-- Вот что! -- произнес я. -- Мне нужны деньги!
      Негры ужаснулись тому, что есть вещи страшнее смерти.
      -- Пять долларов! -- сказал я с невозмутимостью легендарного правдолюбца Клинта Иствуда.
      Негры молчали и перестали даже хлопать глазами. Им не верилось, будто жизнь может стоить таких больших денег.
      -- Семь долларов - и живите дальше! -- добавил я, прикинув, что надо платить и за тоннель.
      Сопляки переглянулись еще раз, возмущенные быстротой, с которой росла цена за существование. Я остался эффектом доволен, и, хотя торопился, сообразил, что дополнительный доллар одарил бы меня шансом завершить сцену достойно: ленивым движением руки в стиле правдолюбца проткнуть банкноту в разинутую от ужаса Крошкину пасть, - воздать ему, наконец, за страсть к гигиене.
      -- Восемь! -- воскликнул я - и допустил ошибку.
      Не переглядываясь, сопляки встрепенулись, и в следующее мгновение всех их, как взрывом бомбы, выбросило в разные стороны. Летели со скоростью пошлейшей мысли: исчезли так же молниеносно, как молниеносно пришло понимание, что денег по-прежнему нет и наши с Нателой мытарства продолжаются...
      Сцену завершили аплодисменты. Задрал голову на звук - и в окне над собой увидел молодую пару с круглыми лицами. Женщина обрадовалась, что я удостоил их внимания и толкнула плечом соседа. Тот тоже обрадовался, и они вдвоем захлопали энергичнее. "Да ну вас всех в жопу!" -- решил я, но сказал другое: попросил взаймы десятку. Испугались, захлопнули окно и опустили штору: за десятку можно вынести в прокат три фильма с Иствудом, который любит правду крепче, чем я, и этой своей любви находит единственно убедительное выражение в стереофоническом хрусте костей и в меткой стрельбе по прыгающим яйцам убегающих мерзавцев.
      75. Оглушительная радость разрушения
      Понурив голову, я шагнул к Доджу и снова - в который раз! - поправил в кузове Нателу. Потом прикрыл задние дверцы, втянул в легкие углекислый газ из выхлопных труб дернувшихся с места автомобилей и наметил себе добыть для начала квортер для телефона. Поднял с земли грязную паклю, намотал ее на конец бруска и, дождавшись красного света, шагнул к ближайшей машине. Улыбнулся водителю и кивнул сперва на свою грозную щетку, а потом на его чистое стекло. Тот замотал лысой головой и включил дворники: не дотрагиваться! Другой мотанием головы себя не утрудил - качнул мизинцем и тоже врубил дворники. Все отказывались и пускали дворники в пляс.
      Догадавшись, что виноват мой непугающий вид, я сбил себе чуб на брови, насупил их и откинул челюсть. По-прежнему не соглашались: приняли меня, должно быть, за декадента. Я решил убрать из взгляда подобие осмысленности. Потом расстегнул на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду и впустил в голову помышление о человеке. Водители забеспокоились, и в предчувствии ужаса у них забегали глаза. Первый, с лысой головой, остановил дворники. Окрыленный успехом, я взбил торчком воротник на куртке и теперь уже - со скоростью лучших компьютеров - пробежался мыслью по всем категориям человечества: консерваторам и либералам, ебачам и импотентам, прагматистам и романтикам. Пробежку завершил помышлением о себе. Взгляд, должно быть, вышел эффектный: в благоговейном страхе дворники попрятались в гнезда под ветровыми стеклами, отливавшими кристально чистым светом.
      Рыская между машинами, искал грязное стекло, и, приметив, наконец, пятнышко птичьего помета на боковой створке серебристого Ягуара, радостно к нему метнулся. Створка с пометом крутанулась вокруг оси, и изнутри выглянул доллар. Вместе с ним пробился наружу тот капризный женский голос, который, подобно Ягуару, производится исключительно в Великобритании:
      -- Сэр, не откажите в любезности забрать доллар, но не трогать форточки! Благодарю вас!
      -- Мадам! -- возразил я. -- Она загажена говном!
      -- Это птичий помет, -- поправил меня Ягуар, -- и он мне мил! Благодарю вас!
      Я забрал доллар:
      -- Мне нужна не бумажка, а квортеры. Разменяйте!
      -- Не держу, сэр. Извините и благодарю вас!
      -- Возьмите тогда обратно! -- рассердился я.
      -- Ни в коем случае! -- раздался мужской голос.
      Оглянувшись, опознал и его: такие голоса, так же, как и раскоряченный фургон, из которого высовывался его обладатель, держат только хасиды в Бруклине.
      -- Не возвращайте же даме доллара! Он же ей не нужен, ну! Посмотрите же на ее машину! Это ж Ягуар! -- воскликнул хасид и поманил меня пальцем. -- Я же разменяю вам эту бумажку, ну!
      -- Слава Богу! -- развернулся я к нему. -- Выручают всегда свои!
      -- Тоже еврей? -- забрал он деньги.
      -- А разве не видно?
      -- Обрезаются не только евреи! А ты вот что: смахни-ка мне пыль со стекла пока я найду тебе квортеры, да?
      -- Конечно, -- обрадовался я и только сейчас заметил, что на стеклах его Форда лежал такой толстый слой пыли, как если бы хасид вернулся из сорокалетнего пробега по Синайской пустыне в поисках бесплатной автомойки. -- Как же это я тебя не приметил?
      -- Наш брат не высовывается, -- похвалился хасид. -- Как сказано, знаешь, "смиренные унаследуют землю"!
      -- Обязательно унаследуют, -- согласился я, содрал с бруска тряпку и попытался снять пыль со стекла; пыль не сходила.
      -- А зачем тебе квортер? Позвонить? Тоже евреям? Это хорошо. А что ты им скажешь чего те уже не знают?
      -- Долгая история! -- ответил я, продолжая скоблить стекло. -- Человек у нас скончался.
      -- А это нехорошо. Хотя... Как сказано, - "пристал к народу своему"... Вот здесь еще, в углу; старое пятно, со времен фараонов... А сказано так: "И скончался Авраам, и пристал к народу своему".
      -- Точно! -- кивнул я. -- Но Авраам был праведником... Это пятно, кстати, не сходит: наверно, манна небесная... Авраам, говорю, был старый, а у нас ведь скончалась еврейка молодая и к тому ж многогрешная. К народу своему ей не удастся пристать.
      -- К своему и пристанет; другой народ грешных не возьмет.
      -- Видишь ли, -- начал было я, но осекся. -- Все! Зеленый!
      Хасид воздел очи к верхним этажам небоскребов:
      -- Да упокой Бог ее душу, амен! Возьми вот!
      Я раскрыл свою ладонь и увидел в ней квортер.
      -- Больше нету, только один, -- смиренно улыбнулся хасид. -- Шалом! -и дал газу, унаследовав 75 центов...
      За небитым телефоном пришлось шагать три квартала: чаще всего недоставало трубки. Опустив в щель монету, я сообразил, что в Квинс звонить нету смысла: никого из петхаинцев дома не застать, все на кладбище. Решил связаться с Брюсом Салудски, который жил неподалеку и родился в одном со мною тысячаЪдевятьсотЪтакомЪто году, о чем напоминали последние четыре цифры его телефонного номера. Хотя дома его не оказалось, автоответчик конфисковал у меня единственный квортер. Я грохнул трубкой о рычаг, вырвал ее из гнезда, а потом с размаху швырнул ею в аппарат. Разбил в куски сразу и трубку, и диск циферблата. Ощутил оглушительную радость разрушения и выдернул из гнезда шнур. Потом стукнул ботинком по стеклянной двери и отмерил локоть ошалевшей от испуга старухе. К сожалению, затмение оказалось кратким. Вернулось отчаяние, а вместе с ним - гнетущая мысль о неотложности благоразумных действий.
      Определив свое местонахождение на мысленной карте Манхэттена и взглянув потом на часы, решил шагать по направлению к ООН. Логичнее поступка придумать было невозможно; не только из пространственных соображений, близости организации, - но также и временных, поскольку, согласно Черному каналу, ночное заседание комиссии по апартеиду должно было уже завершиться.
      76. Ты - арзрумская зарница, Гюльнара!
      Прямо напротив ООН, на углу 49-й улицы, располагался ресторан "Кавказский". Владел им петхаинец Тариел Израелашвили, жизнелюбивый толстяк, прославившийся на родине диковинным пристрастием к попугаям и нееврейским женщинам из нацменьшинств. Эмигрировал сперва в Израиль, и помимо попугая, напичканного перед таможенным досмотром бриллиантами, экспортировал туда тбилисскую курдянку по имени Шехешехубакри, которая вскоре сбежала от него в Турцию с дипломатом курдского происхождения. Израиль разочаровал Тариела высокой концентрацией евреев. Переехал, однако, в Нью-Йорк, где продал бриллианты и - в стратегической близости от ООН - открыл ресторан, который собирался использовать в качестве трибуны для защиты прав индейцев. С этою целью к грузинским блюдам он добавил индейские и завел любовницу по имени Заря Востока, - из активисток племени семинолов.
      Между тем, ни ее присутствие в свободное от демонстраций время, ни даже присутствие попугая, умевшего приветствовать гостей на трех официальных языках ООН, успеха ресторану не принесли. Дела шли столь скверно, что Тариел подумывал закрыть его и посвятить себя более активной борьбе за дело индейского меньшинства, - подпольной скупке в Израиле и подпольной же втридорога - продаже семинолам автоматов "Узи". Провалила сделку встреча, которую Заря Востока организовала в резервации под Тампой между Тариелом и одним из старейшин племени. Этот "поц с куриными перьями на лбу", как назвал мне его Тариел, оказался антисемитом: узнав, что "Узи" изготовляют евреи, возмутился и сделал заявление, согласно которому миниатюрному автоматическому оружию он, по примеру предков, предпочитает старомодные ружья с такими длинными стволами, что, хотя при стрельбе они иногда взрываются, их можно зато подносить к мишени ближе. По возвращении в Нью-Йорк Тариел поспешил в ФБР и сообщил Кливленду Овербаю, что "вонючие семинолы готовят вооруженное восстание против США!"
      Овербая растрогала бдительность Тариела, но он заверил его, будто никакое меньшинство не представляет опасности для большинства; тем более милые семинолы, вооружающиеся всего лишь для борьбы против евреев во Флориде. Овербай посоветовал Тариелу забыть о семинолах и повременить с продажей ресторана, который, по единодушному мнению коллег из ФБР, расположен в многообещающей близости от ООН.
      То ли благодаря заботе Овербая и коллег, то ли благодаря тому, что Тариел выбросил из меню индейские блюда, бизнес пошел в гору: дипломаты валили в "Кавказский" делегациями, учтиво беседовали с попугаем у входа, нахваливали грузинские рецепты и ликовали, когда Тариел угощал их за свой счет кахетинским вином. Как-то раз - и об этом писали в газетах - Тариела навестил и проголодавшийся тогда, но теперь уже покойный советский министр Громыко. Заходил дважды и другой министр - тоже оба раза проголодавшийся и тоже бывший, но американский и еще живой, - Киссинджер. Шеварднадзе - хотя и земляк - кушать побрезговал: сказал Тариелу, будто находится на диете. Правда, выпил с ним стакан вина за свое "новое мышление" и пообещал способствовать расширению грузинского амбианса в районе ООН. Слово сдержал: напротив "Кавказского", во дворе организации, появился вскоре скульптурный ансамбль тбилисского символиста Церетели "Георгий Победоносец" - веселый горец на веселом же коне протыкает копьем межконтинентальную баллистическую ракету с большой, но легко расщепляющейся ядерной боеголовкой.
      Что же касается Зари Востока, она приняла иудаизм, переселилась жить к Тариелу в квартиру, которую он, покинув Квинс, снимал прямо над рестораном, заделалась в нем мэтром и похорошела. Даже Шеварднадзе не мог удержаться от комплимента и, не скрывая блеска в умудренных международной жизнью глазах, сообщил ей, что в Тбилиси одна из газет называется "Зарей Востока". Заря Востока знала это давно, но все равно зарделась от удовольствия и в знак признательности предложила министру отведать клубничный джем, изготовленный ею по рецепту, описанному в романе "Анна Каренина". Тариел божился мне, будто ревновать ее к земляку не стал, потому что завел новую страсть, бильярд.
      Эту страсть разбудили в нем Кливленд с коллегами. Они же привили ему и разделяли с ним любовь к кутежам с ооновскими делегатами из третьего мира. Какое-то время эта любовь казалась мне самоубийственно убыточной, ибо Тариел одарял дипломатов 30%-ной скидкой на блюда, а к концу кутежей к наиболее важным делегатам Заря Востока подсылала политически активных семинолок, которые за ночь сексуальных чудес света спрашивали - по стандартам Большой Семерки - поразительно низкую цену. Ясно, что доплачивал им ресторан, и это должно было влетать ему в копейку, так же, как и разница между реальной и резко сниженной, "Кавказской", стоимостью блюд и напитков. Выяснилось, что все убытки за блюда, напитки и живность покрывали ресторану овербаевцы, но в последнее время, ссылаясь на урезанный бюджет, - перестали.
      Лишенная живительных соков дохода, любовь Тариела к третьему миру остыла, но от кутежей он уже отказываться не мог, поскольку, как намекали ему овербаевцы, единственную альтернативу визитам разноцветных дипломатов из ООН представляли визиты черноЪбелых соотечественников из налогового бюро. Добавили еще, будто, несмотря на комфортабельность местной тюрьмы, бильярдов в ней не держат. Обо всем этом - за неделю до Нателиной кончины - я узнал от самого Тариела, приехавшего ко мне за советом. Я порекомендовал ему продать ресторан, расстаться с Зарей Востока и возвратиться в Квинс к покинутым им петхаинцам, а до того не дразнить овербаевских гусей и веселиться с делегатами, валившими в "Кавказский" после каждой победы. Тариел казался мне пугливым, и, направляясь к нему в ресторан за десяткой, я не сомневался, что находится он в данный момент не в одном из бильярдных клубов Манхэттена, а у себя: рассаживает за стол отголосовавшихся противников апартеида.
      ...Разноцветных дипломатов, возбужденных состоявшимся успехом и предстоявшим разгулом, уже сажали за банкетный стол. Но занимался этим не Тариел, - Заря Востока.
      -- Где Тариел? -- спросил я, но она не ответила.
      Ответил - на родном, грузинском, - попугай: Тариела нет.
      -- Сегодня ж банкет! -- возмутился я. -- Конец апартеиду!
      Заря Востока промолчала, а попугай крякнул по-английски:
      -- Апартеиду нет!
      Я велел ему заткнуться, но он грязно выругался.
      -- Почему молчишь? -- спросил я Зарю Востока.
      -- Сказали же тебе: его нет, -- огрызнулась она.
      -- В бильярдной?
      -- В Квинсе, как ты ему и советовал! На кладбище. Там ведь у вас кто-то подох! Позвонил: плевать на банкет, тут у нас, говорит, похороны затягиваются, -- хмыкнула она.
      -- Как именно сказал? -- оживился я.
      -- Так и сказал, -- "затягиваются"! -- осклабилась Заря Востока. -Ямку что ли недоковыряли?! Ты-то ведь отхоронился уже, кутить нагрянул! А он застрял в гавеном Квинсе! Это уже он второй раз за десять дней! Завел, наверно, поблядушку из землячек!
      -- Успокойся! -- сказал я. -- Похороны, да, затянулись.
      -- А то ты очень того хочешь, чтобы я успокоилась! -- пронзила она меня злобным взглядом.
      -- Конечно, хочу! -- заверил я. -- Мне надо у тебя получить десятку, если Тариела нет.
      Заря Востока вскинула глаза на попугая и прищелкнула пальцами. Попугай тоже обрадовался:
      -- Жопа!
      Мне было не до скандала. Обратился поэтому не к нему:
      -- Чего это ты, Заря Востока?
      -- А того что слышал! -- раскричалась она. -- Сперва советуешь бросить меня на фиг, а потом у меня же требуешь деньги!
      -- Это не так все просто, -- побледнел я. -- Объяснить?
      -- Я занята! -- и снова щелкнула пальцами.
      Я показал попугаю кулак, и он сомкнул клюв. Зато весь проголодавшийся третий мир сверлил меня убийственными взглядами и был полон решимости бороться уже то ли за сверхэмансипацию женщин в американском обществе, то ли за новые привилегии для индейцев в том же обществе. Кивнув на попугая, я дал им понять, что грозил кулаком не женщине, а птице, - причем, за дело: за недипломатичность речи. Понимания не добился: смотрели по-прежнему враждебно. "Неужели хотят защищать уже и фауну?" -- подумал я, но решил, что это было бы лицемерием, поскольку, судя по внешности, некоторые делегаты не перестали пока есть человечину. Догадавшись, что десятки мне здесь не добиться, я одолжил у попугая слово "жопа" и адресовал его третьему миру.
      Направился, между тем, не к выходу, а вглубь зала, - к столику с телефоном: налаживать связь с цивилизацией. Возле столика паслись несколько семинолок. Пахли одинаковыми резкими духами и одинаково виновато улыбались. Даже рты были раскрашены одинаковой, бордовой, помадой и напоминали куриные гузки. Оттеснив их от стола, я поднял трубку. Звонить, как и прежде, было некуда. Набрал бессмысленно собственный номер. Никто не отвечал. Не отнимая трубки от уха, стал разглядывать затопленный светом зал. На помосте, перед микрофоном, с гитарой на коленях сидел в соломенном кресле седовласый Чайковский, - композитор из Саратова, которого Тариел держал за изящную старомодность жестов. Чайковский был облачен в белый фрак, смотрел на гитару и подпевал ей по-русски с деланным кавказским акцентом:
      Облака за облаками по небу плывут,
      Весть от девушки любимой мне они несут...
      Кроме делегатов - за другим длинным столом - суетилась еще одна группа людей. Гоготали по-русски и по-английски. Особенно громко веселился крупногабаритный, но недозавинченный бульдозер в зеркальных очках, слепивших меня отраженным светом юпитера. Чайковский зато был грустен и невозмутим:
      Птица радости моей улетела со двора,
      Мне не петь уже, как раньше
      Нана-нана-нана-ра.
      Без тебя мне мир не светел, мир - нора,
      Без тебя душа моя - нора.
      Ты - арзрумская зарница, Гюльнара!
      Ты - взошедшее светило, Гюльнара!
      Заря Востока отыскала меня взглядом и сердитым жестом велела опустить телефонную трубку. "Пошла в жопу!" - решил я и сместил глаза в сторону. За круглым столом, точнее, под ним, знакомый мне пожилой овербаевец поглаживал ботинком тонкую голень юной семинолки. Она слушала его внимательно, но не понимала и потому силилась вызволить кисть из его ладони. Я подумал, что он загубил карьеру чрезмерной тягой к сладострастию, ибо в его возрасте не выслеживают дипломатов из Африки.
      С трубкой в руке, я, как заколдованный, недвижно стоял на месте и не мог ничего придумать. Равномерные телефонные гудки посреди разбродного гвалта, гудки, на которые никто не отзывался, обещали то особое беспокойное ощущение, когда бессвязность всех жизней между собой или разобщенность всех мгновений отдельной жизни обретает отчетливость простейших звуков или образов: отрешенных друг от друга, но одинаковых гудков или бесконечной вереницы пунктирных черточек. Символы всепроникающего и всеобъемлющего отсутствия! Не вещей полон мир, а их отсутствия!
      Потом мой взгляд перехватила крыса. Растерянная, шмыгала от стола к столу, а потом ринулась к плинтусу и стала перемещаться короткими перебежками. Движения ее показались мне лишенными смысла, но скоро я заметил другую крысу, за которой она гналась. Никто их не видел, и я представил себе переполох, если кто-нибудь нечаянно наступит либо на гонимую крысу, либо на гонявшуюся.
      77. В душе моей кувшины влаги алой
      -- Положи трубку! -- услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она стояла рядом и не спускала с меня расстреливающего взгляда. -- Положи, говорю, трубку! -- и, надавила пальцем на рычаг.
      -- Сука! -- охарактеризовал я ее.
      Среагировала бурно: выкатила желтые семинольские белки и принялась визжать на весь зал. Разобрал только три слова - "женщина", "меньшинство" и "праває". Не исключено, что четвертого и не было, - остальное в поднятом ею шуме составляли вопли. За исключением Чайковского все обернулись на меня, и в ресторане, несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина, которую нагнетало негромкое бренчанье гитары:
      Мне утонуть? Пускай - но только в винной чаше!
      Я маком стать хочу, бредущим по холмам,
      Вот он качается, как пьяница горчайший,
      Взгляни, Омар Хайям!
      Никто на помощь к Заре Востока не спешил.
      Судьба на всем скаку мне сердце растоптала,
      И сердце мертвое под стать немым камням,
      Но я в душе моей кувшины влаги алой
      Храню, Омар Хайям!
      Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в очках. Отерев губы салфеткой, швырнул ее на стол и направился ко мне. Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону, - что предоставило бульдозеру лучший на меня вид. Стало совсем тихо. Чайковский продолжал беседовать с Хайямом:
      Из праха твоего все на земле кувшины.
      И этот наш кувшин, как все они, из глины,
      И не увял тростник - узор у горловины,
      И счета нет векам,
      Как стали из него впервые пить грузины,
      Омар Хайям!
      Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить! Ощущение при этом было странное: хотя развинченный бульдозер - тем более, заправленный водкой - представлял меньшую угрозу, нежели орава черных юнцов, защищаться не хотелось: устал. Мысль о Нателе, однако, вынудила меня отставить в сторону правую ступню и нацелить ее в надвигавшуюся машину под самый бак с горючим, в пах, - так, чтобы искра отскочила в горючее и разорвала в щепки всю конструкцию. И ударил бы, конечно, если бы машина не убрала вдруг с лица очков и не сказала мне знакомым голосом по-русски:
      -- Сейчас тебя, сволочь, протараню!
      -- Нолик! -- ахнул я на русском же. -- Айвазовский!
      Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:
      -- Это ты?! Дорогой мой!
      К изумлению Зари Востока, Нолик расцеловал меня и потащил к столу представлять как закадычного друга.
      ...В друзьях мы не состояли, хотя знакомы были с детства. Звали его сперва по-армянски - Норик Айвазян, а Айвазовским он стал по переезду из Грузии в Москву: хотел звучать по-русски и "художественно". Что же касается имени, Нолик, - за пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании армян позволяло ему в те годы добровольной руссификации нацменов изображать на лице недоумение. В Штатах я читал о нем дважды. В первом случае его имя значилось в списке любовников брежневской дочки, но список поместило местное русское "Слово". Зато заметка в "Таймс" звучала правдоподобно. Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и в числе валютных был назван "Кавказ" у Новодевичьего кладбища. Упоминалось и имя кооператора - Норика Айвазяна, "московского представителя Организации Освобождения Карабаха".
      ...Оправившись от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом, а также от водки, которую он перелил в меня из чайного стакана, я сразу же собрался попросить у него десятку, но решил сперва справиться о доходах. Ответ обнадежил: "Кавказ" приносил ему ежемесячно 40 тысяч "париков", - банкнот с изображением отцов американской демократии в зеленых париках. Вдобавок, вместе с полковником Федоровым, он затеял под Москвой дело, связанное с производством зеркальных очков. Хотя "снимал в лысых", то есть - в банкнотах с изображением отца советской демократии без парика, но даже по нынешнему курсу - это "20 больших в тех же париках"! Потом, безо всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то, что, как только они набирают несколько миллионов "париков", сразу же притворяются богачами, а богачи, сказал Нолик, - если не борются за великое дело, - омерзительны. На какое-то мгновение мне стало больно за то, что я покинул отчизну, но вспомнил, что на новой родине беженцы имеют и больше. В качестве их представителя я качнул головой и поморщился:
      -- Сорок тысяч? Всего?! На двоих?!
      -- Ты что?! -- возмутился Нолик. -- Толик срывает 50! Но ему и карты в руки: это его идея!
      -- Какой Толик? -- спросил я, хотя не знал и идею.
      -- Полковник Федоров, -- сказал Айвазовский. -- Я знакомил!
      -- Который из них? -- оглядел я еле присутствующих.
      Они гоготали по английски. Единственный, кто изъяснялся по русски, причем, в рифму, сидел напротив, выглядел полуевреем и не скрывал этого от соседа, которому сам же каждую свою фразу и переводил: "Мой отец - еврей из Минска, мать пошла в свою родню. Право, было б больше смысла вылить семя в простыню. Но пошло - и я родился, - непонятно кто с лица. Я, как русский, рано спился; как еврей - не до конца". Сосед посматривал на него с подозрением. Не верил, что полуеврей спился не до конца. Не верил и я: не тому, что до конца спившийся полуеврей не может быть полковником, а тому, что он ежемесячно срывает под Москвой 50 больших "париков".
      -- Это он? -- спросил я Нолика. -- Это Толик?
      -- Толик это я, -- сказал мне полковник Федоров, восседавший, оказывается, рядом, по мою левую руку, которую я, смутившись, сунул ему под нос и сказал:
      -- Еще раз, полковник!
      На полковника Федоров не походил потому, что на нем был яркоЪжелтый нейлоновый блейзер, а под блейзером - яркоЪкрасная тельняшка со словом "Калифорния".
      -- Никогда б не догадался, -- улыбнулся я. -- Молод!
      -- Эх! -- обрадовался полковник. -- Забыл бык, когда теленком был. А еще, знаешь, говорят: Молодость ушла - не простилась, старость пришла - не поздоровалась.
      Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:
      -- Каков ТоликЪто, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят: олень стрелы боится, а дело мастера!
      -- Я армян уважаю, -- согласился полковник. -- Но у русских тоже есть свое: дело мастера боится.
      -- Почти одинаково, только без оленя! -- сообразил я и добавил более масштабное наблюдение. -- Народ народу брат!
      -- Философ! -- сообщил Нолик обо мне полковнику.
      -- Философов тоже уважаю, -- разрешил Толик и выпил водку, а потом рассмеялся. -- А такое, кстати, слышал, - философское: "Все течет, все из меня"? Или: "Я мыслю, следователь, но существую"?
      -- А что у вас за войска? -- рассмеялся я. -- Фольклорные?
      -- Толик у нас полковник безопасности! -- ответил Нолик.
      -- КГБ?! -- осмотрелся я. -- Или как это у вас называют?
      Кроме попугая и Зари Востока никто на нас не смотрел.
      -- Удивительно! -- сказал я Нолику. -- А говорил: в одном деле...
      -- Новые времена! -- похвалился полковник.
      -- А мы тут еще хотим ресторан перекупить у Тариела, -- добавил Нолик. -- Пора выходить на Америку!
      -- Это дорого? -- согласился я. -- Выходить на Америку?
      -- Наскребем! -- пообещал Нолик.
      -- Молодцы! -- вздохнул я. -- Нолик, мне нужна десятка.
      -- Как срочно? -- опешил Айвазовский.
      -- Сейчас.
      Нолик вытер губы ладонью и обиделся.
      -- 10 тысяч?! -- разинул рот полковник и вылил в него рюмку.
      -- 10 долларов, -- сказал я.
      Айвазовский переглянулся с Федоровым и после выразительной паузы проговорил:
      -- Мой тебе совет... бросай-ка на фиг философию и займись делом. Это же Америка! Даже у нас, в вонючем Совке, башковитый народ очухался и это... пошел в дело. Я тебе расскажу сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся! -- и снова переглянулся с Толиком. -- Что я тебе говорил вчера, Толик, а? Прав я или нет?
      -- Я и не спорил! Народ говорит так: ворона и за море летала, а умна не стала! -- и повернулся ко мне. -- А ты пей и прислушайся к Норику Вартанычу: он дурному не научит! Таких мало: ему могилу буду рыть, а там нефть, например, найдут!
      -- Так что же, Нолик, найдется десятка? -- спросил я.
      -- Слушай, милый, -- опять обиделся Нолик, -- откуда я возьму десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. "Тривилерс"! Да, Толик?
      -- "ТриЪвилерс", "дваЪвилерс"! -- рассмеялся полковник. -- Трэвелерс! А мы тебе это... -- повернулся он ко мне. -- Хотим очки подарить! От них польза бывает, понимаешь? Дай-ка надену тебе, мы же друзья уже, дай-ка мне твой нос!
      Я не дал носа. Поднялся и похлопал обоих по плечу:
      -- Мне пора: у каждого Абрама - своя программа. Ну а таких друзей - за жопу да в музей!
      -- Хорошо сказано! -- взвизгнул Толик.
      -- По философски! -- рассудил Нолик.
      78. Тайное в природе и в душе тайным и остается
      Идти было некуда, и я машинально вернулся к телефону. Заря Востока рассаживала семинолок между борцами против апартеида, а я машинально же нащелкивал свой номер, хотя по-прежнему упорно не подходил к телефону на другом конце. За круглым столом не было уже ни овербаевца, ни непонятливой собеседницы: должно быть, поняла и удалилась с ним. Попугай смотрел уже не на меня, а на Чайковского, - и одобрительно кивал головой. Старику песня нравилась и самому:
      Скажи мне, наша речка говорливая,
      Длиною в сотни верст и сотни лет:
      Что видела ты самое красивое
      На этих сотнях верст за сотни лет?
      Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел:
      Ответила мне речка края горного:
      Не знала я красивей ничего
      Бесформенного камня - камня черного
      У самого истока моего.
      Я вспомнил о Нателиных камнях; вспомнил с нежностью и Зилфу, ее мать; себя даже - у "самого истока моего", подростком, испугавшимся впервые именно в связи с Зилфиным колдовством над камнями и самоубийством ее мужа, бабника МеирЪХаима, - впервые испугавшимся тогда той догадки, что тайное в природе и в душе тайным и остается. Вспомнил изумленное лицо моего отца, прочитавшего предсмертную записку МеирЪХаима о невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени...
      Раствориться не успел: снова подкатил бульдозер, только теперь уже вконец развинченный. Забрал у меня из рук трубку и опустил ее на рычаг. Я не протестовал: не ждал даже извинений; ждал того, что было важнее, - десятку. Начал он с извинений:
      -- Ты уж прости меня, старик, но она настаивает. С другой стороны, она права: телефон не твой, а она тут фигура - мэтр! Фигура к тому же, старик, у нее как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это мне нравится: у черножопых и еще у - как она - у желтожопых. Обезьяны, но есть что помять!
      Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла неподалеку и торжествовала. Осознав к своему ужасу, что десятки он мне давать не надумал, а надумал, наоборот, угодить "желтожопому мэтру" и вышвырнуть меня, я перестал его слушать: сперва двинул левым локтем в бак, взболтав в нем горючее, а потом левою же ладонью схватил его за мошонку и сильно ее сдавил. Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх и стал глухо хрипеть. Почему-то подумалось, что никому на свете он не нужен - и я решил его взорвать. Кулак мой сомкнулся крепче, но шарики в нем оказались мелкими, и искры разлетелись не оттуда, а из глаз. Догадавшись, что взрыва не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил: