Тунеядцы Нового Моста

Собрали крестьян, раздали им лопаты и заставили под наблюдением офицеров возводить ретраншементы вокруг города; между тем конные патрули разъезжали по деревням, собирая быков, коров, баранов, рожь, ячмень, каштаны — одним словом, все необходимое для обеспечения города продовольствием. Сверх того, начальникам городской милиции велено было по первому зову набата быть готовыми браться за оружие.

Жители Гурдона, не следившие за политикой и знавшие обычно одну свою торговлю, ничего тут не понимали и только ужасались, не зная, чему приписать такие приготовления, заставлявшие ожидать, по крайней мере, осады, хотя и неприятель был им неизвестен.

В то же самое время особняк маркиза де Кевра сиял огнями; там раздавалась веселая музыка; в окнах мелькали танцующие пары; лестница была усыпана цветами; за длинным рядом комнат отеля, наполненных гостями, в совершенно отдаленной гостиной, слабо освещенной лампой с абажуром, сидели трое — две дамы и мужчина.

Старшая, лет сорока пяти, была красивая женщина с бледным, худым лицом и блестящими черными глазами; монашеский костюм придавал величественность ее осанке; на груди сиял бриллиантовый крест.

Это была настоятельница Гурдонского монастыря урсулинок, младшая сестра маркиза де Кевра. Мужчина был сам маркиз — здоровый старик лет шестидесяти пяти, с гордым взглядом и спесивым, загорелым в частых войнах лицом.

Он тревожно ходил взад и вперед по комнате, поглаживая длинную седую бороду.

Вторая дама была девушка лет семнадцати с нежными правильными чертами и большими, полными слез голубыми глазами; толстые пепельные косы красиво обрамляли овальное личико, бледное, как полотно; руки ее казались тоже мертвенно бледными от траурного платья. Это была мадмуазель Луиза де Кевр, единственная наследница маркиза.

Сюда только изредка долетала музыка, опущенные толстые портьеры заглушали звуки.

Обе дамы молча следили глазами за маркизом.

— Ну, если вы требуете объяснения, — сказал он, вдруг остановившись и нахмурив брови, — так я скажу. Впрочем, и лучше разом кончить. Я не дамский угодник и не какой-нибудь сумасброд паж; я делаю то, что мне приказывает честь… Э, Боже мой! — прибавил он с суровым добродушием. — Я его люблю ведь, этого мальчика, почти родившегося при мне, я бы ему, может быть, простил.

— Говорите, ради Бога, отец! — горячо воскликнула девушка, сложив руки.

— Мы ждем, маркиз, — твердо произнесла аббатиса, остановив ее ласковым и вместе повелительным взглядом.

— Ну, хорошо! Так знайте же, что молодой человек, увлеченный дурными советами…

— Или доведенный отчаянием, — грустно проговорила девушка.

— Стефан де Монбрен, — продолжал маркиз, притворясь, что не расслышал, — сын моего лучшего друга, превосходного, храброго солдата, не раз проливавшего кровь за нашего короля… сделался негодяем, бунтовщиком, он заодно с восставшими крестьянами. Он стоит во главе их.

— О! — с отчаянием простонала девушка, задрожала, словно в лихорадке, и без памяти упала на руки к тетке.

— Маркиз, маркиз, вы убили вашу дочь! — с горьким упреком обратилась она к нему.

— Я! — вскричал, побледнев, маркиз и с ужасом бросился к дочери, которую боготворил.

— Уйдите, мне нужно остаться с ней одной…

— Но умоляю вас, сестра!

— Уйдите, брат, если не хотите, чтоб она умерла на ваших глазах.

Маркиз не знал, на что решиться. В эту минуту за дверьми послышался страшный шум, и несколько мужчин вбежали в комнату с обнаженными шпагами.

— Маркиз, скорее! — призвал его граф де Фаржи. — Истребители перерезали наши форпосты и аванпосты и ворвались в город! Идите или все погибло!

— Как!.. Что?..

— Слушайте, — сказал де Фаржи.

На улице стоял страшный шум; гремели выстрелы, бил набат, стоны смешались с бранью. Отчаянные крики «Да здравствует король!» заглушались криками «Свобода! Свобода! Грабьте! Город взят!»

Времени терять было нельзя. В маркизе проснулась преданность вассала, и солдат сменил отца. Еще раз грустно взглянув на лежавшую в обмороке дочь, он выбежал, размахивая шпагой и крича: — Вперед, господа! За короля!

Истребители действительно с неожиданным для такого, как их, войска искусством оцепили город и, по данному знаку разом бросившись на часовых, стоявших небрежно, полагаясь на свою численность, перерезали их и вошли в Гурдон. Они направлялись к главной площади, где сосредоточивался центр обороны.

Положение королевских войск становилось критическим: они лишились почти всей своей артиллерии, потому что, несмотря на все мужество, не в состоянии были противиться давившему их железному натиску.

Солдаты, не видя нигде поддержки, уже начинали подаваться, когда явившийся вдруг со своей свитой маркиз де Кевр поддержал их мужество.

Стефан де Монбрен командовал, бросаясь на своем вороном коне в самый пыл схватки, но ни один выстрел не задевал его. Королевские солдаты, стыдясь своей неловкости, а главное под влиянием суеверного страха крестились и переставали целиться в этого точно заколдованного человека, перенося огонь на других противников. И маркиз де Кевр совершал чудеса храбрости; даже неприятели любовались им и только парировали его удары, не нанося их в свою очередь.

Несколько раз он пробивался к Монбрену, чтоб покончить наконец с этим опасным вождем и вдобавок его личным врагом, но всякий раз между ними бросалась толпа сражающихся и отделяла их друг от друга.

Битва принимала все более и более ужасные размеры и превратилась наконец в рукопашную резню. Королевские солдаты видели неминуемую гибель и старались только подороже продать жизнь.

— Господин де Фаржи, — произнес скороговоркой маркиз де Кевр, — через десять минут ни одного из нас не останется в живых; эти дьяволы непобедимы. Пока я буду стараться собрать около себя несколько уцелевших человек, чтоб с их помощью пробиться сквозь ряды неприятеля, приведите моих сестру и дочь, мы их поставим в середину, между нами, и спасемся или погибнем вместе.

— Хорошо, маркиз, через две минуты я вернусь. Де Фаржи бросился в отель.

Маркиз между тем отдал приказание, и войска, узнав голос своего командира, сгруппировались вокруг него, образовав плотную массу; защищенные с тыла отелем, они подставили неприятелю свои мушкеты. Штыков тогда еще не было.

Наступило минутное страшное затишье, предвестник последнего, предсмертного усилия.

В это время вернулся граф де Фаржи, бледный, растерянный.

— А где же дочь… сестра? — вскричал маркиз, предчувствуя беду.

— Пропали, — с отчаянием отвечал граф, — и невозможно понять, каким образом!

— О, надо мной проклятие! — мрачно прошептал маркиз. — Этот дьявол велел увести их!.. Смерть врагам! — крикнул он вдруг, энергично выпрямившись в седле. — Им не удастся восторжествовать! Вперед! Вперед! Да здравствует король!

— Да здравствует король! — подхватили солдаты и бросились на Истребителей.

Те храбро встретили их, не отступив ни на пядь. Завязалась опять страшная борьба; бились с отчаянием. Маркиз, забывая личное горе, думал только, как бы спасти своих солдат. Он уже видел, что дальше сопротивляться невозможно, как вдруг раздался пронзительный свист, заглушивший крики сражавшихся. В ту же минуту мятежники расступились и свободно пропустили королевских солдат, которые бросились вперед с радостными криками. Они были спасены. Неприятель исчез и появился снова уже позади их линий.

Истребители удовольствовались взятием города и не хотели совершенно уничтожать врагов. Маркиз де Кевр со своей свитой, увлеченные толпой, вышли из Гурдона. Неприятель преследовал их по пятам и отогнал мили на четыре от города. Тут им удалось восстановить боевой порядок и они стали в начале одного узкого прохода, который легко могли бы отстоять, если бы мятежникам вздумалось довершить свою победу, но они ушли.

Освободившись от неприятеля, маркиз отдал графу де Фаржи приказания насчет войска, и тут только генерал уступил место отцу. Сердце старика разрывалось от горя, он рыдал, как ребенок, ему не на что было даже надеяться.

Через неделю королевские войска были выгнаны из провинции Лимузен, которой вполне завладели Истребители. Новый начальник сдержал слово: он совершил чудеса.

ГЛАВА V. Как граф де Фаржи женился на мадмуазель Луизе де Keep

Благодаря распоряжениям Стефана де Монбрена мятеж принял новый, опасный вид. Меньше чем через месяц после всего описанного нами в Лимузене не оставалось ни одного королевского солдата. Между тем отцовская гордость маркиза де Кевра страшно страдала, тем более что он чувствовал свое полное бессилие перед неуловимым врагом.

Через десять дней после взятия Гурдона маркиз каким-то таинственным путем получил коротенькую записку от своей сестры, аббатисы. В ней говорилось, что ее и племянницу неожиданно похитили во время осады города и передали Стефану де Монбрену, у которого они и остаются, что к ним относятся с большим уважением и вниманием, и они живут спокойно и хорошо; аббатиса прибавляла в постскриптуме, что здоровье племянницы значительно поправилось и она переносит свою неволю с таким терпением и покорностью, которые заставляют дивиться и причины которых она не может понять. Этот постскриптум доводил маркиза до бешенства, несмотря на все утешения графа де Фаржи; до него доходили насмешливые толки об этом похищении; кроме того, старик понимал, что всему виной одна его нестерпимая гордость. Между тем положение мятежников, несмотря на их беспрестанные успехи, становилось критическим. Генрих IV решился наконец покончить с ними, пока их силы не приняли слишком опасных размеров.

Он отличался удивительной мягкостью характера и прежде всего был политик, поэтому и тут во избежание кровопролития решился прибегнуть к дипломатии.

Истребители были большей частью католики, и королю удалось вызвать между ними и гугенотами религиозные споры, вскоре принявшие крайне резкий характер и кончившиеся полной распрей. Огромная армия инсургентов разделилась на два корпуса: гугенотский, или протестантский, и католический; каждый действовал в своих интересах и со своей точки зрения.

Добившись этого, король послал господина д'Альбена, помощника губернатора Ламарша, в Лимузен, центр мятежа, на помощь господину де Шамбаре, получившему там губернаторство после маркиза де Кевра.

Маркиз отказался от этой должности, оставив за собой только командование войском, ради выполнения своей цели — отомстить Истребителям вообще и Стефану де Монбрену в особенности.

Господин д'Альбен, старый солдат, участвовавший в войнах Лиги, как раз подходил для трудного дела усмирения; это был мягкий, снисходительный человек и вместе с тем опытный, энергичный военачальник.

Приняв все меры для того, чтоб сдержать крестьян в своей собственной губернии, он собрал две тысячи человек пехоты и тысячу — кавалерии и тринадцатого июня смог войти в Лимурн, усмирив все за собой.

Оба губернатора соединили свои войска, война вспыхнула с новой силой и велась обеими сторонами очень активно.

Маленькая королевская армия брала перевес мужеством, дисциплиной и привычкой к военному делу, а главное — горячим желанием отплатить врагу за прошлые неудачи.

Она двинулась на инсургентов через шесть дней после распри между Истребителями-католиками и Истребителями-реформатами. Католики, превосходившие численностью королевское войско, но застигнутые врасплох, не имея времени серьезно организоваться, испугались и, несмотря на просьбы и угрозы командиров, разбежались.

Полторы тысячи человек из них все же заперлись в местечке Нессон, около замка д'Эскар, и храбро ждали атаки.

Господин д'Альбен со своей обычной гуманностью дважды предлагал Истребителям сдаться, обещая, что их тогда не будут преследовать за мятеж.

Истребители отвечали насмешками и отказались.

Чтоб покончить с ними, миролюбивый д'Альбен решил послать против них кавалерию, которая разогнала бы этот сброд, не прибегая к крайностям.

Но, к несчастью, ему помешало следующее.

Авангардом королевской армии командовал маркиз де Кевр, имея под своим непосредственным началом сына господина д'Альбена.

Авангарду назначалось произвести рекогносцировку в окрестностях Нессона, где, как говорили, крепко стояло большое войско Истребителей.

Этого случая маркиз ждал с самого начала неприязненных действий; он знал, что Стефан де Монбрен в пылу своего природного великодушия, забывая неблагодарность инсургентов-католиков, накануне ночью прорвался с маленьким отрядом в местечко Нессон и поклялся защищать его до последней возможности.

Д'Альбен, зная кипучий характер сына, поручил ему и маркизу ограничиться одной лишь рекогносцировкой окрестностей, не производя никакого нападения.

Но они задались совсем другим, они решили энергично атаковать местечко и, если можно, взять его силой.

В девятом часу авангард приблизился к Нессону. Местечко было отлично укреплено; Истребители зорко стерегли его. Напасть врасплох нечего было и думать.

Маркиз де Кевр предложил инсургентам сдаться, но они отказались и прогнали парламентеров с гиканьем и свистом.

На одной из баррикад явился их начальник и, прекратив шум и крики, обратился к неприятелю, снял шляпу, с иронической вежливостью поклонился и очень громко сказал:

— Всегда к вашим услугам, господа роялисты!

Маркиз де Кевр привскочил в седле от гнева. Он узнал Монбрена. Не желая принимать на себя всю ответственность за нарушение приказаний главнокомандующего, маркиз обернулся к своему адъютанту д'Альбену.

— Как вам кажется такая дерзость? — оставаясь с виду хладнокровным, спросил он.

Молодой человек был бледен и, крутя одной рукой усы, другой сжимал шпагу.

— По-моему, этого нельзя оставить безнаказанным, — отвечал он.

— А вы знаете приказание вашего отца?

— Мой отец не мог предвидеть такое оскорбление; кроме того, победа оправдает нас.

— Так вы думаете…

— Что надо стрелять по этому сброду, parbleu!2 — горячо вскричал молодой человек.

Его так же горячо поддержали все остальные, и маркиз, по-видимому, только уступая общему желанию, бросился с обнаженной шпагой на неприятеля, велев дать сигнал к атаке.

Но Истребители твердо встретили врага.

Стефан де Монбрен, стоя на верху баррикады, внимательно следил за движениями роялистов и распоряжался. Дав им подойти на пистолетный выстрел, он приказал:

— Стреляй!

Раздался страшный залп; кавалерия в беспорядке налетела на ретраншементы и через секунду бросилась назад при криках и свисте Истребителей.

— Вперед, вперед! — призывал маркиз. — Они наши! Д'Альбену удалось восстановить порядок; он велел стрелять.

Их встретили другим залпом. Д'Альбен покачнулся, выронил шпагу и упал с лошади. Ему разнесло череп. У маркиза была разбита правая рука и пуля засела в бедре. Де Фаржи и еще кто-то из свиты с трудом поддерживали его на лошади.

При виде убитого адъютанта, раненого командира и сотни мертвых товарищей солдаты пришли в неописуемую ярость.

— Бей, бей! Вперед! Да здравствует король! — кричали они, полосуя саблями мятежников…

— Вперед! Ради Бога, вперед! — взывал маркиз, чувствовавший, что силы оставляют его, и не хотевший умереть неотомщенным.

Кавалерия опять бросилась к ретраншементам.

— Смелей, братья! — крикнул Стефан, каждым ударом кладя кого-нибудь на месте.

Истребители храбро выдержали натиск, но на этот раз роялисты были неудержимы. Они перескочили укрепления, и завязалась рукопашная. Бунтовщики, однако ж, отступали очень туго, едва заметно.

У одного из первых домов местечка Стефан де Монбрен, Жан Ферре, Пастурель и еще человек десять около двадцати минут сдерживали натиск; вокруг них образовалась баррикада из убитых вышиной до пояса. Между тем королевские войска уже заняли местечко. Истребители, совершенно растерявшись, в ужасе начали бежать.

Битва давно была проиграна и местечко взято королевскими войсками, а начальники Истребителей не переставали биться, удивляя неприятеля таким мужеством и твердостью.

Наступила, однако, минута, когда всякое сопротивление сделалось невозможно. Стефан понял это, шепнул несколько слов Ферре, и они вдруг, все разом перескочив через груду тел, пробились сквозь ряды неприятеля, не дав ему опомниться, и исчезли в узеньких, извилистых улицах Нессона.

Борьба была кончена; королевские войска остались победителями, хотя победа очень дорого им стоила. Правда, около четырех тысяч крестьян легли на месте, остальные разбежались, чтобы никогда больше не соединяться, и великая война Истребителей в Лимузене была кончена; но мятежники славно отомстили за себя.

По желанию маркиза де Кевра его отнесли в тот дом, который так упорно защищали бунтовщики.

Его внесли в довольно большую комнату, окна ее были разбиты, мебель поломана, а на полу валялось несколько трупов.

Посредине стояли на коленях возле обезображенного ружейным выстрелом трупа две женщины с опущенными на лицо вуалями и молились. По костюму убитого можно было почти наверное узнать Стефана де Монбрена; судорожно сжатая рука еще держала эфес длинной шпаги.

Маркиз сразу узнал сестру и дочь.

На его искаженном от страдания лице появилась страшная улыбка; знаком велев положить себя на разостланный на полу матрац, он велел всем уйти, кроме де Фаржи. Женщины, увидев его, поднялись и подбежали к маркизу. Он сделал знак сестре отойти и с трудом обернулся лицом к дочери:

— Наконец-то я нашел вас!.. — глухо прошептал он и грозно спросил: — Сохранилась ли честь моего имени?

— Монсеньор!.. — сквозь слезы тихо произнесла девушка.

— Ах! — горько продолжал маркиз. — Неужели и в минуту моей смерти вы не покоритесь?

Граф де Фаржи, пристально посмотрев на стоявшую на коленях, плакавшую девушку, взял ее руку, которой она не отнимала, не сознавая сама, что делает.

— Маркиз, — сказал он, опускаясь возле нее на колени, — благословите ваших детей, которые скоро будут соединены.

Девушка быстро откинулась в сторону, бросив на него раздирающий душу взгляд.

— Я все знаю, — едва внятно шепнул он ей на ухо, — ваш муж умер или должен быть умершим, — многозначительно прибавил он. — Никогда больше он не явится.

Аббатиса, молча, сложив руки, горячим взглядом, казалось, молила племянницу.

— Ну что же, дочь моя? — чуть слышно обратился к ней маркиз. — Вы не отвечаете?

— Смелее, мадмуазель, — с невыразимой нежностью шепотом подбодрил ее граф, — облегчите смерть старику. О, клянусь вам, я так буду любить вас обоих, — с намерением подчеркнул он, — что когда-нибудь вы простите мне, может быть, что я заставляю вас принять мою любовь!

Девушка с глубокой благодарностью взглянула на него и едва внятно промолвила, целуя руку отца:

— Ваши дети ждут вашего благословения.

— Да благословит вас Бог! — тихо проговорил старик. Лицо его озарилось радостной улыбкой, и он умер.

— Поднимите голову, мадам! — воскликнул граф де Фаржи, обращаясь к своей невесте. — Клянусь вам еще раз над телом вашего отца: вы теперь графиня де Фаржи; вы будете счастливы и уважаемы всеми!

Через неделю они обвенчались. Свадьба была совершенно тихая; это объяснялось трауром невесты и политическими событиями.

Война Истребителей окончилась в Лимузене, но еще год продолжалась в Перигоре, Керси и Аженуа.

В числе вождей мятежников никогда больше не слыхали имени Стефана де Монбрена.

Все считали его убитым при Нессоне.

Самым знаменитым вождем теперь был какой-то капитан Ватан.

Луиза де Фаржи, слыша это имя, всякий раз бледнела. Граф наклонялся к уху жены, говорил ей шепотом несколько слов, и она успокаивалась и ласково ему улыбалась.

Чуть меньше семи месяцев спустя после свадьбы графиня де Фаржи умерла, дав жизнь дочери.

Накануне смерти она сняла с шеи четки, благословленные папой, которые достались ей от матери, и отдала их одной из своих служанок, пользовавшейся полным ее доверием, присоединив к этому какое-то поручение, о котором даже муж ее ничего не знал.

Граф де Фаржи сдержал слово, данное матери ребенка: он воспитал девочку с той нежностью, на которую способны только отцы и влюбленные.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Утонченные

ГЛАВА I. Как жили в замках в 1620 году от Рождества Христова

В начале семнадцатого века существовал древний феодальный замок, взгромоздившийся, как орлиное гнездо, на самую вершину холма; у подножья его, по берегам Сены, ютились кокетливые домики деревни Аблон, лениво глядясь в прозрачную воду реки.

Замок этот, постепенно разрушаемый временем, Ришелье и крестьянами, в 1793 году окончательно был разрушен Черной бандой, и теперь от него никаких следов не осталось.

Он назывался замком Мовер.

Деревня Аблон принадлежала ему, и ее жители были вассалами его владельца, графа дю Люка.

Граф был ревностный протестант; его отец, верный товарищ Генриха IV, сопровождал его во всех походах, но после отречения короля уехал к себе в Мовер и больше не показывался при дворе.

Он гораздо дороже ценил свою веру, нежели почести и выстроил в Аблоне протестантскую церковь, куда гугеноты каждую неделю целой процессией сходились слушать проповедь. Теперь ничего подобного не существует.

Но в 1620 году от Рождества Христова все было по-иному. Никто не мог думать, чтоб когда-нибудь случилось что-то подобное, хотя уже готовились втихомолку великие события.

Бурбоны были новым родом, многими поколениями отдаленным от корней великого дерева Капетингов.

Вступление на престол Генриха IV так часто и ожесточенно оспаривалось всеми, что ему пришлось завоевать собственную корону и заставить признать законность своих прав.

По какой-то роковой случайности единственной поддержкой монархических принципов в этих критических обстоятельствах были именно те самые протестанты, сущность учения которых вела к тому, чтоб создать противников трону; поколебав основы католицизма, они внесли таким образом республику в самый центр королевства, не вассалкой, а скорее повелительницей, которой принадлежало право проповедовать свободу мысли, превозносимую в наше время, — свободу, которую тогда каждый мог применять к делу со своей точки зрения и которая тогда стала не только несчастьем для королевской власти, но вскоре и коренным пороком, червем, подточившим могущество и дома Бурбонов, и всего государства.

Понял ли страшную опасность своего положения молоденький Людовик XIII, дрессировавший с любимым фаворитом де Люинем сорок в Тюильри? Или всю жизнь действовал под влиянием религиозных чувств и бессознательной любви к церкви? Сказать трудно. Как бы то ни было, но, достигнув совершеннолетия, он сейчас же выказал желание покончить с гугенотами. Он забыл короля Наваррского, чтоб только быть благочестивейшим королем. Знать, с которой Бурбоны стояли почти наравне, не могла заставить себя склониться перед ними и покориться им. Ее буйная независимость, некоторое время сдерживаемая железной рукой Генриха IV, под слабой, нетвердой рукой регента и молодого короля быстро подняла голову.

Начались беспрерывные мятежи. За криками «Да здравствует король!» у всех скрывалась одна цель: захватить власть в свои руки, свергнуть короля и править его именем.

Франция переживала мрачные, критические минуты; на ее счастье явилась новая личность на политическом поприще. По протекции Марии Медичи, помирившейся с сыном, в королевский совет был принят епископ Люсонский.

Это явилось прелюдией к кардиналу Ришелье, к абсолютной монархии Людовика XIV.

Корнелю исполнилось четырнадцать лет. Через год один за другим должны были родиться Лафонтен, Мольер и Паскаль. Занималась заря нового века.

В один четверг в конце июля 1620 года уголок земли между замком Мовер, Сеной и деревней Аблон являл собой живописнейшую картину.

Наступил вечер. На колокольне замка пробило семь; по реке, сплавляя лес, плыли, распевая и лениво растянувшись на бревнах, судовщики; их тихонько несло течением к Парижу.

По деревенской дороге лихо скакал солдат, любезно улыбаясь вышедшим поглазеть на него бабам; целые толпы ребятишек бежали по обеим сторонам его лошади. Он остановился у трактира с еловой веткой вместо вывески; его приветливо встретила хозяйка, красивая бабенка лет тридцати пяти, румяная, загорелая, с немного сильно развитыми формами.

По склону холма медленно взбирались пастухи; они вязали шерстяные чулки и поглядывали за стадами коров, коз и баранов, возвращавшихся с пастбища под надзором взъерошенных рыжих собак со стоячими ушами.

Подъемный мост замка был опущен, у входа с гербами графов дю Люков стоял высокий, худощавый, уже пожилой человек со строгим, холодным лицом, в ливрее; на шее у него висел на золотой цепи медальон с гербом.

Это был, по всей вероятности, мажордом. На поклон каждого проходившего пастуха он отвечал легким жестом руки и записывал входивший в ворота скот, считая по головам.

Солнце спускалось над горизонтом, озарив ярко-красным светом верхушки деревьев и величественно скрываясь в золотисто-пурпурных облаках.

Необыкновенное умиротворение навевала на душу эта простая, спокойная картина.

Когда скот весь вошел в ограду замка, мост подняли, и почти вслед за тем прозвонил колокол, призывавший к ужину.

По патриархальным обычаям того времени слуги ели вместе с господами.

В огромной столовой замка стоял большой стол. На стенах были висели оленьи рога, шкуры разных животных и старинные портреты улыбающихся дам и нахмуренных кавалеров, почерневшие от времени.

Сквозь разрисованные стекла стрельчатых окон едва проникал свет.

Над главным местом стола был раскинут балдахин; голландского полотна скатерть покрывала ту часть, где сидели господа и где стояли фарфор и массивное серебро; в серебряных канделябрах горели восковые свечи; простые темные фаянсовые приборы прислуги расставлялись прямо на столе, без скатерти; перед каждым возвышалась кружка с вином и лежал огромный, аппетитный ломоть хлеба.

И в кушаньях была разница: слугам подавались просто приготовленные блюда, хотя большими порциями, а господам — самые изысканные.

Войдя в залу, все молча встали каждый у своего места. Прислуга вышла той дверью, которая вела со двора; потом отворились высокие двустворчатые двери с тяжелыми портьерами по правую и левую стороны комнаты и явился тот самый мажордом, который пересчитывал скот у крыльца замка; следовавший за ним слуга громко назвал: господина графа дю Люка, графиню дю Люк, мадмуазель Диану де Сент-Ирем и его преподобие Роберта Грендоржа.

Граф Оливье дю Люк сел посредине, графиня — справа возле него, мадмуазель де Сент-Ирем — слева; затем на одном углу стола — его преподобие Роберт Грендорж, на другом — мессир Ресту, мажордом.

Потом вошли несколько человек слуг, вставших за креслами господ.

Роберт Грендорж прочел короткую молитву, и все сели ужинать.

Граф Оливье был красивый, стройный, изящно сложенный мужчина лет тридцати двух, с открытым взглядом больших, огненных черных глаз, с тонкими, правильными чертами, ослепительно белыми зубами и несколько чувственным ртом; темные волосы, по тогдашней моде уложенные спереди на прямой пробор, падали локонами по плечам, придавая еще более симпатичности прекрасному лицу графа. В его физиономии был только один недостаток: какая-то странная неуверенность и в то же время почти жестокая решительность.

Жанне де Латур де Фаржи было за двадцать пять, а на вид ей казалось едва семнадцать. Она была миниатюрна, нежна, с золотистыми волосами и большими голубыми глазами, в которых выражалось неизъяснимое счастье, когда она смотрела на мужа; хорошенький ротик открывался только для ласковых слов и милой улыбки; вся ее фигура дышала необыкновенной чистотой, в каждом невольно вызывая восхищенное почтение. Она была католичка и приняла протестантство, выйдя замуж.

Семь лет прожив с графом дю Люком и имея от него прелестного сынка, которого они оба боготворили, Жанна так же страстно любила мужа, как и в первый день свадьбы.

Мадмуазель де Сент-Ирем представляла резкий контраст с графиней.

Это была красавица лет двадцати трех, высокая, с поступью богини, с негой в каждом движении, бледная, черноглазая, с волнами черных кудрей по алебастровым плечам; упоительный голос ее мог, когда она хотела этого, заставить всю кровь отлить от сердца у того, к кому она обращалась; лукавые глаза как-то особенно глядели сквозь длинные бархатные ресницы, когда девушка говорила с кем-нибудь.

Диана была странное существо.

Ее, круглую сироту без всякого состояния, почти из милости воспитывали в одном монастыре с Жанной де Фаржи. Жанна еще молоденькой девочкой горячо и искренне привязалась к ней; ее влекло к этой несчастной, одинокой красавице. Выйдя из монастыря, чтоб сделаться женой графа дю Люка, она поставила непременным условием, чтоб Диана была на ее свадьбе, а затем не хотела уже больше и расставаться с ней. Диана отвечала дружбой на дружбу, умела хорошо говорить о своей признательности и совершенно завладела доверчивой подругой.

У мадмуазель де Сент-Ирем был единственный родственник — ее брат Жак, красивый молодой человек, несколькими годами старше ее. Чем он жил — неизвестно. Он был беден, как и сестра, а между тем то ходил голодный и чуть не оборванный, то начинал пригоршнями сыпать золото. Самые закадычные его друзья считали Жака ходячей загадкой.

Хотя граф Оливье принял его к себе в дом с распростертыми объятиями, граф де Сент-Ирем, как его все называли, очень редко бывал у дю Люков. И муж, и жена чувствовали к нему какую-то необъяснимую антипатию; графиня всегда внутренне дрожала, увидев его, точно это было какое-нибудь пресмыкающееся.

Они, конечно, никогда не показывали ему своих чувств, но Жаку и самому было как-то не по себе у них. Чувствуя ли нерасположение графа и графини или потому, что его предупредила сестра, только он стал ходить все реже и реже и наконец совсем перестал показываться.

О его преподобии Грендорже мы еще будем говорить в свое время.

Обед прошел тихо, молчаливо; только изредка хозяева обменивались с гостями какой-нибудь любезностью. Слуги, привыкшие к строгому соблюдению дисциплины в доме, тоже молча ели и пили.