совсем ночью. Слушателями были рабочие, солдаты, труженицы-матери, подростки улицы, угнетенные низы столицы. Каждый квадратный вершок бывал занят, каждое человеческое тело уплотнено. Мальчики сидели на спине отцов. Младенцы сосали материнскую грудь. Никто не курил. Галереи каждую минуту грозили обрушиться под непосильной человеческой тяжестью. Я попадал на трибуну через узкую траншею тел, иногда на руках. Воздух, напряженный от дыхания, взрывался криками, особыми страстными воплями цирка Модерн. Вокруг меня и надо мною были плотно прижатые локти, груди, головы. Я говорил как бы из теплой пещеры человеческих тел. Когда я делал широкий жест, я непременно задевал кого-нибудь, и ответное благодарное движение давало мне понять, чтоб я не огорчался, не отрывался, а продолжал. Никакая усталость не могла устоять перед электрическим напряжением этого страстного человеческого скопища. Оно хотело знать, понять, найти свой путь. Моментами казалось, что ощущаешь губами требовательную пытливость этой слившейся воедино толпы… Таков был цирк Модерн».

В подобный «цирк» была превращена вся огромная страна и фронт, растянувшийся от Балтийского до Черного моря. На этих митингах люди хотели услышать простые и ясные слова о том, как решить вековые проблемы социальной несправедливости, отчаянной бедности, как справедливо разделить землю, как покончить с кровопролитной войной, как преодолеть нараставший хозяйственный хаос. Большевики и их новые союзники из «Межрайонки» провозглашали, что первым условием решения насущных вопросов страны должен стать выход из мировой войны.

Прибыв на фронт через неделю после своего назначения министром, Керенский смог убедиться в размахе большевистской пропаганды. Он писал: «Большевистские агенты под видом делегатов и комиссаров проникали в армию; это было легко делать в первые недели революции, когда «мандат комиссара» выдавался всем налево и направо без должной проверки мотивов, которыми руководствовался человек для посещения фронта». Объясняя успех деятельности этих «комиссаров», Керенский констатировал: «Секрет большевистской пропаганды среди трудящихся классов и солдат сводился к тому, что большевики обращались к ним на простом языке и играли на инстинкте самосохранения, имевшем глубокие корни. Суть большевистской пропаганды можно было выразить словами Ленина: «Мы зовем вас к социальной революции. Мы призываем вас не умирать за других, а убивать других – уничтожать ваших классовых врагов на внутреннем фронте!»

Одновременно русские войска подвергались массированному воздействию германской пропаганды. Признавая, что «цели, преследуемые Лениным и германскими «миротворцами», были диаметрально противоположными и, конечно, несовместимыми», Керенский утверждал, что «их средства были идентичными» и вели к «уничтожению боевого духа России». Действуя в своих интересах, Германия поддерживала все усилия, направленные на ослабление военного потенциала России, что позволило бы ей развернуть успешную кампанию на Западном фронте. Главнокомандующий Восточного фронта принц Леопольд Баварский приказал прекратить вооруженные действия против русских войск после свержения царя. Зато на русские окопы обрушивались тонны листовок, разбрасываемых с самолетов, в которых содержались призывы к миру, требования публикации секретных соглашений, раскрывавших империалистические цели войны, разоблачения связей министров Временного правительства с банкирами Англии и Франции. Немецкие солдаты стали переходить линию фронта и проводить «братания» с русскими солдатами. Организация «братания» осуществлялась специально подготовленными группами немецких офицеров и солдат. «Братание приобрело характер эпидемии, траншеи и окопы оставались пустыми, а военный порядок на фронте постепенно разваливался. Тем временем германские дивизии, одна за другой, перемещались на Западный фронт», – отмечал Керенский.

Все усилия военного руководства страны по сохранению боеспособности армии подвергались острой критике большевиков и их новых союзников. На I съезде Советов, который с 3 июня происходил в Петрограде, Троцкий доказывал, что армия неспособна к боевым действиям, так как у нее нет идеала, который стоит защищать. Только разорвав связи с империализмом, Россия, во главе которой будет стоять «новое демократическое правительство Советов», сможет «обратиться ко всем европейским народам и сказать им, что теперь на карте Европы возникла цитадель революции».

Троцкий был прав, когда утверждал, что в 1917 году армия была уже неспособна к проведению успешных боевых операций. Хотя за два дня наступления, начавшегося 18 июня на Юго-Западном фронте, русские солдаты с успехом выбили немецкие войска с первой полосы обороны, захватив несколько тысяч пленных и полевых орудий, их дальнейшее продвижение вскоре захлебнулось. А.А. Брусилов объяснял неудачу упадком боевого духа в армии. Те же самые солдаты, которые столь много обещали Керенскому, «когда дошло до дела, то, взяв сначала окопы противника», они «затем самовольно на другой же день вернулись назад, объявив, что так как аннексий и контрибуций требовать нельзя и война до победного конца недопустима, то они и возвращаются на свои старые позиции. А затем, когда противник перешел в наступление, наши армии без сопротивления очистили свои позиции и пошли назад».

Начало наступления на фронте совпало с демонстрацией, намеченной I съездом Советов. Хотя большевики составляли меньшинство на съезде, в полумиллионной демонстрации жителей Петрограда преобладали большевистские лозунги. Организаторами этой демонстрации были большевики во главе с Лениным, в том числе и Сталин. Однако деятельность организаторов революционной партии оставалась менее заметной, по сравнению с шумными речами, с которыми выступал Троцкий в массовых аудиториях Петрограда. Дейчер замечал: «В то время как целая плеяда ярких трибунов революции, подобных которым Европа не видела со времен Дантона, Робеспьера и Сен-Жюста, красовались перед огнями рамп, Сталин продолжал вести свою работу в тени кулис».

Выступления Троцкого создавали преувеличенное впечатление о его роли в руководстве революцией. Этому способствовали и восхищенные оценки Троцкого, которые распространяли о нем «межрайонцы». Луначарский писал, что под влиянием потрясающего успеха Троцкого «многие люди, кто был близок к нему, видели в нем настоящего первого лидера русской революции». Урицкий заявлял: «Пришла великая революция, и хотя у Ленина много мудрости, она начинает меркнуть рядом с гением Троцкого».

Такой образ Троцкого был сформирован к тому времени, когда его сфера печатной пропаганды была ограничена малопопулярной газетой «Вперед», а политическая база – малочисленной Межрайонкой. Однако ежевечерние выступления в цирке «Модерн», ежедневные речи перед матросами Кронштадта и в других аудиториях оставляли глубокий отпечаток в сознании революционного Петрограда. Дейчер отчасти прав, заявляя, что «в революции слова, великие идеалистичные слова, более эффективны, чем полки и дивизии, а вдохновенные тирады заменяют острые сражения. До определенного момента они избавляют революцию от необходимости вообще вести сражения». Слова такого оратора, как Троцкий, обладали способностью так накалять воображение, что они не только заменяли «острые сражения», а и порождали их. Постоянная агитация среди солдат и матросов Петрограда и Кронштадта довела их недовольство до точки кипения, что способствовало демонстрациям 3-4 июля.

Нет никаких оснований верить утверждениям Керенского о том, что демонстрации солдат и матросов 3-4 июля в Петрограде были неудачной попыткой восстания, организованного большевиками. Все свидетельствует в пользу того, что требования о проведении демонстрации застали руководство большевистской партии врасплох. Более того, большевики прилагали значительные усилия, чтобы сдержать те толпы демонстрантов, которые окружили Таврический дворец, где заседал Всероссийский ЦИК Советов. Лишь после долгой речи на улице Троцкий смог уговорить своих знакомых матросов из Кронштадта освободить министра В.М. Чернова, который чуть не стал жертвой самосуда толпы. Разгон и расстрел демонстрантов, последовавшие затем разгром «Правды» и аресты руководителей большевиков – все это не свидетельствует в пользу версии о подготовке восстания большевиками, а скорее всего показывает, что события развивались помимо их воли.

Известно также, что в движении солдат и матросов за демонстрацию активную роль играли не большевики, а анархисты, хотя, как и во многих подобных событиях в мировой истории, непосредственные инициаторы выступления остались анонимными. Неясны были и цели демонстрантов. Дейтчер отмечал: «Те, кто организовал демонстрацию, не знали, собираются ли они свергнуть правительство или просто мирно выйти на улицу… Как в большинстве таких ситуаций, когда рискованная политическая инициатива возникает от импульсивного гнева масс, цель инициативы неясна».

Не отрицая значения агитации большевиков и других левых в возбуждении солдатских и матросских масс, следует обратить внимание и на свидетельства того, что события 3-4 июля были спровоцированы силами за пределами РСДРП и ее союзников. Позже Троцкий утверждал, что многие участники июльских демонстраций были наемниками. Во всяком случае, оказавшись в петроградской тюрьме «Кресты», он узнал среди ее обитателей одного из «матросов», которые не отдавали Троцкому Чернова. В «Крестах» «матрос» сидел за грабеж.

Появление на общественной арене различных секретных и полусекретных правых организаций в ходе июльского разгрома большевиков показывает, что июльская демонстрация могла быть инспирирована контрреволюционными силами. Такую вероятность подсказывают и сведения, приводимые Керенским о деятельности созданного в мае 1917 года «Республиканского центра», в который входили представители промышленных, финансовых и военных кругов, включая генерала Корнилова. Керенский отмечает, что центр начал свою деятельность «во время большевистского восстания 4 июля».

Показанием в пользу того, что события 3-4 июля были организованы Германией с целью развязать Гражданскую войну в России, является цитируемый Керенским в его мемуарах материал из газеты «Товарищ», которая издавалась германскими войсками для ведения пропаганды среди русских армий. Находясь на фронте, Керенский узнал из этой газеты о бурных демонстрациях в Петрограде, аресте и уходе в подполье большевистских лидеров. Однако эти события произошли лишь через несколько дней после газетного сообщения. Убежденный в сотрудничестве военных кругов Германии с большевиками и в организации Лениным восстания 3-4 июля, Керенский не замечал того, что приводимый им факт может свидетельствовать об ином: германская армия знала о готовящейся провокации и рассчитывала такой публикацией вызвать кровопролитный внутренний конфликт в России, не особенно считаясь с судьбой большевиков, выступавших «за демократический мир» с Германией.

В пользу того, что июльские события были умело спровоцированы либо внутренними силами, стремившимися к разгрому большевиков, либо внешними силами, заинтересованными в скорейшем разжигании братоубийственного конфликта, свидетельствовала широкая кампания по обвинению руководителей большевистской партии в шпионаже в пользу Германии.

Впервые версия о том, что Ленин и другие большевики, вернувшиеся в Россию через Германию, были «подкуплены немцами», появилась в апреле 1917 года и стала предметом возмущенных комментариев Ленина. Вновь вопрос о связях большевиков с Германией был поднят в мае в связи с высылкой из России Р. Гримма, который был причастен к первоначальным переговорам о выезде Ленина из Швейцарии.

4 июля версия о шпионаже лидеров левых получила новую пищу. Г.А. Алексинский, два года назад обвинивший Троцкого в проавстрийской деятельности, сообщил в ряд газет Петрограда о том, что у него есть данные, дискредитирующие Ленина. Широкая публикация этого материала была сорвана действиями председателя ВЦИК Н.С. Чхеидзе, который по просьбе И.В. Сталина обзвонил все редакции газет и потребовал воздержаться от печатания версии Г.А. Алексинского. В результате материал был первоначально опубликован лишь в малоизвестной газете «Живое слово».

Вечером 4 июля министр внутренних дел В.Н. Переверзев объявил, что «тайными агентами», которые играют роль связных между большевиками и германскими военными, являются «большевик Яков Фюрстенберг, известный под именем Ганецкого, Парвус (доктор Гельфанд) и, в Петрограде, большевик Козловский, госпожа Сюменсон, родственница Ганецкого». Переверзев утверждал, что «главным получателем» денег является Козловский. В этой версии утверждалось, что на счет Козловского в Сибирском банке в Петрограде было переведено около 2 млн. рублей.

Позже, когда эти обвинения были официально предъявлены Ленину, он писал: «Прокурор играет на том, что Парвус связан с Ганецким, а Ганецкий связан с Лениным! Но это прямо мошеннический прием, ибо все знают, что у Ганецкого были денежные дела с Парвусом, а у нас с Ганецким никаких. Ганецкий, как торговец, служил у Парвуса или торговал вместе. Но целый ряд русских эмигрантов, назвавших себя в печати, служили в предприятиях и учреждениях Парвуса». Вряд ли это было удачной линией защиты, так как Ленин поддерживал переписку с Ганецким. Именно ему он написал в марте 1917 года о своем отказе от помощи в выезде из Германии, исходящей от сотрудников компании Парвуса. Поэтому, когда во время обыска на квартире Ленина сыщики обнаружили телеграмму Ганецкого, заявления об отсутствии у него дел с Ганецким могли усилить подозрения.

Комментируя обвинения в адрес Ленина, американский историк Адам Улам писал: «Сейчас нет сомнения – как это можно видеть на основе соответствующих документов – что суть обвинений была верной, но не их интерпретация. Ленин брал деньги у немцев, как он взял бы их для революции где угодно, включая Российский Двор Его Императорского Величества, но он не был «немецким агентом».

Известно, что большевистская партия изыскивала средства не только за счет взносов членов партии. Партия брала деньги у различных капиталистов России на финансирование антибуржуазной революции, а ряд большевистских организаций осуществляли «экспроприации» банков (то есть ограбления). Из того, что партия получала внешние займы, не обязательно следовало, что она становилась проводницей политики той или иной страны. Однако получение этих средств могло быть связано с определенными обязательствами. Вероятно, легкость, с которой большевики могли пойти на подобные сделки, объяснялась их уверенностью в скорой победе мировой пролетарской революции, а поэтому и внутренней убежденностью в тщете каких-либо сил использовать всепобеждающую силу социализма в своих частных интересах.

Троцкий энергично вступился в защиту Ленина, сравнивая обвинения в шпионаже большевиков с делом Дрейфуса и Бейлиса.