Глава 68. В КОТОРОЙ КАТРИН В СВОИ ЧЕРЕД ПРИБЕГАЕТ К ДИПЛОМАТИИ

Папаша Клуи получил обещанное ружье. Питу был человек чести; он руководствовался девизом: «Сказано — сделано!»

Два урока, подобных первому, превратили его в образцового гренадера.

К несчастью, познания самого папаши Клуи были не слишком обширны: дальше поворотов направо, налево и кругом дело не пошло.

Тогда Питу прибегнул к только что выпущенным сочинениям «Французский практик» и «Учебник национального гвардейца», не пожалев на их покупку целый экю.

Благодаря столь щедрой жертве их командира арамонские солдаты научились довольно сносно маршировать и становиться в ружье.

Когда Питу снова ощутил, что запас его познаний иссякает, он отправился в Суассон, где стоял настоящий гарнизон и настоящие офицеры командовали на учениях настоящими солдатами, — за один день Питу выяснил там больше, чем освоил бы за два месяца теоретических штудий.

Так, в тяжких, лихорадочных трудах, протекли два месяца.

Питу купался в лучах славы, и это льстило его честолюбию, однако ничуть не врачевало его сердечных ран; той части его существа, которую иные физиологи остроумно именуют «тварью», приходилось несладко.

Питу бестрепетно принес тварь в жертву душе. Он так много двигался, тратил так много физических и умственных сил, что, казалось, ему некогда было и вспомнить о своих сердечных делах.

И тем не менее он помнил о них.

Сколько раз, после учений, которые, как правило, следовали за напряженной ночной работой, Питу пересекал равнины Ларньи и Ну, проходил сквозь дремучий лес, добирался до границы поместья Бурсон — и все для того, чтобы издали взглянуть на Катрин, не пропускавшую ни одного свидания с виконтом.

Бросив на час-два хозяйство, Катрин прокрадывалась в охотничий домик, стоявший на заповедных землях поместья Бурсон — в домик, где ее ждал возлюбленный Изидор, этот счастливейший из смертных, с каждым днем становившийся все надменнее и все красивее, меж тем как все кругом терпели страдания и унижения.

Сколько мук испытывал несчастный Питу, каким печальным размышлениям о неравенстве людей в их отношении к счастью он предавался!

Он, чьего расположения искали девушки из Арамона, Тайфонтена и Вивьера, он, который мог бы тоже назначать свидания в лесу и гордиться женской привязанностью, предпочитал плакать, как побитый мальчишка, под дверью охотничьего домика г-на Изидора.

Ибо Питу любил Катрин — любил страстно, любил тем сильнее, что почитал ее существом высшего порядка.

Теперь его мучило уже не то, что она любит другого. Нет, он больше не ревновал ее к Изидору. Изидор был знатный господин, Изидор был красавец, Изидор был достоин любви; однако Катрин, девушке из народа, не следовало, пожалуй, покрывать позором свою семью или, по крайней мере, не следовало приводить в отчаяние Питу.

Чем дольше он размышлял, тем чаще посещали его мысли, которые буквально разрывали ему сердце.

— Что ж! — говорил себе Питу. — Она так бессердечна, что прогнала меня с фермы. Я ушел, а она с тех пор даже не поинтересовалась, жив я или нет. Что сказал бы папаша Бийо, если бы узнал, что она вот так предает друзей, вот так пренебрегает своим долгом? Что бы он сказал, если бы знал, что хозяйка дома вместо того, чтобы присматривать за работниками, бегает к любовнику, к аристократу господину де Шарни! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он просто убил бы Катрин, и все тут.

«А ведь это немало, — думал Питу, — иметь в запасе такое средство отомстить».

Да, но как благородно было, имея это средство, им не воспользоваться.

Впрочем, Питу уже успел убедиться, что благородные поступки, неведомые миру, редко приносят пользу тем, кто их совершает.

Нельзя ли как-нибудь дать Катрин знать о своем благородстве?

О, мой Бог! Нет ничего проще: нужно только подойти к Катрин в воскресенье на танцах и произнести как бы невзначай одно из тех страшных слов, которые открывают преступнику, что его тайна известна постороннему.

Разве не стоило сделать это хотя бы ради того, чтобы сбить спесь с этой гордячки?

Но на танцах непременно будет этот знатный красавец, и Катрин станет сравнивать Питу с его соперником, а что хорошего в таком сравнении?

Страдания изощрили мозг Питу, и он выдумал кое-что получше, чем разговоры на танцах.

Охотничий домик, где виконт де Шарни принимал Катрин, стоял в густом лесу, граничащем с лесом Виллер-Котре.

Графские владения от владений простых смертных отделяла самая обыкновенная канава.

Катрин, которой по делам фермы приходилось постоянно объезжать окрестные деревни и пересекать лес, достаточно было перейти канаву, чтобы попасть во владения своего любовника.

Несомненно, именно поэтому охотничий домик и был избран местом свиданий.

Из его украшенных витражами окон было видно все, что происходит кругом, а выйдя за дверь и тут же вскочив в седло, можно было в три прыжка очутиться в лесу, то есть на нейтральной земле.

Питу, следившему за Катрин днем и ночью, было прекрасно известно то место, где она въезжала в лес и выезжала из него, — так браконьеру известно то место, откуда должна выскочить лань, которую он хочет подстрелить.

Катрин никогда не выходила из домика вместе с Изидором. Он выжидал некоторое время, а затем, убедившись, что с ней ничего не случилось, удалялся в другую сторону.

В один прекрасный день Питу, набравшись храбрости, спрятался в ветвях огромного трехсотлетнего бука, нависшего над охотничьим домиком, и стал ждать.

Не прошло и часа, как он увидел Катрин. Она привязала своего коня в лесном овраге и, перелетев, словно испуганная лань, пограничную канаву, проскользнула в домик.

Путь ее пролегал как раз под ветвями бука, на который взгромоздился Питу.

Не успела девушка скрыться в доме, как Питу слез с дерева и уселся на земле, прислонившись спиной к его стволу. Затем он достал из кармана книгу «Безупречный национальный гвардеец» и сделал вид, будто поглощен чтением.

Час спустя до его слуха донесся звук закрываемой двери. Потом послышался шелест листвы и шорох женского платья. Наконец из-за ветвей показалось лицо Катрин, которая испуганно смотрела по сторонам, чтобы убедиться, что ее никто не видит.

От Питу девушку отделял десяток шагов.

Наш герой застыл под деревом с книгой на коленях.

Однако теперь он уже не притворялся, что читает; он пристально глядел на Катрин, чтобы дать ей понять, что видит ее.

Катрин испуганно вскрикнула, узнала Питу, сделалась бледна, как смерть, и, помедлив мгновение, сломя голову бросилась в лес, подбежала к своему коню и, вскочив в седло, умчалась прочь.

Ловушка, подстроенная Питу, захлопнулась; Катрин попалась.

Питу возвратился в Арамон, не помня себя от счастья и страха.

Ибо, обдумав происшедшее, он понял, что его с виду простой поступок чреват разными ужасными последствиями, о которых он прежде и не подозревал.

В следующее воскресенье в Арамоне должен был состояться военный парад.

Здешние национальные гвардейцы, превзойдя всю военную премудрость — или сочтя, что они ее превзошли, — попросили своего командира учинить им публичный смотр.

Жители нескольких соседних деревень, которым лавры арамонцев не давали покоя и которые поэтому также принялись обучаться маршировке и стрельбе, были приглашены в Арамон, дабы вступить в соревнование со своими предшественниками на ратном поприще.

Посланцы каждой из этих деревень провели переговоры со штабом Анжа Питу; командовал соседским войском отставной сержант.

Возможность увидеть столь прекрасное зрелище привлекла множество расфранченных селян, и с самого утра арамонское Марсово поле заполнилось девушками и детьми, к которым немного погодя присоединились охваченные не меньшим любопытством отцы и матери героев. Начался праздник со спартанского пиршества на траве: было съедено изрядное количество фруктов и галет и выпито изрядное количество родниковой воды.

Затем в четырех концах Арамона, на тропинках, связующих это селение с Ларньи, Везом, Тайфонтеном и Вивьером, появились четыре барабанщика.

Поистине, Арамон сделался центром земли; у него обнаружились четыре стороны света.

Пятый барабанщик бодро шествовал впереди тридцати трех национальных гвардейцев деревни Арамон.

Среди зрителей попадались и местные богачи — аристократы и буржуа, явившиеся на парад смеху ради.

Собрались на торжество и многие окрестные фермеры.

В их число входили и матушка Бийо с дочерью; они прискакали в Арамон верхом в тот самый момент, когда арамонская Национальная гвардия покидала деревню, предводительствуемая трубачом, барабанщиком и своим командиром Питу, ехавшим на могучем белом коне, которого одолжил ему лейтенант Манике, дабы довершить сходство арамонского смотра с парижским, а Питу с маркизом де Лафайетом.

Питу, сияя от гордости, скакал верхом на этом ширококостном коне с золотистой гривой, размахивая шпагой; вид его не отличался аристократизмом и изяществом, но зато дышал восхитительной мощью и отвагой.

Зрители приветствовали Питу и его солдат, пробудивших от спячки всю округу, радостными возгласами.

Все арамонские национальные гвардейцы были в одинаковых шляпах, украшенных национальными кокардами; с начищенными до блеска ружьями они маршировали двумя колоннами, производя весьма внушительное впечатление.

Так что, пока арамонская гвардия добиралась до поля, выбранного для смотра, она успела завоевать всеобщие симпатии.

Питу взглянул на толпу и увидел Катрин.

Он покраснел, она побледнела.

С этой минуты все происходящее исполнилось для него исключительного смысла.

Вначале его солдаты продемонстрировали зрителям азы обращения с оружием, причем все приказы командира исполнялись с такой точностью, что зрители разражались восторженными криками «браво»!

Не то гвардейцы других деревень — они действовали вяло и неслаженно. Одни были скверно вооружены и скверно обучены; этим довольно было бросить взгляд на соперников, чтобы утратить веру в себя; другие с преувеличенной старательностью повторяли движения, которым выучились не далее как вчера, и раздувались от гордости.

Все они сильно разочаровали зрителей.

Однако впереди была строевая подготовка. Тут-то сержант и надеялся взять реванш.

По причине его многоопытности сержанту было поручено общее командование: он должен был, ни много ни мало, руководить действиями армии, состоящей из ста семидесяти человек.

Это оказалось ему не по силам.

Питу, со шпагой под мышкой и в неизменной каске на голове, наблюдал за происходящим со снисходительной улыбкой.

Когда сержант увидел, что голова колонны скрывается в лесу, а хвост выползает на арамонскую дорогу, когда он увидел, как спутываются его каре, сбиваются в кучу деления и топчутся на месте направляющие, он вконец растерялся и был освистан своими собственными солдатами.

Тогда арамонцы все как один потребовали:

— Пусть командует Питу!

— Да, да, пусть командует Питу! — подхватили люди из других деревень, раздосадованные неумелостью своих солдат, в которой они по доброте душевной винили их наставников.

Питу снова вскочил в седло и, заняв место во главе своих гвардейцев, которых он поставил впереди всех остальных, проревел команду с такой силой, что, казалось, от звука его голоса задрожали верхушки соседних дубов.

В тот же миг, словно по мановению волшебной палочки, смешавшиеся было ряды солдат пришли в порядок; бойцы повиновались Питу с восторгом, ничуть не мешавшим слаженности их действий, и снискали всеобщее одобрение; уроки папаши Клуи и «Безупречного национального гвардейца» не пропали даром.

Единодушно и единогласно все войско тут же, на поле брани, нарекло Питу своим главнокомандующим.

Мокрый от пота и хмельной от счастья, Питу спешился; все зрители бросились к нему с поздравлениями.

Принимая их, он не переставал искать глазами Катрин.

Внезапно он услышал ее голос.

Ему незачем было искать Катрин, Катрин сама нашла его!

Он победил!

— Нехорошо, господин Анж! — воскликнула Катрин шутливым тоном, который плохо вязался с ее бледным лицом. — Нехорошо, господин Анж, вы к нам даже не подходите. Вы загордились, вы стали великим полководцем…

— Что вы, ни в коем случае, — возразил Питу. — Здравствуйте, мадмуазель!

Поздоровавшись с госпожой Бийо, он снова обратился к Катрин:

— Вы ошибаетесь, мадмуазель, я вовсе не великий полководец, я самый обыкновенный бедняк, желающий послужить отечеству.

Толпа подхватила эти слова, восхитилась ими и нарекла грандиозными.

— Анж, — тихо сказала Катрин, — мне нужно с вами поговорить.

«Ну и ну, — подумал Питу, — клюнуло». Так же тихо он ответил:

— Я к вашим услугам, мадмуазель Катрин.

— Проводите нас до фермы. — С радостью.

Глава 69. МЕД И ПОЛЫНЬ

Катрин надеялась поговорить с Питу с глазу на глаз, и это ей удалось.

Госпожа Бийо встретила товарок, которые были рады составить ей компанию, и Катрин, вверив попечению одной из них своего коня, пошла на ферму пешком в сопровождении Питу, ухитрившегося ускользнуть от толпы поклонников.

В деревне по причине взаимной снисходительности никому нет дела до чужих секретов, и никто не обратил на нашу уединившуюся пару никакого внимания.

Соседи сочли вполне естественным, что Питу хочет поболтать с г-жой Бийо и ее дочкой, а может, и вообще этого не заметили.

В тот день у каждого были свои причины укрыться в лесной тьме и тиши. В лесном краю слава и счастье ищут приют под сенью вековых дубов.

— Вот он я, мадмуазель Катрин, — сказал Питу, когда они остались одни.

— Отчего вы так надолго покинули нас? — спросила Катрин. — Это дурно, господин Питу.

— Но, мадмуазель Катрин, — возразил Питу, — вы ведь знаете…

— Ничего я не знаю… Это дурно. Питу поджал губы, ему было неприятно слушать, как Катрин лжет.

Она это поняла, тем более что Питу, чей взгляд обычно был прям и открыт, отвел глаза в сторону.

— Послушайте, господин Питу, — сказала Катрин, — я хотела еще кое о чем поговорить с вами.

— Да?

— Давеча, когда вы видели меня подле хижины…

— Подле какой хижины?

— Но вы же сами знаете.

— Знаю.

Она покраснела.

— Что вы там делали? — спросила она.

— Выходит, вы поняли, что это я! — воскликнул Питу с меланхолическим упреком.

— Не сразу.

— Как это не сразу?

— Бывает, что думаешь о своем и ничего кругом не замечаешь, а потом спохватываешься.

— Разумеется.

Она снова замолчала, молчал и Питу; у обоих накопилось в сердце слишком много такого, что не высказать словами.

— Значит, — вымолвила наконец Катрин, — это были вы.

— Да, мадмуазель.

— Что же вы там делали? Сидели в засаде?

— В засаде? Нет. С какой стати мне сидеть в засаде?

— Ну, не знаю. Из любопытства…

— Мадмуазель, я не любопытен. Она нетерпеливо топнула ножкой.

— И все-таки вы были там, а зачем — неизвестно.

— Мадмуазель, вы ведь видели: я читал.

— Ах, ничего я не видела.

— Но раз вы видели меня, вы должны были видеть и книгу.

— Верно, я вас видела, но мельком. Значит, вы читали?

— «Безупречного национального гвардейца».

— Что это такое?

— Книга, по которой я учусь тактике, чтобы затем обучать своих солдат, а для учебы необходимо уединение.

— Пожалуй, вы правы; там, на опушке леса, вас никто не тревожит.

— Никто.

Они снова замолчали. Матушка Бийо и ее подруги поодаль болтали о своем.

— И подолгу вы там учитесь? — снова подала голос Катрин.

— Иной раз с утра до вечера, мадмуазель.

— Ив тот раз тоже? — живо вскричала она.

— Ив тот раз тоже.

— Странно, что я вас увидела только на обратном пути.

Она лгала так отважно, что Питу захотелось ей поверить; но ему было стыдно за нее. Впрочем, он был влюблен и робок. Она страдала многими недостатками, но никто не смог бы упрекнуть ее в излишней откровенности.

— Должно быть, я спал, — сказал Питу, — когда сильно напрягаешь ум, это случается.

— Ну вот, — сказала она, — а пока вы спали, я вошла в лес, чтобы не быть на виду. Я шла.., я шла к охотничьему домику.

— К охотничьему домику, — повторил Питу. — К какому домику?

Катрин снова покраснела. На сей раз Питу притворялся слишком старательно, чтобы она могла ему поверить.

— К охотничьему домику Шарни, — продолжала она с деланной непринужденностью. — Там растет самая лучшая живучка.

— Неужели?

— Я обожглась, когда стирала белье, и мне обязательно нужно было нарвать живучки.

Несчастный Анж, словно пытаясь поверить словам Катрин, бросил взгляд на ее руки.

— Я обожгла не руки, а ноги, — живо сказала она.

— И вы нашли живучку?

— Да, прекрасную; видите, я совсем не хромаю.

«Она хромала еще меньше, — подумал Питу, — когда юркнула в лес, словно косуля в вересковые заросли».

Катрин решила, что ей удалось обмануть Питу; она уверила себя, что он ничего не видел и ничего не понял.

В порыве радости, недостойной ее благородной души, она шутливо заметила:

— Значит, господин Питу на нас дуется; господин Питу гордится своим новым званием; господин Питу выбился в офицеры и презирает бедных крестьян вроде нас.

Питу почувствовал себя уязвленным. Великая жертва, даже принесенная втайне, нуждается хоть в какой-нибудь награде, Катрин же обманывала Питу и насмехалась над ним, сравнивая его с Изидором де Шарни. Все добрые намерения Питу разом пропали; самолюбие — дремлющая змея; не дразните ее, если не уверены, что прикончите ее одним ударом.

— Мадмуазель, — возразил Питу, — мне кажется, что если кто и дулся, то не я на вас, а вы на меня.

— Отчего вы так думаете?

— Во-первых, вы прогнали меня с фермы, отказавшись дать мне работу. О, я ничего не сказал об этом господину Бийо. У меня, слава Богу, довольно сил и мужества, чтобы прокормить себя.

— Уверяю вас, господин Питу…

— Не стоит, мадмуазель; в своем доме вы вольны поступать, как вам угодно. Итак, вы меня выгнали; потом вы увидели меня возле охотничьего домика Шарни и, вместо того чтобы заговорить со мной, удрали, словно мелкий воришка.

Удар попал в цель; от спокойствия Катрин не осталось и следа, — Удрали? — переспросила она. — Я удрала?

— Да, словно на ферме пожар; я и книгу не успел захлопнуть, как вы, мадмуазель, уже вскочили на беднягу Малыша, который пока суть да дело успел обгрызть целый ясень — Обгрызть целый ясень? Что вы такое говорите, господин Питу? — пролепетала Катрин, окончательно теряя почву под ногами.

— Ничего особенного, — продолжал Питу, — я говорю, что пока вы собирали живучку. Малыш искал себе пропитания, а за час лошадь может съесть немало.

— За час! — вскрикнула Катрин.

— Конечно, мадмуазель, меньше, чем за, час, лошади с таким деревом не справиться. Вы нарвали столько живучки, что хватило бы на всех, кого ранило при взятии Бастилии. Из живучки выходят отличные припарки.

Катрин, бледная и растерянная, не могла вымолвить ни слова.

Питу тоже замолчал: он и без того сказал немало.

Матушка Бийо, остановившись на перекрестке, прощалась с подругами.

Питу, жестоко страдавший от того, что ему пришлось причинить боль обожаемому существу, переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая улететь.

— Ну, что говорит офицер? — крикнула фермерша.

— Он говорит, что желает вам доброй ночи, госпожа Бийо.

— Погодите, — взмолилась Катрин едва ли не с отчаянием, — останьтесь еще ненадолго.

— Ну что ж, спокойной ночи, так спокойной ночи, — сказала фермерша. — Катрин, ты идешь?

— О, скажите же мне правду! — прошептала девушка.

— О чем, мадмуазель?

— Неужели вы мне не друг?

— Увы, — только и мог ответить несчастный, которому выпало начать свою любовную карьеру с ужасной роли наперсника — роли, из которой только очень ловкие и лишенные самолюбия люди ухитряются извлекать выгоду, Питу почувствовал, что тайна его вот-вот сорвется с его губ; он понял, что стоит Катрин произнести хоть слово, и он окажется в полной ее власти.

Но одновременно он понял и другое: заговорив, он погубит себя; в тот день, когда Катрин откроет ему то, что он всего лишь подозревал, он умрет от горя.

От страха он сделался нем, как римлянин.

Он простился с Катрин так почтительно, что у девушки сжалось сердце, с ласковой улыбкой поклонился г-же Бийо и скрылся в густой листве.

Катрин невольно обернулась, словно желая последовать за ним.

Госпожа Бийо сказала дочери:

— Хороший он парень: ученый и храбрый.

Питу же, оставшись один, погрузился в размышления о любви.

«Выходит, — думал он, — то, что я чувствую, и есть любовь? Временами это очень приятно, но временами очень больно».

Бедняга был слишком простодушен и слишком добр, чтобы заподозрить, что у любви есть две стороны и что в его случае все приятное досталось г-ну Изидору.

Катрин, испытавшая в этот день невыносимые страдания, прониклась к Питу, который еще вчера казался ей безобидным чудаком, почтением, смешанным с ужасом.

Тому, кто не внушает любви, небесполезно внушить к себе немного страха, и Питу, весьма озабоченный своей репутацией, был бы немало польщен, обнаружив перемены в отношении к нему его обожаемой Катрин.

Но, поскольку он не умел читать мысли женщины на расстоянии полутора миль, он весь вечер проплакал, твердя сквозь слезы мрачные и меланхолические деревенские песенки.

Войско его пришло бы в сильное недоумение, застав своего полководца за исполнением этих элегических песнопений.

Вдоволь наплакавшись, напевшись и набродившись, Питу возвратился домой и обнаружил у своих дверей часового, которого выставили восхищенные жители Арамона из почтения к командующему Национальной гвардией.

Часовой был так пьян, что не мог удержать оружие в руках; он спал, сидя на камне и зажав ружье между колен.

Удивленный Питу разбудил его.

Часовой рассказал, что три десятка воинов отправились к папаше Телье, арамонскому Вателю, и закатили пир, что триумфаторов чествует дюжина самых разбитных красоток и что гвардейцы берегут почетное место для своего Тюренна, победившего соседского Конде.

У Питу было слишком тяжело на душе, чтобы муки эти не затронули и желудка. «Все удивляются, — говорит Шатобриан, — количеству слез, которые способны пролиться из глаз короля, но никто не вспоминает об опустошениях, которые оставляют рыдания в желудке простого смертного».

Часовой препроводил Питу к пирующим, и те встретили своего вождя приветственными возгласами, от которых задрожали стены.

Он молча кивнул, так же молча сел и со своей обычной невозмутимостью принялся за телятину и салат.

И пока желудок его наполнялся, сердце потихоньку оттаивало.

Глава 70. НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА

Если ты приходишь на пир в слезах, то можешь либо разрыдаться еще сильнее, либо совершенно утешиться.

Два часа спустя Питу заметил, что хуже ему не стало.

Когда все его сотрапезники утратили способность держаться на ногах, он поднялся.

Перед мертвецки пьяными гвардейцами он произнес речь о воздержанности спартанцев.

Он сказал им, что неплохо было бы пройтись, когда все они уже храпели, свалившись под стол.

Что же до юных арамонских красавиц, то, к их чести, мы должны признаться, что они покинули собрание до десерта, не позволив своим умам, ногам и сердцам сказать решающее слово.

Питу, храбрейший из храбрейших, и на пиру продолжал размышлять.

За этот вечер перед ним промелькнуло много влюбленных, очаровательных, роскошных красавиц, но в душе его и в памяти запечатлелись только последние взгляды и последние слова Катрин.

В полудреме он вспоминал, как рука Катрин несколько раз коснулась его руки, как Катрин небрежно задела своим плечом его плечо, как даже в споре она держалась столь пленительно, что лишний раз убедила Питу в своей неотразимости.

Тогда, захмелев в свой черед от воспоминаний о том, чем он хладнокровно пренебрег несколькими часами раньше, он тряхнул головой, словно очнувшись от долгого сна.

Он спросил у окружающей его ночи, отчего он так сурово обошелся с этой молодой женщиной? Ведь она — сама любовь, сама нежность, само обаяние. Да, на заре жизни она погналась за несбыточной мечтой, но с кем этого не случается?

Питу задавался и другим вопросом: с какой стати самой красивой девушке в округе любить его — медведя, урода, бедняка, когда подле нее распускает хвост красивый и знатный господин, главный местный павлин.

Затем Питу утешал себя тем, что у него, Питу, есть свои достоинства и сравнивал себя с фиалкой, которая испускает сладостный аромат, неслышная и невидимая миру.

Поскольку иного способа испускать аромат не существует, он, несомненно, был абсолютна прав; впрочем, основным источником этой правоты было арамонское вино, что лишний раз подтверждает старинную мудрость, гласящую, что истина — в вине.

Итак, вдохновленный философией на борьбу со своими дурными наклонностями, Питу признал, что вел себя с девушкой скверно, если не преступно.

Он сказал себе, что таким поведением мог вызвать к себе одну лишь ненависть, что расчеты его были из рук вон плохи, что если Питу и впредь будет проявлять свою строптивость, Катрин, ослепленная прелестями г-на де Шарни, воспользуется этим предлогом, чтобы оставить без внимания блестящие и основательные дарования Питу.

Следовательно, необходимо было уверить Катрин в своей кротости.

Каким же образом?

Ловелас рассудил бы так: эта девушка изменяет мне и водит меня за нос; я обману ее и посмеюсь над нею.

Ловелас сказал бы: я оболью ее презрением, и пусть ей станет стыдно за ее распутство. Я внушу ей страх, я опозорю ее, я отобью у нее охоту бегать на свидания.

Питу, добрая душа, разгоряченный триумфом и белым вином, поклялся себе, что заставит Катрин раскаяться в равнодушии к такому молодцу, как он.

Добавим, что в своем целомудрии Питу и помыслить не мог, чтобы прекрасная, скромная, гордая Катрин всерьез увлеклась г-ном Изидором; он был уверен, что она просто кокетничает с этим красавцем, пленившим ее кружевными жабо, лосинами и сапогами со шпорами.

А разве мог захмелевший Питу ревновать к жабо и шпорам?

В один прекрасный день г-н Изидор уедет в город, женится на какой-нибудь графине, забудет о Катрин — и конец роману.

Вино, возвращающее молодость старцам, внушило отважному командиру арамонской Национальной гвардии эти стариковские мысли.

Меж тем покамест нужно было уверить Катрин в своей кротости, а для этого Питу решил взять назад все злые слова, что успел наговорить девушке.

Раз так, следует вновь увидеться с Катрин.

Для человека хмельного и не имеющего часов времени не существует.

Часов у Питу не было, а пройдя от силы десять шагов, он стал пьян, как сам Вакх или его возлюбленный сын Феспис.

Он напрочь забыл, что расстался с Катрин в три часа, а дорога до Писле отняла у нее час, не больше.

Надеясь догнать ее, он, не разбирая пути, ринулся напролом через лес по направлению к Писле.

Пока он воюет с деревьями и кустами герцога Орлеанского, вернемся к Катрин.

Грустная и задумчивая, она ехала домой следом за матерью.

Возле самой фермы дорога пересекает болото и сильно сужается; лошади могут пройти по ней только одна за другой.

Матушка Бийо поехала первой.

Катрин хотела последовать за ней, когда услышала призывный свист.

Обернувшись, она разглядела среди листвы фуражку с галуном, принадлежащую лакею Изидора.

Она крикнула матери, что скоро догонит ее, и мать спокойно поехала вперед

— ведь до фермы было рукой подать.

Лакей подошел к Катрин.

— Мадмуазель, — сказал он, — господину Изидору срочно необходимо поговорить с вами; он просил назначить место, где он мог бы увидеть вас сегодня в одиннадцать вечера.

— Боже мой, — воскликнула Катрин, — что случилось?

— Не знаю, мадмуазель; я знаю только, что он получил из Парижа письмо с траурной печатью; я уже целый час дожидаюсь вас здесь.

На колокольне в Виллер-Котре только что пробило десять; звон кимвала медленно замирал в воздухе, и вместе с ним один за другим улетали вдаль часы.

Катрин огляделась кругом.

— Ну что ж, здесь темно и покойно, — сказала она, — я буду ждать вашего хозяина здесь. Лакей вскочил на лошадь и ускакал. Встревоженная Катрин возвратилась на ферму. Что мог сообщить ей Изидор в такой поздний час, кроме дурной вести?