Подъезжая к "незаселенному", петхаинскому, участку в дальнем конце кладбища на самой вершине холма, я придержал машину, чтобы не сбить людей, которых ждал увидеть. Петхаинцев на дороге не было. Проехал до задней изгороди, - ни души. Подал машину задним ходом и тормознул прямо против "петхаинской" земли. Развернулся и направил луч на пустырь. Включил дальний. Никого не было. Осторожно ступил из кабины на землю и осмотрел ее. Трава была примята и захламлена порожними сигаретными коробками и окурками, - что могли сделать только петхаинцы. Они, получается, были тут, а теперь их нет, исчезли. Ушли? Как это?! Меня передернуло от страха: почудилось, будто случилось что-то страшное и всех их раскидало по еще не обозначенным могилам на этом пустыре перед моими глазами. Подумалось обо всех вместе, - как о едином создании. Жена моя - и та не вспомнилась отдельно. Тряхнул головой и поспешил по пустырю в его самую глубь.
      Додж за моей спиной урчал уже неровно, и луч из единственной фары стал подрагивать. Цепляясь за него, я брел, как лунатик: искал зеленый квадрат с ямой для Нателы. Не было нигде и его. Снова мелькнуло подозрение, что нахожусь не в жизни, а там, где никто из живых не бывал. Через несколько мгновений свет стал быстро таять во мраке, а мотор всхлипнул и умолк. Я ощутил внезапную слабость и споткнулся за выступ в земле. Упал, но понял, что подняться не смогу: тишина и темень навалились на плечи и больно придавили к земле.
      ...Прошло время. Когда ко мне вернулись силы, а глаза вновь обрели способность видеть, я разглядел сперва остроконечные контуры Манхэттена по другую, далекую, сторону жизни. Потом - рядом с собой - увидел лопату с приставшими к ней комьями сырой земли. Увидел и белые камушки в траве предо мной, и только тогда сообразил, что не вижу Нателиного квадрата по той причине, что на нем и лежу...
      Ощутил под собой рыхлый бугорок. Услышал серный запах сырой земли и сладостноЪгорький дух полевых цветов. Увидел и цветы. Под бугорком покоился венок. Шелестел листиками, как живой, - как выросший из земли. Трепыхался на ветру и конец белого шелкового банта, готового упорхнуть: "Нателе Элигуловой от соотечественников. Мы не забудем тебя, и да простит нас Бог!" В горле у меня сильно сдавило, но, собрав силы, я протолкнул соленый ком вовнутрь. Уронил голову на руки и очень сильно захотел, чтобы надо мной склонился Бог, ибо душа моя была уже переполнена слезами и молитвами.
      Потом в груди возникла боль. Она быстро накалялась, и я испугался: умирать на кладбище было бы к тому же смешно. Прислушавшись к себе, вздохнул с облегчением: боль крепчала не в сердце, а вправо от него, в той крохотной ложбинке, где вместе с душой живет совесть. Но боль эта была не только болью вины перед Нателой, но и болью нестерпимой обиды за то, что мы с ней так неожиданно и навсегда расстались и что она уже в земле. Ныло теперь не только в груди: все мое существо охватила жгучая боль невысказанности. Не отнимая кулаков от земли, я крепче вдавил в них свои сомкнутые веки и попытался вернуть зрению образ Нателы, чтобы покрыть его ладонями, полными нежности и благословения. Несмотря на истязания, память моя не отзывалась: я видел только гроб в машине и женщину в ней с неясным лицом. Увидел даже сцену в Торговом Центре, когда Натела объявилась нью-йоркским петхаинцам. Вспомнил ее слова, голос, - но лица по-прежнему не было. Увидел ее и в петхаинской квартире, и в здании ГеБе. На лестнице даже. И снова - в гробу, во дворе квинсовской синагоги. Лица не было.
      Потом - вместо уныния или отчаянья - во мне родилась догадка. Затаив дыхание, я медленно приподнял голову и раскрыл глаза. Из кладбищенской мглы, из густого марева грусти проступал чистый оранжевоЪрозовый диск, похожий на луну. Он остановился прямо передо мной и стал быстро гаснуть. Но затухал не ровно и не целиком, а отдельными пятнами. Наконец, дрогнул и исчезать перестал. Я всмотрелся и разглядел в нем женское лицо, а на лице - голубые с зеленью глаза. Зрачки застыли в щедром разливе белой влаги, исходя многозначительной невозмутимостью лилий в китайских прудах, невозмутимостью такого очень долгого существования, когда время устает от пространства, но не знает куда удалиться.
      У Нателы Элигуловой были такие же глаза, и такие же черты, и тот же шрам на губе, но что-то вдруг подсказало мне, что это лицо принадлежит другой женщине, - Исабеле-Руфь, которая - и я ощутил это - дышала на меня смешанным запахом степного сена и свежей горной мяты.
      82. Лететь до луны - две ладони
      ...В этот раз возвращение из прошлого в реальность наполнило меня чувством, которого я не понял. Хотя снизу, из-под позолоченных облаков, по-прежнему пробивалось по-утреннему белое солнце, впереди, наискосок от окна, собиралось другое время, еще не наступившее, - оранжево-розовая луна. Ее зыбкий пузырь напомнил мне детство, пронизанное тайной предрассветного крика дворовых петухов, которые, как я случайно выяснил гораздо позже, кричали всегда в ту сторону пространства, где воздух был новый. Луна была круглая и маячила у дальней кромки пронзительно синей мари, но лететь до нее осталось мало, - две ладони на оконном стекле.
      Еще более странным, чем расстояние до вечера, представилась мне пустынность пространства по ту сторону стекла. Несмотря на отсутствие людей за окном, не было и неуютного чувства присутствия Бога, которое возникало у меня в окружении неодушевленного: снега, деревьев, темноты. Было то особое ощущение, которое до эмиграции я испытывал в вымерших еврейских кварталах или которое возникало уже и в Нью-Йорке, если в воскресный день меня заносило в отдаленные закоулки делового даунтауна, - притихшие и безлюдные, как после газовой атаки в фильме ужасов.
      Это ощущение воспринималось мною всегда как предвестие печальной, но глубокой мудрости, схоронившейся за непроницаемой маской первозданной скуки. Просачивание в эту мудрость требовало способности, которой я не обладал, беспредельного терпения. В прежние годы отсутствие терпения я объяснял своей неуемностью, надеясь, что она пойдет потом на убыль, и времени у меня окажется больше. Позже, когда неуемности поубавилось, меньше осталось и жизни: терпение относится к вещам, на которые человек не способен до определенного возраста по той смехотворной причине, что он не способен на них и после этого возраста. К этому сроку, между тем, я установил, что изо всех вопросов глупейшим является вопрос о смысле вещей. Не потому, будто смысла ни в чем нет. Не потому даже, что любому глубокому ответу о смысле вещей противостоит не глупый ответ, а более глубокий. А потому, что ответ не имеет значения. Есть в чем-либо смысл или нет - что это меняет? Все остается каким было, - не имеющим ничего общего с человеком, как этот державный мир за окном самолета, не знающий разницы между жизнью и небытием.
      Еще до того, как я отнял лоб от застуженного стекла и вернулся в человеческий мир, занесенный за облака алюминиевым контейнером, мне стал безразличен Мэлвин Стоун. Действительно, меняется ли что-нибудь от того жив он еще или уже нет? Ничего не меняется! Может быть, даже - для самого Стоуна; кто знает? Бессмысленно и то, и другое... Ну, сидел себе в Первом классе и летел в Москву налаживать бизнес, хотя в этом и не нуждался. И не потому даже, что смысла нет ни в чем, но по лучшей из причин: был богат.
      Сидел с романтическим шрамом на лбу, не похожий на еврея. Не похожий, кстати, тоже по лучшей из причин: был потомственным англосаксом. А если бы вдруг был индусом? Тоже - никакого значения. Что еще? Галстук цвета датского шоколада, твидовый пиджак из верблюжьей шерсти, брюки цвета отборных сортов бургундского. Сидел, важничал и утверждался. Внушал даже впечатление, будто счастье заключается не в молодости, а в способности продумывать интересные идеи, а посему он, Мэлвин Стоун, морщит себе лоб от глубоких мыслей и испытывает счастье, не сравнимое с радостями фривольных лет. Пыжился долго, но, наконец, рискнул и разговорился с моей соседкой по креслу, с Джессикой Флеминг, славной проституткой родом из Балтимора, услугами которой Стоун пользовался уже дважды, но которую, подобно всему Боингу, всему нашему "кораблю дураков", принял за Джейн Фонду, потому что на вид ее невозможно от нее отличить. Джессика обрадовалась: если Стоун дважды платил так щедро за суррогат, то за "звезду" не пожалеет серьезной суммы. И была права: Мэлвин охотно расстался бы с изрядной долей накопленного, если бы Фонда пустила его под одеяло хоть на мгновение и дала бы пригубить из чаши бессмертия. Ну и стал молодиться перед "звездой" и паясничать, - веселиться и прыгать. Допрыгался до приступа, потому что прыгал с оперированным сердцем. Позвали врача из заднего салона, Гену Краснера, который тоже расстался бы с сотней-другой, если бы его позвали спасать не Мэлвина, а меня. Пользуясь близостью заоблачного мира и зная мое отношение к земной суете, Гена "спас" бы меня раз и навсегда.
      Ненавидел он меня из-за глупости тоже лишенной смысла: я спал с его семьей, - с женою Любой и с дочкой Ириной. Началось с того, что, растроганный его порядочностью, я загорелся желанием оказать ему помощь, сдать за него экзамен по английскому языку, чтобы он обрел право трудиться не в качестве ночного санитара, кем ему приходилось работать в Штатах, а в качестве гинеколога, кем он был в Ялте. И я оказал эту помощь: сдал экзамен, то есть рискнул собою, ибо ввел власти в заблуждение. Потом вышло так, что необходимо стало переселиться в его квартиру и ввести в заблуждение уже и соседей: прикинуться пред ними, будто я Гена Краснер, крымский гинеколог. Он сам же меня об этом и умолял, хотя знал, что у меня достаточно дел в качестве самого себя. Но если бы даже мне нечего было делать, ничегонеделание лучше акушерского труда, ибо оно не связано с процедурой человеческого воспроизводства.
      Тем не менее, подселившись к Любе с Ириной, я привык к ним и ненароком, а то и против собственной воли, стал принимать в этой процедуре куда более глубоко проникающее участие, чем акушеры. Гена перепугался: ему показалось, что не только я привык уже к его семейству, но и оно ко мне. И спасся бегством, - умыкнул от меня свою жену и дочь в тот же Балтимор, где расцвел и стал другим человеком: переквалифицировался в психиатра, заделался ассистентом профессора, издал книгу о перевоплощении и, по словам русской газеты, "примкнул к рядам героев третьей волны". Если бы не я, то есть, если бы не бегство в Балтимор, в "славные герои" Краснера не выбросило бы и шальною волной. Между тем, судя по реакции на нашу встречу, Гена недооценивал мою роль в своем успехе. Сперва прикинулся, будто не замечает меня, а потом, когда я поднялся в Посольский салон, куда перевезли заболевшего Стоуна, разговорился со мною таким будничным тоном, как если бы расстались мы не 8 лет назад, а накануне. Впрочем, и сам я думал тогда не о нем, а об умирающем Стоуне: боялся трупа в дороге. Плюхнулся поэтому там же в кресло у окна, отвернулся в небо и стал вспоминать про Нателу Элигулову...
      83. Бутылка лучше стакана: сколько желаешь, столько и хлопаешь
      А сейчас уже, после Нателы, не волновал меня не только Краснер, - не волновала и смерть Стоуна. Глянул, конечно, в его сторону - в сторону ниши за бордовой гардиной, но так и не понял: жив он там еще или нет. Гардина была задернута, и в узком проеме поблескивали лишь лакированные штиблеты Мэлвина. Скорее всего - скончался, подумал я и услышал запах смерти: серный дух разрытой могильной земли, обнажившей сопревшие в иле корни деревьев. Поразмыслив, я догадался, что потусторонний запах исходит из картонных коробок, разбросанных по салону и напичканных "техникой для нашего посольства", как выразился капитан Бертинелли, хотя спросил я о коробках не его, а бисквитно пышную стюардессу Габриелу. Думал тогда не о коробках; думал о том, что она, наверное, испытывает огромное наслаждение, когда скидывает на ночь свой беспощадно тесный лиф и разглаживает себя ладонями, отгоняя кровь к замученным грудям. Стал смешон себе и ненавистен из-за того, что не умею жить без хитростей. Если бы Габриела оказалась сейчас рядом, я бы уже не стал говорить о коробках. Я бы прямо спросил: не заждалась ли крови ее стесненная плоть. Габриелы, увы, не было. Никого не было, - лишь Стоун и я, причем, возможно, не было уже и Стоуна. Мне стало не по себе. Я поднялся с места и решил спуститься вниз, к людям, ибо ни мое собственное, ни общество мертвеца не обещало избавления от крепчавшего во мне чувства покинутости.
      -- Хлопнешь? -- донеслось вдруг из-за спины.
      Я обернулся и увидел Краснера. Сидел, раздвинув ноги, на низком ящике рядом с початой бутылкой водки в одной руке и с мешочком картофельных чипсов в другой.
      -- Хлопну! -- обрадовался я, поскольку мне показалось, что жаждал я именно водки.
      Краснер налил мне "Столичную" в единственный стакан.
      -- Можно прямо из бутылки? -- спросил я.
      Краснер застеснялся:
      -- Конечно! Но я здоров; смотри, поменял даже зубы!
      -- Я не об этом! -- ответил я. -- Бутылка лучше: сколько желаешь, столько и хлопаешь! -- и хлопнул два глотка.
      Краснер хлопнул столько же из стакана. Потом запихал себе в новые зубы пригоршню хрустящих хлопьев:
      -- А за что выпили-то? За то, что летим? -- и протянул мне пакет с чипсами, но, заглянув в него, я отказался, поскольку там остались лишь крошки, сразу же уподобленные мною перхоти, которая - хотя Гена уже облысел - густо заснежила черные полозья подтяжек на его плечах. -- Не любишь? А я очень! -- и, запрокинув себе в рот хрустящий пакет, Краснер щелкнул пальцем по его днищу, потом отер кулаком губы и добавил. -- Вот что надо толкать в Россию, чипсы! Подкинуть пару котлов, приставить к ним пару козлов и жарить.
      Чипсовая пыль осела на подтяжках и смешалась с перхотью, однако Гена немедленно смахнул ее теперь уже на колени. Перхоть не сошла. После неловкой паузы он хмыкнул:
      -- Летим-то, сам понимаешь, на похороны.
      Я бросил взгляд в сторону стоуновских штиблет, но промолчал. Говорить было не о чем, и Гена это осознал.
      -- Ты бы подумал, а? -- все-таки продолжил он.
      -- Я? -- ответил я. -- Подумать, конечно, подумал бы, но со страхом. А сейчас - ничего: кажется уже нормальным.
      -- А почему не хотел? -- оживился Гена и отпил еще. -- Это мне очень интересно! Я скажу честно: все вот кричат "ура!", а мне грустно. Но объяснить этого, понимаешь, не могу.
      -- Кто кричит?
      -- Да все! И внизу, и наверху!
      Я задумался. Хотя труднее было представить кто ликовал наверху, спросил я о Джессике:
      -- Даже Джейн Фонда?
      -- Про нее как раз не пойму, -- признался Краснер.
      -- А как Займ? Ну, сидит рядом со мной и с Фондой.
      -- Знаю! Длинный и лысый, да? Фрондер! Впал в телячий восторг! Еше и воришка: я, мол, не лысый, - просто вырос выше своих волос. А сказал это впервые кто-то другой, не он. И про Маркса...
      Я продолжал не понимать:
      -- А при чем тут Маркс? И когда он это сказал?
      -- У Джонни Карсона, -- ответил Гена. -- Тот пригласил его на шоу и стал рассказывать про поездку в Совок. Хоронить, мол, там уже нечего: разве что Ленина. А Займ твой стал хохотать, - как будто это смешно! А от себя добавил про погребальный дым отечества. Надо, говорит, хоронить как в Индии: спалить и - по воздуху. Чтоб не ожил. Такой, мол, дым отечества мне и сладок, и приятен!
      -- А при чем тут все это? -- не понимал я.
      -- А при том, что и подлецы знают: de mortis aut bene aut nihil!
      -- Не понял, -- сказал я чистосердечно.
      -- Это латынь! -- пояснил Гена.
      -- Не понял другого, -- ответил я. -- Не понял про какие похороны мы говорим и какого покойника жалеешь?
      -- Того же самого! Я всегда твоим чувствам доверял. Давай-ка выпьем за это! -- и, отпив из бутылки, отер губы. -- А ты-то можешь объяснить почему нам его все-таки жалко, а? Я не могу: чувствую, что нехорошо, а почему не знаю. И не потому даже, что - родина! Если бы даже это произошло на луне, все равно было бы грустно!
      84. Не Маркс - сволочь, а человек - свинья
      Я догадался, что мы имеем в виду разных покойников. Краснер говорил не про Стоуна, а про социализм, и грусть его представилась мне столь понятной, что я нашел возможным ее объяснить:
      -- Объясню и себе, -- сказал я. -- Грусть эта, Гена, приходит оттого, что уходит странная иллюзия, будто кто-нибудь или что-нибудь лучше, чем мы сами. Все мы тайком знаем себе цену, и она нас не впечатляет. Мы понимаем еще, что, если все устроены так же, как и мы, а не лучше, - наши дела плохи хотя бы потому, что к нам, стало быть, относятся - как мы сами к другим.
      Я отхлебнул из горлышка и, пробираясь наощупь, продолжил произносить слова, в которых не был уверен:
      -- А относимся мы друг к другу хуже, чем скот, потому что у скотины нет выбора. Каждый из нас живет как скотина - под себя; но скотина себя не видит, а мы на себе помешаны! Каждый из нас - эгоманьяк! Прост и гнусен! Кто это сказал, будто нет ничего дурнее, чем если тебя поймут до конца?...
      -- Юнг, да? -- вставил Гена испуганным голосом.
      -- А чем это дурно? Ведь все мы только и жалуемся, что нас недопонимают! А дурно тем, что быть понятым до конца - это быть разоблаченным. Вот ты смылся, да? Или сам я!
      -- Откуда? -- еще раз испугался Гена.
      -- Ну, оттуда А почему смылся-то? Свобода, антисемитизм, справедливость... Что еще?
      -- Ну да, это правда.
      -- Неполная! Смылись мы потому, что справедливым и свободным каждый из нас считает окружение, где живут под себя.
      -- А отчего грусть? -- напомнил Гена.
      -- А я уже сказал. Мы надеялись, что другие лучше нас, что возможно жить не под себя, - иначе! Хороним не социализм, а надежду на человека.
      -- Так ты социалист? -- ужаснулся он.
      -- Не знаю, -- признался я. -- И не потому даже, что одни и те же слова значат разное и что языков на свете меньше, чем людей. Я серьезно: каждый должен говорить на своем личном языке. Все равно никто никого не понимает! Зато мысль будет выражена точнее!
      -- А почему не знаешь - социалист ты или нет?
      -- А никто не знает кто он такой. Если социализм не выдержал и скончался по той причине, что он лучше людей, какие они, увы, есть, то я социалист. Не Маркс сволочь, а человек - свинья. Маркс - как все мы! Сознавал, что сам он - свинья, но надеялся, что другие лучше. Глупый был мудрец: человека плохо знал. Но без глупости нет надежды. Христос тоже был неумен. Чего только не нес! Одно это чего стоит: блаженны кроткие, нищие и все такое! На что надеялся?! А Моисей? "Не убивай, не лги, не кради!" Долдон! На кого рассчитывал?! И еще это: не суетись! Довольно и того, что наживешь за шесть дней. А почему социализм не выдержал? Да потому, что человек - свинья. Ему всего не хватает; не лезет в него, а он все пихает! Налей теперь в стакан! А чипсов нет?
      -- Чипсов уже нету, -- растерянно произнес Краснер. -- Кстати, если голоден, спустись вниз: там уже все обедают... Венецианские лазаны и рулет из телятины.
      Я выбрался из кресла:
      -- Я буду рулет.
      Гена тоже поднялся с места, но потоптался и сказал:
      -- Я, знаешь, книгу написал.
      -- Знаю. О том, что люди перестают быть собой и проживают чужую жизнь. Да? А как семья?
      Он ждал вопроса и ответил мгновенно:
      -- Большая уже: нас теперь шестеро. Ирка вышла замуж за того сальвадорца, помнишь? И родила сына. И Люба моя тоже сообразила. Тоже сына! -- и, достав из заднего кармана утыканный кредитками бумажник, он вытащил из него снимок. С полароидного пластика - большими запуганными глазами - на меня посмотрели в упор два мальчугана не старше 4-х лет.
      -- Какой из этих краснерятов - внук? -- спросил я.
      -- Слева.
      -- Этот не Краснер; весь, видно, в отца: дочь-то у тебя светлая!
      -- Ты получше взгляни, -- настоял Гена.
      Я взглянул получше. Сомнений не возникло: человек был смуглый. Собираясь уже возвращать Гене пластик, я замешкался: второй, справа, тоже оказался смуглым - с черными волосами и темными глазами. Я задумался и спросил:
      -- Гена, а волосы-то у тебя самого были...
      -- Под стать фамилии: красные! -- выпалил Гена. -- Рыжие в общем, как у Любы. Бабам цвет этот идет, а мужикам - упаси Бог: счастлив, что облысел. Не помнишь что ли?
      Спросил я как раз потому, что помнил: супруги Краснеры ничем не походили на сына, который продолжал сверлить меня черными зрачками. Походил сын не на Краснеров, а на своего соседа, на племянника, причем, походил не столько цветом, не столько даже быстрыми линиями лица, тщательно завязанными в восточный орнамент подбородка, сколько знакомым выражением взгляда, пытливым и наивноЪрастерянным. Как же так, подумал я, и меня пробрало, как от озноба. В спину кольнуло холодным гвоздем. Резко пригнувшись, я повернул лицо в сторону окна и стал смотреть в него долго и напряженно.
      -- Что ты там увидел? -- пригнулся и Гена.
      -- Не смотри! -- вскрикнул я, резко распрямился и оттолкнул его, чтобы на фоне позолоченных облаков по ту сторону стекла он не успел разглядеть ужаснувшую меня картину: отражение моего собственного лица, начерченного размашистыми штрихами, обрамленными наверху жирной скобкой черной шевелюры и закрученными внизу петхаинской арабеской. Отпрянув от окна, я, между тем, сообразил, что, в отличие от меня, Гена не нуждался в стекле, чтобы разглядеть это лицо.
      -- Что ты там увидел?
      -- Знакомое лицо. Но его уже нет.
      Пока Гена размышлял над моим ответом, я бросился искать опровержение своей ужасающей догадки - и нашел его так же легко, как заподозрил себя в родстве с краснеровским потомством. Даже вскладчину этому потомству было меньше восьмилетнего срока, который миновал с того дня, когда Гена умыкнул от меня в Балтимор жену и дочь. Я вздохнул и снова с вожделением подумал о рулете.
      85. Мистики и шизофреники пребывают в одной воде
      Гена думал о другом:
      -- Ты мистик?
      -- Шизофреник: мерещатся в облаках лица! -- и, заторопившись вниз, к рулету, я шагнул в сторону лестницы рядом с гардиной, за которой находился Стоун.
      -- Мистики и шизофреники пребывают в одной воде, -- объявил Гена. -Первые плавают, а вторые тонут.
      -- Кто это сказал? -- встрепенулся я.
      -- Ты! -- рассмеялся он и, выдержав паузу, принял какое-то решение, а потом выдохнул из себя пропитанный водкой воздух. -- У меня сохранилась твоя синяя тетрадь. Прихватил впопыхах. Она, кстати, - при мне, в портфеле...
      -- Так она у тебя! -- ахнул я и перехватил его задымленный враждебностью взгляд. -- У тебя, значит?
      -- И часто перечитываю. Чувство - как если б написал я сам.
      -- Так она сохранилась? А я считал ее пропавшей и жалел, потому что заносил в нее дикие вещи.
      -- Знаю, -- подхватил Гена. -- Про то, как все мы живем не своею жизнью, - так что ли? Это не дикие вещи. Вот прочтешь мою книгу и поймешь, что нормальные...
      Меня осенила неприятная догадка, но Гена разгадал ее:
      -- Тебе может почудиться, что я списал книгу с этой тетради.
      Я изобразил на лице удивление.
      -- Может, может! -- заверил он и заговорил вдруг быстро, еле поспевая за своим хмельным дыханием. -- Но это не так! Люди мыслят одинаково. И чувствуют одинаково. И все мы одинаковые, нет таких, которые лучше или хуже! Это, скажешь, старая истина? Ну так что! Истина не колбаса вареная: не портится от времени! Кто это сказал? Какая разница! Тот, кто сказал, не сказал ничего такого, чего не знал без него каждый, кто этого не сказал!
      Дальше уже Гена стал говорить без паузы, без знаков препинания, еще быстрее и очень раздраженно:
      -- Ведь что такое человек комбинация восприятий а воспринимают все одно и то же дерьмо то есть жизнь а жизнью является именно то что объявляется таковою людьми значит разницы между людьми нету только в том как складываются детали восприятия но человек меняется со временем становится другим совершенно другим человеком хотя никто на это не обращает внимания все смотрят на оболочку и думают что это тот же самый человек а он совсем уже другой каждый мнит себя философом но все мы херовые философы все мы писатели но херовые вот у тебя там записано в тетради такое сравнение неотвратимый как волна или как прорастание щетины на лице не помню точно но это общеизвестно и еще про эмигрантских дураков записано что выходцы из приморских городов именуют своих дур рыбоньками и лодочками а уроженцы горных селений называют жен козочками а из крупных городов говорят пупсики да кисоньки тоже мне бальзак всякое там у тебя записано но ничего такого чего не смог бы придумать любой засранец про человека еще записано который потерял все волосы но не избавился от перхоти или который решил покончить с собой а потом испугался что этим может подорвать себе здоровье и что каждый должен заботиться о собственной плоти и всячески ее поддерживать потому что удобнее всего жить именно в собственной плоти и другой тебя в свою плоть жить не пустит и что поэтому если родился идиотом то лучше оставаться идиотом потому что ум опасен для глупцов и про попугая которого хотели отравить потому что он научился говорить не то чему его учили и что все на свете смешно и что в эфиопии например люди помирают от голода а им посылают оружие и что все настолько изолгались что это уже не опасно потому что никто уже никого не слушает но кто же всего этого не знает все знают я например знаю и всегда знал и все люди одинаковые и потому нет ничего что могло бы остановить жизнь никакого средства абсолютно никакого...
      -- Есть! -- вскричал я наконец. -- Есть такое средство!
      -- Есть? -- осекся Гена и выкатил глаза.
      -- Конечно, есть, -- сказал я уже спокойно. -- Весь мир должен договориться не трахаться без гондона. И проливать семя в простыню.
      Гена задумался, и мне стало за него грустно.
      К окну снова прибилось заблудшее облако - и в салоне стало темней. Лысая голова Гены, покрытая перхотью, представилась мне худосочным коровьим выменем с шелушащейся кожей. Понять этот неожиданный образ не хватило времени: сквозь облако пробился тонкий луч света, набитый солнечной пылью. Гена сперва сморщил лоб, зажмурил веки крепче, а потом распахнул их и уставился на меня затуманенными глазами.
      -- Меня развезло, -- проговорил он. -- Все кружится. И потолок.
      -- Ты много выпил, Гена, -- подсказал я, -- хотя этой проблемой страдаю как раз я.
      -- Но ты пьешь - и ничего! -- качнул он коровьим выменем.
      -- В этом и проблема! -- кивнул я и бережно прислонил его к стенке с ободранными обоями.
      Он не сводил с меня взгляда, - настолько беспомощного, что у меня мелькнула мысль, будто непостижимость существования способна довести человека до крайнего слабоумия, или что отрешенность от всего земного и есть земное блаженство.
      -- Все очень быстро кружится! -- пожаловался он.
      -- Надо было закусывать не чипсами. А сейчас не суетись, а то закружит быстрее. Попытайся за что-нибудь мысленно ухватиться.
      Гена попытался, но ничего не вышло.
      -- Не могу, -- простонал он. -- Цепляюсь, но срывает.
      -- Смотри на мой кулак, -- предложил я и, прижимая Гену левой рукой к стенке, правый кулак, в котором держал полароидный пластик с краснерятами, стал крутить против часовой стрелки. -- Смотри на кулак: я разворачиваю тебя в другую сторону!
      -- Перестань, -- взмолился Гена, -- в эту сторону и крутит!
      Я перестал. Просто поддерживал его и смотрел в сторону. Разглядывал стенку. Клей из-под содранных обоев присох к стене в причудливых разводах, напоминавших абстрактную живопись. Но это была не живопись, а действительность. Обои - даже если были без красок и узоров - придавали, наверное, стене иной вид, приглашавший к наслаждению, которое и ограждает от вопросов о смысле происходящего внутри человека и вне. Искусство не дополнение к жизни, вспомнил я, а ее альтернатива: либо живешь, либо живешь искусством. Потом придумал иначе: искусство отличается от жизни так же, как акт любви - от пустоты после него. Гена зашевелился, взгляд его стал осмысленней; подняв руки, он оттянул их назад и приложил ладони к стенке, словно проверил ее прочность. В нос мне ударил кислый запах пота из его подмышек. Я отодвинулся:
      -- Тебе лучше?
      Мог не отвечать: ему было лучше. И не ответил:
      -- Я верну тебе тетрадь. Подожди здесь.
      Он сорвался с места и заторопился к лестнице.
      -- Только быстро! -- крикнул я ему вдогонку. -- И забери потомство: помнется! -- и протянул ему полароид.
      -- Давай! -- и забрал его. -- Хотя и не помнется: пластик! Четыре года ношу, и - как новый!
      Когда Гена почти совсем исчез из виду, и в салоне от него осталась только голова, я открыл рот:
      -- Подожди! Не помнется, говоришь?
      -- Пластик! -- задержалась голова.
      -- А носишь четыре года?
      -- Больше.
      -- Сколько же пацанам лет?
      -- На пластике или - сейчас? Сейчас семь с лишним.
      Гвоздь, кольнувший меня раньше в спину холодным острием, вошел теперь в туловище, уткнулся там в обломок стекла и стал его царапать. От этого звука все во мне заледенело, - и кровь из раны не закапала... Голова Краснера рассматривала меня снизу пристально, и глаза его снова были задымлены враждебностью. Я сдвинул взгляд ниже, на губы; молчал и ждал, что они зашевелятся и произнесут важное слово. Наконец, они треснули, и я услышал:
      -- Я тогда пойду, -- и голова исчезла.
      Я опустился в кресло осторожно, словно боялся его осквернить. Поворачиваться к небу не хотелось. Взгляд уткнулся в неподвижные штиблеты Стоуна. Возникло ощущение, будто все внутри меня и вокруг неправдоподобно, всего этого уже давно нет.
      Почти тотчас же стало ясно, что исчезновение сущего происходит легко: самолет тряхнуло, и он затарахтел, как пикап на булыжниках. Стоуновские штиблеты дрогнули, съехали с подлокотника и повисли в воздухе. Меня обуял страх. Раньше, когда я сидел внизу, и Боинг тряхнуло сильнее, помышление о смерти не испугало: было чувство, что окружавшие не допустят ее. Теперь же, в обществе трупа, конец представился неминуемым.