Тунеядцы Нового Моста

— А вы, — переспросила она, — исполните ли ваши обещания?

— Исполним, насколько вы сдержите свои.

— Хорошо! Я принимаю.

— Поцелуйте вашу сестру, господин граф де Сент-Ирем, и помните, что если вы не выйдете отсюда целы и невредимы, значит, она изменила своим обязательствам. Тогда пусть падет ваша кровь на ее голову!

— О! Никогда, никогда! — вне себя повторяла Диана, кидаясь в объятия брата. — Жак, мой возлюбленный Жак!

— Повинуйся этим людям, моя бедная Диана, но я клянусь в свою очередь, что Господь пошлет мне день справедливого мщения!

— Вам надо бы вспомнить не Бога, а дьявола, граф де Сент-Ирем, потому что он один может слушать ваши воззвания. Теперь ступайте и, так как вы притворяетесь верующим, помолитесь, чтоб ваша сестра сдержала свои обещания; идите!

Брат и сестра еще раз простились, и молодой человек вышел из комнаты, гордо подняв голову.

Президент сделал знак.

Один из замаскированных открыл какую-то дверь, скрытую под обоями.

— Сударыня, — произнес президент, — войдите в ту комнату. Вам очень к лицу одеваться мужчиной, вы там найдете костюм молодого пажа, который наденете; поторопитесь, через десять минут мы едем. Развяжите ее! — прибавил он, обращаясь к своим помощникам.

Веревки были в минуту разрезаны; девушка вошла в соседнюю комнату, и дверь затворилась за нею.

Не прошло десяти минут, как Диана явилась, несмотря на страшную бледность, со спокойным личиком.

Она отступила в радостном изумлении, заметив, что судьи ее сняли маски, но сейчас же глубоко разочаровалась: она не узнавала ни одного из трех незнакомцев.

— Сударыня, — сказал президент, или, по крайней мере, тот, кто до сих пор один разговаривал с ней, — мы уезжаем. Так как для нас очень важно, чтоб никто не узнал, где вы были все это время, вам завяжут глаза мокрым платком и отнесут вас до места, где находится лошадь, на которой вы последуете за нами.

— Хорошо! — проговорила она, наклонив голову.

Пять минут спустя авантюрист, Дубль-Эпе, Клер-де-Люнь и трое из Тунеядцев вышли из дома, уведя с собой Диану де Сент-Ирем с завязанными глазами.

Было семь часов вечера.

Ночь стояла темная, холодная; место было пустынное.

Они добрались до большой дороги, миновали рысцой деревню Рюэль и поехали по Парижской дороге.

В полумиле от деревни Ватан позволил Диане снять мокрый платок с глаз.

Действительно, ему больше не было надобности опасаться нескромности девушки.

В эту минуту позади небольшого отряда послышался быстрый галоп приближавшихся всадников.

Капитан наклонился к Клер-де-Люню, шепнул ему несколько слов и, пропустив их вперед, остался один в арьергарде.

Едва его спутники скрылись из глаз, как с ним поравнялся мчавшийся отряд.

— Эй! — крикнул он. — Куда вы так мчитесь, товарищи? Два всадника остановили коней.

— А, это вы, капитан! — отозвался один из них.

— Должно быть, я, — подтвердил он шутливо, — но вы кто такие, позвольте спросить?

— Мы вас узнали по голосу, капитан; мы едем из Сен-Жермена.

— Так! В эту минуту все едут из Сен-Жермена, если вам больше мне нечего сказать, так отправляйтесь своей дорогой!

— Нам было бы очень грустно, капитан, если бы мы не имели удовольствия возвратиться в Париж в вашем обществе, — сказал второй всадник.

— Ага! Я вижу, что вы действительно меня узнаете, ребята; вам надо было сейчас объясниться; черт побери! Нам нельзя терять времени. Так вы…

— Макромбиш и Бонкорбо, которых начальник посылал в Сен-Жермен.

— Ну! Что же там делается?

— Все на ногах, капитан; объездная команда и отряд войск коннетабля давно снуют по окрестностям, разделившись на группы. Одна из них едет вслед за нами, не больше как на ружейный выстрел.

— Много их?

— Шесть человек, капитан.

— Пришпорим же коней, ребята!

Они поехали дальше и минуту спустя присоединились к товарищам.

Капитан со своим отрядом продолжал ехать шагом.

Через некоторое время послышался топот коней по твердому грунту дороги.

Капитан оставил себе четверых человек, отпустив остальных продолжать путь, и стал поперек дороги.

Вскоре обрисовались во мраке длинные тени нескольких всадников.

— Стой! Кто тут? — громко закричал капитан.

— Отряд коннетабля. А вы кто такой?

— Полицейский Парижского караула. Подъезжайте в порядке!

Один из всадников отделился от группы и поехал навстречу Ватану, который со своей стороны сделал то же. Они поклонились друг другу.

— Я шевалье де Летерель — представился первый.

— Сержант коннетабля, — продолжил авантюрист, — это верно, милостивый государь, но кто же поручится мне, что вы не самовольно назвались так? Я капитан Ватан, помощник начальника дозора.

— Мне это имя известно, милостивый государь, но вы позволите предложить и вам тот же вопрос, который вы мне предложили?

— Мне нетрудно было бы доказать вам свое право, — отвечал капитан, — надо бы только огня для этого.

— За этим дело не станет, милостивый государь, — проговорил сержант.

Он вынул из-под плаща потайной фонарь, открыл горевшую свечу и повернул ее к капитану.

Тот достал из кармана большой бумажник, вынул оттуда документ, развернул и подал сержанту, который со своей стороны сделал то же самое.

— Извольте, милостивый государь, — произнесли они в один голос.

— Служба прежде всего, сержант. Вы ничего не открыли?

— Ничего, а вы, капитан?

— Ни малейшего признака. В шесть часов вечера я получил приказание сесть на коня и наблюдать за дорогой от Сен-Жермена до деревни Рюэль; кажется, сегодня на этой дороге произошло какое-то похищение?

— Действительно, капитан; предполагают, что тут замешана политика.

— Судя по словам господина Дефонкти, так же думают и в Париже. Но, честное слово, так как мы встретились и вы тоже осмотрели дорогу по всем направлениям, я уже не пущусь дальше и возвращаюсь в Париж.

— И я вернусь в Сен-Жермен; со мной купец, который был личным свидетелем похищения и первый поднял тревогу. Бедняга так напуган, что до сих пор не опомнится; вы бы должны, капитан, оказать снисхождение и проводить его до Парижа.

— Охотно, сержант. Позовите, пожалуйста, бедного малого.

— Эй! — закричал шевалье де Летерель. — Господин Барбошон, пожалуйте сюда!

Купец подъехал на своем муле, полумертвый от страха.

— Ну, — сказал сержант, — успокойтесь, почтенный господин Барбошон! Вот этот офицер соглашается проводить вас до вашего дома.

— Господин офицер, конечно… совершенно напротив… тем более… моя бедная жена… я честный торговец… — бормотал в смущении купец.

— Не обращайте внимания на его бессмыслицу; он не помнит, что говорит, так напуган. До свидания, капитан, я возвращаюсь в Сен-Жермен.

— Прощайте, сержант, а я еду в Париж. Они расстались.

Отряд коннетабля поехал крупной рысью.

— Свяжите этого негодяя! — приказал Ватан своим людям.

— Меня? Но… господин капитан, умоляю вас, я семейный человек! — с ужасом вскричал несчастный.

— Ладно! Довольно этих гримас, бесчестный мерзавец! Меня не обманете; я знаю, что вы начальник злодеев, которые совершили сегодня гнусное похищение.

— Я! — воскликнул бедняга с таким комическим изумлением, что оно возбудило бы смех, если б обстоятельства были не так серьезны.

— Да, мы вас узнали; ваше дело в суде, и процесс скоро начнется. Вас непременно повесят. Ну, в дорогу! Ни крика, ни слова, а не то я всажу вам пулю в башку, как собаке, негодный разбойник!

Бедный торговец хотел ответить, но не имел уже силы. Ужас парализовал в нем все человеческие способности, и он обратился в какую-то массу без мысли, без воли.

На часах пробило девять, когда капитан и отряд его въезжали в городские ворота.

Всадники на минуту остановились в жалком трактире, который был им хорошо знаком и где, они знали, им не грозила никакая опасность.

Тут капитан, Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе посоветовались между собой, и затем было написано два письма: одно Вата-ном, а другое — его крестником. Эти письма были сейчас же отправлены с двумя посланными. Двое Тунеядцев в то же время, оставив лошадей в конюшне трактира, взяли несчастного Барбошона, спустились с ним к реке, отвязали какую-то лодку, куда посадили купца, спрыгнули сами и уехали.

Бедному торговцу, нескромность которого могла быть опасна, по крайней мере, в течение суток, назначено было оставаться заложником у Тунеядцев Нового моста и недалеко от его собственной лавки, где мадам Барбошон сокрушалась в ожидании мужа.

Другие всадники, составлявшие часть экспедиции, рассыпались в разные стороны. Только трое начальников остались с Дианой де Сент-Ирем.

Во всю дорогу девушка не говорила ни слова. Она ехала мрачная, безучастная, погруженная в свои думы, и машинально исполняла все приказания капитана.

Войдя в трактир, она села поодаль, скрестила руки, опустила голову и все время не шевельнулась ни разу. Ее можно было принять за спящую, а между тем она больше чем бодрствовала: она выжидала удобного случая, как львица, попавшая в сети. Не зная еще, что ей готовили, она думала уже о мщении.

Условясь относительно своих будущих действий, авантюристы поехали дальше, стараясь, чтоб графиня была постоянно между ними.

Ватан и его спутники предпочли ехать берегом Сены.

Достигнув Гревской площади, они сошли с лошадей, и Дубль-Эпе, взяв их за поводья, удалился в противоположную сторону.

Капитан и Клер-де-Люнь с Дианой продолжали путешествие пешком.

Дойдя до улицы Жоффруа-Лань, они снова остановились.

По приказанию авантюриста графиня дала обвернуть себе плащом голову, после чего Клер-де-Люнь взял ее на руки, и они двинулись дальше.

Переход был значительно трудным, и во время пути Ватан и его товарищ не раз останавливались, вероятно, для отдыха.

Предосторожности так хорошо были приняты, что молодая девушка не умела определить ни протекшего времени, ни места, где находилась.

Наконец после привала, продолжавшегося дольше прежних, голову Дианы освободили, а ее самое поставили на ноги.

Она оглянулась вокруг и, увидав при слабом свете небольшого фонарика, что она в подземелье, не могла удержаться от испуганного движения.

— Успокойтесь, — сказал ей Ватан, — вам не причинят никакого вреда, если вы сами не дадите к этому повода. Мы приехали и через несколько минут будем иметь возможность удостовериться в вашем повиновении.

— Приказывайте, — проговорила она подавленным голосом. — Разве я не в ваших руках?

— Идем! — повелел капитан.

Они пошли по извилинам подземелья.

ГЛАВА XVII. Каким образом Диана де Сент-Ирем исполняет свое обещание

Герцогиня де Роган с самого утра была в гостях у графини Жанны дю Люк.

Время шло быстро для друзей детства в воспоминаниях о прошлом.

Около половины десятого вечера, в ту минуту как герцогиня, приказав готовить карету, собиралась проститься с подругой, мэтр Ресту вошел, извиняясь, и подал своей госпоже небольшую записку, говоря, что в ней есть какое-то экстренное известие.

Жанна взяла письмо, распечатала его и пробежала глазами.

— Прости, дорогая Мари, — извинилась она, вставая, — мне надо отдать дворецкому кое-какие приказания.

— О, не беспокойся, милая Жанна! — удержала ее госпожа де Роган. — Я уезжаю; мне пора домой; отец уже не живет в арсенале, и путь мой не близок.

— Если ты меня любишь, Мари, — с жаром произнесла графиня, — так останься, хотя бы тебе пришлось переночевать у меня. Мне очень нужно твое присутствие.

— Что такое случилось?

— Все узнаешь, моя красавица! Это очень серьезное дело.

— Если так, Жанна, я остаюсь. Иди, душа моя, распорядись, как нужно.

Графиня, сделав дворецкому знак следовать за собой, вышла из комнаты.

Ее отсутствие продолжалось недолго.

Госпожа де Роган, любопытная, как все женщины, была сильно заинтригована таинственными поступками подруги.

— Что же тут такое происходит? — спросила она. — Ты так бледна, взволнована! Не случилось ли с тобой чего-нибудь особенного или неприятного?

— Может быть, первое, может быть, и второе, а может быть, и то и другое вместе, — отвечала она дрожащим голосом. — Прости, что я не могу ничего тебе сказать, но я и сама до сих пор ничего еще не знаю. Ко мне явилась одна личность, и неизвестно, что выйдет у меня из разговора с ней. Ты будешь невидимо присутствовать при нашем свидании, мне надо чувствовать возле себя такую преданную душу, как твоя, чтоб вынести волнение, которое уже и теперь леденит мне кровь.

— Говори, Жанна, умоляю тебя, доверь мне твое горе!

— И сама еще не знаю, радость это или горе, друг мой, — продолжала Жанна с печальной улыбкой. — Я в страшном смущении; предчувствие говорит мне, что тут совершится что-то важное, а что именно, говорю тебе, Мари, не знаю и даже не подозреваю.

— Хорошо, Жанна, располагай мной, душа моя, как я бы располагала тобой в таких же обстоятельствах; что бы ни случилось, я буду здесь, подле тебя; будь же спокойна, моя дружба тебе не изменит.

— Благодарю, Мари, благодарю, моя милая, дорогая Мари! Я меньшего от тебя и не ожидала.

В эту минуту кто-то тихо, едва слышно постучал в перегородку, разделявшую комнату.

Графиня выпрямилась, как будто прислушалась; глаза ее на минуту сверкнули и побледневшие губы как-то странно улыбнулись.

— Вот они! Идем, Мари, — сказала она поспешно и увлекла герцогиню на другой конец комнаты.

— Войди туда! — показала она, приподняв портьеру, — это моя молельня; никто не заподозрит твоего присутствия. Оставив дверь отворенной, ты услышишь все, что будет говориться. Иди, Мари, иди, умоляю тебя, нельзя терять ни минуты.

Герцогиня, почти испуганная волнением Жанны, наклонилась и поцеловала ее.

— Успокойся, — заверила ее Жанна, — я хорошо себя чувствую; иди, иди скорее!

И портьера опустилась за Марией де Роган.

Жанна дю Люк стояла с минуту, не двигаясь с места; она сложила прекрасные руки и подняла к небу полные слез глаза.

— О Боже мой! — прошептала она. — Неужели ты посылаешь мне новое испытание? Да будет воля твоя, Небесный Владыка! Однако я ведь столько выстрадала!

Отерев глаза рукой, она тихо, но твердо пошла к перегородке, за которой послышался новый и более явственный стук.

Графиня нажала пружину, отворявшую секретную дверь.

Портрет ее мужа сейчас же повернулся, открыв темную глубь подземелья, которому эта дверь служила таинственным входом.

На пороге неподвижно стояли два замаскированных человека с обнаженными шпагами, и между ними нежное, слабое, почти детское существо без маски, с мертвенно бледным лицом и лихорадочно горевшими глазами. Графиня дю Люк в ту же минуту узнала Диану де Сент-Ирем.

Жанна ждала ее, невозмутимая и холодная.

— Входите, графиня де Сент-Ирем, — произнес один из ее стражей, — и думайте о данной вами клятве. Мы ждем вас здесь; если вы забудете обещание, мы сумеем напомнить. Идите! — прибавил он, слегка подвинув ее вперед.

Девушка машинально повиновалась и тихо вошла в комнату.

Картина опять стала на прежнее место, но дверь осталась приотворенной.

Женщины стояли друг перед другом: Жанна — спокойная, гордая и полная благородства; Диана пристыженная, трепещущая, с бешеной злобой в душе, как раненая тигрица.

Минуты с две они молчали.

Графиня дю Люк опустилась в кресло и указала другое девушке.

Та подошла шагов на пять, но не села.

— Так это ты, Диана? Наконец после долгой разлуки ты вспомнила друга, — сказала она кротким голосом и тоном дружеского упрека. — Но зачем эта мужская одежда? Отчего ты пришла через потайную дверь? Разве дом мой не открыт для тебя во всякое время, как было открыто всегда мое сердце, дорогая подруга счастливого детства? Может быть… тебя кто-нибудь притесняет? Не пришла ли ты просить у меня покровительства и убежища? Может быть, враги преследуют тебя своей ненавистью? О! Тогда, я жалею тебя, мое бедное дитя! Потому что скрытая ненависть заставляет страдать хуже, чем явная; говори, чего ты ждешь от моей дружбы?

— Графиня… — проговорила девушка.

— Графиня! — повторила в изумлении Жанна. — Как! Разве я стала графиней для тебя, Диана? Не полагаешь ли ты, что вследствие долгих месяцев твоего невнимания я стала меньше любить тебя? Что незаслуженные несчастья, разбив мою будущность, могли сделать меня бездушной женщиной и закрыть мое сердце для дружбы? Если так, ты ошибаешься, Диана. Я очень несчастна, моя жизнь теперь будет одним вечным отчаянием; но я люблю тебя по-прежнему; наша дружба так искренна; это одно из сладких воспоминаний, которые мне остались от прошлого.

— Графиня…

— Опять? Ты должна очень страдать, чтобы говорить со мной таким образом, дитя мое! Сядь здесь, возле меня, доверь мне твои горести, как мы доверяли когда-то друг другу все наши детские огорчения. Я страдаю сама слишком много, чтоб не сочувствовать несчастью тех, кто мне дорог. Приди, Диана, приди, мой друг, я счастлива видеть тебя!

И она протянула ей руку с доброй улыбкой.

В девушке как будто произошла внезапная перемена. Искренне или продолжая играть роль, она вдруг горько заплакала, упала на колени перед графиней и вскричала душераздирающим голосом:

— О, графиня! Теперь мне стало ясно, что я презренная женщина. Ваши упреки проникают мне в самое сердце. Я, негодное существо, которому вы протянули руку помощи, которое вы подняли до себя и для которого были нежной сестрой, — я изменила вам, низко изменила! Я украла у вас ваше светлое счастье, я опозорила вас в глазах единственного человека, которого вы любили и который был для вас всем… Я сделала из него своего любовника, увлекая его в западню и опьяняя своими бесстыдными ласками, потому что я не люблю и никогда его не любила! А все это было из зависти к вашему полному счастью. О! Прогоните меня, графиня, потому что, повторяю вам, я самое гнусное существо, потому что теперь, когда все это совершено… Признаться вам? Сознавая всю подлость моего поведения, я не раскаиваюсь в преступлении и даже почти радуюсь, видя, что вы плачете. Прогоните же меня, графиня, потому что я не заслуживаю ни малейшего сострадания. В моем сердце не было и нет раскаяния! Я пришла не за тем, чтобы молить у вас о прощении!

— Зачем же вы здесь в таком случае? — спросила кротко графиня.

— Не знаю. Я пришла, потому что меня принудили к этому, потому что какие-то неизвестные люди, демоны, у которых я во власти, открыли, не знаю, как, все зло, которое я вам причинила, и приказали идти и во всем вам признаться. Я исполняю их волю, потому что боюсь их!

— Если вы не желаете от меня ни сострадания, ни прощения, отчего же вы у ног моих?

— Потому что я виновата, графиня. Но теперь, признавшись в своем позоре, я встаю.

Она действительно встала и стояла перед графиней, насмешливая, вызывающая, мрачная, как злой гений.

— В свою очередь я буду не менее откровенна с вами, Диана. Все, что вы сейчас мне сказали, я давно уже знаю. Ваша неумолимая ненависть, ваша низкая зависть мне были не неизвестны, как и все ваши тайные козни. Я знаю, что за мои благодеяния вы отплатили мне самой черной неблагодарностью. Я знаю, что если на моем горизонте никогда не взойдет больше солнце, то вы одна причиной этого.

— И вы меня проклинаете, не так ли, графиня?

— Нет, Диана, я вас пожалела.

— О! — вскричала она, закрывая лицо руками. — Недоставало только этого последнего унижения!

— Да, бедное дитя, — продолжала графиня тоном кроткого сострадания, — я жалею вас. Страдание не научило меня ненавидеть. Я напрасно старалась изменить ваши дурные наклонности и не могу сердиться на вас. Может быть, если бы вы родились богатой, счастливой, как это случилось со мной, вы были бы добрее и более сострадательной. Отняв у меня любовь единственного человека, которого я любила, вы разбили мне жизнь, это правда! Но что касается позора, так не обманывайтесь, вы опозорили не меня, а одну себя; несмотря на ужасный удар, на неизлечимую рану, нанесенную мне, я только еще выше поднялась от этого несчастья; я любима, уважаема всеми, кто меня знает, так как все понимают, что я не виновата и никогда не была виновата. Но вы, безумная, бедная девушка, что вы приобрели своим преступным поступком? Ничего, кроме угрызений совести. Идите, Диана! Продолжайте творить против меня все, что творили до сих пор; мне положительно все равно! Я не питаю к вам ни ненависти, ни презрения. Прощаю вам и забываю о вас.

— О, графиня, не подавляйте меня этим ужасным презрением! Мне тяжело видеть вашу безупречность! Что такое ваше страдание сравнительно с тем, которое я ощущаю? Неужели вы думаете, что мое сердце не разбилось от боли, когда я была вынуждена сделать вам это страшное признание? Не возбуждайте дурных, преступных страстей, которые клокочут в груди моей! Прогоните меня, но не унижайте больше в моем собственном мнении!

— Я прибавлю одно только слово, Диана: если когда-нибудь вы будете иметь во мне надобность, я всегда протяну вам руку помощи.

— О, это уж слишком, графиня! — воскликнула Диана, задрожав от бешенства. — Ваше презрительное сострадание наносит мне смертельную рану. Мне кажется, вы слишком торопитесь торжествовать от признания, которое меня обязали сделать. Да, — продолжала она со зловещим смехом, — ваши друзья очень ловкие люди; им удалось привести меня к вашим ногам и заставить повиноваться их подлым угрозам, но вы забываете главное: я завтра же могу отречься от этого признания, которое заставляет вас так гордиться; ведь, кроме этих двух человек, свидетельство которых для меня не имеет значения, мы здесь одни, совершенно одни! То, что я вам сказала, не слышало ни одно постороннее ухо. Кто же поверить, когда вам будет угодно говорить громогласно о моем сегодняшнем унижении? Где вы найдете свидетелей, которые подтвердили бы, что ваши слова справедливы?

— Мои слова, бедное дитя, — сказала с улыбкой графиня, — не нуждаются в подтверждении. Я скажу, и этого будет достаточно.

— Может быть! — проговорила Диана, стиснув зубы.

В эту минуту портьера поднялась, и герцогиня де Роган вошла в комнату.

— А в случае, если не будет достаточно, милочка, — колко добавила она, подходя к дивану, — так я подтвержу.

— А! Меня предали! — вскричала девушка с невыразимым бешенством.

— Предали! Каким это образом, милочка? — надменно произнесла герцогиня. — О каком предательстве вы говорите, позвольте узнать? Единственный предатель здесь — это вы, как мне кажется!

— А! Вы так, — злобно отозвалась Диана, — ну что ж, положим! Топчите меня в грязь, благородные дамы, но помните, что червяк, на которого наступают ногой, поднимается, чтоб укусить притеснителя! Так как мы здесь все женщины, будем играть в открытую. Вы прекрасны, милые дамы, но я моложе и прекраснее вас; кроме того, эту скромность, которой вы драпируетесь, я давно отбросила. Я куртизанка! Подобные мне женщины внушают вам зависть, потому что упоительным ядом наших сладострастных объятий и ласк мы отнимаем, шутя, в любую минуту, у всех вас, милые дамы, таких гордых своей безупречной добродетелью, не только мужей, но и ваших любовников, возвращая их вам, когда они не годятся нам более.

В эту минуту дверь маленькой гостиной с шумом раскрылась, и граф дю Люк, бледный, с пылающими гневом глазами неожиданно вошел в комнату.

— Довольно, презренная! — крикнул он дрожащим от бешенства голосом. — Довольно оскорблений! Не знаю, что мне мешает растоптать вас! Я тоже все слышал, я был за этой дверью, не смея дышать, боясь пропустить хоть слово из этой ужасной, циничной исповеди. О, клянусь Богом! Не знаю, что мне мешает это сделать!

Он обнажил шпагу и поднял ее над головой Дианы.

Та не пошевелилась; обернувшись к нему, она поглядела на него с каким-то особенным блеском в глазах, и вскричала дрожавшим как будто от страсти голосом:

— О, убей, убей меня, Оливье! Какое может быть большее счастье, чем умереть от твоей руки!

Жанна и герцогиня кинулись удержать его.

Оливье сделал шаг назад, со злостью кинул шпагу на пол и, бросая презрительный взгляд на спокойно стоявшую девушку, воскликнул:

— Нет! Ее голова принадлежит палачу, я обкраду его, убив эту негодяйку!

Улыбка торжества, как молния, мелькнула на губах девушки; она с презрением пожала плечами.

Граф повернулся к ней спиной и пошел к дрожавшей от волнения и смотревшей на него с выражением глубокой радости Жанне:

— Графиня, — сказал он, опускаясь перед нею на одно колено и целуя протянутую ему руку, — возмездие должно быть блистательным. Я страшно виноват перед вами, могу ли надеяться быть когда-нибудь прощенным?

Несколько секунд длилось молчание.

Графиня выпрямилась; ее лицо было бледно, как мрамор; она была хороша, как древняя Ниобея.

— Оливье, — с грустью промолвила она, — я вас очень любила, но вы были безжалостны и разбили мое сердце, отдав себя в руки этой недостойной женщины, которая теперь смеется, слушая нас. Разлука, которой вы требовали, должна быть вечной. Что же касается этой женщины, вашей любовницы, Оливье, вы позволите, чтоб я ее выгнала из дому, но завтра, может быть, захотите снова с нею сойтись.

Граф, не отвечая, опустил голову. Жанна твердо подошла к Диане.

— Вам нечего больше здесь делать, — проговорила она, — вы признались в вашей гнусности, мне, кроме этого, ничего не надо теперь, — прибавила она, величавым жестом указывая на потайную дверь, — не отравляйте же своим присутствием воздух, которым мы дышим. Выйдите вон, женщина без чести и совести, я вас выгоняю!

— Милостивая государыня! — прошипела та с угрозой в тоне.

— Выйдите вон, говорят вам!

Эти слова были произнесены так повелительно, что Диана стала невольно отступать шаг за шагом к самой двери, в которой споткнулась и упала почти без чувств на руки двух замаскированных людей, произнеся, однако, глухим голосом:

— О, Боже мой! Я отомщу!

Графиня заперла потайную дверь и медленно вернулась к тому креслу, на котором раньше сидела возле герцогини де Роган, как бы не замечая графа, все еще стоявшего на одном колене, с закрытыми руками лицом.

Прошло несколько минут молчания.

Граф приподнялся и подошел к жене.

— Жанна, — сказал он, — я знаю, что совершенное мною относительно вас преступление громадно; но неужели оно непоправимо? Забыли вы разве прошлое счастливое время?

— Мы видели только сладкий сон, Оливье; как все сны, и этот оказался лживым. Минута пробуждения настала скоро, слишком скоро, к сожалению! Это было ужасное пробуждение, оно разбило мне сердце и лишило меня надежд в будущем. Вы молоды, Оливье, вы можете полюбить и, наверное, полюбите.

— О, Жанна, что вы говорите!

— Одну правду, Оливье, ничего больше. Вы мужчина и, как все вам подобные, имеете забывчивое, эгоистическое сердце; будучи безжалостным за мнимые оскорбления, вы ставите ни во что те, которые не побоялись нанести мне. Ваша любовь, Оливье, зародилась не в сердце, но в голове. Вы хотели объяснения? Извольте! Оливье, объяснимся раз и навсегда, потому что, повторяю вам, мое решение принято; все кончено между нами.

— Жанна! Умоляю вас, не говорите так!

— Для вас, Оливье, и для себя я должна быть откровенна. Отказываетесь выслушать меня? Если так, друг мой, я буду молчать.

— О нет, Жанна, говорите, говорите, ради Бога.

— Вы хотите! Отлично! Хотя это объяснение очень тяжело для нас обоих, выслушайте меня; я буду откровенна, скажу вам все в присутствии своего друга, единственного друга, оставшегося мне верным. Впрочем, вы сами знаете ее, не правда ли? Это баронесса де Серак, или Мария де Бетюн, герцогиня де Роган.

— Пощадите меня, Жанна!

— Для чего вы употребляете подобное выражение? Герцогиня, мне кажется, невольно играла такую важную роль в этой мрачной трагедии, что вы не должны содрогаться при ее имени.

— Это правда, Жанна, я был виноват перед вами и перед герцогиней также; сознаюсь в этом и обвиняю себя.

— О, граф! — произнесла герцогиня с горькой усмешкой. — Я не имею ничего против вас. Я с давних пор привыкла к изменам герцога и, более твердая, чем моя подруга, достигла способности переносить все равнодушно. Что делать, граф? Если мужчины все так схожи между собой, так женщины не таковы. Одни, как я, смеются над своими страданиями, другие, как Жанна, умирают от них. Говори, моя дорогая, мы слушаем тебя.

— И я прошу вас о том же, Жанна; что бы вы ни говорили, мне будет отрадно слышать ваш голос.

Графиня горько улыбнулась.

— Оливье, — начала она, — когда два сердца перестали понимать друг друга, так это уже не изменится; что бы ни делали, что бы ни говорили, как бы ни старались, а любовь не вернется.

— Жанна, Жанна, что вы говорите?

— Правду, Оливье; женщина, подобная мне, никогда не прощает мужчине презрения. Иногда по долгу и из приличия или из самолюбия и стараются себя обмануть, надеясь сохранить за собой прежнее счастье, но вскоре затем убеждаются в бесполезности всех усилий и тогда падают под тяжестью несбыточных надежд. Любовь — своего рода сумасшествие; она приходит и уходит сама по себе, и в последнем случае любовники начинают ненавидеть друг друга. Мы уже давно не виделись, Оливье, — несколько месяцев. Сегодня вы случайно увидели меня, нашли меня красивой, потому что я действительно хороша, лучше той, для кого вы мне изменили. Эта красота, которой вы почти не замечали прежде, поразила вас, и, может быть, вы любовались ею больше, чем когда-нибудь. Говорят же, что нет вкуснее запрещенного плода. Не буду больше говорить об этом, вы понимаете меня, Оливье? Выдумаете, что любите меня; чтобы провести теперь со мной один час, чем прежде пренебрегали, вы пожертвуете всем, даже своим состоянием, если бы это понадобилось. Но нет, Оливье, вы ошибаетесь, вы не любите, а только желаете меня, вот и все.

— О, Жанна, Жанна!

— И почему? — горько продолжала она. — Потому что женщина, к которой вы относились, как к маленькому ребенку, черпавшая жизнь из ваших взглядов и вашей любви, была, по вашему мнению, пустой; теперь же она представилась совсем другой: спокойно и гордо, не опуская взгляда, она стоит перед вами и требует отчета за свое потерянное счастье и разбитое будущее.