98. Все в жизни - и "одно и то же", и "наоборот"
      Дальнейшее произошло быстро, - как последние события в жизни. Я вернул Краснеру его книгу, и, поднявшись со скамейки, мы пристали к толпе. Через двадцать шагов случилась витрина магазина "Кукай", а в ней - стеклянная Суббота. Краснер замер на месте, а потом - на том же месте - попытался подпрыгнуть, что у него не получилось по очевидной причине. Получилось другое: набрав в свое грузное туловище двойную порцию воздуха и то перебивая себя, а то наскакивая последующими словами и фразами на предыдущие, он прокричал мне в ухо, что - да! - наконец-то вспомнил: я похож на скульптора, на автора этого манекена, один к одному, - как в "Мадам Тюссо"! Только он не из Грузии, а, наоборот, из Израиля!
      Почему "наоборот", спросил я его, ошарашенный, хотя раньше никого из тех, - в том числе и себя, - кто произносил это слово в таком же странном смысле, я не спрашивал: почему вдруг "наоборот"? Не спрашивал, поскольку на этот вопрос не могло быть ответа. Краснер его имел: а потому, что все в жизни сразу и "одно и то же", и "наоборот"! Удовлетворившись объяснением, я всучил ему телефонную карточку и попросил разыскать скульптора.
      Пока Краснер, едва вместившийся в телефонную будку, разыскивал скульптора среди общих с ним знакомых, я, несмотря на теперь уже типичный английский дождь, не отрывал взгляда от Субботы, переставшей казаться мне по-стеклянному безжизненной, поскольку я думал, будто, поняв почему она мне нужна, я наконец-то ее настиг, и жизнь моя отныне не просто продолжится, а начнется сызнова. Но Краснер оглушил меня тем, что я уже слышал: этот скульптор улетел вчера в Австралию! Надолго, спросил я. И тут, не вылезая из будки, Краснер сообщил мне нечто одновременно знакомое и неожиданное, как одновременно знакомым и неожиданным бывает только страх: может быть, навсегда, потому что у него тут семья, а он улетел с манекенщицей, которую любил еще в Израиле. "Навсегда?!" -- выдавил я из себя еле слышно. А может быть, кстати, и нет, ответил Краснер, потому что второй общий знакомый правда, наоборот, не израильтянин и даже не еврей - сообщил ему другое: будто этот скульптор, отличаясь неубывающим интересом к свежей женской плоти, уговорил свою заезжую шиксу не возвращаться домой, а потрахаться с ним недельку среди австралийских прерий.
      -- Неправда! -- рассвирепел я. -- Она сегодня летит в Израиль!
      Опомнившись, похлопал его по жирному брюху и пролепетал:
      -- Последнее одолжение: узнайте когда вылетает "Эль-Аль".
      99. Каждая голова напичкана противозачаточными средствами
      В специальном отсеке для пассажиров "ЭльЪАль" бросились в глаза длиннобородые хасиды с молитвенниками в руках и гладковыбритые полицейские в черных же униформах, но с автоматами. Полицейские расхаживали взад-вперед с достоинством, - как торжественное обещание оградить пассажиров от террористов, а хасиды раскачивались тоже с достоинством и тоже взад-вперед, - как гарантия, что позже, во время пребывания над облаками, пассажиров не посмеет обидеть Верховный Мастер Террора. Субботы среди них не было, и "ЭльЪАль" улетел без нее...
      Потом я перебрался в беспошлинный бар, расположился спиной к публике, а лицом к зеркалу, заказал полный фужер коньяка, опрокинул его в глотку и стал наблюдать как на моем лице неотвратимо прорастала щетина. Несмотря на громкие голоса, громкую музыку и громкие объявления о рейсах, ничто не отвлекало меня от зеркала, в котором отражался привычный ход времени, продвигавший меня, - как и всех, - к концу. Смотрел я на себя очень долго, пока не провалился в короткий, но знакомый сон. Приснилась сова, летевшая в высоком небе - сперва над зеленым лугом, усеянном белыми быками, как усеян шарами бильярдный стол, а потом над синим морем, гладким, как мемориальная плита. Сова, в конце концов, устала, и, когда море снова перешло в луг, спустилась на жердь со скворечником. Не поместившись в нем, - тяжело, из последних сил, взмахнула грузными крыльями и вернулась в небо. Потом мне почудилось, будто меня разбудил голос раввина Меира: если увидишь этот сон еще раз, подними себя над собой, разбей о колено и начни жить сначала.
      Разбудил рыжий поэт, который просил в Первом салоне деньги, но не получил их: растормошил и крикнул мне в ухо, что скоро на посадку, - Москва начала принимать. А что, спросил я, прошел путч или не прошел? А хуй его знает, воскликнул поэт: главное - принимают! Я сказал ему, что в Москве мне делать нечего, - посижу в этом в баре. Тогда он предложил заработать на этом деньги, поскольку у меня билет в Первом классе: с путчем произошло что-то интересное, и в аэропорт нагрянули заспешившие в Москву люди, а среди них богатая американка, которая предлагает четыре куска за кресло в Первом салоне. Я кивнул головой, передал ему мой билет и обещал половину, если продажей билета займется вместо меня он. Через четверть часа поэт принес мне две с половиной тысячи долларов, сказал, что ему удалось содрать с американки лишнюю тысячу и благословил меня на всю оставшуюся жизнь. Потом принес фужер коньяка и предложил чокнуться с ним.
      -- За что? -- спросил я.
      -- Сейчас скажу! -- рассмеялся он, выпил свой фужер и, вытащив из сумки мегафон канареечного цвета, приложил его ко рту.
      Мегафон сказал, что это - новое стихотворение, которое не успело еще найти ритма... Каждая голова напичкана противозачаточными средствами, а потому в мире утверждаются аллергия к будущему и великая лень. Но этого не достаточно: праздник придет когда мы научимся не помнить и прошлого, которое отравляет нас надеждами и страхами. И будущее, и прошлое заставляют человека кем-то стать: кем-то другим или же самим собой, но лучше, чем есть, - то есть опять же кем-то другим. И это плохо: надо стремиться к тому, чтобы стать никем, надо перестать знать что знаешь и делать что умеешь. Но это так же невозможно, как начать жизнь сначала. Остается только помнить, что никто из нас не создан ради себя, и даже человечество создано не ради себя. И даже мир не создан ради себя. Все существует ради Извечного Существования!
      После короткой паузы поэт вернул мегафон в сумку и снова рассмеялся. Потом выпил и мой фужер, взглянул на часы и сказал, что пора расставаться. И еще раз благословил меня за деньги. В голове моей, как щетина на лице, неудержимо прорастала главная мысль, рядом с которой остальное казалось ничтожным. Вынув из кармана деньги, я протянул ему и их. Поэт отмахнулся и сказал, что столько он не успеет потратить.
      -- Возьми! -- настоял я.
      -- Хорошо, -- согласился он, -- но тогда я верну ей тысячу: она рассердилась, когда я потребовал у нее пять.
      -- Кто? -- не сообразил я, прислушиваясь к шуму, которым сопровождалось прорастание главной мысли.
      -- Фонда.
      -- Еще раз! -- вздрогнул я.
      -- Джейн Фонда! Твое кресло купила артистка.
      Я задумался, но ничего не сказал. Потом спохватился и передал еще поэту кулек с пузырьками Баха:
      -- Возьми и это, может пригодиться.
      -- А что там?
      -- Капли против всего - от отчаяния до оптимизма.
      -- Мне тоже уже не нужно, -- сказал он.
      -- А почему не нужно тебе?
      -- Я подумываю о более сильном средстве! -- ухмыльнулся он и вынул из сумки книгу. -- "Последний исход."
      -- "Последний?"
      -- Последний! -- и дочитал заголовок до конца. -- "Руководство к самоубийству: 100 лучших способов".
      -- Не может быть! -- поразился я тому, что жизнь повторяет мысль раболепно. -- И какой из лучших лучше?
      -- Каждому свое! -- ответил он. -- Я предпочитаю самоубийство в утробе, но про это тут ничего не написано...
      -- Всю прочел? -- спросил я.
      -- Возьми! -- и, протянув мне книгу, ушел.
      100. Безопасней всего кончать с собой в утробе
      Когда поэт почти скрылся из виду, мне показалось, будто я снова вижу себя, - теперь уже от меня удаляющегося. С сумкой через плечо, а в ней мегафон канареечного цвета.
      Под шум прораставшей в голове мысли я стал листать книгу, с каждой новой страницей убеждаясь в том, что, действительно, безопасней всего кончать с собой в утробе: все остальное вдобавок хлопотней. Из 12 финальных инструкций для самоубийц внимание привлекла последняя: "Оповестите о задуманном близких". Ринулся к телефонной будке и позвонил домой. Не было ни жены, ни дочери, ни матери. Ответил себе из Америки сам: "Меня нет, но у вас есть короткое время сказать любые слова", - а после сигнала началась далекая записывающая тишина.
      Сказать мне себе оказалось нечего.
      Стало даже смешно, что люди оставляют друг другу какие-то слова, но стоило мне повесить трубку и прервать свою с собою же связь, - прорастание главной мысли прекратилось: выступила другая мечта, помочиться.
      Я поспешил в сортир, расстегнул ширинку, пристроился к незанятой вазе и заметил на днище большую нарисованную муху. Все вокруг целились своими пенисами в свое насекомое, но мне показалось более драматичным угодить струей в центральную из узких хромированных дырок. Еще не отмочившись, я ощутил, что эта случайная мысль помочиться начала сворачиваться, уступая место прежней, главной, мечте, которая теперь была уже настолько близкой, что спастись от нее становилось невозможно.
      Я сдвинул голову вправо и увидел вялый, как залежавшаяся морковь, половой член, приданный полицейскому. Потом свернул взгляд правее и остановил его на незастегнутой кобуре с пистолетом...
      Вашингтон - Лондон