Глава 6

ПУТЕШЕСТВИЕ В АВСТРАЛИЮ

В то время Голсуорси очень сблизился с Тедом Сондерсоном, сыном Ланселота Сондерсона, директора подготовительной школы в Элстри. Как и большинство подготовительных школ, Элстри было частным учебным заведением, принадлежащим одной семье; со временем директором школы должен был стать Тед Сондерсон, а затем и его сын. Элстри являлось подготовительной школой перед Хэрроу, и Тед неизбежно должен был попасть именно в эту среднюю школу, где он добился успехов, столь же выдающихся, как его друг и однокашник Джон Голсуорси.

В воспоминаниях сестры Теда Агнессы ее брат изображен почти идеальным юношей, в котором сочетались безукоризненная внешность и совершенный характер, с глазами «синими-синими, как морские глубины». Ему одинаково легко давались и учеба, и занятия спортом, он был человеком, который «все делал, как положено». Как старший ребенок в такой большой семье, он с самого начала должен был завоевывать авторитет, сначала у братьев и сестер, затем в отцовской школе. Но столь достойное поведение было отличительной чертой лишь старшего брата; младшие дети, по свидетельству Агнессы, были этакой «бандой дикарей». Когда среди них впервые появился щегольски одетый Джон Голсуорси-младший, они встретили его буквально по-варварски.

«Вошел он, тщательно одетый, с моноклем в глазу. Монокль был ему действительно необходим, без него он практически ничего не видел, поэтому он носил его совсем не из снобизма, как мы подумали сначала. Его манера держаться была такой мягкой и изысканной, а голос таким добрым и тихим, что мы решили, что все это – черты человека слабохарактерного. Мы окрестили его «Невозможным».

Тед иногда приводил друзей, которые были нам не по нраву, и мы решили, что это один из них. Мы дали ему возможность устроиться поудобнее, прежде чем начали дразнить его и отпускать грубые шутки. В столовой мы научили его играть в хоккей – игру с теннисным мячом и палками, требующую большого физического напряжения. Во время нее, если ты был в мягких тапочках, удар по ногам мог быть весьма чувствительным... Когда же нам захотелось, чтобы он был полностью в нашей власти, мы уронили его монокль в яму с водой и головастиками. Даже Моника приняла участие в этом истязании, спросив нас потихоньку, можно ли ей ударить его банным полотенцем? Он вел себя очень вежливо и даже наклонился, чтобы она могла влезть ему на спину, что она и сделала, сопровождая это довольно болезненными ударами...»

Неудивительно, что после этих испытаний Агнесса скачала: «Мы очень скоро изменили свое мнение о Джеке и очень к нему привязались...» Но и тогда он не был полностью избавлен от их издевательств: дети Сондерсонов уговаривали его петь «очень сложные песни... Мы обожали слушать его, чтобы потом, оставшись одни, передразнивать его манеру пения».

То, что Джон сумел найти общий язык с семьей, столь непохожей на его собственную, было всецело заслугой его доброго характера. «Мы приняли его к себе», – снисходительно комментирует Агнесса, как будто речь идет о сложной церемонии посвящения в тайное общество. «Он постепенно переставал носить городские наряды и начал ходить в домашней одежде, становясь похожим на нас». (Здесь, как кажется, она все же преувеличила влияние своей семьи.) Все Сондерсоны, материально менее обеспеченные, чем Голсуорси, были поражены благородством своего нового друга, который буквально засыпал их щедрыми подарками. Агнессе особенно запомнился один случай: «Однажды летом они с Джерри (еще одна из сестер Сондерсон) катались верхом по полю, и вдруг с лошадью Джека что-то случилось, и она его сбросила. Джерри сказала, что из его карманов во все стороны посыпались деньги, которые невозможно было отыскать в скошенной траве. Она рассказывала, что Джек не придал этому особого значения, наоборот, сказал, что будет доволен, если их подберут жнецы».

Первое посещение дома Голсуорси также произвело большое впечатление на молодых Сондерсонов:

«Перед нами лежал огромный ворсистый красный ковер, и на этом алом поле выплясывали золоченые ножки бесчисленного множества стульев. Откуда-то из глубины этого великолепия возникла крошечная леди, настоящая французская маркиза с серебристым венчиком волос. Она улыбнулась, не раскрывая губ, протянула маленькую ручку, заставила Монику наклониться и клюнула ее в щеку; таким же образом она приветствовала и меня. Не помню, поцеловала ли она Марри, но и сейчас могу себе отчетливо представить, как она достала игрушечный веник и совочек и стала сметать следы от ботинок Марри. Каким он выглядел болваном! Почему он не вытер ноги? Это была миссис Голсуорси...»

Хотя отношение к ним в доме Голсуорси было иное, молодые Сондерсоны выдержали здесь почти столь же трудный экзамен, как в свое время Джон у них в Элстри. «Атмосфера викторианского благополучия, бессловесная вышколенная прислуга, приглушенные голоса самих Голсуорси убивали в нас всю жизнерадостность...» – так завершает Агнесса свой отчет об этом визите.

К началу лета 1892 года Джон Голсуорси-старший вновь принял решение отправить старшего сына за границу: карьера Джона в адвокатуре, на которую отец возлагал такие надежды, не продвинулась ни на йоту, и Джон до сих пор был безрассудно влюблен в Сибил Карлайл. Новое путешествие могло бы укрепить в сыне такую черту, как решительность, что немаловажно для юриста; имело также смысл воспользоваться путешествием по морю, чтобы изучить основы навигации и морского дела. Тем же летом на отдыхе в Ворсинде в Шотландии к семье Голсуорси присоединился Тед Сондерсон. Тед переутомился на работе, с ним случился удар, он решил поехать на поправку за границу, и таким образом получилось, что друзья надумали объединить свои усилия и путешествовать вместе. Оба они стали страстными почитателями Роберта Льюиса Стивенсона[26]; они отправятся в Австралию, затем в Новую Зеландию и южные моря, где на островах Самоа рассчитывают встретиться с писателем.

Голсуорси и Тед Сондерсон отплыли из Англии в ноябре 1892 года на пассажирском лайнере Восточного пароходства «Оруба». Путешествие «было не таким уж плохим, несмотря на массу отрицательных моментов, главным из которых был тот, что я не особенно стремился сейчас уезжать из Англии», – писал Джек 26 ноября одной из сестер. По-видимому, он грустил о прекрасной, но безразличной к нему мисс Карлайл.

Похоже, что путешественники не имели твердых планов относительно своего маршрута: «Я не встречал людей, у которых было бы столько интересных планов и которые меняли бы их так же быстро, как делали это мы». По дороге в Австралию они полдня провели в Коломбо, и Джон решил, что «это удивительное место, и жизнь в Индии на первый взгляд кажется просто великолепной. Мне безумно хочется провести год в Индии и на Цейлоне и досконально изучить местных жителей и их образ жизни... Пообедали мы в гостинице под подвешенными к потолку опахалами, затем сидели на веранде и наблюдали, как местные фокусники жонглируют плодами манго и показывают другие столь же примитивные трюки. Ближе к вечеру мы совершили прогулку на плантации коричных деревьев, и на местные базары. Народ выглядит довольным и счастливым – значительно счастливее, чем простые люди в так

37называемых цивилизованных странах. Я хочу достать книгу о буддизме и познакомиться с учением, воспитывающим столь радостное восприятие жизни... Нам с Тедом приходят в голову дикие идеи остаться здесь «крольчатниками» – то есть забивать кроликов – или податься на золотые прииски».

23 декабря они приплыли в Австралию, в Олбани, и через несколько дней были в Сиднее. Здесь они отказались от своего первоначального плана плыть на Самоа и вместо этого на «маленьком грязном суденышке» – паровом грузовом судне – отправились в Новую Каледонию и на острова Фиджи. По дороге судно остановилось на Нумеа – острове в Южном море, где было поселение французских каторжан. Здесь они, «сидя под роскошными деревьями, слушали оркестр заключенных. Как прекрасно они играли! Несколько дней, проведенных там, произвели огромное впечатление на Джека, использовавшего затем некоторые из услышанных историй в книгах». Это была, наверное, первая встреча Голсуорси с человеческими существами, томящимися в неволе; укрывшись с Тедом Сондерсоном от «этой сумасшедшей» жары под сенью пышной зелени, он напряженно размышлял над внезапно открывшимся контрастом между его собственной жизнью богатого молодого человека, вольного ехать, куда ему вздумается, и этих несчастных, обреченных вечно томиться на далеком острове. Именно здесь была подорвана сама основа «форсайтского» самодовольства, что позже заставит его посетить тюрьму в Дартмуре, чтобы самому познакомиться с условиями в ней, заставит написать «Правосудие» и в конце концов начать кампанию борьбы за улучшение условий жизни заключенных, и особенно против ужасающей бесчеловечности одиночного заключения.

С острова Нумеа они продолжили свой путь в Левуку, природа которой поразила их своей красотой: «Самым прекрасным там был гигантский водопад в буше; в верховьях водопада росло дерево, и местные жители любили прыгать с этого дерева в глубокий бассейн у подножья водопада. Они плавали вместе с нами и угощали нас молоком зеленых кокосовых орехов». Тед намеревался подольше пробыть в этом райском месте, однако Голсуорси, который строже придерживался графика путешествия, настоял, чтобы они проследовали в Ба, где находилась сахарная плантация его кузена Боба Эндрюса. Итак, 20 января они на кече – маленьком двухмачтовом судне – отправились в Ба, где выяснилось, что Эндрюс, получивший извещение об их приезде лишь за день до этого, был совершенно не готов их принять. Не было продуктов питания, имелась всего одна узкая койка, ужасно кусались комары, и, «лежа в постели «валетом», мы с Джоном периодически били друг друга ногами по лицу, дергаясь от комариных укусов». Этим дело не закончилось: гостей повезли на прогулку на плантацию; однако в их распоряжении были только одна лошадь и мул. Тед выбрал мула, решив, «что Джек перестанет себя уважать, если поедет верхом на этом животном». Его благородство было вознаграждено: когда они перебирались через реку, Джека понесла лошадь, и Тед испугался, «что Джек заблудится; однако несколько местных жителей забрались в воду, повернули животное, и Джек отделался легким испугом».

Из Ба они планировали пешком через джунгли добраться до форта Карнавон, пройдя, таким образом, около тридцати-сорока миль, и оттуда на лодке отправиться дальше в Суву. «Конечно, идти пешком для нас вещь несколько необычная, – писал Голсуорси матери, – однако нам не угрожает никакая опасность со стороны туземцев (аборигенов), к тому же мы собираемся пожить среди них дней десять, что будет, вероятно, интересным и стоящим экспериментом».

Итак, они отправились в поход, причем Джек настаивал, чтобы они не нарушали установленного графика.

«На каждом шагу нам попадались ручейки и речушки, и мы постоянно хлюпали по грязи в наших ботинках. Один раз Джек влез на камень и, балансируя на нем, сказал: «Я сейчас прыгну», после чего поскользнулся и упал в воду. В двенадцать часов я взмолился о еде. Однако Джек заявил, что к часу мы должны дойти до речки, которая отметит первые десять миль нашего пути. Я покорился. По целому ряду причин к обеду мы приступили в два часа; но я слишком перегрелся на солнце, чтобы есть. К тому же Джек забыл взять из дому тарелки и сообщил также, что у нас нет соли. Я два раза откусил непрожаренную, обсыпанную мукой говядину, съел одно печеньице и немного мармелада...

После еды мы спустились вниз по течению и полезли купаться в реку, которая вынесла меня в озеро, укрытое в тени деревьев. Здесь в тени огромной скалы и зарослей бамбука я решил вздремнуть. Однако нам не удалось отдохнуть ни минуты. С полдюжины аборигенов перебрались через поток и окружили нас, все разглядывая, обо всем расспрашивая. Особенно потряс их мой зонт, который в их глазах был просто чудом. Один длинноволосый юноша начал показывать нам в воде разные фокусы. Они перенесли нас через поток в свое селение, которое не показалось нам особенно гостеприимным. Часа в четыре я предложил перекусить. Однако Джек почему-то отказался. Он смертельно боялся опоздать, хотя у нас оставалась еще уйма времени, чтобы добраться в Набергу до наступления темноты».

После длительного перехода через горы они добрались до селения, где были приглашены в хижину вождя, похожую «на стог сена, немного приподнятый над землей». К тому моменту «мы настолько проголодались, что не стали особенно возиться с готовкой, просто вытащили и поставили на огонь консервную банку с супом, открыли пачку печенья, достали сосиски и тут же жадно набросились на еду. Я хотел помыться и переодеться, но Джек сказал: «Сначала еда, потом чистота», и так мы и сделали».

На следующий день, когда они продолжили свой поход по этой дикой стране, у Теда начался приступ лихорадки, и, когда они добрались до следующего селения, у него наступил полный упадок сил. Своим исцелением и благополучным возвращением в Ба Сондерсон полностью обязан заботе и организованности Голсуорси, проявленным в последующие дни, когда болезнь обострилась и перешла в дизентерию. В своем дневнике Тед рисует забавную и одновременно трогательную картину того, как его друг, совершенно непрактичный, когда дело касалось приготовления пищи или упаковки багажа, обнаружил природный дар ухаживать за больными.

«Джек был со мной ласковым и нежным, как женщина... Очень трогательная картина: Джек с походным котелком в руках, склоненный над тлеющими углями. Его ужасно раздражает процесс приготовления пищи и все неудобства походной жизни. Но есть одна вещь, которую он особенно ненавидит и совершенно не умеет делать, – это открывать банки с мясом или джемом. Если банку нужно открывать сбоку, он дергает ее сверху, полностью искорежив крышку и дико изуродовав содержимое. Представьте себе двухфунтовую банку с говяжьим языком, которую открывают подобным способом. Бедняга Джек! Бедная говядина! Я не знал, плакать мне или смеяться. Если же в банке был джем, Джек обязательно открывал ее на рюкзаке с вещами, так, что в результате этого содержимое банки сладкой тягучей массой выливалось на что-нибудь, наименее подходящее для того, чтобы быть испачканным джемом».

Два англичанина вызвали огромный интерес у местных жителей: те постоянно толпились вокруг них, стремясь понаблюдать за ними и как бы случайно до них дотронуться. У девушек особый восторг вызывала белизна рук и ног Теда; но гвоздем вечера стал момент, когда Джек начал раздеваться: «после того как я снимал очередной предмет своей одежды, раздавались крики восторга, а когда я снял брюки, они чуть не перевернули хижину вверх дном». Но когда их внимание стало чересчур назойливым, Голсуорси уселся на пороге хижины, гипнотизируя толпу своими очками и пуская внутрь лишь тех, кто сумел вымолить у него разрешение.

Наконец на берег было направлено известие о случившемся с просьбой о помощи, Теду стало полегче, и местные носильщики доставили его обратно в Ба, проделав путь в двадцать восемь миль. До нас дошло описание того, как Голсуорси в последний раз упаковывал вещи, пережив при этом несколько мелких неприятных моментов:

«Джек остался без очков, так как он сложил их в кожаный футляр вместе с серебряными столовыми приборами. Неудивительно, что все очки разбились, хотя Джек никак не мог понять почему. Каждый раз, когда он снимал пояс, к которому был прикреплен футляр, он швырял его на землю. Серебро было достаточно твердым, чтобы раздавить стекло, что в конце концов и случилось.

Но вещи все-таки были упакованы, точнее, носильщики затолкали их в ящики и вещевые мешки. Конечно же, в результате этого жирная пища оказалась в опасной близости с одеждой и в мешках, и в ящиках. В футляр от моего гобоя Джек положил пакет с сахарным песком, в котором было несколько дырочек, и печенье. Затем туда же он сунул большой пузырек с лекарством и флягу с водой. Он сказал, что это жизненно необходимые вещи, которые всегда должны быть под рукой. Они действительно были под рукой – невообразимая жирная жижа. Это очень удивляло Джека. Он восклицал: «Боже мой! Сахар высыпался прямо на пузырек и все остальное. Как это противно!» – или: «Ей-богу, пробка вылетела из пузырька, и теперь здесь черт знает что творится!»

После драматических событий в Суве их путешествие продолжалось относительно спокойно. К середине февраля Сондерсон достаточно окреп, чтобы плыть в Окленд в Новой Зеландии, но по настоянию врачей он поехал ловить рыбу на Южный остров, в то время как Голсуорси направился исследовать «горячие озера и любопытные, но дьявольски опасные районы Северного острова». В Окленде он получил из дома письмо с сообщением о помолвке его сестры Лилиан с Георгом Саутером. В поздравительном письме Лилиан он рассуждает по поводу собственной личной жизни: «Вряд ли что-нибудь подобное может произойти между мной и Сибил; я слишком нерешителен, а ей все это безразлично; может быть, это и к лучшему, потому что я не создан для семейной жизни».

По возвращении он сообщил Теду, что «в окружающей природе был максимум необычайного и минимум прекрасного».

Путешественники решили вернуться в Англию на борту клиппера «Торренс» – одного из самых лучших клипперов своего времени водоизмещением 1276 тонн. Это путешествие имело для Голсуорси далеко идущие последствия: во время него он приобрел нового друга. Это был Джозеф Конрад[27]. Хотя тогда он еще ничего не опубликовал, но уже работал над своим первым романом «Каприз Олмейера». «Впервые я встретил Конрада в марте 1893 года на английском паруснике «Торренс» в Аделаиде. Он руководил погрузкой. На палящем солнце его лицо казалось очень темным – загорелое лицо с острой каштановой бородкой, почти черные волосы и темные карие глаза под складками тяжелых век. Он был худ, но широк в плечах, невысокого роста, чуть сутулый, с очень длинными руками. Он заговорил со мной с сильным иностранным акцентом. Странно было видеть его на английском корабле.

Я пробыл с ним в море пятьдесят шесть дней. Много вечерних вахт провели мы в хорошую погоду на юте. У Конрада, великолепного рассказчика, уже было за плечами около двадцати лет, о которых стоило рассказывать... Он говорил не о литературе, а о жизни... В Кейптауне, в мой последний вечер, он пригласил меня к себе в каюту, и я, помню, тогда же почувствовал, что из всех впечатлений этого путешествия он останется для меня самым памятным. Обаяние было главной чертой Конрада – обаяние богатой одаренности и вкуса к жизни, по-настоящему доброго сердца и тонкого, разностороннего ума».

Условия жизни на судне вызвали поначалу у юных путешественников дурное настроение. «Я никогда не ел более скверного завтрака», – писал Голсуорси домой. Но им не из-за чего было беспокоиться: на судне везли «корову, теленка, в большом количестве овец, гусей, индеек, уток, кур, свиней и капусту; были также (вероятно, не для употребления в пищу) кенгуру обычный, два кенгуру-валлабу, пять попугаев, собака, две кошки, несколько канареек и два громко кричащих осла – не корабль, а просто Ноев ковчег».

Во время плавания капитан регулярно давал Голсуорси уроки навигации и морского дела. «Он говорил, что я неплохо все усваиваю, и я действительно начинаю потихоньку разбираться, что к чему», – писал он домой.

Голсуорси сошел с «Торренса» в Кейптауне и после беглого осмотра нескольких шахт в Хай-Констанции вернулся в Англию на борту «Скота» за рекордно короткое время – пятнадцать с половиной дней.

Эти два продолжительных путешествия за границу, а также более короткая поездка в Россию с целью осмотреть еще одну шахту[28] должны были, по мнению его отца, остепенить молодого человека. Однако выяснилось, что все это дало совершенно обратный эффект: Джон вернулся домой еще более беспокойным и с полным отсутствием желания работать в адвокатуре. Если раньше была хоть какая-то надежда, что он сделает карьеру на юридическом поприще, сейчас ее не осталось совсем. Он перескакивал с одной идеи на другую, от художественных исканий до бредовых грез о заграничных приключениях. «Я хотел бы проникнуть в суть красоты, постичь ее, но так получается, что человек на полное единение с красотой неспособен», – писал он Монике Сондерсон и продолжал в том же письме: «Читали ли Вы когда-нибудь отчеты золотоискателей в Западной Австралии? Если бы не мой родитель, я бы присоединился к двум-трем старателям и попытался бы добиться чего-нибудь в этом деле. Мне кажется, что вгрызаться в какую-нибудь специальность, чтобы делать деньги, – мерзкая скука, когда можно заработать то же самое за два-три года...» И заканчивает свое письмо: «Как бы я хотел обладать талантом – я действительно считаю, что самый приятный способ зарабатывать на жизнь – быть писателем, если только писательство не самоцель, а способ выражать свои мысли; но если ты похож на мелкий пересохший пруд, в котором нет животворной холодной воды, а в глубине не водятся причудливые, но красивые существа, какой смысл писать? Можно научиться писательскому ремеслу, но нельзя произвольно открыть в своей душе чистые родники и развести странные, но прекрасные сады». Это письмо он писал в Крейг-Лодже в Шотландии, глядя на море, которое заставляло его волноваться. Он вспоминал также своего нового друга Джозефа Конрада, которого Тед Сондерсон привез в Элстри. Там его очень радостно приняли, и он быстро стал близким другом дома Сондерсонов. Неясные идеи Голсуорси наконец выкристаллизовались в нечто определенное, и он принял решение начать писать, чем, по его мнению, полностью обязан одному человеку – жене своего кузена Аде Голсуорси. Биографы писателя также придают большое значение встрече Голсуорси с Адой на Северном вокзале в Париже, где в одно мгновение переменилась вся его жизнь: « Это была встреча на Пасху 1895 года на Северном вокзале в Париже, где он провожал Аду и ее мать. Ада тогда сказала: «Почему вы не пишете? Вы же для этого созданы»». Нельзя всерьез полагаться на наивное суждение Мэррота, что эти слова, молнией озарившие будущее молодого человека, прозвучали как некое пророчество Ады; должно быть, они с Джоном не раз говорили о его смутных надеждах, и теперь, расставаясь, она решила оставить ему на память слова, которые должны были стать для него стимулом и вдохновить его на работу, которые крепко засели бы у него в голове (они действительно запомнились ему на всю жизнь), которые воодушевляли бы его в минуты отчаяния и безнадежности.

Этими двумя короткими фразами Ада навсегда вошла в жизнь Голсуорси; ей суждено было стать его секретарем, пишущим под диктовку, его музой, его товарищем, от чьего постоянного присутствия и поддержки зависели и его работа, и жизнь. Однако все это было пока в будущем; настоящее же было не столь радостным, так как Ада все еще была женой майора Голсуорси, двоюродного брата Джона.

Глава 7

АДА

Ада Немезида Пирсон Купер была замечательной женщиной, и невозможно переоценить роль, которую она сыграла в жизни Джона Голсуорси. С момента их знакомства вплоть до смерти писателя в 1933 году она оказывала решающее влияние на судьбу Джона. Она вдохновляла и направляла молодого человека, недавно вернувшегося из своих путешествий; предполагать, что без Ады Голсуорси не стал бы писателем, нелепо, однако нет сомнений, что без нее он писал бы по-другому. В течение всей их совместной жизни Ада была главным предметом забот и сострадания Голсуорси; ее желания всегда стояли на первом месте, и их образ жизни был продиктован ее интересами. Когда Голсуорси умирал, она вновь стала для него поддержкой и источником силы; его же пугала мысль о том, что с ними будет, как смогут они существовать друг без друга – Ада без Джона, который всегда был ее опорой и защитой, и Джон без Ады, один, во мраке, который именуется смертью? В усадьбе в Бери, где Голсуорси провел последние годы, часто слышался голос больного, зовущий: «Где «тетушка»?» Ведь Ада, возлюбленная Джона в 1895 году, в 1933 стала «тетушкой» не только для племянников и племянниц Джона, но и для него самого.

Ключ к разгадке характера Ады и той роли, которую она сыграла в жизни Джона, кроется прежде всего в ее происхождении и юных годах. Восстановить подробности детства Ады нелегко; некоторые факты своей биографии она предпочла бы забыть и, уж конечно, не уведомлять о них биографов. Очевидно, первый период ее жизни был крайне несчастливым, несчастливым настолько, что именно раны, нанесенные ей в детстве, – а не ее неблагополучный брак с Артуром Голсуорси – сделали ее человеком легкоранимым и эмоционально неустойчивым.

Единственное, что она рассказала первому биографу писателя X. В. Мэрроту, – это то, что она дочь Эммануэля Купера, врача из Норвича, и в генеалогическом древе в начале книги Мэррота датой ее рождения названо 21 ноября 1866 года. Но даже и эта незначительная информация на поверку оказалась неточной; в завещании Эммануэля Купера, найденном недавно в бумагах Ады, сказано, что Ада – приемная дочь доктора Купера. Ее матерью была Анна Юлия Пирсон (которая почти наверняка никогда не была законной женой доктора), и завещание, датируемое 24 августа 1866 года, в котором упоминается Ада, было составлено за три месяца до указанной ею даты рождения. Сейчас по другим документам удалось установить окончательно, что она родилась 21 ноября 1864 года. Сдвинув дату рождения на два года вперед, она могла выдавать себя за дочь Эммануэля Купера, и, вероятно, именно эта причина, а не стремление скрыть свой возраст, заставила ее назвать дату рождения неправильно.

Даже эти голые факты дают нам основание, не прибегая к излишнему фантазированию, пролить свет хотя бы на некоторые обстоятельства ее детства. Данное ей имя – Ада Немезида – указывает на ужасное душевное состояние Анны Пирсон в момент рождения дочери; Немезида – богиня возмездия, та, которая мстит и наказывает. Кто был отцом девочки, и где она родилась? Мы можем дать только отрицательные ответы на эти вопросы: Ада не является дочерью Эммануэля Купера (в официальных документах она именуется «чужой по крови» Куперу), и родилась она не в Норвиче. Эммануэль Купер был акушером, имевшим в Норвиче обширную практику; он был модным врачом, помогавшим появляться на свет наследникам обеспеченных семейств города; возможно, именно исполняя свой профессиональный долг, он познакомился с матерью Ады и решил сделать ее детей своими наследниками.

Итак, первое упоминание об Аде мы встречаем в завещании Купера, составленном в 1866 году. В то время ей было два года, и она жила с матерью и братом Артуром в Норвиче, на улице Виктории, в принадлежащем Эммануэлю Куперу доме 36, которым миссис Пирсон могла владеть до тех пор, пока ее дети не станут совершеннолетними или вступят в брак. Улица Виктории находилась на окраине города; это был безликий, мрачный район, незадолго до рождения Ады застроенный небольшими домиками с террасами, типичный для рабочих предместий викторианской эпохи. Обитая здесь благодаря покровительству доктора, миссис Пирсон и ее дети, должно быть, хорошо осознавали свое униженное положение; по завещанию Эммануэля Купера Анне Пирсон выплачивалась «приличная, но не чрезмерно большая сумма на жизнь и приобретение одежды», и, вероятно, такая же сумма выдавалась ей при жизни доктора. Возможно, их семья считала себя выше своих соседей, к тому же особые обстоятельства жизни Анны Пирсон не способствовали общению с окружающими людьми.

Ада, скорее всего, была одиноким ребенком, подрастая, она все сильнее осознавала, что ее положение отлично от положения остальных детей и что у нее нет отца, как у других. Весьма эксцентричный доктор Купер более походил на престарелого дядюшку, чем на отца. Он проявлял серьезный интерес к приемным детям и, наверное, по-своему любил хорошенькую малышку, которую сделал своей наследницей, так как в 1875 году он сделал приписку к завещанию, в которой оставлял именно Аде 10 000 фунтов стерлингов; брат Ады таких денег не получил. Р. X. Моттрэм, которому, скорее всего, были известны какие-то подробности этой истории (хотя в своей книге он намеренно не говорит ничего определенного), пишет, что первыми воспоминаниями Ады об «отце» были совместные поездки к его экипаже к богатым пациентам. Она также вспоминает, как однажды на кухне «его дома (курсив мой. – К. Д.) по ошибке вместо сахара взяла соль, и одна из служанок сказала ей: «Никогда так не делайте, вы можете умереть от этого», отчего она упала в обморок. Эта история еще раз указывает, что она никогда не жила в доме доктора.

Составляя завещание, Эммануэль Купер был немало озабочен тем, как увековечить свое имя и память о себе; в завещании он подробно описывал семейный склеп, который собирался построить для себя и своей приемной семьи, и определил сумму для его содержания. Этот семейный склеп стал его навязчивой идеей; в законченном виде это был внушительный и претенциозный памятник, который и нынче можно увидеть на кладбище Розери в Норвиче. Судя по словам Моттрэма, доктор провел остаток своих дней, часами просиживая на кладбище, покуривал трубку и созерцал свой «мемориал». Возможно, именно идея увековечения своего имени и привела его к мысли сделать Аду и Артура Пирсонов своими наследниками и дать им свою фамилию.