ГЛАВА XIX. Где Клод Обрио доказывает, что он тонкий дипломат

Посреди всей этой вражды и грохота битв два существа оставались спокойны и равнодушны ко всему, происходившему вокруг них. Гастон де Л еран и Бланш де Кастельно любили друг друга и жили только своей любовью. Де Л еран делал свое дело на поле битвы, не щадя себя. Он действовал совершенно машинально; душа его была в другом месте.

Молодой человек воспользовался случаем представиться графине дю Люк и признался в любви к Бланш. Жанна сказала герцогине, и, так как де Леран был во всех отношениях прекрасной партией, мадам де Роган не стала мешать влюбленным, напротив, даже помогала им…

Однако же, так как время не соответствовало сердечным делам, она сочла, что лучше будет оставить в тайне свидания Бланш и Гастона, и вот как это устроили: де Леран каждый вечер приходил к графине дю Люк; через минуту после него приходила и Бланш — одна или с герцогиней, проходя секретными коридорами, соединявшими обе квартиры.

Жители Монтобана встретили графа дю Люка, как настоящего победителя, и до самой думы шли за ним, осыпая громкими приветствиями его и его солдат.

По приглашению герцога Делафорса и графа д'Орваля Оливье вошел в думу, где его ждали Дюпюи, первый консул, и самые значительные жители Монтобана. Он дал подробный отчет об экспедиции и в заключение прибавил, что вся честь удачи принадлежит не ему, а капитану Ватану, его адъютанту, что он только следовал его советам.

Такая скромность еще больше возбудила общий восторг.

Дю Люк благодарил. Все, однако, решили, что ему недолго придется остаться у них гостем, так как роялисты уже наверняка больше не покажутся.

— А чтобы показать им, как они ошиблись в расчетах, — сказал Дюпюи, — я велю иллюминовать город; это их просто с ума сведет.

Они разошлись. Делафорс отвел флигель своего особняка графу и его свите. Случай устроил так, что этот особняк был как раз против особняка де Рогана. Оливье, конечно, и не подозревал этого.

Войдя к себе, капитан Ватан и граф нашли готовую закуску, и авантюрист прямо обратился к ней. Они выпили.

— А где же Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе? — спросил Оливье.

— Я послал их спать; им необходимо выспаться. А вы хотите спать, Оливье?

— Нисколько.

— Так займемся прелестными дамами-бутылками.

— Вы, верно, что-нибудь хотите сказать мне, капитан?

— Как всегда, граф, а сегодня особенно. Мы ведь здесь в незнакомом месте, где нам придется, может быть, прожить некоторое время, так не худо бы узнать, что за люди нас окружают.

— Да к чему?

— Значит, мы с вами не сходимся в мнении. А вот кстати, вы спрашивали меня о Клер-де-Люне и Дубль-Эпе, а где же ваш паж?

— Да, да! Бедное дитя! Я не видал его с той самой минуты, как нас атаковали роялисты. Только бы его не убили!

— Его-то? — насмешливо переспросил капитан. — Не беспокойтесь! Это чистая саламандра: огонь его не берет; не бойтесь, его не убили!

— Так вы знаете, где он, капитан?

— Я? Может быть. Будьте уверены только, что господин Клод Обрио не даст себя убить, когда имеет в виду кое-что повыгоднее. Вот увидите, он скоро явится к вам свежим и розовым…

— Что это с вами, капитан? — произнес дю Люк, пристально посмотрев на него. — Вы, кажется, подозреваете бедного мальчика.

— Э, милый Оливье, самое лучшее никому на свете не доверять! Вот поживете подольше — увидите. А теперь пойдемте спать, и у вас, да и у меня глаза слипаются.

Они разошлись.

Но капитан пошел не к себе в спальню, а в одну из самых отдаленных комнат, где Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе сидели за бутылкой вина.

— Что, ребята, исполнили все мои приказания? — спросил Ватан.

— Исполнили, капитан. Макромбиш и Бонкорбо не спускают глаз с пажа, но сказать вам ничего нового еще не можем; проклятый не возвращался в Монтобан, и они тоже.

— В таком случае спокойной ночи, ребята!

Десять минут спустя все трое храпели так, что стены дрожали.

Проснувшись на другое утро, Оливье увидел, что Мишель Ферре уже готов подать ему платье.

— Что нового, Мишель? — спросил он.

— Ничего, монсеньор… Ах, да! Паж явился; он тут, у дверей.

— А, явился наш беглец! Не ранен он?

— Он-то?.. Паж? Нет, монсеньор! Он весел, как зяблик, и не думает даже о том, что ему может достаться за его проделку.

— Молодость, Мишель! Надо извинить его.

— Как угодно, монсеньор; мне все равно. И Мишель ушел, ворча по обыкновению.

Вслед за ним вошел Клод Обрио — свежий, хорошенький, веселый.

— А, наконец-то явились, милостивый государь! — встретил пажа Оливье, притворяясь, что сердится на него.

— Да, я вернулся, монсеньор, — отвечал паж, лицемерно опуская глаза.

— Можно узнать, где вы были? Разве преданный паж бросает своего господина в битве, не заботясь даже узнать, что с ним?

— Я, конечно, виноват, монсеньор, но, Бог свидетель, я думал сделать лучше.

— Бросив-то меня?

— Я не так выразился, монсеньор.

— Так объясните откровенно, что случилось… Ты ведь знаешь, дитя, — прибавил он, помолчав немного, — что я тебя люблю и ищу только чем бы тебя извинить. Ну, говори!

— Монсеньор, я знаю, что вы всегда были очень добры ко мне; мне только жаль, что я до сих пор не мог доказать вам мою благодарность, но надеюсь, скоро буду иметь эту возможность.

— Что ты хочешь сказать?

— Пока ничего, монсеньор, но потом увидите. Я вам сейчас скажу, для чего я вас бросил, как вы говорите. Когда мы уезжали из Кастра, я заметил одного подозрительного человека; герцог де Роган долго с ним говорил наедине и дал ему кошелек с золотом. С тех пор я все слежу за этим человеком; не понимаю, почему мне показалось, что поручение, данное ему герцогом, должно было касаться вас.

— Меня? Полно, что ты!

— Выслушайте дальше, монсеньор. Этот человек все шел с отрядом господина де Бофора; когда мы подошли к линии королевских войск, я не мог выдержать, монсеньор, отправился отыскивать его и после долгих розысков нашел между множеством трупов, наваленных один на другой. Он уже давно умер; я нашел у него в секретном кармане обрывок письма. Вот он. Прочтите, монсеньор!

Граф с отвращением взял смятый, запачканный кровью листок бумаги и, едва успев пробежать его глазами, побледнел, зашатался и чуть не упал.

Вот что говорилось в письме:

Дорогая моя! Единственная женщина, которую я люблю! Мне невыносима разлука с тобой, хотя мы виделись всего несколько дней тому назад. Посылаю тебе это письмо с верным человеком; когда ты его получишь, граф дю Люк уже будет в битве. Мне жаль его, бедного; у него прекрасное, благородное сердце, но он слишком поддается ревности. Он еще молод и не понимает, что женщина, которая любит, не может изменять. У меня с ним был длинный разговор, но не привел ни к чему. Надеюсь при первой встрече лучше это уладить. Если он будет у тебя, обойдись с ним гордо, без презрения и вежливо, но не надменно, а главное, старайся не делать никакого оскорбительного намека, который мог бы повести к ссоре.

С каждым днем люблю тебя больше, потому, конечно, что и ты меня любишь. Весь твой

Генрих де Роган

P.S. Уже почти запечатал письмо и опять вскрываю. Любовь ведь деспот, требующий рабского повиновения. Не могу выдержать дальше; мне непременно нужно тебя увидеть… для тебя одной, моя возлюбленная, я приеду в Мон-тобан, для тебя одной… Никого больше не увижу.

Жди меня через три дня после того, как придет подкрепление; я буду в…

Второй страницы не было; но ее, видимо, не оторвали, а отрезали.

— Больше ничего, — прошептал граф.

— Вероятно, — предположил паж, — кто-нибудь другой до меня рылся в карманах убитого крестьянина; торопясь вскрыть письмо, разорвал его и бросил, как ненужное; оттого и эти пятна крови.

— Да! — сказал граф. — Теперь сомневаться больше невозможно. О, герцог де Роган! Вы сожалеете обо мне, бедном, ослепленном ревностью!.. И я не могу отомстить!

— Отомстить всегда можно, монсеньор, — вкрадчиво заметил паж.

— Да, тому, кто довольствуется ударом кинжала; нет, я хотел бы своими глазами увидеть этого человека опозоренным, униженным… Всю жизнь, честь отдал бы за это!

— Успокойтесь, монсеньор, вы говорите в порыве гнева и после, может быть, станете раскаиваться в своих словах.

— Я? Раскаиваться? — с горьким смехом ответил Оливье. — Ты не знаешь, как я ненавижу этого человека! Послушай, дитя мое, твои таинственные исчезновения обратили внимание окружающих, тебя подозревают, но я верю тебе по-прежнему.

— Меня подозревают, монсеньор? — спросил, слегка побледнев, паж.

— Из зависти, может быть, — прибавил граф.

— Монсеньор, клянусь, я оправдаю ваше доверие.

— Верю тебе, и докажу это. Тебе удалось сегодня ночью войти в Монтобан; ты можешь и уйти, когда захочешь?

— Конечно, монсеньор; я ведь проворен и ловок.

— Так ступай в королевский лагерь, попроси провести тебя к коннетаблю и отдай ему письмо, которое я сейчас напишу.

Мальчик покачал головой.

— Меня могут убить и взять письмо, как вы сейчас видели; поверьте мне, монсеньор, лучше не пишите.

Граф пристально посмотрел на него и протянул ему руку.

— Спасибо, Клод; теперь я вижу, что ты мне предан. Паж поцеловал руку.

— Но мне трудно устроить то, чего бы я хотел, — произнес Оливье.

— Напротив, монсеньор, очень легко. Если угодно, я вам помогу.

— Как же ты это сделаешь?

— Очень просто. Я ведь не более чем паж, незначительный мальчик, которого всегда можно в чем угодно обвинить; у меня все пороки пажа: я люблю выпить, подраться, даже своровать. Вот, например, вы забыли убрать эту дорогую ониксовую печать с вашим гербом; у меня сейчас загорелись глаза; застегивая вам плащ, я тихонько взял ее и спрятал в карман.

Паж подтверждал на деле то, что говорил.

— Что же дальше? — невольно улыбнувшись, заинтересовался граф.

— Вместо того чтобы сбыть ее ростовщику, — продолжал мальчик, — я отправляюсь в королевский лагерь, являюсь к коннетаблю и говорю: «Господин граф дю Люк де Мовер, мой господин, очень раскаивается в том, что восставал против его величества. Через три дня герцог де Роган инкогнито пройдет в Монтобан. Господин граф схватит его, овладеет Сент-Антоненскими воротами и введет туда войско, которое вам угодно будет послать к нему. Таким образом он отдаст вам в руки главного вождя бунтовщиков и их первую крепость. В доказательство моих слов вот печать с гербом господина графа, которую он поручил мне передать вам». Завтра ночью я к вам возвращаюсь с ответом коннетабля, и, так как в вашем распоряжении около четырехсот преданных вам человек, вы легко сдержите слово, данное господину де Люиню. Заметьте при этом, монсеньор, что в случае, если бы вы передумали, проговорил с оттенком горечи Клод, — вы всегда можете сказать, что печать у вас украдена. Я при вас всего четыре месяца и ничем еще не доказал своей верности, подозрение падет, разумеется, на меня. Я признаюсь, меня приговорят к виселице. Вы дадите меня повесить или простите — как угодно.

— Ты никогда не лишишься моего покровительства, дитя мое, — отвечал граф, дружески положив ему руку на плечо. — Я богат; если нужно будет, я отдам тебе половину моего состояния, но помни, что прежде всего я хочу отомстить.

— И отомстите, монсеньор. Так даете мне полную свободу действовать?

— Полную.

— Положитесь же на меня и не обращайте внимание на то, что я буду делать. До свидания, монсеньор! Вы скоро получите от меня известие.

Еще раз поцеловав руку своего господина, Обрио поспешно вышел.

— О, это письмо! — прошептал граф. — Буду постоянно носить его при себе, чтобы помнить оскорбление, если бы у меня не хватило духу! Ну, — горько прервал себя он, — пойду теперь засвидетельствовать свое почтение герцогу Делафорсу.

Едва он успел выйти, как из-за драпировки уборной высунулось хитрое лицо капитана.

— Morbleu! — воскликнул он, покручивая усы. — Долго пришлось постоять, но я не жалею! Эта тварь ядовитее, чем я думал. Тысяча чертей! Это не сатана, а мадмуазель де Сент-Ирем в новом виде. Хе-хе! Какая мысль у меня промелькнула!.. Пойду к Макромбишу и Бонкорбо! Честные путешественники теперь, наверное, вернулись.

И капитан величественно вышел из спальни графа.

ГЛАВА XX. Где наконец узнают, кто такой был Клод Обрио

Два дня капитан Ватан почти не показывался. Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе исчезли совершенно. На второй день капитан таинственно явился в особняк де Рогана и долго говорил с графиней дю Люк.

О чем они говорили — так и осталось неизвестным. Вернувшись домой, капитан узнал, что Клод Обрио довольно долго пробыл, запершись со своим господином, и затем опять ушел из особняка.

Это, видимо, однако же, не беспокоило капитана. Кроме того, солдаты и Тунеядцы Клер-де-Люня исчезли без всякого следа, и все самые храбрые, самые лучшие: наконец и Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе пропали.

А между тем служба в Монтобане в это время была не тяжелая; солдат хорошо кормили, и делать им было почти нечего.

Странно, что ни граф д'Орваль, ни герцог Делафорс не тревожились этим. Граф дю Люк тоже как-то странно держал себя; он, казалось, ничего не видел и не слышал и даже иногда не отвечал на поклоны.

Часто он целыми часами простаивал перед окнами графини дю Люк, не спуская с них глаз и тяжело вздыхая; когда там все темнело, Оливье задумчиво уходил.

Через три дня после описанного нами разговора графа со своим пажом в осаждающей армии заметили необыкновенное движение; там, видимо, готовились энергично возобновить неприятельские действия, однако же решительного ничего не начинали, только канонада да караулы немножко усилились.

Целый день прошел в постоянном ожидании атаки. Наступила ночь, а с ней увеличилось и беспокойство жителей Монтобана.

Соборный колокол пробил девять. Вся вооруженная масса вдруг как-то дрогнула, точно от электрического удара, и опять все смолкло.

У Сент-Антоненских ворот прохаживался взад и вперед молодой офицер, напевая веселую песенку и представляя собой резкую противоположность грустному настроению жителей Монтобана.

Это был Гастон де Леран. Для него не существовало ни осаждающих, ни осажденных; он думал только о том, что его милая невеста придет, как обещала, рассеять скуку бесконечных часов дежурства. Он не заметил, как на валу показался человек, пошел к бивачному костру, вокруг которого грелись солдаты, но не сел между ними, а опустился поодаль на лафет пушки, куда не достигал свет.

Через несколько минут явился какой-то офицер с несколькими солдатами. Обменявшись паролем с караульным, он подошел к де Лерану и поклонился.

— Здравствуйте, граф! — сказал он.

— А, это вы, капитан Ватан! Здравствуйте, как поживаете?

— Недурно.

— В обход идете?

— Как видите… Брр! Вот ночь-то, а?

— По-моему, отличная, капитан.

— Ну да, вы ведь на седьмом небе, так вам, конечно хорошо. Скажите, пожалуйста, где это граф дю Люк? Битых два часа ищу его и не могу найти. Это прескверно.

— Отчего?

— Так как мы одни, я вам могу сказать.

Капитан искоса хитро взглянул на сидевшего поодаль незнакомого человека.

— Скажите, капитан!

— В совете не совсем спокойны; кажется, чуют измену.

— Что вы?

— Да; говорят, сегодня ночью хотят открыть одни из городских ворот войскам коннетабля.

— Черт возьми! Да неужели это серьезно, капитан?

— Очень серьезно. Прибавляют даже, что откроют именно те ворота, у которых вы дежурите.

— Нет, кроме шуток, капитан! Ведь это прескверно.

— Да уж я тут не виноват.

— Конечно; но эти болваны могли бы выбрать другие ворота, а я именно…

— Что вы именно?

— Ничего, ничего… так. Но при чем же тут граф дю Люк?

— Да ведь он командует нашими отрядами.

— А! Так желаю вам отыскать его, капитан.

Они простились, и капитан ушел. Когда он проходил мимо незнакомца, сидевшего на лафете, тот встал и поспешно пошел к нему навстречу.

— А! Это вы, Оливье! — произнес капитан своим обычным насмешливым тоном.

— Я, мой друг; по некоторым причинам, которые объясню вам после, я хочу остаться здесь всю ночь; замените, пожалуйста, меня при отрядах.

Капитан схватил его за руку и, заставив отойти дальше, к стене, едва слышно скороговоркой шепнул ему на ухо:

— Негодяй Клод Обрио вас выдал; совету все известно, кроме вашего имени; будьте только осторожны, и я за все отвечаю.

— Если так, мне остается только умереть! — с отчаянным жестом воскликнул граф.

— Это никогда не уйдет, — отвечал капитан со своей Л неизменной насмешливостью.

— О, если бы вы знали, друг мой!..

— Все знаю! — отрывисто проговорил капитан. — Что вы меня, за осла, что ли, считаете? До свидания! Мы играем последнюю партию, которую должны выиграть во что бы то ни стало.

— Что такое?

— Ничего, это я сам с собой по обыкновению разговариваю. Так вы остаетесь тут?

— Не тронусь с места.

— И прекрасно. Мне легче будет найти вас. Все к лучшему! Капитан ушел. Граф был сильно озадачен.

То, что он видел заставляло его очень крепко призадуматься. У Сент-Антоненских ворот стояли теперь вместо обыкновенного караула четыре роты полка д'Орваля, к которым беспрестанно присоединялись свежие отряды. Измена действительно стала известна, по-видимому, во всех подробностях, и меры были приняты отличные.

Пробило половину десятого; на валу явились несколько человек, направившихся к графу де Лерану. Когда они проходили ближе к Оливье, он разглядел, что это женщины, закутанные в плащи и капюшоны.

Граф де Леран, видимо, с нетерпением их ожидавший, бросился навстречу и очень почтительно раскланялся.

Оливье стал внимательно прислушиваться.

— Милый граф, — сказала дама, голос которой он не узнал (это была герцогиня де Роган), — у вас непростительные требования. В такую страшную погоду вы заставляете дам приходить к вам развеять вашу скуку!

— Герцогиня, — произнес он, — я в отчаянии от этого, но если бы вы знали, как горячо я люблю, вы, такая добрая, простили бы меня!

— Да, и пожалела бы вас, как ты думаешь, Жанна?

— Не будьте строги к бедному молодому человеку, милая Мари, — прозвучал нежный голос Жанны, — вы ведь знаете, что любовь — деспот, требующий повиновения.

Это были подлинные слова письма, которое так недавно читал Оливье; холодный пот выступил у него на лбу.

— О! — прошептал он.

— Жанна! Ты еще злее меня, — промолвила герцогиня, мило погрозив подруге. — Вы не должны бы так говорить; ведь любовные тайны не выдаются.