Искушение ночи

Байрон мрачно уставился на столешницу.

– Как вы думаете, от этого можно умереть? Помолчав, доктор Меррик ответил:

– Не знаю, ваша светлость. Такое возможно, если вы будете проводить очень много времени на солнце и в ожоги попадет инфекция. То же самое было у вашего двоюродного деда. Однако он не умер. Вероятно, это довело его до безумия, но не убило.

Когда доктор снова заговорил, Байрон заметил нетерпение, которое врачи приберегают для строптивых пациентов.

– Нет никаких оснований полагать, что с этой болезнью и вашим богатством нельзя прожить долгую счастливую и плодотворную жизнь. Если предпочитаете, чтобы она свела вас с ума, винить можете только себя самого.

Байрон посмотрел ему в глаза. Врач сник, пробормотав «ваша светлость», но выражение лица у него не изменилось.

Байрон покачал головой.

– Жизнь отшельника – да, такой жизнью я могу наслаждаться. Доброй ночи, доктор Меррик. Уже поздно. Комната для вас давно готова, а вы так и не отдохнули. Скажите мне, когда пойдете навестить леди Викторию. А пока всего хорошего.

Врач чопорно поклонился и оставил Байрона наедине с его черными мыслями.

Тьма и свет, каждый со своей болью. Сны о беге, иногда со страхом падения, иногда со сжигающим душу ужасом преследования чего-то, что потеряно. И сквозь дымку – его голос без слов, без тела, зовущий ее, смеющийся над ней, но всякий раз, когда она, спотыкаясь, добиралась до того места, где он был, голос исчезал.– Где он? Где он?

– Видимо, у нее небольшой жар. Ничего удивительного после того, что с ней случилось.

– Тише, милая.

– Беспокоиться не о чем. Давайте лекарство постоянно, и все будет хорошо.

– Выпейте-ка вот это.

– Где он?

– Скоро жар спадет. Организм часто реагирует на травму таким образом, – сказал врач, закрывая за собой дверь «комнаты единорога».

Байрон поморщился и тут же пожалел об этом. Лицо по-прежнему болело. Холодный компресс не помог.

– Будем надеяться. А ушибы?

– Опухоль на голове начинает спадать, а сломанная лодыжка постепенно заживает. Бог даст, через два месяца она не будет даже прихрамывать.

– Слава Богу, – пробормотал Байрон, но в его голосе было больше горечи, чем благодарности. Это была такая несправедливость, все случившееся с ней, что он не мог чувствовать ничего, кроме возмущения.

Доктор Меррик снял очки и протер их носовым платком.

– Она все время зовет кого-то, ваша светлость.

По лицу Байрона было видно, что он прекрасно понимает кого, хотя он не высказывал прямых предположений.

– Я знаю, – коротко проговорил Байрон. Он не входил в «комнату единорога» с тех пор, как миссис Пибоди в первый раз сообщила, что Виктория на короткое время пришла в сознание.

Врач вздохнул и снова водрузил очки на нос, потом закинул голову, чтобы посмотреть в лицо Байрону.

– Вам следует все время держать холодные компрессы, ваша светлость.

– Да. Я знаю, – повторил Байрон. – Благодарю вас, доктор Меррик. Миссис Пибоди пошлет за вами, если вы понадобитесь до утра.

– Да, да, – пробормотал врач, все еще рассматривая лицо Байрона. Потом слегка покачал головой и пошел, шаркая, вниз по лестнице к спальне, которую для него приготовили.

Как только врач удалился, Байрон прислонился к двери. Изнутри доносился гул голосов. Непрерывный словесный поток миссис Пибоди и неуверенные ответы Энни. Но совсем другой голос хотелось услышать Байрону, тот, который в последний раз прозвенел четко, отвергая его и все, что он предлагал. «Тогда не будет никакой недели!»

Мог ли тот же самый голос, полный ярости и желчи, быть тем смятенным, хриплым голосом, который звал его сквозь навеянные опиумом сны? Байрон покачал головой. На этот вопрос он не находил ответа. Не теперь, когда боль лица проскальзывала в его мысли, расплавляя их прежде, чем они успевали принять форму. Он знал только, что не может ответить на ее зов. Когда жар спадет и снотворное перестанет затуманивать ей голову, она снова отвергнет его, так же решительно и яростно, как сделала это в первый раз. Однако не застанет его врасплох. Нет уж.

Лицо у него горело, огонь перекинулся в сердце. Байрон закрыл глаза. Он сделает все, чтобы Виктория никогда больше его не увидела.

Кошмары липли лохмотьями к кровати, когда Виктория наконец открыла глаза. В комнате было темно, и она не сразу поняла, где находится. У нее остались смутные воспоминания о встревоженных слугах, об убеленном сединами старце с задумчивым лицом, о теплом крепком бульоне с чем-то горьким, что прогоняло боль, но погружало ее в сны, полные сумятицы. А до того толчок, от которого она покатилась по склону насыпи. И лицо Рейберна, когда она вырвалась.

Она сбросила одеяло, оттолкнула от себя обернутые в ткань кирпичи и позволила блаженно-прохладному ночному воздуху ласково прикоснуться к обнаженному телу. При любом движении в голове у нее пульсировало, в правой лодыжке и бедре чувствовалась боль, но голова была ясной, хотя и тяжелой после сна, а глаза, привыкшие к темноте, различали смутные очертания, более темные тени и угольно-серые пятна, которые она пыталась собрать в своих воспоминаниях о комнате.

И тут оно явилось. Движение, которое она скорее почувствовала, чем услышала или увидела в самом темном углу комнаты. Она напрягала зрение, но темнота поглощала все. И, тем не менее, среди запахов камфары, лампового масла и золы в камине ей почудился запах сандалового дерева.

– Рейберн! – выдохнула она. – Вы пришли?

Что-то произошло в темноте, какое-то движение, едва уловимое, и наступила тишина. Некоторое время Виктория прислушивалась, затаив дыхание. Но ничего не было, кроме тяжелой тьмы, давившей на нее. Викторию стало клонить в сон, но прежде чем погрузиться в его манящее забвение, она услышала вздох и шепот:

– Я ничего не мог поделать.

Рассвет нашел Байрона в пещере его спальни. Изнурение и боль заставили его, в конце концов, уступить назойливым увещеваниям миссис Пибоди, и он дошел, шатаясь, до апартаментов Генри, якобы чтобы отдохнуть. Однако, раскинувшись на кровати, он не мог уснуть. Лицо горело, несмотря на холодную мокрую салфетку, которую он приложил, но еще больше его мучили мысли. Они жужжали в голове, как осы.

Зачем он пошел туда? Рейберн собирался зайти к ней только на минутку, так он обещал себе, пока Виктория спит, чтобы она ничего не узнала. Но мгновение превратилось в минуты, минуты – в час. Она очнулась и позвала его.

Эта мысль вызывала у него волну чего-то неописуемого, какое-то странное чувство, от которого все в нем гудело от напряжения, а в голове стучало. Она узнала и позвала его по имени, а он... ничего не сделал. Он был не в состоянии отвечать. Что бы он мог сказать? «Да, я здесь, но вы видите меня в последний раз». А если бы она спросила, почему он здесь, почему она никогда больше его не увидит, что бы он ответил? Солгал? При одной мысли об этом ему становилось дурно. Но правды он никогда больше не скажет. Одного раза достаточно. «Честность детей – вещь опасная», – с горечью подумал он. Но, по крайней мере, она удержит его от повторения урока, выучить который когда-то было довольно трудно.

Был темный, разрываемый ветром день, дождя хватило только на то, чтобы расшевелить форель, но не на то, чтобы удержать мальчиков в доме. Всего два месяца оставалось до поступления в закрытую школу – дорога, которой, по воле судьбы, пойдет лишь один из них, – поэтому Байрон и Уильям Уитфорд выжимали все, что могли, из своих последних свободных дней. Болезнь Байрона проявилась давно, Уилл привык к необычности своего соседа и лучшего друга и знал, что этот облачный день дает им одну из последних возможностей поиграть вместе на открытом воздухе.

Сколько раз Байрону хотелось рассказать Уиллу о настоящей природе своей болезни! Но его удерживали воспоминания о предупреждениях матери и нянь. Хорошо, что он так ничего и не сказал, потому что этот летний день доказал, что признание в своей тайне стало смертью его невинности.

Укутанный до самого носа, в шляпе с широкими полями, Байрон пошел за Уиллом к их любимому месту на ручье и уселся под широкими ветвями старого дуба. С полчаса они играли в рыболовов, а когда дело не увенчалось успехом, начали резвиться в ручье. Бродили по колено в воде, швыряли камешки, бросали палки – кто дальше. Байрон держался в тени дуба, то и дело посматривая на небо, но никаких признаков, что облака рассеются, не было. Наконец мальчики улеглись на сырой траве и начали болтать о своих планах и надеждах на школу, ругая слепоту своих родителей, настаивающих, чтобы каждый пошел по отцовским стопам – Байрон в Итон, а Уилл в Хэрроу. Они не заметили, как уснули.

Байрон проснулся от боли. Пока он спал, тень от дерева передвинулась, вышло солнце, обожгло половину его лица, икры и даже ступни. Он закричал от боли, разбудив друга, и пока Байрон пытался объяснить, путаясь в словах, Уилл все шире и шире раскрывал глаза, с ужасом глядя на Байрона. А потом бросился наутек.

Конюх нашел Байрона, свернувшегося в клубок у подножия дуба, лицо у него превратилось в сплошной волдырь, он едва мог открыть рот, чтобы заговорить, ноги болели, идти он не мог. Когда Уилл уехал в Хэрроу, а в Итоне начались занятия, Байрон еще не поправился, но это его уже не волновало. Он сообщил матери, что намерен получить образование дома, несмотря на специальные предосторожности, на которые Итон согласился. У матери не хватило духу отказать ему, и она наняла лучших преподавателей.

Байрон никогда ни слова не сказал о том, что произошло между ним и Уиллом, но эта рана кровоточила. В течение следующих десяти лет они с Уиллом встречались раз пятьдесят на танцах и за обедом во время перерывов между семестрами. Уилл старался не смотреть ему в глаза, ускользал в дальний угол комнаты и делал вид, что погружен в оживленный разговор с какой-нибудь деревенской матроной или юной барышней. Пару раз Байрон поймал Уилла на том, что тот смотрит на него с непроницаемым видом, но больше они никогда не разговаривали. Даже когда Уилл обручился с Шарлоттой Литтлвуд, на которой хотел жениться Байрон.

Поступил ли он глупо? Этот вопрос Байрон задавал себе в тысячный раз. Не принял ли он слишком близко к сердцу потрясение, испытанное каким-то мальчишкой? Но ведь Уилл не был «каким-то мальчишкой». Он был самым близким другом Байрона, без всяких вопросов принимал все странности в его поведении, пока не увидел его обгоревшее лицо. Если самый близкий друг детства прореагировал на его болезнь с таким отвращением, чего ждать от всех остальных?

Особенно от Виктории, которая ничего не приемлет, не проверив, не оценив, не разложив все по полочкам.

Но все же он не мог выбросить ее из головы. А когда погрузился в сон, она снилась ему всю ночь.

Глава 18

Когда Виктория проснулась во второй раз, в окна «комнаты единорога» струился свет, и она снова была укутана в одеяла до подбородка. Она долго лежала, глядя на полог, не в силах пошевелиться.

Свет и тихое немелодичное позвякивание, доносившееся от камина, сказали ей, что Рейберна в комнате нет, и Виктория не смогла подавить разочарование. Его присутствия, его голоса – она ведь слышала голос? – было достаточно, чтобы она поверила хотя бы на мгновение, что он ее прощает. Прощает за что? Она не сделала ничего дурного, только уехала, она не нарушала никаких границ, которые он нарушал постоянно. Но все же воспоминание о его искаженном лице содержало в себе ответ. Она причинила ему боль.

Однако он устремился за ней. Она ухватилась за этот факт. Он устремился за ней, несмотря на их спор и свое отвращение к солнцу. Ощущение вины пронзило Викторию. Кто-то привез ее в замок. Это мог быть только Рейберн. Нашел ли он свою шляпу? Пострадали ли его глаза? Придет ли он к ней еще раз?

Ответов на эти вопросы Виктория не знала. С внезапной решимостью она сбросила с себя все одеяла, оставив лишь одно, и вздрогнула, ощутив боль в голове и лодыжке.

Мгновение спустя появилась миссис Пибоди.

– Нет, нет, нет, милая, вам нельзя вставать! – запротестовала она.

Мочевой пузырь требовал своего, и Виктория сообщила об этом домоправительнице. Через пять минут она снова лежала в постели, на этот раз одетая в ночную рубашку, опираясь на изголовье кровати. Миссис Пибоди вызвала доктора и стала суетиться возле Виктории, так что та не могла понять, насколько болит у нее голова от удара, а насколько от домоправительницы. Но ни слова не сказала, потому что понимала – старуха желает ей добра, круги у нее под глазами свидетельствовали о долгой бессонной ночи, проведенной возле нее, Виктории.

Доктор пришел, когда Виктория по настоянию миссис Пибоди доедала жидкую овсяную кашу. Виктория не любила каши, а в это утро у нее вообще не было аппетита, и она с облегчением положила ложку, когда в комнату вошел врач.

Это был, как она и думала, серьезный белобородый человек, которого она смутно помнила со вчерашнего вечера. Он велел миссис Пибоди выйти, после чего попросил Викторию нагнуться, чтобы осмотреть опухоль у нее на голове.

Он осторожно ощупал ее и кивнул:

– Мои предположения оправдались. Опухоль рассосалась. Рана неглубокая, почти наверняка без трещин. Поболит еще несколько дней. – Он проницательно посмотрел на нее поверх дужек очков. – Голова не кружится, миледи? Никаких затруднений с памятью, с движениями, речью?

– Мне не разрешают вставать с постели, но, насколько я понимаю, никаких сложностей нет, – ответила Виктория, ошеломленная его деловитостью.

Врач хмыкнул.

– А теперь давайте посмотрим лодыжку.

Он размотал повязку, снял лубки, которые поддерживали ее, но не пытался согнуть, лишь осторожно сжал. Виктория стиснула зубы от боли. Врач удовлетворенно кивнул и снова забинтовал ногу.

– Нет сомнений, миледи, что она не сломана, – продолжал он. – Простая трещина, еще шесть недель ногу придется бинтовать, а потом будете ходить, словно ничего и не было. Впредь остерегайтесь падать с лошади.

– Весьма признательна вам за совет, – сухо отозвалась Виктория. Врач деловито пощупал ее лоб:

– Жар еще есть, но скоро пройдет. Если будет очень больно, миссис Пибоди даст вам капли с опиумом.

Виктория содрогнулась, вспомнив преследовавшие ее ночные кошмары.

– Уверена, капли не понадобятся.

– Тогда вы можете сегодня утром двигаться чуть больше, но ходить не пытайтесь еще месяц. Две недели с палочкой, а потом можно будет снять повязку.

Он похлопал ее по руке, встал и собрался уходить.

– Подождите, – окликнула его Виктория, когда он был уже у двери, – как... как глаза у герцога?

Врач оглянулся, на его морщинистом лице отразилось удивление.

– С глазами у его светлости все в порядке.

– Могу ли я узнать, где он сейчас?

– Надеюсь, что спит, миледи, – ответил доктор. – Учитывая обстоятельства, он чувствует себя неплохо. Но он так же упрям, как его двоюродный дед.

И прежде чем Виктория успела задать следующий вопрос, врач ушел.

Байрон знал, что в конце концов ему придется посмотреть в зеркало, но никак не мог заставить себя сделать это. Он сидел, сгорбившись, в кресле в своей конторе рядом с камином, положив на пульсирующее лицо холодную салфетку. Он с удовольствием швырнул бы салфетку в огонь, но без нее стало бы еще хуже.

Как он будет выглядеть, когда все заживет? Он с содроганием вспомнил лицо деда – на коже не осталось ни дюйма без шрамов, даже уши и нос были изуродованы. В этом случае Байрон превратится в настоящего изгоя и не сможет появляться в обществе. Всю жизнь он проведет в полном одиночестве, в Дауджер-Хаусе.

Даже если на этот раз лицо не сильно пострадает, нет никакой уверенности, что это не произойдет в следующий раз. Он должен смириться со своим отшельничеством. И если не останется выбора, одиночество не будет казаться таким мучительным.

Рейберн послал этого проклятого доктора собирать свои пластыри и припарки. Доктор всю жизнь посвятил изучению двоюродного деда Байрона и считал Байрона как бы своей собственностью. Доктор Меррик добрый, ему не чуждо сочувствие, но все его уколы и эксперименты бесполезны, как и рецепты множества врачей, которые пользовали Байрона, и герцогу иногда хотелось его придушить. Достаточно и того, что он страдает такой болезнью, а тут еще приходится иметь дело с человеком, который находит в ней неиссякаемый источник удовольствия.

Байрон считал, что вправе сердиться на Викторию. Не сбеги она от него, прихватив его шляпу, когда он пытался ей помочь... Но Байрону казалось, что это судьба, как всегда, посмеялась над ним, послав ему Викторию.

С Викторией все будет хорошо, утешал себя Байрон. Доктор Меррик заверил его в этом. Даже если Байрон никогда больше не увидит ее, его совесть перед ней будет чиста. Он не причинил ей зла. Уилл, Шарлотта, Летиция... Господи, почему все хорошее бежит от него? Байрон закрыл глаза и попытался уснуть, но сон долго еще не шел к нему.

– Расскажите мне подробно о старом герцоге, – попросила Виктория, глядя на подъездную аллею и дальше – на кучку коттеджей, которая была деревней, и на обугленный остов кузницы. Миссис Пибоди умоляла ее не вставать с постели, но читать Виктория не могла, раскалывалась голова, и она чувствовала, что сойдет с ума, если проведет еще час, глядя на гобелен с единорогом, в то время как домоправительница будет вязать и клохтать над ней. Особенно если учесть, что мысли у нее все время блуждали по лабиринту темных коридоров в поисках человека, который скрывался в их глубине.

Виктория доковыляла до окна с помощью домоправительницы и села на диванчик, встроенный в стену, положив ногу на каменное сиденье напротив. Из окна виден был холмистый ландшафт.

– А что конкретно вас интересует, миледи?

– Не знаю. – «Все, что могло бы отвлечь меня от мыслей о его потомке». Виктория тряхнула головой, гоня прочь эту мысль. – Расскажите о нем и о матери Энни.

Позвякивание спиц миссис Пибоди стихло.

– Ну, милая, – произнесла домоправительница, немного помолчав, – ведь я уже вам все рассказала, а то, что осталось, мне не след рассказывать. Не думаю, что от этого кому-то будет вред, но как-то нехорошо болтать о покойном. Впрочем, если миледи желает...

– Желаю.

– Полли прислуживала в комнатах. Вроде бы я вам об этом говорила.– Говорили.

– Ну, значит, так... Думаю, ее заветной мечтой тогда было стать горничной, которая прислуживает в гостиной. Она не надеялась выйти замуж, потому что была дурнушкой. А уж с тремя младшими братьями ей вообще не на что было надеяться. К тому же она туго соображала. Но при этом была добрая.

– Почему же герцог обратил на нее внимание? – спросила Виктория.

– Ах, милая, все было не так, как вы думаете. Старый герцог привозил себе для развлечения девушек из деревень и из Лидса. Полли стала за ним ходить после того, как та, которую он привез из Лондона, уехала. Они с Полли болтали часами, полубезумный старик и придурковатая деревенская девушка. Впрочем, он оказался не таким уж сумасшедшим, а она не такой уж придурковатой.

Пораженная необычной откровенностью домоправительницы, Виктория посмотрела на миссис Пибоди, сидевшую у камина с вязаньем, забытым на коленях.

– Они любили друг друга?

Домоправительница покачала головой:

– Не знаю, можно ли назвать это любовью. Не мое это дело, и все тут. И герцог, и Полли были одиноки и хорошо понимали друг друга. Когда появилась малышка Энни, а Полли через пару месяцев умерла, его светлость следил за тем, чтобы о девочке заботились как следует.

– А Энни знает, кто ее отец? Миссис Пибоди пожала плечами:

– Никто не делал из этого тайны, хотя его светлость ничего об этом не говорил. Он был неразговорчив. Но незадолго до смерти он беседовал с Энни. Я не спрашивала у нее, что он сказал. Не мое это дело.

Миссис Пибоди погрузилась в молчание, а Виктория снова стала смотреть в окно, размышляя о владельцах Рейберн-Корта.

Глава 19

В этот ранний час свет, проникавший через выходящее в парк окно, был очень слабый, но Виктория наслаждалась им. Как будто прикосновение лучей могло вызвать воспоминание о другой, более нежной ласке, как будто их тепло могло заменить жар вожделения – тело к телу...

Под ней простиралась терраса, а еще ниже – запущенный парк, по которому она бродила всего три дня назад. Виктория пыталась забыть обо всем этом. Ее глаза были устремлены на щеголеватого круглого дрозда, но как бы она ни старалась сосредоточиться на наклоне маленькой серой головки, на прикосновении солнца к трепещущим перьям, мысли ее неизменно устремлялись во мрак дома, к тому, кто скрывается в нем. Все кончено, повторяла она снова и снова, но все в ней против этого восставало.

Голова у Виктории больше не болела, если только не трогать ее и не поворачивать слишком быстро, и ей казалось, что голова окутана множеством покровов, отделяющих ее от мира, делающих все вокруг нереальным. Виктория откинулась в кресле-каталке. Миссис Пибоди сказала, что каталкой пользовался старый герцог. Виктории казалось, что она все еще чувствует исходящий от кресла запах этого старика, смесь выдохшегося опиума, камфары и упадка, въевшегося в ивовые прутья, словно для того, чтобы напомнить ей, что даже это ей не принадлежит.

– Миледи!

Виктория оторвала невидящий взгляд от окна и увидела в дверях Энни с письмом в руке.

– Миледи, это вам. – Горничная подошла к Виктории и подала письмо. – Я могу позвать миссис Пибоди, чтобы она прочла его вам.

– Это ни к чему, – успокоила ее Виктория.

На конверте был почерк матери, и пальцы Виктории невольно впились в это маленькое доказательство того, что остальной мир еще существует за пределами стен Рейберн-Корта.

– Вам еще что-нибудь нужно? Позавтракать? Почитать?

– Нет, Энни, спасибо.

Энни торопливо вышла. Некоторое время Виктория смотрела на письмо. Скоро, очень скоро она последует по дороге, которую проделало это послание, обратно в Рашворт. Скоро она сменит сны наяву Рейберн-Корта на обычную череду деревенских званых вечеров, а потом ее ждет очередной сезон в Лондоне. Всего два дня назад она говорила о своем решении отказаться от прежнего образа жизни, но теперь за это уже не стоило бороться. Повседневные привычки за долгие годы укоренились. Гораздо легче плыть по течению. И вообще – за что стоит бороться?

Она вскрыла письмо, заметив, что почерк у матери стал еще более неуверенным.

«Моя бесценная доченька, как обстоят дела на севере? Сегодня утром я забыла, что ты уехала, и пошла навестить тебя, но Джек напоминает мне о таких вещах, он очень славный мальчик.

Сегодня я гуляла в саду. Я пишу тебе из беседки, которая стоит у пруда. Джек здесь, со мной – он не хочет оставлять меня одну в эти дни, милый мальчик. Мои головные боли вернулись и стали хуже прежнего, но ты не волнуйся обо мне. Джек говорит, что ты улаживаешь кое-какие дела, хотя я совершенно не понимаю, какие дела ты можешь уладить.

Пожалуйста, приезжай домой, когда сможешь. Я вдруг обнаружила, что соскучилась по тебе.

Твоя любящая мамочка».

Виктория нахмурилась. Это письмо было еще более странным, чем предыдущее. К Виктории вернулось ощущение нереальности. За пределами замка могло вообще ничего не быть, и ее предстоящий отъезд станет броском во тьму.

Байрон стоял в тени дверного проема. Оттуда он видел только светлую макушку Виктории над изгибом кресла-качалки, ее руку, лежавшую на подлокотнике, и лист бумаги, который она держала. Светлые гладкие волосы и белая рука, походившая на увядающую лилию. Сердце у Рейберна болезненно сжалось.

Он знал, что ему нужно уйти. Он не мог приблизиться к ней – потому что в окна струился солнечный свет, потому что лицо все еще болело и было изуродовано множеством рубцов и волдырей. Но он не пошевелился. Он просто стоял и смотрел, секунды превращались в минуты. Виктория не двигалась, даже пальцем не шевельнула, и Байрон подумал, что она спит.

В коридоре послышались шаги, и он отошел в сторону, пропуская Энни. Виктория повернула голову, когда девушка вошла. Ее лица Байрон не мог видеть за высокой спинкой плетеного кресла.

– Я пришла узнать, не нужно ли вам чего-нибудь, чаю или подушку под ноги.

– Нет, Энни. Можете идти.

Голос у нее был спокойный, но Байрон почувствовал в нем какую-то отчужденность.

Энни вернулась к нему и поспешила уйти, а он снова остался один в дверях. Долгое время Виктория сидела, словно застыв. Потом макушка ее исчезла из виду. Затем исчезла рука, и Байрон понял, что она обхватила лоб ладонями.

Нужно было либо уйти, либо заговорить. И он заговорил.

– Леди Виктория, моя славная Цирцея. – Он не думал о том, что скажет ей, нежность вырвалась как вздох.

Послышался шорох.

– Да?

Вопрос прозвучал тихо и неуверенно.

– Нам надо поговорить.

– О нашей сделке? Я нарушила условия договора, и поэтому мое присутствие здесь нежелательно. Прошу прощения, что причиняю вам неудобства. Как только буду в состоянии отправиться в путь, немедленно уеду.

– Нет. – Это слово сорвалось с его губ прежде, чем он успел остановить его.

– Извините?

– Нет, – повторил он. Голос его прозвучал хрипло. – Вы не уедете. Договор был бы нарушен, если бы я сказал, что вы провели эти две ночи не так, как я желал. Но ничего подобного я не говорил. Так что договор остается в силе.

– Но я ушла и покалечилась.

– Вы пытались уйти. Но не ушли. Договор не нарушен.

Воцарилось молчание. Наконец она заговорила:

– Почему, Рейберн? Почему вы не хотите меня отпустить? Сейчас я не гожусь для вашей постели. – Голос ее был тонким и звенел, как стекло.

Байрон нахмурился и вздрогнул, кожа на лице натянулась.

– Вероятно, потому, что я к вам привык. Потому что вы мне нужны, сколько бы времени у нас ни осталось.

Снова наступило молчание.

– Не могли бы вы встать так, чтобы я вас видела? Сердце у Байрона сжалось.

– Нет. Вы больше не увидите меня до отъезда.

Голова Виктории исчезла за спинкой кресла. Рейберн услышал, что она плачет.

Он готов был броситься в комнату, схватить ее в объятия, заверить, что ей никогда, никогда больше не придется плакать.

Но солнце немилосердно лилось через окно, солнце, которое сожгло его лицо, солнце, которое покажет его таким, каков он есть, чудовищем, покрытым шрамами, уродом. И Рейберн не шевельнулся. Он стоял в нерешительности, его хриплое дыхание смешивалось с тихим плачем Викторий. Это было невыносимо. Рейберн круто повернулся и двинулся по коридору в спасительную темноту.

Рейберн не знал, сколько прошло времени, прежде чем он оказался в спальне апартаментов Генри – комнате без окон. Он пришел в нее неосознанно, ему было все равно куда идти, он просто бродил по бесконечным извилистым коридорам, и они привели его сюда. В комнате была дегтярная тьма, но Байрон знал, что он стоит в одном шаге от секретера и в трех больших шагах от кровати.

Рейберн нашел лампу. На мгновение рука его замерла, прежде чем он заставил себя опустить ее и сомкнуть пальцы на коробке спичек, который всегда лежал у него наготове. Он зажег лампу и долго смотрел на пляшущее пламя, а затем поднял глаза и встретил свое отражение.

От половины лба и почти до подбородка его лицо представляло собой воспаленную маску, в рубцах, как будто по нему протащили головню, и волдыри сгрудились вокруг глаз. Но сами глаза не изменились, они смотрели на него влажно. Влажно... Он удивленно поднес к щеке дрожащую руку и отдернул влажные пальцы. Соленые слезы все еще жгли не заросшую плоть, но боль тонула в удивлении. Он не помнил, когда плакал в последний раз. Не из-за Летиции, не из-за Шарлотты, даже не из-за Уилла. Тогда негодование и боль так туго свились в его груди, что ему казалось, будто его вырвет, но он не пролил ни единой слезы.

Господи, что же с ним сделала эта женщина?

Кто она?

На камине не было часов, а часы Виктории унесли вместе с остальной одеждой в начале недели, но она и так знала, сколько времени прошло после захода солнца. Лишь смутное сияние оставалось вокруг каминного экрана, и дом погрузился в тишину. Лампа у ее кровати была привернута; не в том она находилась настроении, чтобы чтение могло ее развлечь.

От сильной усталости комната виделась смутно, а тени по углам принимали странные пляшущие очертания, но боль в лодыжке и голове не мешала ей уснуть. Виктория закрыла глаза, загипнотизированная красными пятнами, просвечивающими сквозь веки, и звуками ветра, гуляющего среди плоских крыш и башен замка. Ее усталый ум придавал пятнам форму, то было наполовину воображение, наполовину галлюцинация, а ветер словно доносил обрывки нашептанных воспоминаний – об Уолтере, о пятнадцати годах ее заключения в темнице собственного страха, но больше всего о герцоге.

Она попыталась прогнать их, подумать о чем-то другом, но они преследовали ее.

Виктория не знала, сколько прошло времени, когда поняла, что по ту сторону ее век осталась только темнота. Поняв это, она удивилась и сразу же насторожилась. Она открыла глаза, но в едва различимом свете, исходящем от камина, ничего не могла рассмотреть. И все же она всмотрелась в самый темный угол, где прежде ей почудилось присутствие Рейберна. Но и теперь Виктории показалось, что она вновь различает намек на тень, которую нельзя объяснить пересечением стен.

Некоторое время она просто лежала, глядя на него. На этот раз она поклялась, что первой не заговорит.

Вдруг в камине обломилось прогоревшее полено и расшевелило угли. Виктория вздрогнула. Россыпь искр осветила на мгновение темноту, и этого было достаточно, чтобы тень в углу приобрела смутные очертания, слишком плотные, чтобы быть воображаемыми, и она поняла, что это Рейберн.

– Вы сказали, что никогда больше не встретитесь со мной, – проговорила она прежде, чем успела остановить себя.

– Я сказал, что вы меня больше не увидите. – Его голос, странно грубый, но вполне узнаваемый, пронзил ее.