ГЛАВА I. Как несколько путешественников случайно встретились в гостинице «Олений Рог» и что из этого вышло

Вторая половина шестнадцатого века была для Франции, пожалуй, самой тяжелой эпохой в ее истории. Различные войны, и междоусобные и религиозные, едва не истребили французскую нацию. Несколько раз страна была на краю гибели; только гений Генриха IV спас ее. Гигантскими усилиями ему удалось возродить ее и возвратить ей прежнее положение в Европе, которым она пользовалась до Генриха II, этого театрального короля, не сумевшего сделать ничего лучше, как дать убить себя на каком-то глупом турнире. Он два года царил в Париже, который купил за наличные деньги, торжественно отрекшись перед тем от кальвинизма.

Лига, лишенная главных своих вождей, погибала. Тридцать лет государство наслаждалось миром. Вдруг ни с того ни с сего поднялась так называемая Жакерия — народное восстание, самый ужасный бич всякой страны, Жакерия, повторяющая события двухвековой давности, когда пламя народной войны полыхало по всей Франции.

Генриху IV выпало нанести последний удар умиравшим средним векам, дав народным правам первенство над правами знатных вассалов и уничтожая сословные различия ради национального единства.

До него первое основание этому уравнению положил Людовик XI из эгоизма и кровавой тирании, а после — Арман Дю Плесси, кардинал Ришелье, продолжал это гигантское дело частью из личного честолюбия, частью в интересах абсолютной монархии.

Несмотря ни на какие старания королей, многочисленные разбойничьи шайки, опустошавшие самые богатые провинции в мрачную эпоху нашего рассказа, никак не могли быть истреблены. Они только видоизменялись, приноравливаясь к обстоятельствам. Их вожаки выбирались наугад, ловили рыбу в мутной воде, служили тем, кто лучше платил, а чаще всего воевали из личных выгод под драгоценным предлогом действия в интересах общего блага.

Эти шайки появлялись под разными названиями, но все носили один характер; наконец, появились так называемые Опоздавшие, или Истребители.

Это были настоящие Жаки, не скрывающие своей Жакерии!

Они хвастались своим происхождением и делали то же, что и их предшественники, не церемонясь в выборе средств.

Вскоре их шайка разрослась до полутора тысяч человек, охватила многие провинции и наконец превратилась в целую пятитысячную армию, отлично вооруженную, с прекрасной дисциплиной и опытными вождями. Начавшись во имя справедливости и законной обороны, это восстание неизбежно приняло потом наступательный характер и служило источником различных жестокостей.

Король Генрих IV хотел сначала ограничиться мягкими мерами, но это только усилило смелость Истребителей; тогда он перешел к более энергичным действиям, и Истребителям пришлось если не сложить оружие, то думать только об обороне.

Всякое восстание, которому приходится рассчитывать единственно на свои собственные силы и бороться в одиночестве посреди общего равнодушия, чувствует себя нравственно побежденным, а за этим вскоре следует и полное его подавление.

Вот в каком положении была Жакерия Истребителей в начале нашего рассказа.

Восемнадцатого июня 1595 года, часу в седьмом вечера, к гостинице, стоящей на перекрестке двух дорог, на полпути между Гурдоном и Сальвиаком, в одно время подъехали верхами два путешественника. Они прибыли с двух противоположных сторон, закутанные в широкие плащи и в надвинутых на лоб шляпах с большими полями, бросая друг на друга исподлобья далеко не дружелюбные взгляды.

— Эй, хозяин! — одновременно крикнули оба, остановившись у дверей.

Явился хозяин, маленький человечек с румяным лицом, умевший во всем угождать посетителям и в случае надобности заставить уважать себя. Он подошел с самой медовой миной, держа шляпу в руках. На его вопрос, заданный самым мягким голосом, не собираются ли господа остановиться у него переночевать, путешественники отвечали утвердительно, отрывистым, повелительным тоном. Хозяин с разными обиняками, но все тем же медовым голосом, объявил им, что именно сегодня никак не может исполнить их желания, хотя в любое другое'время готов отдать в их распоряжение весь свой дом.

Путешественники переглянулись, как бы советуясь. Один из них подъехал вплотную к маленькому человечку, схватил его за шиворот и швырнул на середину дороги. Затем оба путника соскочили с лошадей, без дальних околичностей бросили ему под нос поводья, крикнув: «В конюшню!» — и вошли в гостиницу.

— Ну, пусть пеняют на себя! — прошептал хозяин гостиницы, оставшись один. — Я свое дело сделал.

— Маглуар! Маглуар! — крикнул он и, велев выбежавшему поджарому слуге взять лошадей, медленно вошел в дом.

В большой, низкой комнате, пропитанной запахом дыма и освещенной чадившей лампой в три рожка да пылавшим огнем очага, перед которым жарились дичь и мясо, сидели только двое крестьян за бутылкой и стаканами. Хозяйка, проворная молоденькая особа лет восемнадцати, с лукавым и живым лицом, хлопотала около очага и бранила слуг, беспрестанно бегавших с блюдами и тарелками на верхний этаж по лестнице, находившейся в глубине комнаты.

Едва путники вошли, хозяйка покраснела, словно пион, сделала испуганное движение и с минуту стояла в замешательстве, теребя край передника. Путешественники между тем уселись в противоположных концах комнаты, спиной к очагу, подняв до самых глаз воротники плащей. Крестьяне только взглянули на них исподлобья и спокойно продолжали прерванный разговор. В это время вошел хозяин.

Гостиница «Олений Рог», бывшая прежде совсем захудалым заведением, при мэтре Грипнаре просто преобразилась и ныне процветала. Но хозяина это не удовлетворяло: он стремился уехать в Париж и открыть там дело.

Муж и жена быстрым шепотом перемолвились о чем-то, затем она направилась к тому из вновь прибывших, который сидел справа, а хозяин — к тому, что слева, стараясь рассеять мрачное облако, вероятно навеянное на его красноватое лицо словами жены.

В эту самую минуту у крыльца послышался топот нескольких лошадей, лай собак и крики.

— Черт их всех возьми! — пробормотал хозяин, отходя опять к дверям.

Но его чуть не сбили с ног человек семь молодых охотников в великолепных костюмах. Они ворвались в комнату вместе со сворой гончих, поднявших такой лай, что невозможно было двух слов разобрать. В конце концов собак уняли, и их хозяева потребовали вина и ужин.

Ответа хозяина гостиницы все еще нельзя было расслышать за их восклицаниями и смехом.

— Господа, — удалось ему наконец возвысить голос, — я в отчаянии, но мне решительно нечего подать вам.

Жаркое у очага так ясно противоречило его словам, что сначала посетители опешили от ответа хозяина, но затем кинулись на несчастного, собираясь хорошенько его отделать.

Он отбивался изо всех сил, защищая готовившийся ужин, хозяйка размахивала суповой ложкой направо и налево, молодежь, то смеясь, то угрожая, старалась завладеть жарким.

Это был настоящий содом.

Вдруг раздался такой пронзительный свист, что и осаждающие, и осажденные разом умолкли и точно остолбенели.

На нижней ступеньке лестницы показался человек среднего роста, с фигурой атлета, целым лесом рыжих волос на голове, с лицом, напоминавшим бульдога и ястреба, но с выражением до некоторой степени силы и власти на этом лице. Он был в потертом, заплатанном крестьянском платье.

— Эй! — крикнул он. — Кого здесь убивают? Все обернулись в его сторону.

— Жан Ферре! — вскричали разом охотники. — Смерть Истребителю!

И, столпившись посреди комнаты, они схватились за шпаги.

Он продолжал хладнокровно стоять на лестнице.

— Боже Всевышний! — иронично сказал он. — Вы слишком шумите, господа вельможи, в таком месте, куда бы вам не следовало и заглядывать! Вы хотите съесть ужин Истребителей? Увидим! А прежде не угодно ли вам спрятать шпаги?!

Из толпы охотников вышел один.

— Нам не угодно спрятать шпаги, — надменно заявил он, — здесь гостиница, и за деньги каждый имеет право спрашивать себе что хочет… Вот тебе деньги, плут, — прибавил он, бросив кошелек хозяину, — и давай нам ужин!

Владелец гостиницы попятился.

— А, так-то! — произнес Истребитель. — Мне очень жаль вас, господин граф дю Люк, я вам не желал зла. Вы-то добрый вельможа.

— Не отставайте, господа! — призвал граф. — Если случай отдает нам в руки этого негодяя, не стоит упускать его!

Охотники бросились вперед, но в эту самую минуту Бог весть откуда выскочили человек двадцать Истребителей, которые мигом окружили их и обезоружили.

— Что прикажете делать, командир? — обратился один из Истребителей к Жану Ферре.

— Сколько их, О'Бриен? — холодно поинтересовался тот, не двинувшись с места.

— Семеро, да восемь человек слуг, связанных в конюшне.

— Прекрасно! Повесить всех, господ над слугами: всякому почет по заслугам!

Он повернулся и хотел уйти наверх. Один из двух путешественников, о которых мы говорили раньше, встал и подошел к Истребителю.

— Ферре! — очень спокойно позвал он его. — На одно слово.

Предводитель Жаков удивленно обернулся.

— Кто ты? — спросил он.

— Смотри, — отвечал путешественник, отбросив плащ так, что только Ферре мог видеть его лицо.

— Хорошо! — проговорил Ферре. — Что тебе нужно?

— Жизнь этих людей.

Наступило мертвое молчание. Незнакомец наклонился к Ферре и шепнул ему несколько слов.

— Пожалуй! — громко согласился наконец Истребитель.

— Господа, вы мои пленники. Даете вы мне слово не пытаться бежать, пока я не решу вашу участь?

— Даем, — засмеялся граф дю Люк, славный малый лет тридцати восьми, — если вы отдадите нам шпаги, которые мы клянемся не пускать в ход, и если вы согласны, чтобы мэтр Грипнар подал нам ужин… Если же нет — мы не согласны!..

— Отдайте им шпаги! Слышите, мэтр Грипнар? Я приглашаю этих господ ужинать. Граф дю Люк, возьмите ваш кошелек. Господа, я полагаюсь на ваше слово.

Охотники поклонились.

По знаку Жана Ферре Истребители сейчас же ушли, и в комнате остались только охотники, двое крестьян, продолжавших свой разговор, и двое путешественников, из которых один стоял возле предводителя Жаков.

— Пойдемте! — пригласил его последний, тронув незнакомца за плечо.

— Ступайте, я иду за вами, — заверил его тот. Они поднялись наверх и исчезли в темноте.

ГЛАВА II. О том, как полезно слушать разговор охотников после выпивки

Войско Истребителей, как мы уже говорили, отличалось хорошей организацией, им командовали прекрасные офицеры, но не было талантливых генералов — вернее, там все хотели быть генералами. Истребители нуждались в вожде, который принадлежал бы к высшему классу общества и был бы знаком с воинским искусством; вожаки Истребителей хорошо знали этот недостаток своей армии и прилагали все усилия, чтобы исправить положение.

Но ни дворянство, ни среднее сословие не хотели вести войну себе во вред, входя в соглашение с Жаками, цель которых состояла в уничтожении привилегий этих классов и в достижении равных с ними прав в отношении почестей, должностей и богатств государства. Мягкие меры короля не привели ни к чему, и он решил повернуть круче.

Ходили смутные слухи, будто бы из Парижа послан лазутчик с поручением переговорить с властями в трех восставших провинциях — Лимузене, Перигоре и Сентоже и будто многочисленное войско, быстро идущее против мятежников.

Необходимо было как можно скорее нанести решительный удар, пока королевская армия еще не успела дать сражение.

В тот вечер, которым начинается наш рассказ, предводители Жаков провинции Лимузен, сосредоточив в окрестностях сильные отряды, собрались на военный совет в гостинице «Олений Рог», велев хозяину никого не впускать после заката солнца.

Но мы видели, что случилось.

После ухода Жана Ферре охотники разразились бранью в его адрес и досадовали, что сами сунули головы в петлю. Решив, однако, что сделанного не изменишь, они хотели отдать должное винам и ужину.

— Одно только меня интригует, — заметил граф де Ланжак, — что это за таинственная личность там, в углу, закутанная в плащ?

Охотники пытались расспросить хозяина, но он отвечал, что и сам впервые видит этого человека и не успел еще обменяться с ним и парой слов. Посмеявшись над осторожностью мэтра Грипнара, охотники вскоре забыли о таинственном путешественнике. Он не принимал участия в происходившем. Во время начинавшейся было драки хозяйка случайно или нарочно встала перед ним так, что никто его не заметил.

Он уже несколько минут тихо беседовал с ней, пока охотники ужинали, но вдруг одна фраза из их разговора заставила его замолчать и прислушаться.

— Вы с ума сошли, де Сурди! — вскричал дю Люк. — Никогда маркиз де Кевр не согласится отдать в монастырь свою единственную дочь.

— А между тем в будущий четверг она примет постриг в монастыре урсулинок в Гурдоне. Все вокруг только об этом и говорят.

— Странно!

— Такая богатая!

— Так хороша собой!

— И молода… едва шестнадцать лет!

— Но что же, однако, послужило этому причиной?

— Всякое говорят; но есть, конечно, и более определенные слухи.

— Расскажите! Расскажите! — закричали со всех сторон.

— Помните только, господа: за что принял, за то и выдаю, — сказал граф. — После смерти сына, убитого при Арке, маркиз де Кевр полностью отдался воспитанию дочери и перенес на нее всю свою любовь. Он ревностный католик, как вы знаете, и в одну из осад попал в руки гугенотов, собравшихся его повесить. Какой-то гугенотский офицер вступился за него и спас маркиза, рискуя собственной жизнью. Это был бедный провинциальный дворянин Ги де Монбрен. С этого дня маркиз и Монбрен не расставались, уехали вместе в Гурдон и жили в большой дружбе, несмотря на разницу в состоянии. Монбрен стал заведовать имениями де Кевра и удвоил их доходы. У Монбрена был сын — Стефан, красавец и человек благородного сердца. Он и Луиза де Кевр были тогда детьми — ему лет десять, ей лет пять, их воспитывали вместе, как брата и сестру. Потом они полюбили друг друга, и маркиз одобрял эту любовь; его мечтой сделалось поженить их. В одном только расходились друзья: в религиозных вопросах. Ревностный католик де Кевр и горячий гугенот Монбрен часто спорили, но споры всегда кончались мирно. Стефан между тем стал молодым человеком и поступил на военную службу поручиком. Ему пришла пора ехать в полк; маркиз экипировал его. Луизе тогда было четырнадцать лет, Стефану — девятнадцать. Конечно, они поклялись друг другу в вечной любви, и Стефан уехал. Прошел год, молодые люди переписывались. В это время король произнес свое отречение от веры и вошел в Париж. Маркиз де Кевр был назначен губернатором Лимузена, и все изменилось. Религиозные споры между друзьями возникали все чаще и становились сильнее. Маркиз говорил, что если уж король отрекся, то и Монбрен может бросить свою проклятую ересь. Монбрен не соглашался. Кончилось полным разрывом, поправить который было уже невозможно. Вы знаете страшный характер маркиза; тут он перешел всякие границы и до того преследовал своего прежнего друга, что довел его до отчаяния, и тот умер, проклиная его. В это время вернулся ничего не подозревавший молодой Монбрен и явился к маркизу. Между ними произошла страшная сцена, и сын бывшего друга де Кевра был позорно выгнан из замка, в котором больше не показывался.

— Это плохо! — заметил дю Люк. — Стефан не спустит подобной обиды.

— Он ведет теперь какую-то таинственную жизнь, ни с кем не видится, и никто не знает, что он делает.

— Это плохо кончится, — изрек де Ланжак.

— Да, — продолжал де Сурди, — все боятся, и я в том числе, как бы Монбрен не попал в какую-нибудь скверную историю.

— А что же девушка? — спросил дю Люк.

— А как она могла противиться отцу? Она горевала, плакала и наконец покорилась, поклявшись, что ни за кого другого не выйдет. Но отец решил иначе, он выбрал ей другого жениха, молодого, богатого, красивого. Это чудо света зовется де Фаржи, он бригадир королевской армии и любим королем. Маркиз устроил все это, не посвящая в подробности дочь, и только дней десять тому назад хладнокровно объявил ей, что она должна готовиться встречать жениха, который вскоре приедет. Девушка ничего не ответила, но на другой же день убежала из дома и явилась в монастырь урсулинок, к своей тетке, аббатисе. Никому не известно, что она ей говорила, но тетка горячо приняла ее сторону, и девушка на днях примет постриг.

— Вот жалость-то, господа! Право! Ну, а что же маркиз?

— Маркиз заявляет, что предпочитает скорее видеть ее монахиней, нежели женой гугенота.

— Ventre de biche!1 Он истый католик!

— Что до меня, так мне очень жаль и жениха, и невесту, — заключил дю Люк.

— Какого жениха?

— Во-первых, Монбрена.

— О нем нет ни слуху ни духу.

— Тем хуже! Значит, затевает какую-нибудь злую штуку. Он злопамятен и энергичен.

— А бедный граф де Фаржи?

— О, его мне не жаль. Сам навязался.

— Навязался? — удивился дю Люк. — Ему предложили жениться на прелестной молоденькой девушке, и он, разумеется, не стал отказываться, как на его месте поступил бы любой. О нем все отзываются как о честном человеке, он тут ни в чем не виноват. Разве его вина, что девушка любит другого? Ее отец должен был предупредить его, а не заставлять играть такую незавидную роль.

— Это правда! Он нисколько не виноват! — подтвердили охотники.

Таинственный путешественник встал и подошел к ним, сняв шляпу и опустив воротник плаща.

— Граф дю Люк, — обратился он к нему, очень вежливо и низко поклонившись, — позвольте поблагодарить вас за то, что вы приняли мою сторону, не зная меня. Я — граф Гектор де Фаржи.

Охотники встали и раскланялись.

— Извините, господа, — продолжал он, — что я невольно слышал ваш разговор, но он подсказывает мне, по крайней мере, как я должен поступить.

Молодые люди, застигнутые врасплох, смутились. Дю Люк нашелся первым и, улыбаясь, извинился за резко высказанную правду, но прибавил, что графу необходимо было знать ее.

Граф де Фаржи полностью с этим согласился и на вопрос дю Люка, неужели он поедет после этого в замок, отвечал утвердительно.

— А вы знаете, где вы? — шепотом спросил его дю Люк.

— Знаю.

— Окрестности оцеплены. Вас не пропустят.

— Никто, кроме вас и ваших товарищей, не подозревает о моем присутствии здесь, — ответил де Фаржи.

— А эти двое крестьян?

— Они за меня. Далеко еще до Гурдона?

— Около четырех миль.

— На хороших лошадях можно доехать за какой-нибудь час.

— Так вы едете?

— Сейчас же.

По его знаку крестьяне вышли.

— Уверены ли вы в них? — повторил дю Люк.

— Они мне преданы душой и телом и, кроме того, заодно с мятежниками. Еще раз благодарю вас, господа, и прощайте. Я не сомневаюсь, что все вы — верные слуги короля.

— Вы сами видели, что здесь произошло.

— Да, видел. До свидания, мы еще увидимся.

— Когда?

— После узнаете, — произнес де Фаржи, выразительно улыбнувшись.

Через несколько минут на улице послышался топот удалявшихся лошадей.

На лестнице показался Жан Ферре; остановившись на последней ступени, он оглядел комнату и подошел к охотникам.

ГЛАВА III. Кого Истребители выбрали своим вождем

Лестница внутри нижней залы гостиницы «Олений Рог» запиралась небольшой дверью; в верхней зале, над которой возвышался чердак с соломенной крышей, было по три окна с каждой лицевой стороны; вся обстановка ее состояла из большого дубового стола, скамеек по стенам и буфета с посудой.

За столом сидело человек тридцать в крестьянском платье, вооруженных с головы до ног; перед ними стояло множество обильных, изысканных блюд; они ели и пили с большим аппетитом.

В углу залы было прислонено к стене тридцать мушкетов; возле открытого окна, одного из двух средних, стоял часовой с ружьем у плеча; он ел, не спуская глаз с улицы, на подоконнике стояли тарелка, бутылка и стакан и лежал хлеб.

Здесь находились начальники Истребителей, собравшиеся для совещания. К чести мэтра Грипнара надо сказать, что он охотно обошелся бы без доверия, которым удостоили его эти люди, но у него не было выбора. Когда Жан Ферре вошел к ним с незнакомцем, они поднялись со своих мест.

— Сидите, успокойтесь! — сказал он. — Все кончено.

— Что же такое было?

— Пустяки. Несколько знатных господ хотели насильно захватить в свое распоряжение гостиницу, но я заставил их притихнуть. Одного моего слова было достаточно.

Все опять уселись, не спуская, однако, глаз с незнакомца. Жан Ферре поклонился ему, сняв шляпу.

— Вы можете сбросить плащ, — почтительно предложил он, — здесь скрываться не надо — все преданные люди.

Незнакомец сбросил плащ и шляпу.

— Мсье Стефан! — вскричали Жаки.

— Да, господа; Стефан де Монбрен, друг, явившийся по вашему зову, — спокойно отвечал незнакомец.

Начальники радостно столпились около него.

Стефан де Монбрен был молодой человек лет двадцати двух, с красивой, горделивой наружностью, высокий, стройный, с изящными манерами; на нем был черный бархатный костюм, длинная рапира и два пистолета у пояса и легкая кираса, без которой в то смутное время никто не обходился. Резкие черты лица выражали неутомимую энергию и железную волю; черные глаза с открытым выражением горели магнетическим блеском; усы были кокетливо закручены кверху, подбородок прикрывала эспаньолка.

В эту минуту он был спокоен и бледен. На приглашение отужинать он откровенно признался, что целый день ничего не ел, выехав с восьми часов утра, чтоб не опоздать к назначенному времени.

Жакам очень понравилась его открытая манера. Он чокнулся со всеми и выпил за уничтожение привилегий, равенство и правосудие.

Но внимательный наблюдатель заметил бы, что он играет роль. Конечно, он не скрывал от себя важности того, на что шел; он, дворянин, бросил вызов дворянству, безвозвратно порвал с ним всякие отношения и пристал к инсургентам не зря, а после долгих размышлений, взвесив все страшные последствия своего поступка. Но внутренне он страдал от этого, так как не чувствовал ни убеждения, ни надежды, ни желания успеха. Он, может быть, не смел и себе самому признаться, что им руководила исключительно одна страсть, дошедшая до отчаяния.

Один Жан Ферре подметил внутреннюю борьбу молодого человека и посматривал на него со злобной, насмешливой радостью. Долго они разговаривали, распивая вино, но Жан Ферре не забывал, зачем они собрались.

— Любезные товарищи и сообщники, — призвал он к вниманию, постучав по столу рукояткой своего кинжала, — теперь, когда ужин окончен, приступим к делу.

Истребители мигом оттолкнули тарелки и стаканы и приготовились слушать вожака лимузенских инсургентов.

— Не стану говорить об успешном ходе нашего восстания, — начал он, — вы все ему храбро содействовали и знаете, каких блестящих результатов оно достигло. Начатое несколькими бедными крестьянами, оно широко развернулось и охватит скоро, надеюсь, всю Францию. Мы сила, на которую правительство принуждено обращать серьезное внимание. Но до сих пор мы имели дело со слабыми, плохо вооруженными, плохо управляемыми отрядами, которые нетрудно было победить и рассеять. Теперь же против нас не одно оружие, но и знание. Король добр, он сначала признавал справедливость наших требований и давал полную свободу действий; но его обманывает окружающая знать, по ее настояниям он высылает против нас войско; мы становимся лицом к лицу со старыми, опытными солдатами и искусными генералами, борьба будет не на жизнь, а на смерть. Мы должны или умереть, или победить. Я убежден, что мы победим, но нам нужен вождь, один вождь, которому мы бы повиновались, который направлял бы нас. Ведь как ни справедливо наше дело, что мы такое? Бедные крестьяне без всякого образования, мы умеем только беззаветно жертвовать собой, но не в состоянии составить толковый план. Мы, конечно, не отступим, прольем всю свою кровь, до последней капли, но надо, чтобы это принесло пользу делу. Для этого нам нужно выбрать вождя не из своей среды, потому что он должен управлять нами один, а мы — беспрекословно слушаться даже его знака, а когда наступит время говорить с посланцами короля, он должен суметь поддержать нас, отстоять словами наши права, добытые кровью. На последнем собрании вы уполномочили главных начальников трех провинций выбрать вам этого вождя, обещая заранее принять выбор и поклясться в повиновении.

Все взглянули на Монбрена, слушавшего с серьезным вниманием.

Жана Ферре в эту минуту нельзя было узнать — так он воодушевился. Он выглядел как настоящее олицетворение народа, такого сильного, терпеливого, так простодушно сознающего, чего он стоит, и после веками пережитой тяжелой борьбы, едва выйдя из пеленок, заявляющего наконец свои права на место в обществе, в котором до сих пор был парией.

— Да, да! Клянемся! — вскричали Жаки. — Где же этот вождь?

— Вот он! — произнес Жан Ферре, указывая на Монбрена.

— Да здравствует Монбрен! — с фанатичным энтузиазмом воскликнули Жаки.

— Господа, — сказал, поднимаясь, Монбрен, — будьте осторожны; дело ваше не забава, а серьезная, жестокая борьба, в которой надо или умереть, или победить.

— Мы умрем или победим!

— Вы ведь знаете меня? Ведь я сам дворянин, следовательно, принадлежу к тому классу, который вы проклинаете.

— Да, да!

— Значит, между нами нет никаких недоразумений. Вы знаете, что меня только ненависть побудила принять опасную честь, которую вы мне предлагаете?..

— Это нас не касается, — перебил Жан Ферре, — мы хотим знать одно: принимаете вы над нами начальство или нет?

— Принимаю с одним условием: чтоб вы поклялись мне в беспрекословном повиновении.

— Клянемся, клянемся!

— Хорошо; теперь я ваш начальник; вам нечего бояться, хвала Всевышнему! Мы скоро так объясним наше дело сторонникам короля, что они должны будут серьезно принять во внимание наши предложения. А теперь, товарищи, — он возвысил голос, — клянусь быть вам верным и служить вашим интересам, которые делаются и моими также, рискуя даже своей жизнью, до тех пор, пока вы сами не освободите меня от слова, которое я свободно даю вам здесь.

Истребители отвечали криками бешеной радости; они давно знали Монбрена и были уверены в том, что на него можно положиться.

— Будьте готовы, — прибавил молодой человек, — я скоро сообщу вам мой план действий. Позаботьтесь, чтоб у вас к этому времени было довольно боевых припасов, чтоб оружие было в порядке; скоро все это вам понадобится. Жан Ферре, О'Бриен и Пастурель будут моими адъютантами; через них я буду передавать свои приказания.

Монбрен еще раз провозгласил тост за уничтожение привилегий и успех дела и чокнулся с начальниками.

— Уезжайте теперь, — произнес он, — меньше чем через сутки вы услышите обо мне.

Еще раз поклявшись в верности, Истребители спустились на улицу через окно, по висевшей веревочной лестнице.

Молодой человек тихо сказал несколько слов Ферре, тот сейчас же сошел вниз и минут через десять вернулся.

— Ну что? — спросил Монбрен.

— Все устроилось. Мсье дю Люк — прекрасный господин; моя жена выкормила его сына, которому теперь уж шесть лет; мне жаль было бы, если бы с графом случилось несчастье. Я просил, чтоб он дал слово хранить нейтралитет во время войны, что бы ни случилось. Он и остальные господа дали это слово, и я позволил им ехать. Они уехали.

— Хорошо! А тот господин, который приехал вместе со мной?

— Какой господин? Я никого не видел. Монбрен на минуту задумался.

— Берегись мэтра Грипнара, — предупредил он. — Это хитрая лисица; или я сильно ошибаюсь, или он играет двойную роль.

— Не посмеет… — протянул Ферре.

— Бедный глупец! — проговорил Монбрен, насмешливо улыбнувшись и пожимая плечами. — Знаете ли вы, кто этот господин, уехавший так, что его никто и не заметил? Это граф Гектор де Фаржи, чрезвычайный комиссар его величества в провинции Лимузен. Помните, друг мой Жан Ферре,

— он ласково хлопнул по плечу озадаченного Истребителя

— что мы все должны видеть и слышать.

— Я буду помнить, — отвечал тот глухим голосом.

— Хорошо, а теперь едем; нам ночью будет дело. И они вышли из комнаты.

ГЛАВА IV. Как Истребители овладели городом Гурдоном и что из этого вышло

Гурдон, теперь просто большая деревня, живописно расположенная на берегу реки Бле, в конце XVI века был прелестным городком; сюда свозилась большая часть товаров провинции Лимузен; он отличался упорством и гордостью своего дворянства, а главное — чудотворным образом святого Амадура, к которому сходились на богомолье, и громадной шпагой, висевшей в церкви аббатства и принадлежавшей, говорят, паладину Роланду, который нанизывал на нее сарацин и махом перерубал горы язычником.

Дней пять или шесть спустя после описанных нами происшествий город Гурдон, всегда очень рано вечером стихавший и пустевший, был в необыкновенном волнении.

Улицы, площади, перекрестки кипели народом и солдатами, расположившимися биваком на открытом воздухе.

Всюду стояли форпосты и аванпосты; караулы расставлены были даже за стенами города. В городскую ратушу беспрестанно поступали эстафеты, и оттуда рассылались бесчисленные приказания командирам расположенных на разных позициях войск.

Самая ратуша походила на крепость, так она была вооружена.

Накануне утром в город приехал губернатор, монсеньор маркиз де Кевр, с многочисленным блестящим штабом. Сейчас же отправившись в ратушу, он сообщил старшинам королевские грамоты, которые, вероятно, были очень важны, потому что у старшин жалобно вытянулись лица, когда они выслушали их; некоторые даже побледнели.

Никто, однако, кроме присутствовавших на совете, не знал, в чем дело.

Два часа спустя стали понемногу прибывать войска; вскоре в городе стояло уже более трех тысяч человек кавалерии, пехоты и артиллерии.