История моего самоубийства

Тряхнуло сильнее, но испугало другое: настойчиво нарастающее дребезжание. Задрожали зловеще и разбросанные вокруг ящики. По моим расчетам, самолет должен был развалиться от вибрации. Предчувствие катастрофы парализовало меня и лишило сил бежать к людям. Любой из тех, кто находился внизу, оказался бы сейчас родным - даже Гена Краснер, отец и дед моих сыновей. Подумал обо всех с завистью, ибо им предстояло погибать не в одиночку. Но где-то на полях сознания обозначилась мысль, что сегодня - очень подходящий день для того, чтобы согласиться умереть.
      86. Люди везде живут под страхом смерти
      -- Дорогие братья и сестры! Говорит Бертинелли! Извините за фамильярность, но в эту тяжелую минуту...
      На этом у капитана волнение прорвалось наружу, и он закашлялся. Пока Бертинелли прочищал горло, пассажиры понимающе загудели, - все, за исключением старушки с бородавкой в Первом салоне, хранившей молчание из капризности, и Стоуна за гардиной в Посольском, безмолвствовавшего по более веской причине.
      -- Дорогие братья и сестры! -- повторил капитан. -- Напоминаю, что спасательные жилеты находятся под сиденьями, что люди везде живут под страхом смерти, а жизнь есть болезнь, передающаяся половым путем и поэтому завершающаяся, как видите, дурно...
      Пассажиры загудели еще более понимающе.
      -- Не исключено, дорогие мои, -- продолжал Бертинелли, -- что кому-нибудь из вас удастся выжить, но поскольку падаем с очень большой высоты, - как подсказывает опыт, выживет не больше одного. Как правило, выживает мужчина, - и вот к нему у меня такая просьба: не обижайте потом стюардессу!
      Все пассажиры, включая старушку с бородавкой, но исключая Мэлвина Стоуна, переглянулись непонимающе.
      -- Поясняю на примере, -- успокоил всех Бертинелли. -- Когда один из самолетов соперничающей компании стал терпеть крушение, капитан велел стюардессе отвлечь пассажиров от происходящего, и она приступила к стриптизу, предупредив, что с каждой расстегнутой пуговицей у самолета будет отваливаться по детали. Когда она оголилась, дорогие мои, машина рухнула в океан, и - кроме капитана и стюардессы, которые не вправе погибать, - выжил лишь один пассажир. Он подплыл к стюардессе и - вместо того, чтобы согреть ее в ледяной воде - оскорбил хамским заявлением...
      Пассажиры засуетились.
      -- Ты, говорит он ей, - и извините меня за это слово, - ты, говорит, сущая блядь, и шутки у тебя блядские!
      За исключением меня и Стоуна, все обиделись за грубость на пассажира из самолета соперничающей компании. В отличие от Стоуна, однако, я рассмеялся.
      -- И это не все, -- продолжил Бертинелли, -- потому что они втроем выплыли на необитаемый остров. Через месяц грубый пассажир закапризничал, и, буркнув, что не в силах больше выносить разврата, застрелил стюардессу!
      Пассажиры загудели осуждающе.
      -- И это не все! -- объявил Бертинелли. -- Проходит месяц, и пассажир снова разбушевался: довольно разврата! - и, представьте, похоронил стюардессу, не посчитавшись с капитаном.
      Пассажиры осуждали уже и меня: я не переставал смеяться.
      -- И прошел еще месяц! -- сообщил Бертинелли. -- Грубиян стал вопить, что не потерпит разврата, и, схватившись за лопату, выкопал из могилы несчастную стюардессу!
      Я поправился в кресле, набрал воздуха по самое горло и затрясся в хохоте так сильно, что со стороны могло показаться, будто самолет передергивает именно из-за этого.
      87. Оболванивающая непраздничность бытия
      Когда воздух в груди весь вышел, я обмяк, откинулся назад, закрыл глаза и обмер: моя голова на валике подрагивала в уже знакомой зловещей дрожи. Сомкнув веки крепче, я увидел трясущийся лоб Нателы Элигуловой в пикапе. Вибрация в самолете нарастала с парализующей крадучестью неотвратимого конца. Вспомнил слова о человеческом неумении умирать из надгробной речи Залмана Ботерашвили: хотя то были не его слова, а мои собственные, - из другой пропавшей тетради, - я не понимал сейчас их смысла. Почти безо всякой связи вспомнил подсмотренную в детстве сцену со слепой овцой, у которой люди умыкнули только что родившегося ягненка, и в ужасе она сорвалась с места и сломя голову побежала за пропавшим ягненком в неправильном направлении, спотыкаясь о камни и застревая в кустарниках. Потом снова вернул внимание к трясущемуся под затылком валику, но для того, чтобы больше ничего не вспоминать, открыл глаза, - и увидел над собой стюардессу Габриелу:
      -- О!
      -- О! -- вздрогнула и она.
      -- Долго жить будем! -- обрадовался я. -- Если двое произносят вместе одно слово, будут жить долго! -- объяснил я, но самолет вдруг опять сильно тряхнуло, и пришлось заключить, что "о" - не слово.
      От толчка Габриелу сорвало с места, и, споткнувшись о ящик, она сообразила плюхнуться на него задом, крикнула при этом "держите меня!" и выбросила мне свою руку. Вцепившись в нее выше локтя и испытав при этом неподобающую случаю радость, я удержал на ящике и весь приданный руке корпус. Габриела благодарно улыбнулась, а потом попыталась вызволить локоть из моих ладоней:
      -- Что вы здесь один делаете? -- и поднялась на ноги.
      -- Сижу и готовлюсь к концу! -- признался я, не отпуская ее.
      -- Я серьезно: что делаете? Здесь уже нельзя! -- и снова дернула локтем в моих руках.
      -- Я же сказал: готовлюсь к концу. А смеялся - это представил себя на месте Бертинелли, -- и мои ладони соскользнули к ее запястью. -- Я бы начал со слов: "Дорогие братья и сестры!"
      -- Почему? -- смешалась Габриела и посмотрела на мои руки вокруг своего запястья. -- Что имеете в виду?
      -- В такие моменты, -- произнес я и тоже опустил взгляд на свое запястье. -- Не знаю как объяснить. Ну, в такие моменты людей спасает только тепло! -- и разволновался. -- Человеческое тепло!
      Габриела перестала выкручивать руку:
      -- В какие моменты? -- и поправилась. -- Спасает от чего?
      -- В последние моменты! -- пояснил я. -- Юмор и тепло! Это спасает всегда, но я подумал, что по-настоящему мы начинаем ощущать жизнь только, когда видим ее конец...
      Ответить она не успела: самолет дернуло вниз, а ее швырнуло в сторону. Я удержал ее за талию, развернул и властным движением усадил в мое кресло. Сам присел напротив, на ящик.
      -- Что вы со мной делаете? -- пожаловалась Габриела.
      -- Как что? -- удивился и я. -- Усадил вас в кресло! По-моему, уже началось! -- и опустил ладони на ее колени.
      -- Что началось? -- испуганно взглянула она на мои руки.
      -- Хватит! -- буркнул я раздраженно. -- Вы и там будете делать вид, что ничего не происходит! Как в этом анекдоте про стриптиз!
      -- Про стриптиз? -- удивилась Габриела.
      -- Бертинелли рассказал. Чтобы отвлечь людей. Вы так и поступите: разденетесь и - пока будем падать - будете делать вид, что все прекрасно! А если кто-нибудь вывалится из окна и полетит вниз, вы ему бросите вдогонку плед, чтобы не простудился, да-да! А если вдруг мы с вами там встретимся, вы и там будете притворяться, да-да!
      -- О чем вы говорите? Где там?
      -- Там! -- сказал я и кивнул головой на небо.
      -- Мы идем не туда, -- волновалась Габриела, -- а вниз!
      -- Ну вот, перестали притворяться! Но оттуда, -- кивнул я вниз, -- мы поднимаемся туда! -- и мотнул головой вверх.
      В полном конфузе Габриела промолчала и, дернув коленями, сбросила с них мои руки. Потом, уподобившись вдруг духу, пришибленному тяжестью пышных женских форм, вскинулась, но, не сумев выпорхнуть из кресла, резко подалась вперед, чтобы поставить себя на ноги. Я не отодвинулся, - и из третьего, социального, зонального пространства, измеряемого дистанцией от 3,5 до 1,5 метров, корпус Габриелы продвинулся к моему на низкие отметины второго, личного, пространства (от 1,5 м. до 46 см.), тогда как наши с ней лица оказались в первой, интимной, зоне, включающей в себя сверхинтимную под-зону радиусом в 15 см. После короткого мига замешательства в эту под-зону нас и затянуло, - а наши головы сперва осторожно коснулись друг друга, потом стали друг друга же медленно обшаривать и завязли в густом смешавшемся дыхании...
      Скорее всего, Габриелу удивило поначалу то же самое, что и меня, неподобающая ситуации нежность поцелуя, лишенного терпкого привкуса страха перед близостью особого восторга, который доступен лишь странникам. Подавшись вплотную к Габриеле и бережно - как если бы надолго - расположив ладони на ее шее, я стал не спеша ласкать ее прохладные губы и прислушиваться к растраченному запаху красного мака, не удушившего меня, как прежде, в тесной пещере моей собственной плоти, а переманившего в посторонний желто-зеленый мир передо мной, пронизанный ощущением податливой полноты, мягких изгибов и изобилия.
      Припав к Габриеле грудью, я наслаждался надежностью женской плоти враставшей в мой собственный организм и избавлявшей его от привязанности к себе, - сладкое чувство высвобождения из оков, которыми я был с собою связан. Перестал и ощущать себя: отдельно меня уже не было, а поэтому не стало уже и ничего из того, что недавно было только во мне, - ни какого-нибудь помышления, ни страха перед следующими мгновениями, ни памяти о предыдущих. Я не обладал уже даже собою. Перестал осязать и Габриелу; было лишь состояние растворенности в чем-то безграничном и женском... Но потом вдруг поцелуй себя истратил и перестал быть...
      Настала пауза полного бездействия: мы с Габриелой открыли глаза и уставились друг на друга. В ее зрачках я разглядел то же самое, что она, должно быть, - в моих: спокойное удивление, не тронутое ни чувством, ни мыслью. Когда сошло на нет и удивление, я стал возвращаться в себя, но чувство, недавно потянувшее меня к этой женщине, не возвратилось; в том самом месте, где оно во мне было, разрасталась теперь пустота, потому что никакое чувство не способно длиться без желания о нем думать.
      Продолжалось зато и крепло настроение, завязавшееся во мне тотчас же, как я приник губами к дыханию Габриелы, - безразличие к катастрофе. Самолет, между тем, не только уже не дергало, - сходило на нет и дрожание.
      -- Почему вдруг не идем вниз? -- возмутился я.
      -- Как же не идем?! -- удивилась в ответ Габриела, которая только недавно представилась мне духом, отягощенным женской плотью, а сейчас смотрелась отчуждающе красивой куклой, пусть и не мертвой, но никогда еще живой не бывавшей. -- Скоро садимся.
      Прежде, чем проникнуть в смысл услышанного, я обратил внимание, что случившееся между нашими губами Габриелу ничуть не смущало: бросив уже на меня свой обычный уверенный взгляд, она нащупала левой рукой в кармашке жилета сиреневую губную помаду со стеклянным наконечником и, дождавшись пока я заморгал, отвернулась к стеклу, заглянула в него и не своим голосом произнесла:
      -- "У нас только одна жизнь, и "Ореоль" настаивает, что прожить ее надо с сиреневыми губами!"
      Никакой разницы между собой и ею я не видел: либо теперь, либо прежде, либо же и теперь, и прежде, она скрывалась за масками, но все они были ее собственными. Когда она закончила закрашивать себе стертые губы и повернулась ко мне, я наконец спросил:
      -- Говорите - "садимся"?
      -- Я поднялась вернуть вас на ваше место.
      -- Идем на посадку? -- и почувствовал почти разочарование.
      -- Давно идем, - и садимся через полчаса, а вам, повторяю, надо идти к себе и пристегнуться! -- и она стала выбираться из кресла.
      Когда Габриела подалась вперед, и корпус ее вернулся во вторую зону, мы, обменявшись мимолетным взглядом, оттянули головы назад. Выпрямившись на ногах, она - близко от моего лица - стала оправлять юбку на коленях, которые у нее, как и прежде, до взлета, мелко подрагивали в тесных сетчатых чулках. Тогдашнее плотоядное чувство ко мне не возвратилось: быть может, разглядев в ней свое отражение, я перестал воспринимать ее как нечто чуждое и тем самым влекущее к себе. А быть может, - хотя мы с Габриелой не закончили даже целоваться, - дело обстояло проще, как и бывает между странниками, которые всякий раз надеются, что наслаждение поможет им отряхнуться от оболванивающей непраздничности бытия.
      Поэтому мы и вкладываем в наслаждение со странником все свои силы, за исключением того, чего быть не может, - знания странника. Непраздничность жизни есть единственно нормальное ее состояние, - так же, как и единственно нормальной является любовь к человеку через знание его. Но избегая непраздничности, мы ищем сверхчеловеческое посредством наслаждения со странником, то есть без знания его и без любви к нему, - не будучи человеком. И каждый раз это наслаждение завершается разрушительной грустью, ибо, не поднявшись до человеческого, невозможно человеческое превзойти. Наслаждение не заканчивается праздником и нарастанием прежних сил, которых снова не станет хватать для преодоления тоски бытия. И эта тревожная догадка - не как мысль, а как ощущение - возникает каждый раз. А иногда приходит и не отпускает.
      -- Ну! -- потребовала она. -- Отпустите же!
      -- Так просто? -- опешил я. -- И все?
      -- Нет, не все! -- и протянула мне правую руку, в которой все это время, как я только что заметил, держала синюю тетрадь. -- От доктора Краснера: я его сюда не пустила... Он и сказал, что вы здесь...
      Я забрал тетрадь, тоже поднялся и направился к выходу вниз. У винтовой лестницы, едва миновав гардину, за которой находился Стоун и которую поэтому я быстрым шагом и миновал, замер: почудилось, будто кто-то глухо постанывал, но, вспомнив, что покойники не умеют даже стонать, я обернулся к Габриеле и пропустил ее вперед.
      -- Хочу вас развеселить, -- сказал я, когда мы спустились на несколько ступенек. -- Проходил мимо Стоуна и вспомнил... Не знаю почему, но вспомнил к месту: садимся как раз в Англии... Послушайте: какой-то хрен, навеселе, снял ночью в лондонском отеле номер, а наутро портье извиняется, что забыл предупредить о перегоревших лампочках в комнате и о мертвой француженке в постели. Лампочки не понадобились, буркнул хрен, а с мертвой француженкой в постели вышло нехорошо: я принял ее за живую англичанку!
      Габриела хохотнула, потом вдруг изменилась в лице и сказала, что, кажется, понимает - почему эта шутка пришла мне на память, и попросила меня пройти вперед. Протискиваясь между перилами и волновавшейся грудью стюардессы, я вообразил, будто и мне понятно почему Габриела пропустила меня:
      -- У нас все еще впереди. Помните - насчет философии?
      Щитком ладони она прикрыла вырез на блузке, велела мне возвратиться к себе, а сама повернула по лестнице назад.
      88. Общение между людьми невозможно
      Возвращаться в свое кресло я не спешил: иногда люди кажутся отвратительными и без причины. Выручил сортир. Пристроившись на унитазе, я раскрыл тетрадь, снова ставшую моей. Настроение изменилось еще до того, пока вник хотя бы в одну из строчек, потому что все они, за исключением слов "а" и "но", оказались высвеченными розовым, голубым и оранжевым фломастерами.
      Начал с голубых. "Поскольку большинство людей идиоты, - а это аксиома, - общеизвестное есть ложь." И рядом - мелкая Генина приписка: "Кто сказал?" Вопросительный знак, и опять же не моей рукой, был заключен в скобки и приписан к концу голубой же фразы: "Если человек не врет, значит, не знает как улучшить правду." Такая же комбинация, - вопросительный и скобки, - но нервно перечеркнутая, стояла перед началом другой строчки: "Если есть возможность кого-нибудь сильно избить, - сильно и избей!"
      От голубых строчек перешел к розовым, знакомство с которыми позволило заключить, что Гена высветил этим цветом эмигрантское. Первую же попавшуюся Гена обставил сразу двумя восклицательными знаками: "Советские беженки резко пахнут местами поєтом, а местами - и резко же - духами "Джорджио". А беженцы на естественное вне родины понижение возможностей реагируют неженственно резким повышением притязаний. Аналогия: приближение импотенции проявляется в наконец-то сложившейся готовности трахать только красавиц." Вопросительный с восклицательным стояли над строчкой об "акульей атаке на недавних советских эмигранток в прибрежных водах флоридского пляжа, где они купались без менструальных тампонов."
      Следующее, глобально-приложимое, наблюдение он ошибочно втиснул в рамки розовой, эмигрантской, жизни: "В пригородном поезде ко мне подступает контролер и говорит: Спасибо! (дескать, либо покажи, мудак, свой билет, либо сейчас же его купи у меня!) А я протягиваю ему 5 долларов и тоже говорю: Спасибо! (дескать, вот тебе, засранец, деньги, подавись ими, а мне дай твой сраный билет!) А контролер кладет в сумку деньги, протягивает мне голубой (кстати, Гена, голубой!) клочок бумаги и говорит опять же: Спасибо! (дескать, забирай, мудак, свой голубой билет!). А я забираю его и говорю все то же самое: Спасибо!... Спасибо-спасибо-спасибо-спасибо." Общение между людьми невозможно, ибо оно свелось к куцему набору пустых слов и ситуаций, за рамки которых выходить бесполезно, хотя внутри этих рамок существование унижает своей механичностью и пустотой...
      Потом перекинул взгляд на истории, которые Краснер выкрасил гадким оранжевым фломастером, хотя, по моему разумению, они как раз вполне реалистичны! Почему, например, нельзя представить себе петхаинца, переставшего вдруг расти в 10-летнем возрасте?! Тем более, что в 20 он вырос сразу на 7 см.! На столько же, кстати, на 7 см., он вырос ровно в 30, и ровно на столько же - ровно в 40. И наконец он утешился, ибо, как вычислил, к концу жизни достиг бы нормальной длины. Не заметил, правда, того, что, хотя с ходом времени туловище нагоняло упущенное, лицо обретало вид абстрактного рисунка: на нем исчезали черты и детали...
      Или почему нельзя представить себе петхаинца, почувствовавшего однажды, что он способен угадать священную комбинацию из 373 цифр и тем самым раскрыть тайну бытия?! Беда, конечно, в том, что, если он все-таки ее раскроет, случится катастрофа: столкнутся между собой две враждебные сферы, - земная и небесная. И все вокруг приходят в ужас от самого факта его существования, но зарезать его боятся, поскольку предсмертная агония озаряет мозг...
      Или почему нельзя представить себе, будто этот петхаинец был одновременно тем самым, который категорически перестал расти в 40 лет, но уже был достаточно высок, чтобы достигать земли обеими ногами?! И будто он переселился в Нью-Йорк, влюбился в проститутку, похожую на Джейн Фонду и оплатил ей по люксу - плюс еще 5 тысяч - поездку в Грузию или даже в Абхазию?! И будто вдруг в тот же самолет уселась по пути (скажем, в Лондоне) сама актриса?! И будто пассажиры - в том числе Фонда с проституткой - при этом растерялись и стали вести себя как в жизни, то есть и смешно, и глупо, - как на "корабле дураков"?!
      89. Когда люди не спят, им приходится жить
      -- Там кто-то молчит! -- дернула дверь Габриела, и из тетради я мгновенно вернулся в сортир. -- А может просто замок заклинило?
      Растерявшись, я спустил воду в бачке и, смыв в голове что наследил в тетради, отодвинул защелку.
      -- Это вы? -- удивилась Габриела. -- Что это за привычка не отзываться?! Я стучу, а вы молчите, как мох в лесу!
      -- Что?! -- рассердился я. -- Люди тут сидят не для упражнений в отзывчивости, а во-вторых, откуда это: "как мох в лесу"?
      Опомнившись, Габриела снова смутилась и сказала:
      -- Извините, я взволнована, а слова как раз из вашей тетради: я ее слегка полистала, когда несла от Краснера... А стучусь, чтобы... Я испугалась, а главное - мисс Фонда... Ну, ей надо попользоваться, -- и посторонилась, открыв мне вид на стоявшую за ней Джессику.
      -- Извините, -- пролепетала Джессика и прикрыла губы с размазанной сиреневой помадой. -- Это я виновата.
      -- Просим, госпожа Фонда, -- пролепетал я и протиснулся между Габриелой и Джессикой, ощутив тяжелую мякоть обоих бюстов.
      Джессика юркнула в туалет, а я сказал Габриеле:
      -- Что с вами? У вас какой-то странный взгляд...
      Она перевела его на меня и проговорила:
      -- Даже не знаю как сказать... Да и не стоит, наверное... Одним словом, я разочарована что ли...
      -- Признак юности! -- объяснил я. -- Меня мало что обижает...
      Габриела выждала паузу и решилась сказать правду:
      -- Я хочу сказать правду.
      Сердце мое екнуло, потому что правда пугает.
      -- Не буду только называть имен - и не требуйте.
      -- Нет, -- обещал я, -- не буду. К чему вообще имена?
      Она снова помялась, но, наконец, отвернулась и сказала:
      -- Я не поверила глазам! Ей-богу, не поверила! Потому что, если поверишь, то что же, извините, получается? Что?
      -- Не знаю, -- признался я. -- Никто, наверно, не знает.
      -- Как же не знаете?! Это конец цивилизации!
      -- Правда? -- спросил я.
      -- Да, крах! -- согласилась она с собой. -- На борту самолета!
      -- На борту? -- переспросил я. -- Прямо на борту?
      Она кивнула, и я стал гадать - что же все-таки прямо на борту произошло более поразительное, чем произошедшая смерть.
      -- Неужели... -- начал я и пристроился к направлению ее взгляда. -Неужели кто-то с кем-то... Я не спрашиваю - кто!
      Габриела вскинула голову и резко ею кивнула:
      -- Уже нет! Но да! Трахались! И я видела это сама!
      Через минуту, проверив свои выводы, я их огласил:
      -- С другой стороны, Габриела, может быть, никакого краха в этом нет, понимаете? Может быть, это не конец, а просто, ну - как вам сказать? - два человека трахались себе спокойно на борту самолета. А может быть, и не спокойно, - я не знаю, я же не видел... Просто трахались и все. Они же не пилоты, им не надо следить за курсом.
      Она задумалась. Думала долго, и мне захотелось ей помочь:
      -- Давайте подумаем вместе: когда люди не спят, им приходится жить, правильно? Ну, а когда живешь, приходится делать всякое! А какая разница где, если не спишь, а живешь, правильно?
      -- Вы правы, -- закивала она. -- Но все-таки поразительно!
      -- Здесь вы как раз ошибаетесь, -- огорчил я ее. -- На свете ничего поразительного нет. И знаете почему? Потому, что на свете все поразительно! Правильно?
      Я произнес это с очень серьезным видом, но сперва Джессика за дверью шумно спустила в бачке воду, а потом Габриела вдруг вскинулась и громко же рассмеялась:
      -- Забудьте все это, ей-богу! И возвращайтесь на место!
      ...Пробираясь к моему месту у окна, я лихорадочно пытался представить как, где и кто осмелился трахаться прямо на борту. Опускаясь в свое кресло и пребывая в полном смятении, объявил:
      -- А я вот возьму и снова не застегнусь!
      Профессор Займ промолчал, и я повернул к нему голову; не потому, что он не ответил, а потому, что время от времени головою нельзя не вращать: рядом в кресле сидел не Займ, а другой живой человек - Мэлвин Стоун! Все на нем как и было раньше; не хватало лишь галстука цвета датского шоколада и твидового пиджака из верблюжьей шерсти, который, правда, покоился у него на паху.
      -- Мистер Стоун?! -- проверил я.
      -- Очень рад вас видеть! -- улыбнулся он.
      -- Нет, это я вас рад видеть! -- разволновался я. -- Вы уже не там? -и ткнул пальцем вверх.
      -- Нет, я уже здесь! -- и хлопнул по подлокотникам.
      Займ - в конце ряда - высунулся вперед и улыбнулся мне:
      -- А вас долго не было!
      -- Знаю, -- согласился я. -- Я отсутствовал.
      -- А мы уже садимся, -- не унимался Займ.
      -- Знаю и это, -- кивнул я, думая о Стоуне. -- Как вы себя чувствуете, мистер Стоун?
      -- А он в завидном настроении! -- подхватил Займ.
      -- Если я не умираю, я всегда в завидном настроении! -- рассмеялся Стоун. -- У меня было несколько инфарктов, но в промежутке я всегда здоров и всегда в завидном настроении!
      -- Такого не бывает! -- огрызнулась вдруг старушка с бородавкой. -- У меня печень, и я это всегда чувствую. Если есть проблема, она есть - пока ее не решишь! А некоторые проблемы вообще не поддаются решению!
      -- Такого тоже не бывает! -- вмешался сзади "спаситель еврейства" Джерри Гутман. -- Нету проблемы, которую не решить!
      Его продолжавшееся существование меня взбесило:
      -- Абсолютная чепуха! Глупые люди думают, будто проблемы существуют, чтобы их решать и будто их можно решить. Никто никаких проблем не решает. Люди просто иногда живут дольше, чем проблемы, а иногда нет.
      -- Правильно! -- возликовал Стоун. -- Нет даже такой заповеди - что проблемы надо решать! Вообще ни в чем никаких правил нету, есть предположения и приметы. Я, например, когда выживаю, - всегда предполагаю, что это хорошая примета! В прошлый раз - когда выжил - так именно и подумал, а через месяц сделал большие деньги! И опять решил: это хорошая примета! И оказался прав... Я очень суеверен! -- и, рассмеявшись, добавил для меня тихим голосом. -- Вы-то как раз знаете что я имею в виду!
      -- Конечно, -- ответил я. -- Опять выжили!
      -- Я не это имею в виду, -- качнул он головой. -- Хотя вы правы, выжил, и это тоже, как выяснилось, - к везению!
      Я растерянно кивнул головой и промямлил:
      -- У меня тоже, знаете, сердце, и тоже недавно повезло.
      -- Я видел! -- хихикнул Стоун и поддел меня локтем в бок.
      -- Да? -- спросил я. -- Что вы имеете в виду?
      -- Пожалуйста, пристегнитесь! -- встрянула вдруг Габриела, но, не остановившись, прошла мимо за гардину.
      Стоун кивнул ей вслед и снова шепнул мне:
      -- Ну, видел я, видел! -- и кивнул теперь вверх. -- Там видел! Вас и ее! Вместе! Ну, очень вместе!
      -- Нет, -- обомлел я. -- Это не то, что вам показалось.
      Стоун, к изумлению Займа, расхохотался и склонился ко мне:
      -- Вы не поверите, но мы ей сказали то же самое!
      -- Кому? -- не понял я.
      -- Вашей Габриеле! Это, мол, не то, что вам кажется! -- и снова расхохотался, расстроив Займа окончательно.
      -- Так и сказали? -- поразился я. -- Так это были вы?! Я имею в виду именно вы так сказали?
      -- Оба! И я, и она. А что тут еще скажешь?
      -- Она тоже так сказала? Кто это она?
      -- "Кто это она?" -- передразнил он меня. -- А вы тоже ведь хитрец: добиваетесь, чтобы я назвал имя, хотите проверить - знаю я все или нет, да? Да, знаю! -- и, оглянувшись, снова хихикнул, а Займ начал себя осматривать.
      -- Вы меня сбили, -- признался я. -- Кто "она тоже"?
      -- Нет, -- мотнул головой Стоун. -- Имени как раз не скажу; скажу просто, что все знаю. А вот она, кстати, сама! Хай!
      -- Хай! -- ответила Джессика и опустилась в кресло, принадлежавшее раньше Стоуну. -- Хай! -- повторила она мне и теперь уже не прикрыла губы ладонью, потому что они были аккуратно закрашены. -- Хай! -- улыбнулась она и Займу.
      -- Хай, хай! -- усердно закивал головой Займ. -- Как самочувствие, мисс Фонда? Так долго вас не видели, соскучились, хотя только что смотрели ваш фильм. Какое понимание характера! И чутье! А в жизни сердце у вас еще добрее: мистер Стоун рассказал тут, пока вы задержались, что если б не вы, он бы не вытянул. Вы, ей-богу, прелесть и суперчеловек! Да, мистер Стоун незаурядный мужчина, но - вы с вашим положением!
      Джессика, чуть смущенная, подала голос не ему, а мне:
      -- Еще раз, пожалуйста, извините!
      Я не понял ее, ибо старался сейчас понять не ее, а Габриелу, скрывавшуюся за гардиной и подсматривавшую за Джессикой. Я представил себе ее смятение при виде хлопотавших за другою гардиной Стоуна с Джессикой. Понять ее было нетрудно: откидываешь гардину, ожидая увидеть труп, а труп не только жив, но трахает на диване звезду экрана и поборницу прав! Конец цивилизации!
      -- Она обращается к вам! -- окликнул меня Займ.
      -- Кто? -- очнулся я.
      -- Как кто? Мисс Фонда. Просит у вас извинения, -- сказал Займ, развернулся к ней и от моего имени попросил, в свою очередь, извинения у нее. -- Тут шумно, Джейн: уже садимся, и он не слышит. За что, извините, он спрашивает вас, вы извиняетесь?
      -- Скажите: за инцидент в туалете, - поймет...
      -- За инцидент в туалете?! -- Займ побледнел и повернулся ко мне. -Она сожалеет за инцидент в туалете...
      -- Я все слышал, профессор! -- кивнул я. -- Спасибо!
      -- Кстати! -- обратилась ко мне Джессика. -- Он уже знает...
      -- Я? -- выдавил Займ. -- Я ничего не знаю!
      -- Я говорю о мистере Стоуне, -- сказала она.
      Займ умолк, а Стоун снова толкнул меня локтем:
      -- Я же вам говорил: все уже знаю! И, знаете, знаю, что знаете все и вы! Ну, вы-то, оказывается, знали с самого начала, а мне она сказала об этом только в конце...
      Перестал понимать и я. Стоун это понял и объяснил:
      -- А пока она не сказала, я думал, что это не она, а она!
      -- Да? -- спросил я.
      -- Да. Хотя, если честно, -- и захихикал, -- я-таки почувствовал что-то знакомое: я ж, вы знаете, был уже, извините, с ней дважды; ну и чувствую что-то знакомое, но потом думаю - еще бы! Все ведь женщины одинаковые там! -- и приподнял пиджак с паха. -- Все на свете зависит вот от какого места! -- и, рассмеявшись, почесал висок.
      Займ принял жест на свой счет, возмутился и задрал голову.
      -- А потом она все рассказала! Призналась, что она не сама она, а она сама, -- не унимался Стоун. -- Я сперва расстроился: такой был праздник! Звезда и... поборница! Потому, может, я и вытянул!
      -- Мэлвин! -- не понял я. -- Почему вы мне это рассказываете?
      -- Это она попросила, потому что вы знакомы с самоєй, да?
      -- Она? ...А что значит - "такой был праздник"?
      -- Это невозможно описать, потому что это - в голове! Вы любите поэзию? -- и, не дожидаясь ответа, Стоун заключил. -- Это было как поэзия! -- и улыбнулся: сравнение ему понравилось.
      -- Да? -- не понял я. -- Я не понял. Почему - как поэзия?
      -- Ну, лучше, чем проза! -- и снова остался доволен.
      -- А как сейчас? После того, как вы узнали, что она не она?
      -- А сейчас тоже хорошо, потому что я подумал: вот я бывал с ней раньше - и было как проза. Но я мечтал, что когда-нибудь будет не она, а настоящее, - как поэзия. И вот сегодня я-то думал, что это настоящее, понимаете? А потом понимаю вдруг, что это - то же самое! Вы меня понимаете? И мне сейчас даже лучше: я сейчас понимаю, что все - то же самое! Я, наверно, говорю глупо, да?
      Я не нашел что ответить и воскликнул:
      -- Что вы! -- и, откинувшись в кресле, дал ему понять, что "корабль дураков" приближается к земле, и пора уставиться в окно. -- Что значит "глупо"? "Глупо", "не глупо" - это ведь тоже то же самое!