История моего самоубийства

      Субботы там не было; были арабы и арабки, причем, эти - в белых, а те в черных куфиях. Мужчины щеголяли складными телефонами бирюзового цвета, на которых время от времени выщелкивали номера, но - никуда не дозванивались. Отчаявшись, я пристроился к пожилой супружеской паре из Арабских Эмиратов и в надежде на скандал предложил им выпить водку за добропорядочность малых и, стало быть, слабых стран. К моему удивлению, выпили оба, хотя супруга разбавила водку апельсиновым соком, после чего ей стало жарко, и - к несчастью - она сбросила с лица черный наносник, в результате чего мне открылся вид на ее большой скосившийся нос с густым пучком волос из ноздрей и начисто выщипанные брови.
      Зато араб теперь уже стал заказывать водку сам, требуя у меня поддерживать один и тот же тост за то, чтобы Аллах никогда не согласился претворять в явь человеческие сны. Еще он время от времени жаловался на территориальную отдаленность того же Аллаха от Арабских Эмиратов и территориальную же близость к Эмиратам маленького, но отнюдь, увы, не слабого и не добропорядочного еврейского государства. Потом сказал, что я ему нравлюсь, а поэтому, хотя правду всегда говорят с целью, он будет сообщать ее мне бесцельно. И пока его расхрабрившаяся от водки супруга заигрывала с гладко отполированным апельсином, перебрасывая его из ладони в ладонь и производя тем самым плещущие звуки, он вне всякой последовательности сообщил мне шесть истин.
      Во-первых, 80% телесного тепла уходит через голову; во-вторых, выслушивать грустные истории лучше всего когда тебе грустить не о чем; в-третьих, мир и алчность несовместимы; в-четвертых, любой закон есть недоверие к человеку; в-пятых, убегая от страха, мы лишь увеличиваем его; и в шестых, мужчина боится женской красоты и поэтому старается всегда унизить красивую женщину, но женщины столь же развратны, сколь мужчины.
      Я перебил его и справился о мнении супруги, но супруга, как выяснилось, по-английски не понимала, а супруг не пожелал переводить ей вопроса, в результате чего она, не подозревая, что я жду ответа, продолжала играть с апельсином. В основном же я занимался тем, что пил водку, смотрел в потолок, похожий на опрокинутый торт, и пьянел на неотвязном помышлении о Субботе. И все это время пока мы сидели в баре, там играла арабская музыка, нацеженная нежностью и печалью, но неожиданно для меня оказавшаяся военной.
      На улицу мы вышли последними, перед самым рассветом. В парке напротив кричала птица, ошалевшая от ночного безделья, а кусты неизвестного растения были усеяны то ли светляками, то ли шариками красной эмали. Зато в небе, по-прежнему лишенном прозрачности, не было ни единой звезды, - словно кто-то скрыл их от глаз черной арабской шалью или повыдергивал щипчиками для бровей.
      95. Самоубийством ничего кроме самоубийства добиться невозможно
      Простившись с супругами, я объявил им, что мне идти в противоположном направлении, и свернул на ближайшую улицу. И тут я Субботу и увидел.
      Издали показалось, что она на меня и смотрела, но вблизи взгляд у нее оказался сквозной, - очищенный, как вода в перекрытом бассейне. Такою же немой и обращенной в никуда была и поза, - единственная композиция рук, туловища и ног, которая лишает тело выражения. Трусы - тоже прозрачные, фирмы "Кукай", и между ног у нее не было щели. Вернув взгляд к ее глазам, я вдруг осмыслил смущение, возникшее у меня, когда я впервые заглянул ей, живой, в лицо. Глаза эти, прозрачные и тогда, напомнили мне, как выяснилось сейчас, влагу израильского озера Кинерет. Такое же ощущение: спокойствие, схоронившее в себе непугающую тайну и тихую музыку...
      У вод Кинерет я просидел как-то всю ночь в неизбывном удивлении, что эта неподвижная влага хранит в себе тайну о многих людях, которые не хотели жить и утонули, и о том единственном из них, о назаретском раввине, который прошелся по воде легко, как - по жизни глупцы, но, в конце концов, избрал смерть, попросив на кресте глоток влаги. И еще у вод Кинерет я вспоминал песню про эти воды...
      Только сейчас, разглядывая стеклянные глаза за стеклянной витриной "Кукай", я осмыслил свое недавнее смущение. Тогда было озеро Кинерет, а теперь и здесь - не чистота, а очищенность. Потом присмотрелся к выражению ее лица, открывшего мне усмешку, которая знаменует неспособность любить, символ свободы от страстей, то есть символ глупости, грустной человеческой черты.
      Прервал меня все тот же нелондонский дождь. Одно из двух, заключил я, отрываясь от витрины: либо все на свете состоит из ничего, то есть либо истинная природа каждой вещи есть ее отсутствие, ее сделанность из ничто, либо же улетевший в Австралию скульптор, наоборот, слишком бездарен. В любом случае, думал я, вышагивая по пустынной улице впритык к зданиям, смотреть на ее копии я больше не буду, ибо даже этот первый взгляд на стеклянную Субботу столкнул меня в воды забывания ее. Почувствовал, что эта застывшая, как стекло, вода забывания может заполнить все промежутки в моей памяти, - и тогда Суббота исчезнет навсегда, как исчезает бесцветное стекло - если долго сквозь него смотреть...
      Когда уже светало, я оказался в Ковент-Гардене. Несмотря на дождь и ранний час, какой-то трезвый старик - прямо у низкой арки напротив здания театра - пристраивал в кресле под тентом резинового британского премьера, который, как мне вспомнилось, будет чревовещать и зазывать прохожих в галерею надувных героев, располагавшуюся во дворе за аркой. В прошлый раз в кресле сидел не британский премьер, а Рэйган, голосивший на всю площадь, будто рассудок способен понять жизнь и ссылавшийся в доказательство на Августина: не старайся понять того, во что веришь, но обязательно старайся верить во все, что якобы понимаешь. Как всегда, переврал изречение, хотя список надувных персонажей в галерее зачитал правильно, по алфавиту... Я спросил у трезвого старика - о чем будет чревовещать сегодня премьер. Оказалось - о том же, что сказали Займ, Гутман и Стоун: московский путч не пройдет!
      Удалившись от арки, набрел на другого старика, пьяного. Скрывался от дождя в роскошном седле гривастого арабского скакуна под карусельным навесом. Время от времени оглядывался, поправлял узелок галстука под небритым кадыком и отпивал из штофа итальянское вино. Оказался шотландцем, страдавшим из-за старой любви и неостановимой англиканизации родной культуры. Я тоже решил забраться в седло, но выбрал shire из королевской охраны. С желтого козырька вкруг скучавших лошадей бежала вода, а хмель кружилась в моей голове медленно, как уставшая карусель.
      Отметив в уме, что я пьян, подумал, что будь вдобавок и скульптором, я бы рассадил по лошадкам дубликаты известных персонажей в раннем детстве: маленький мальчик Сократ, например, маленький Сталин, маленький Иисус, ребенок Гитлер, Августин, Бог Саваоф в нежном возрасте, Паваротти... Рассадил бы по коням и закружил бы карусель пока медленно, - как для детей, - а потом быстрее, чтобы скоро все они слились в неразличимое мелькание красок. Можно даже заработать деньги: крутить их на площади от вторника до воскресенья, а в понедельник ссаживать детишек и вместо них подсаживать в седла восковые копии людей из моей жизни, - Хаима Исраелова с зурной из Чечни, Полину Смирницкую с цыплятами из Вильнюса, Габриелу, деда Меира, Мордехая Джанашвили с Лией Зизовой, Гену Краснера с семьей, черную Ванду из "Голоса Америки", златовласую Аллу Розину из Тбилиси, Мэлвина Стоуна, Соломона Бомбу, Пию Армстронг с мужем Чаком, но без его японского друга, капитана Бертинелли, мою дочь Яну, и Зину, естественно, жену, расстрелянного в Вашингтоне сумасшедшего бруклинца, Залмана Ботерашвили, Нателу Элигулову... Одним словом, всех кроме Джессики Флеминг, - чтобы никто не подумал, будто это Фонда; кроме Исабелы-Руфь, - во-первых, потому что видел только ее лицо, а во-вторых, чтобы никто не решил, будто на карусели катаются две Нателы; и кроме Субботы, - чтобы ни я, ни кто-либо другой не посчитал, будто это - манекен из витрины "Кукай". И тоже закрутил бы лошадей и стал бы подхлестывать их, пока не зарябит в глазах...
      Кружение хмели в голове остановил голос, выкрикнувший мое имя. Под соседней лошадью, задрав вверх поседевшую бороду, стоял человек, которого я знал, - Саша Цукерторт.
      -- Саша Цукерторт! -- вскрикнул я и спрыгнул с коня.
      Пожав мне руку, он сообщил, что, хотя он по-прежнему Саша, но уже не Цукерторт. Я - Воронин, объяснил Цукерторт.
      -- Живешь чужой жизнью? -- догадался я.
      -- Нет, -- качнул он поседевшей бородой, -- к сожалению, пока своей, хотя все друг друга заслуживают.
      Потом рассказал, что служит в здании через дорогу, в русской службе Би-Би-Си, и на всякий случай называет себя слушателю Ворониным. Потом, как я того и боялся, разговорился о путче: вот возвращаюсь с ночной смены, и в эту ночную смену познакомился с вашингтонским профессором по фамилии Займ, который, несмотря на позднее время, доказывал, что путч не пройдет; дело не в путче и даже не в Займе, заверил меня Цукерторт, а в том, что идет борьба между двумя силами: одна считает, будто посредством манипуляции социальных институтов можно создать нового человека, а другая, - будто, несмотря на важные дефекты, люди функционируют рентабельно только если предоставлены себе.
      Важными дефектами я считал два: неспособность жить не старея и неспособность изящно размышлять. Саша был лишен обоих. Хмель в голове не позволяла мне вспомнить дату нашей последней встречи, хотя вспомнилось другое: морщин у него, несмотря на седину, тогда было столько же, сколько сейчас, - ни одной, а размышлял он и сейчас только на пикантные темы и вслух. Когда я подступил к нему ближе в надежде разглядеть сквозь его собственные линзы хотя бы одну робкую морщинку, он стал говорить громче, посчитав, что вместе с морщинами я нажил за годы и глухоту. После заявления о путче объявил, что готов высказать мнение в связи с еще одним лондонским скандалом, - решением Королевского Управления по вопросам человеческой фертилизации о рассекречивании имен спермодоноров: это недопустимо, ибо большинство главных доноров, студентов, несмотря на нехватку денег на учебники, стесняются навещать спермобанки и мастурбировать в пробирку даже инкогнито. Новое решение загубит дело, тем более, что, согласно этому новому решению, расходы спермобанков на донацию не должны превышать 15 фунтов стерлингов: даже самый расточительный донор не может рассчитывать больше, чем на 10 донаций, чтобы не допускать однообразия человеческих типов. Клиентки спермобанка вправе знать о доноре многое: расовую принадлежность, возраст, хобби, - только не имя и не адрес, возмутился Саша. Можно - даже пол!
      Опомнившись, я поступил аналогично: сперва возмутился мизерным гонораром за донацию, а потом рассмеялся и добавил, что это можно компенсировать предоставлением донору миловидной ассистентки. Саша призадумался и подвел теме черту: рассекречивать имена глупо, ибо какая разница - Джонсон или Робинсон? В этом случае никакой, сказал я ему, но если бы донором был ты, - какую назвал бы фамилию - Воронин или, на всякий случай, Цукерторт?
      Догадавшись, что я пьян, Саша сказал, будто я неправ, ибо хмель есть состояние, которым надо наслаждаться на трезвую голову.
      -- Я не пьян, -- обиделся я. -- Я болен.
      -- С утра?! -- не поверил он. -- Как болезнь называется?
      -- Латинского имени нет, -- рассмеялся я. -- Нет и русского. Есть только плохое слово для одного из симптомов, -- "любовь"!
      Саша смеяться не думал: вытащил из пиджака клетчатый носовой платок размером в шахматную доску и стал просушивать им поседевшую шевелюру. Высушив потом и бороду, перевооружил глаза новой парой очков и сказал:
      -- Любовь вещь опасная... Очень! А что жена?
      -- Я ее, конечно, люблю, но... Как-то по-дурацки завелось, что если любишь одну, то... Жена женой... -- постеснялся я и поддержал себя каламбуром, которые Саша любил сочинять. -- "Прошу учесть, что даже Ной, и тот был не всегда с женой; жена женой, но я ж иной!"
      -- Она в Лондоне? Не она, а та? Я ее знаю? Глупый вопрос! Мы не виделись 17 лет.
      -- Не глупый, -- ответил я. -- Ты ее видел.
      -- Глупый: дело не в ней, а в нас.
      -- В нас с тобой? -- испугался и я.
      -- Ну, в целом: в тебе, во мне, в этом шотландце. Он, кстати, тоже страдает каждое утро! -- и махнул ему рукой. -- Привет, Сэм! Когда же, наконец, стреляешься, сегодня?
      -- Наверное, -- весело согласился Сэм.
      -- Бывший генерал! -- объяснил Саша. -- Прекрасная коллекция пистолетов! Я ведь тоже думал застрелиться, просил у него пистолет, но он не дал, а потом я нашел спасение... А может, и нет...
      -- А он не дал, да? -- возмутился я. -- Это тебе не Грузия, где для хорошего человека никому ничего не жалко!
      -- Нет, не дал... Послушай лучше про спасение: все дело в тебе самом, понимаешь? Ведь что это за болезнь, любовь? Она поражает тебя так легко только потому, что ты угнетаешь собственное тело!
      -- Угнетаю? -- не поверил я.
      -- Все мы. И угнетаем его нашим сознанием: разучились слушать свое тело и уже не понимаем его языка. В детстве мы мыслим телом, но потом забываем его голос и вспоминаем только когда, опьяненные чужой плотью, срываем маску нашего сознания и...
      -- Я не понял, -- перебил я его.
      Саша вздохнул и еще раз сменил очки:
      -- Не перебивай! О чем я говорил? И не напоминай, - сам вспомню! Да! Мы срываем с себя эту маску, бросаемся на женщину и вместо слез отчаянья изливаем сперматозоиды. Но это не жизнь; это, извини, обморок, - ложный вид самоубийства, который оставляет нам силы только для нового испытания муками нашего сознания. Мы пускаемся в гонку за половыми успехами, но утрата собственной плоти, извини, никак не компенсируется обладанием чужой!
      -- Не извиняйся, -- предложил я, -- тем более, что не понимаю.
      -- Что же, ебена мать, - извини, - здесь не понятно?!
      -- Ну, не понятно - имеешь ли в виду онанизм, и не понятно еще - почему эта мысль удерживает от самоубийства?
      Хотя дождь по-прежнему лил, как из ведра, Саша высунул руку из-под навеса и проверил воду на мокрость. Потом отер руку мокрым платком, вгляделся в горизонт и печально проговорил:
      -- Из этой мысли следует, что самоубийство - не только уничтожение плоти сознанием, а и наоборот, месть плоти сознанию. Самоубийца мстит судьбе за то, что его плоть умерла... Самоубийством ничего не добиваешься!
      И попрощавшись кивком головы скорее с собой, чем со мной, Саша Цукерторт проглотил навернувшиеся в горле слезы, выступил из-под карусели и ушел по лужам в дождь, не позволив мне сказать, что самоубийством ничего кроме самоубийства добиться невозможно, а если добился его, ничего другого добиваться не приходится...
      96. Завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях
      Проводив его взглядом до дальней кромки горизонта, я вернулся на коня и напомнил себе, что завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях. Любая мелочь таит в себе все сущее - от самой себя до грандиозного. И наоборот: кольцо всего существования может вдруг сузиться до мельчайшего звена. Впрочем, это - не "наоборот", а "то же самое". Каждая вещь - истина, потому что о ней можно сказать любые слова, - и наоборот: "Вот синие травы. Слепая звезда. Слова не лукавят. Вещи - да!" Тоже правильно, потому что это - одно и то же. Кто сказал? Протрезвею и вспомню.
      И я, может быть, начал трезветь, вглядываясь в рассыпанные вокруг детали, проступавшие в утреннем свете, как проступили бы они в проявителе, как проступили на заре только вчера по ту сторону океана, в нью-йоркском порту, под окном еще не взлетевшего самолета. Такая же пустая коробка Мальборо на мостовой проступила из глухого серого света и сейчас: единственная разница, - там ее гонял ветер по бетонной площадке, а тут топтал на месте дождь. Как проступает в памяти день из прожитой жизни, проступил еще в свете бездомный бродяга, свернувшийся калачом на ступеньке крыльца желтого магазинчика, на который, как перстом, указывал мне выброшенным вперед копытом мой конь. Вот бродяга зашевелился и проснулся: теперь в расширявшемся свете начинает проступать все и для него. А потом как еще один день из жизни - проступил из тьмы еще один бездомный, - совсем юный, с высоким оранжевым гребешком волос, застывших в изящной позе "Милости просим всех удалиться на хуй!" И еще один бродяга - ступенькой выше: тоже, как еще один день из прошлого, неизвестно какой, безо всякого порядка.
      Кстати: "Все под небом взаиморанимо. Все на свете взаимосменимо. Как копыта коней. Как черед наших дней. Как две палочки в знаке "равнимо"." Откуда слова? Не из книги ли, которая у Субботы? Суббота. Тоже, должно быть, "сменимо"... "Я вспомню раз еще тебя, чтобы забыть в томленьи. Так вера сложена из тысячи сомнений." Вспомнил: все это написала Яна, дочь. Но дочь написала это о прошлом... А не прошлое ли уже и Суббота? Потом проступила в свете и вывеска над крыльцом желтого магазинчика: "Парфюмерный магазин доктора Эдварда Баха". Эдвард Бах? Откуда знаю? Вспомнил! Его собиралась навестить Суббота: "Всякие запахи для всяких недугов. Я всегда там припасаюсь."
      -- Сэм! -- окликнул я шотландца. -- Когда Бах открывается?
      -- А сидишь из-за Баха? -- огорчился Сэм, выглядевший, как человек, в котором жизни осталось меньше суток. -- Я думал - ты тоже хочешь застрелиться, а ты, оказывается, стараешься жить вечно... Иди, иди, - хотя не получится. А Бах уже открыт.
      ...Доктор Эдвард Бах оказался в данном случае безликой женщиной, похожей не только на англичанку, но и на аптекаршу. Я представился ей фотографом, и она сказала, что да, знает манекенщицу из Израиля, которую, как и любого другого человека, любой вправе сравнивать даже с субботой. Имени не помнит, а в последний раз видела давно. Потом ощупала меня взглядом и объявила, будто сам я похож то ли на иностранца, то ли на больного, то есть на человека, не способного перестать знать что знает. И принялась объяснять достоинства 38 эссенций из коллекции Баха, для разных заболеваний души. Эти состояния доктор разбил на 7 категорий: обеспокоенность; сомнительность; одиночество; безразличие; чрезмерная податливость мыслям; отчаяние; и участливость в благоустройстве мира. Потом аптекарша один за одним стала протягивать мне крохотные пузырьки, отворачивая крышки и объявляя название экстракта. "По 2 капли на стакан воды! -- распорядилась она. -- Но я требую, чтобы вы их сейчас просто понюхали: лучше, чем духи!" Пузырьки поступали мне под нос в порядке латинского алфавита: aspen, осина против беспричинной обеспокоенности; beech, бук - против нетерпимости к людям; cherry plum, мирабель - против беспорядочных мыслей; chetstnut bud, каштан - для тех, кто совершает одни и те же ошибки; chicory, цикорий - для тех, кто предан близким; gentian, горечавка - против уныния; gorse, утесник - против пессимизма и чувства обреченности; heather, вереск - против словоохотливости и чрезмерного интереса к своему существованию; honeysuckle, жимолость - против ностальгии; hornbeam, граб - против понедельника; larch, лиственница - против неуверенности в себе и страха поражения; mustard, горчица - против беспричинной печали; oak, дуб - для сильных, но уставших от жизни...
      -- Покупаю!
      -- Дуб? -- обрадовалась аптекарша.
      -- Все!
      Пока принюхивался к пузырькам, прошло больше часа, дождь перестал, старик исчез из-под карусели, а я ни разу не подумал о Субботе. На улице, однако, среди по-утреннему густеющей толпы людей, она внезапно вернулась в мою голову, - как резкая боль, которая после краткого отсутствия кажется острее. Испугавшись натиска, я стал искать в витринах стеклянные копии израильтянки, чтобы остановить или даже осквернить в себе помышление о ней, пропитанное уже всеми запахами из лавки Баха. Ни одной из копий в магазинах "Кукай" на Оксфорд-стрит сделать это сейчас не удавалось, и боль становилась тревожной.
      Дело не в Субботе, вспомнил я потом, а в самой моей плоти. Попытался сконцентрироваться именно на этой моей плоти, представляя себя со стороны и осматривая объект сперва издали, а потом - все ближе и ближе, пока, наконец, снова не вступал в свои собственные пределы, как вступают в фотофокус раздвоенные дубликаты человеческих тел. Обратив внимание, что боль при этом крепчала, я старался держаться от себя поодаль как можно дольше. В течение какого-то времени даже казалось, что все люди на улице выглядят одинаково: толпы абсолютных двойников. На Ридженс-стрит я приметил вдали самого себя, пересекавшего улицу навстречу мне же самому, то есть кому-то другому, который тоже выглядел точно, как я. Подбежав к ним, расстроился: вблизи ни один не только не оказался мной, но не походил даже на иностранца, лишенного способности перестать знать что знает.
      Потом забрел в район театров, - и стало легче: хотя пьесы были знакомые, отвлекли рекламные объявления на афишах. В памяти отложил два: первое обещало нравоучительный рассказ о динамике сложных эмоциональных отношений между нежным итальянцем Ромео Монтекки и его богатой веронской герлфрэнд Джульеттой Капулетти. Вопреки тексту, внешне Ромео оказался далеко не нежным юношей: в тесных рейтузах бугрился на рисунке такой оскорбительно гигантский член, что валявшаяся в ногах хрупкая Джульетта смотрелась не уже бездыханной жертвой сложных отношений, а девственницей, грохнувшейся в обморок при объявлении, что пылкий бойфренд овладеет ею сейчас без местного наркоза.
      Другая афиша обещала "антиголливудский, бескровный вариант широкоизвестной истории о родных братьях Каине и Авеле", которые на фотографии выглядели типичными калифорнийцами с рекламы для Мальборо. Согласно тексту, антиамериканский дух спектакля проявляется не столько в том, что знаменитые братья представлены на сцене палестинцами с уже тогда оккупированных территорий, сколько в том, что в финальной сцене Каин не убивает Авеля. То ли боится сопротивления, то ли стесняется... Почему же "антиголливудский"?! -- не понял я. Наоборот: хэппи энд! К тому же убивают не только в Голливуде: Шекспир кокнул больше людей, чем самый агрессивный из американских серийных убийц! Причем, - людей знаменитых!... Хотя смех приглушает боль и я стал поэтому перебирать в памяти анекдоты, новые на ум не приходили, - только слышанные. Вспомнил зато - но не раньше, чем дошел до Пикадилли - не анекдот, а факт. Когда Сталина выволокли из мавзолея, разлучив с Лениным, тбилисцы обиделись и подняли бунт, который достиг апогея в двух кварталах от моего дома, на площади Берия. И вот на трибуну в самом разгаре митинга взбежали недавние соседи по мавзолею, Ленин и Сталин, - то ли актеры, то ли двойники. Народ впал в по-кавказскому несдержанный восторг. Аплодисменты и завывания толпы воодушевили вождей, и они сперва обнялись, а потом начали целоваться, хотя Ленин целовал Сталина чаще и горячее. Это вызвало у меня изумление, ибо я считал, что северяне сдержанней кавказцев. Заметив в позе Сталина замешательство, перешедшее скоро в раздражение, я, единственный на площади, позволил себе хихикнуть. Когда же, вопреки желанию Сталина, но по твердому требованию народа, Ленин повис у него на шее и стал лобзать его как герои-любовники лобзают однополых героев в голубых порнофильмах, я, не питая сострадания к подобной любви, принялся громко хохотать.
      97. Мы не умеем умирать
      -- Я вам завидую, -- сказали мне сзади. -- У вас, наверное, счастливейший день в жизни!
      Я обернулся и увидел шагавшего за мной доктора Краснера из "Мадам Тюссо", но теперь, в толпе, он походил не на угандского людоеда Амина, а на рядового еврея с нарушенным обменом веществ.
      -- О, привет! -- осекся я. -- А счастливейших дней не бывает: бывают только счастливые минуты. Я, кстати, думал сейчас об одном из ваших восковых гостей.
      -- Из Уганды?
      -- Из Грузии. Я оттуда.
      -- Из Грузии? -- обрадовался Краснер. -- Я думал - из Израиля... Грузин я, наоборот, уважаю! Даже Сталина, хотя дураки называют его усатым парвеню!
      -- Нет, я просто спрашивал у вас про женщину из Израиля...
      -- Да-да, похожа на субботу. А я как раз - когда вы ушли - вспоминал кого же вы сами мне напоминаете? Вы на кого-то похожи, но не могу вспомнить. А сейчас я вас сразу узнал: вы проходили мимо Дилона, а я как раз из него выходил...
      -- Мимо кого? -- спросил я. -- То есть - из кого вы выходили?
      -- Это книжный магазин, "Дилон"! -- удивился Краснер. -- Лучший в Лондоне! Пришлось ехать сюда за этим! -- и приподнял в руке кулек с книгами. -- А вот этой не было даже в "Оксфордском"! Поверьте, не было! -- и вытянул из кулька синюю книжицу.
      Не поверив, что книжицы в "Оксфордском" не было, я принялся ее листать. Взгляд споткнулся на первой же строчке наугад открытой страницы: "...и все живые существа начнут жить наоборот, - прекрасно зная наперед все, что произойдет с ними, но не имея никакого представления о прошлом..." Я обомлел.
      -- Вам плохо? -- дотронулся до меня Краснер.
      -- Нет-нет, -- очнулся я, заметив лишь, что мы стоим у перехода. -Просто о чем-то подумал.
      -- Давайте пойдем туда! -- двинулся Краснер и увлек меня за собой к скамейке за переходом. -- Давайте даже присядем, если не торопитесь. У меня сегодня выходной, а вы сможете это прочесть, да? Я вижу - зажглись! А я подумаю и вспомню - кого же вы все-таки мне напоминаете! Да? Называется "сапожник без сапог": я - мастер по копиям, а вашу вспомнить не могу! Но не думайте, что не стараюсь. Знаете, я люблю только древних евреев, один из которых - его звали Бахья - сказал, что если б человек не обладал способностью забывать, его бы не покидала печаль. Но, с другой стороны, все зависит - что забываешь; иногда забываешь не ту вещь, - как я вот сейчас: вспоминаю и не могу вспомнить на кого же вы похожи, да?
      ...Мы уже сидели на скамейке среди голубей, столь же привязчивых, как доктор Краснер, который начал теперь рассказывать о том - что же он все-таки имел в виду вчера, утверждая, будто никто не хочет жить вечно, но каждый мечтает - сначала. Перестав его слушать, я раскрыл книжицу на заложенном в нее пальце и вернулся к прочитанному: "Если каждую частицу во вселенной заставить двигаться в противоположном направлении, курс вещей кардинально изменится. Брызги разбившейся капли в подножии водопада станут не рассыпаться и исчезать, а, наоборот, возвращаться в сплошную водяную стену и падать уже не вниз, а вверх. Все живые существа начнут жить наоборот, прекрасно зная наперед что произойдет с ними, но не имея представления о прошлом. Микроскопический мир способен обратить вспять стрелку времени и вывернуть наизнанку макроскопический."
      Невероятно! -- шепнул я про себя и задумался, не уводя взгляда со страницы, чтобы не спугнуть Краснера, который разговаривал на ту же тему с голубем. Что же получается? Получается, что рыжий поэт, декламировавший нам в Первом салоне поэму о должном образе жизни, - прав: жизнь следует начинать со смерти, и это вполне возможно! Может быть, с этого и надо начинать, потому что все прочие попытки начать сызнова сводятся лишь к продолжению той же жизни! Краснер прав: не желая жить вечно, каждый хочет начать еще раз. Но почему? Потому, что возвратиться в мир или начать все заново значило бы посрамить смерть, лишить ее значения финала, который выбрасывает нас обратно в ничто...
      Хорошо сказал об этом Залман на Нателиной панихиде: "Беда случается с нами уже при рождении, когда нас подвешивают за ноги, и хлынувшая в голову кровь обрекает нас вместе с жизнью на несчастья, ибо разрывает в мозгу очень нежный сосуд, ответственный за связь с другими людьми и со всем мирозданием." А дальше - еще лучше: "Это несчастье мы освящаем надрезом пуповины. В первое же мгновение мы оказываемся калеками и начинаем жить только от своего имени, единолично, а потому боимся смерти, как никакое животное, которое, подумайте, умирает так же легко, как живет. Мы не умеем умирать, и этот грех, лишая нас способности жить, утверждает торжество смерти над жизнью"! А дальше он сказал, как говорят в откровениях: смерть это не конец, и если жизнь кажется нам иллюзией, то такою же иллюзией является смерть!
      Вспомнив, однако, что эти слова Залман изъял из моей тетради, я решился сейчас пойти дальше: наша готовность начать жизнь сначала есть трюк, приучающий к восприятию смерти как фарса, как иллюзии, а не как настоящей, главной и финальной трагедии. Мечтая начать все заново, мы мечтаем о смерти, которая возвращает нас к жизни. Смерть - и это удивительно! - становится условием непрекращения существования. Она начинает обретать привлекательность, и, как образ умирающего Христа, подспудно внушает нам надежду. Отсюда и тяга к саморазрушению, - у человека, у человечества, у вселенной. Хотя никто этого и не сознает! Да, только смертью можно преодолеть смерть, и только она возвращает нас к прошлому, к проживанию его заново!
      Мы хотим жизнь, потому что жизнь - это хорошо, и знаем мы это потому, что какое-то время в ней уже пробыли и хотим, чтобы это состояние не исчезало, а продолжалось. Мы хотим не вечной жизни, не будущего, которого никогда не переживали и которое ничего нам не говорит, ничего для нас не значит, - нет! Мы хотим другого, - нескончаемого переживания того, что знаем: прошлого; постоянного возвращения в него; постоянного пребывания в нем. Настоящего не существует, настоящее есть пребывание сегодня, сейчас, в прошлом, продолжение прошлого и возвращение в него. Поэтому и жить надо из будущего в прошлое, наслаждаясь им не только заново, но и по-новому, ибо сейчас уже знание будущего, то есть того, что предстоит пройти, а на деле уже пройдено, прожито, то есть фактически знание прошлого, - это знание сейчас уже не отягощает страхом конца: ты уходишь не в смерть, а в начало, к тому, что было! Это торжество над тиранией времени! И обращение его стрелки вспять!
      И еще - а это сейчас важно: моя внезапная, паническая и с виду неправдоподобная одержимость Субботой, эта сумасшедшая охота за ней, есть не тяга к неизведанному, а, наоборот, - необоримое стремление к испытанному, к жизни, к ее продлению, которое возможно лишь если начинать всегда заново! Но самое главное вот что: эта охота за Субботой, эта надежда ее найти все еще и удерживала меня от того, чтобы окончательно поверить в спасительность смерти...