Джузеппе Бальзамо (№4) - Анж Питу

Королева закусила губу: кого ни возьми в этом семействе де Шарни, они неизменно верны долгу.

— Благодарю вас, сударь, — королева ласково кивнула ему и сделала движение рукой, исполненное непередаваемой прелести, — благодарю вас за то, что вы так хорошо охраняете королеву. Передайте мою благодарность брату за то, что он так хорошо охраняет короля.

И она вошла к себе. В передней она нашла Андре; молодая женщина не ложилась, она встретила королеву стоя, почтительно ожидая приказаний.

Королева в порыве признательности протянула ей руку:

— Я только что благодарила вашего деверя Жоржа, графиня, — сказала она. — Я поручила ему передать мою благодарность вашему мужу, а теперь благодарю также и вас.

Андре сделала реверанс и посторонилась, давая дорогу Марии-Антуанетте.

Королева прошла в опочивальню, не пригласив Андре следовать за ней; эта преданность без любви, беззаветная, но холодная, была ее величеству в тягость.

Итак, в три часа пополуночи все было тихо.

Жильбер вышел из замка вместе с Лафайетом, который двенадцать часов не слезал с коня и валился с ног от усталости; в дверях он наткнулся на Бийо, пришедшего в Версаль с национальной гвардией. Бийо видел, как Жильбер покинул Париж; он подумал, что может понадобиться Жильберу в Версале и пришел за ним, как верный пес за бросившим его хозяином.

В три часа, как мы уже сказали, все было тихо. Члены Национального собрания, успокоенные докладом стражников, разошлись.

Все надеялись, что покоя не будет нарушен. Но надежды эти не оправдались.

Почти во всех народных волнениях, предшествующих революциям, случаются часы затишья, когда люди думают, что все закончилось и можно спать спокойно. Они ошибаются.

За теми людьми, которые поднимают бунт, всегда стоят другие люди, которые ждут, пока первые волнения улягутся и те, кто в них участвовал, утомятся либо остановятся на достигнутом и удалятся на покой.

Тогда приходит черед этих неведомых людей; таинственные орудия роковых страстей, они возникают из мрака, продолжают начатое и доходят до крайности, так что те, кто открыл им путь и заснул на полдороге, думая, что путь пройден и цель достигнута, пробуждаются, объятые ужасом.

Два войска, пришедшие в Версаль одно вечером, другое ночью, были движимы двумя совершенно различными побуждениями.

Одно войско пришло, потому что хотело есть, и просило хлеба.

Другое пришло из ненависти и жаждало мести. Мы знаем, кто вел за собой первое войско: Майяр и Лафайет.

А кто же вел второе? История не называет имени. Но когда молчит история, слово берет легенда:

Марат!

Он нам знаком, мы видели его во время празднеств по случаю бракосочетания Марии-Антуанетты на площади Людовика XV. Мы видели, как на Ратушной площади он призывал граждан идти к площади Бастилии.

Наконец, теперь мы видим, как он скользит в ночи, подобно волку, который рыщет вокруг овчарни, ожидая, пока уснет пастух, чтобы отважиться задрать ягненка. Верьер!

Имя этого человека мы называем впервые. Это был уродливый карлик, отвратительный горбун на коротеньких ножках. При каждой буре, сотрясающей недра общества, кровожадный гном всплывал с пеной и барахтался на поверхности; два или три раза в самые ужасные дни парижане видели его верхом на черном коне; он походил на видение из Апокалипсиса или на одного из немыслимых дьяволов, родившихся в воображении Калло, дабы искушать святого Антония.

Однажды в одном из клубов он взобрался на стол и обрушился на Дантона: он нападал, угрожал, обвинял. Это было в эпоху, когда любовь народа к герою 2 сентября начала ослабевать. Под этим злобным натиском Дантон растерялся, растерялся как лев, который замечает у себя перед носом отвратительную голову змеи. Он огляделся вокруг, ища либо оружие, либо поддержку. По счастью, он заметил еще одного горбуна. Он тут же подхватил его под мышки, поднял и поставил на стол напротив его товарища по несчастью.

— Друг мой, я передаю вам слово, ответьте этому господину.

Все разразились смехом, и Дантон был спасен.

Во всяком случае, на этот раз.

Итак, легенда называет зачинщиками Марата, Верьера и еще одного человека:

Герцога Эгийонского.

Герцога Эгийонского, заклятого врага королевы.

Герцога Эгийонского, переодетого женщиной.

Кто это говорит? Все.

Аббат Делиль и аббат Мори, два аббата, имеющих так мало общего.

Рассказывают, что именно аббат Делиль сочинил о герцоге Эгийонском знаменитую строку:

В мужском обличье трус, а в женском он — убийца.

Что касается аббата Мори, тут другое дело. Через две недели после событий, о которых мы рассказываем, герцог Эгийонский встретил его на террасе монастыря фельянов и хотел заговорить с ним.

— Иди своей дорогой, шлюха, — отрезал аббат Мори и гордо удалился.

Итак, по слухам, три эти человека прибыли в Версаль около четырех часов утра.

Они вели за собой второе войско, о котором мы упомянули.

Оно состояло из людей, приходящих вслед за теми борцами, что сражаются за победу.

Эти люди приходят, чтобы убивать и грабить.

В Бастилии им удалось кое-кого убить, но грабить там было нечего.

Версаль давал прекрасную возможность наверстать упущенное.

Около половины шестого утра объятый сном замок вздрогнул.

В мраморном дворе раздался выстрел.

Пять или шесть сотен людей неожиданно бросились к решетке ограды и, распаляя, подзадоривая, толкая Друг друга, разом одолели это препятствие: кто перелез через ограду, кто выломал из нее прутья.

Тогда-то и прозвучал выстрел часового — сигнал тревоги.

Один из нападавших упал замертво, тело его распростерлось на мостовой.

Этот выстрел разделил группу грабителей, одни из которых покушались на серебро в замке, другие, как знать? быть может, на королевскую корону.

Словно разрубленная могучим ударом топора, толпа раскололась надвое.

Один поток устремился в покои королевы, другой поднялся к часовне, в покои короля.

Начнем с того, который хлынул в покои короля.

Кто не видел, как вздымаются волны во время прилива?

Такова же и народная волна, с той лишь разницей, что у нее не бывает отлива.

Вся королевская охрана состояла в это мгновение из часового у дверей да офицера, который выбежал из передней, вооруженный алебардой, отнятой у перепуганного солдата швейцарской гвардии.

— Кто идет? — закричал часовой. — Кто идет? И поскольку ответа не было, а волна поднималась все выше и выше, он в третий раз спросил:

— Кто идет?

Часовой прицелился.

Офицер понимал, к чему приведет выстрел в королевских покоях; он опустил ружье часового, бросился навстречу наступающим и перегородил своей алебардой всю лестницу.

— Господа! Господа! — закричал он. — Что вам нужно? Чего вы хотите?

— Ничего, ничего, — насмешливо ответили несколько голосов. — Ну-ка, дайте нам пройти; мы добрые друзья его величества.

— Вы добрые друзья его величества и идете на него войной?

На сей раз его не удостаивают ответа… Он видит только зловещие усмешки.

Какой-то человек вцепляется в древко алебарды, но офицер не отпускает ее. Чтобы заставить офицера разжать ладонь, человек кусает его за руку.

Офицеру удается отобрать алебарду, он хватается двумя руками за дубовое древко, изо всех сил обрушивает удар на голову противнику и раскраивает ему череп.

От сильного удара алебарда переламывается надвое.

Теперь у офицера в руках не одно, а два орудия для защиты: палка и кинжал.

Палку он быстро вращает в руках, кинжалом колет нападающих. Тем временем часовой снова открывает дверь передней и зовет на помощь.

Пять или шесть солдат охраны выбегают на площадку лестницы.

— Господа, господа, — кричит часовой. — На помощь к господину де Шарни, на помощь!

Выхваченные из ножен сабли, сверкнув в свете лампы, которая горит наверху лестницы, начинают яростно разить нападающих справа и слева от Шарни.

Раздаются крики боли, летят брызги крови, людская волна откатывается назад по ступеням, ставшим красными и скользкими.

Дверь передней открывается в третий раз и часовой кричит:

— Возвращайтесь, господа, это приказ короля!

Солдаты охраны пользуются минутным замешательством, возникшим в толпе, и бросаются к двери, Шарни возвращается последним. Дверь за ним закрывается, два крепких засова скользят в широких пазах.

Град ударов обрушивается на эту дверь. Но ее загораживают скамейками, столами, табуретками. Она продержится добрых десять минут.

Десять минут! За эти десять минут, даст Бог, подоспеет помощь.

А теперь посмотрим, что происходит у королевы. Второй поток устремился к ее покоям, но к ним ведет узкая лестница и не менее узкий коридор, где с трудом могут разойтись два человека.

Именно здесь несет службу Жорж де Шарни. Он также трижды спрашивал: «Кто идет» и, не получив ответа, выстрелил.

На звук выстрела из покоев королевы выходит Андре, бледная, но спокойная.

— Что случилось? — спрашивает она.

— Сударыня! — восклицает Жорж. — Спасите королеву, жизнь ее величества в опасности. Я один против огромной толпы. Но это ничего, я постараюсь продержаться подольше. Торопитесь! Торопитесь!

Потом, когда наступающие бросаются на него, он захлопывает за Андре дверь, крича:

— Задвиньте засов, задвиньте! Я проживу столько, сколько нужно, чтобы королева успела убежать. — И повернувшись лицом к нападающим, колет штыком первых двух человек, которых встречает в коридоре.

Королева все слышала, и входя к ней в спальню, Анд-ре видит, что она уже встала с постели.

Две придворные дамы, г-жа Оге и г-жа Тибо, торопливо одевают ее.

Кое-как одев королеву, женщины проводят ее потайным ходом в покои короля, меж тем как неизменно спокойная, словно бы равнодушная к собственной судьбе Андре идет следом за Марией-Антуанеттой, запирая за собой многочисленные двери, встречающиеся на их пути.

Глава 55. УТРО

На границе двух покоев королеву уже ждал человек. Этим человеком был истекающий кровью граф де Шарни.

— Король! — воскликнула Мария-Антуанетта, заметив красные пятна на мундире молодого человека. — Король! Сударь, вы обещали спасти короля!

— Король вне опасности, сударыня, — ответил Шарни.

Окинув взором анфиладу комнат, соединяющую покои королевы с приемной короля, где уже находились под охраной нескольких гвардейцев королевские дети, он хотел было спросить, где Андре, но тут встретился взглядом с королевой.

От этого взгляда, проникшего в сердце Шарни, слова замерли у него на устах.

Ему не было нужды говорить, королева угадала его мысль.

— Она идет, — сказала Мария-Антуанетта, — не тревожьтесь.

И, подбежав к дофину, королева сжала его в объятиях. Тем временем Андре, заперев последнюю дверь, входила в приемную.

Андре и Шарни не обменялись ни единым словом. Они улыбнулись друг другу, только и всего. Странное дело! Два эти сердца, так долго прожившие врозь, начинали биться согласно.

Королева огляделась вокруг и, словно радуясь, что уличила Шарни в ошибке, спросила:

— А король? Где король?

— Король вас ищет, ваше величество, — спокойно ответил Шарни; он пошел к вам одним коридором, а вы тем временем пришли другим.

Вдруг из соседней залы раздались громкие крики.

То были убийцы, они кричали:

— Долой Австриячку! Долой Мессалину! Долой Вето! Мы ее задушим, мы ее повесим!

Прозвучали два пистолетных выстрела, и две пули пробили дверь на разной высоте.

Одна из этих двух пуль пролетела над самой головой дофина и застряла в обшивке стены.

— О Боже мой. Боже мой! — воскликнула королева, падая на колени. — Всех нас ждет смерть.

По знаку де Шарни пять или шесть гвардейцев охраны заслонили королеву и двух королевских детей своими телами.

В это мгновение вошел король; глаза его были полны слез, лицо бледно; он искал королеву, как королева искала короля.

Увидев Марию-Антуанетту, он бросился в ее объятия.

— Спасен! Спасен! — воскликнула королева.

— Благодаря ему, — ответил король, указывая на Шарни. — И вы тоже спасены, не правда ли?

— Благодаря его брату! — отвечала королева.

— Сударь, — сказал король графу, — мы многим обязаны вашей семье, слишком многим, чтобы достойным образом вознаградить вас.

Королева встретилась взглядом с Андре и, покраснев, отвернулась.

Нападавшие заколотили в дверь.

— Послушайте, господа, — сказал Шарни охране, — нам надо продержаться час. Нас семеро, если мы будем умело защищаться, нас убьют не раньше чем через час. Быть не может, чтобы за это время к их величествам не подоспела помощь.

И Шарни стал двигать огромный шкаф, стоявший в углу королевской опочивальни.

Другие телохранители последовали его примеру; вскоре они нагромоздили целую гору мебели и проделали в ней бойницы, чтобы стрелять.

Прижав к себе детей и подняв руки над их головами, королева молилась.

Дети глотали слезы.

Король вошел в кабинет, прилегающий к приемной, чтобы сжечь несколько важных бумаг.

Наступающие ожесточенно рвались в дверь. Под ударами топора или лома от нее то и дело отламывались куски.

Через эти проломы просовывались окровавленные пики и штыки, несущие с собой смерть.

Между тем пули изрешетили дверкой косяк над баррикадой и избороздили штукатурку позолоченного потолка.

Наконец диванчик, стоявший на шкафу, рухнул вниз. Шкаф начал поддаваться; створка двери, которую он загораживал, распахнулась настежь, но из дверного проема, зияющего, как пропасть, вместо штыков и пик протянулись окровавленные руки, которые цеплялись за края отверстий-бойниц, расширяя и расширяя их.

Охрана расстреляла все патроны до последнего, и в дверной проем было видно, что пол галереи усеян ранеными и убитыми.

Услышав крики женщин, которым казалось, что через эту дыру входит сама смерть, король вернулся.

— Ваше величество, — сказал Шарни, — запритесь вместе с ее величеством королевой в самой дальней зале; заприте за собой все двери; поставьте нас по двое у каждой двери. Я прошу позволения быть последним и охранять последнюю дверь. Я ручаюсь, что мы продержимся два часа; чтобы высадить эту дверь, у них ушло больше сорока минут.

Король колебался; ему казалось унизительным бежать из комнаты в комнату, укрываться за каждой перегородкой.

Если бы не страх за королеву, он не отступил бы ни на шаг.

Если бы не дети, королева осталась бы такой же стойкой, как король.

Но увы! Такова участь смертных! И у королей, и у подданных всегда есть в сердце тайная лазейка, через которую выходит отвага и закрадывается страх.

Итак, король уже собирался приказать своему семейству забиться в самую дальнюю залу, как вдруг руки убрались, пики и штыки исчезли, крики угрозы замолкли. Наступил миг тишины; каждый стоял, раскрыв рот, прислушиваясь, затаив дыхание.

Послышался мерный шаг регулярного войска.

— Это национальная гвардия! — крикнул Шарни.

— Господин де Шарни! Господин де Шарни! — позвал чей-то голос, и в щель просунулась хорошо знакомая физиономия Бийо.

— Бийо! — воскликнул Шарни. — Это вы, мой друг?

— Да, это я. Где король и королева?

— Они там.

— Целые и невредимые?

— Целые и невредимые.

— Слава Богу! Господин Жильбер! Сюда!

При имени Жильбера два женских сердца дрогнули, каждое на свой лад.

Сердце королевы и сердце Андре.

Что-то заставило Шарни обернуться, он увидел, как Андре и королева побледнели, услышав это имя.

Он покачал головой и вздохнул.

— Отворите двери, господа, — сказал король. Телохранители бросились исполнять приказ, сметая остатки баррикады.

С улицы донесся голос Лафайета:

— Господа из парижской национальной гвардии, вчера вечером я дал слово королю, что ничему из того, что принадлежит его величеству, не будет причинено ни малейшего ущерба. Если вы не защитите королевскую охрану, то я тем самым нарушу слово чести и не буду достоин командовать вами.

Когда двери отворились, в них показались два человека — генерал Лафайет и Жильбер; немного левее держался Бийо, счастливый, что ему довелось принять участие в освобождении короля.

Это Бийо разбудил Лафайета.

Позади Лафайета, Жильбера и Бийо был капитан Гондран, командир роты Святого Филиппа Рульского.

Госпожа Аделаида первой бросилась навстречу Лафайету и, обняв его с той признательностью, что является следствием пережитого страха, воскликнула:

— Ах, сударь, вы нас спасли!

Лафайет почтительно вышел вперед и собрался переступить порог приемной, но один из офицеров остановил его.

— Прошу прощения, сударь, — сказал он, — у вас есть разрешение на вход в королевские покои?

— Если и нет, я его даю, — сказал король, протягивая руку Лафайету.

— Да здравствует король! Да здравствует королева! — закричал Бийо. Король обернулся.

— Знакомый голос, — произнес он с улыбкой.

— Вы очень добры, ваше величество, — ответил славный фермер. — Да, да, вы слышали мой голос во время путешествия в Париж. Ах! Лучше было бы вам остаться там и не возвращаться сюда!

Королева нахмурила бровь.

— Однако, — заметила она, — не очень-то они любезны, эти парижане!

— А вы что скажете, сударь? — спросил король Лафайета с таким видом, будто желал спросить: а по вашему мнению, как следует поступить?

— Государь, — почтительно ответил Лафайет, — я полагаю, вашему величеству стоило бы выйти на балкон.

Король взглядом спросил совета у Жильбера.

Король решительно подошел к застекленной двери, твердой рукой распахнул ее и вышел на балкон.

Раздался громкий вопль. Все дружно кричали:

— Да здравствует король!

Вслед за первым криком раздался второй:

— В Париж!

Потом эти два крика, порой заглушая их, дополнил третий. Грозные голоса орали:

— Королева! Королева!

Услышав этот крик, все вздрогнули; король побледнел, Шарни побледнел, даже Жильбер побледнел.

Королева подняла голову.

Бледная, со сжатыми губами, с нахмуренными бровями, она стояла у окна. Дочь прижалась к ней. Впереди стоял Дофин, на белокурой головке ребенка лежала ее белая, как мрамор, рука.

— Королева! Королева! — настойчиво звали голоса, и в них все яснее звучала угроза.

— Народ хочет вас видеть, ваше величество, — сказал Лафайет.

— О, матушка, не выходите к ним! — в слезах умоляла девочка, обвивая шею королевы рукой. Королева посмотрела на Лафайета.

— Не извольте беспокоиться, ваше величество, — сказал он.

— Как, совсем одна?! — воскликнула королева. Лафайет улыбнулся и с пленительной учтивостью, которую он сохранил до конца жизни, отвел детей от матери и подтолкнул их к балкону первыми.

Затем почтительно предложил руку королеве.

— Ваше величество, соблаговолите положиться на меня, — сказал он, — я ручаюсь, что все будет в порядке.

И он вывел королеву на балкон.

Это было ужасное зрелище, зрелище, от которого кружилась голова — Мраморный двор, превратившийся в бурное людское море.

Толпа встретила королеву громким воплем, и невозможно было понять, был ли то рев угрозы или крик радости.

Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе раздались рукоплесканья.

В жилах всех людей, принадлежащих к благородной французской нации, вплоть до людей самого низкого звания, течет рыцарская кровь.

— Странный народ! — сказала королева со вздохом.

Потом вдруг встрепенулась:

— А моя охрана, сударь, мои телохранители, которые спасли мне жизнь, вы ничего не можете для них сделать?

— Назовите кого-нибудь из них, — сказал Лафайет.

— Господин де Шарни! Господин де Шарни! — воскликнула королева.

Но Шарни отступил назад. Он понял, о чем идет речь.

Он не хотел прилюдно каяться в том, что произошло вечером 1 октября.

Не чувствуя за собой вины, он не хотел прощения.

Андре испытала такое же чувство; она протянула руку, чтобы остановить Шарни.

Руки их встретились и соединились в нежном пожатии.

Королеве было не до них, и все же она заметила их движение навстречу друг другу.

В глазах ее мелькнул огонь, дыхание перехватило, и она прерывающимся голосом кликнула другого телохранителя:

— Сударь, сударь, идите сюда, приказываю вам.

Он повиновался.

Впрочем, у него не было такой причины для колебаний, как у Шарни.

Господин де Лафайет пригласил гвардейца охраны на балкон, прикрепил к его шляпе свою трехцветную кокарду и расцеловал его.

— Да здравствует Лафайет! Да здравствуют телохранители! — закричали пятьдесят тысяч голосов.

Несколько человек пытались поднять глухой ропот, последний раскат уходящей грозы.

Но их голоса потонули в дружном приветственном возгласе.

— Ну вот, — сказал Лафайет, — буря миновала, небо снова ясное.

Потом, вернувшись в залу, он добавил:

— Но чтобы снова не грянул гром, вашему величеству остается принести последнюю жертву.

— Да, — задумчиво сказал король, — покинуть Версаль, не так ли?

— Совершенно верно, ваше величество, приехать в Париж.

— Сударь, — сказал король, — можете объявить народу, что через час все мы отправляемся в Париж: королева, я и наши дети.

Затем повернулся к королеве:

— Ваше величество, извольте собраться в дорогу. Приказ короля напомнил Шарни о важном деле.

Он устремился по коридору впереди королевы.

— Что вам нужно в моих покоях, сударь? — сурово спросила королева. — Вам там делать нечего.

— Я бы очень желал, чтобы ваше величество не ошиблись, — отвечал Шарни, — не извольте беспокоиться, если окажется, что мне там и вправду нечего делать, я сразу уйду.

Королева пошла следом за ним; на паркете виднелись кровавые пятна, королева заметила их. Она зажмурилась и, ища опору, оперлась на руку Шарни; несколько шагов она прошла с закрытыми глазами.

Вдруг королева почувствовала, как Шарни вздрогнул всем телом.

— Что случилось, сударь? — спросила она, открывая глаза.

Потом вдруг вскрикнула:

— Мертвец! Мертвец!

— Ваше величество, простите, что отпускаю вашу руку. Я нашел то, что искал: тело моего брата Жоржа.

Это и в самом деле было тело несчастного молодого человека, которому его брат приказал умереть за королеву.

Он исполнил приказ.

Глава 56. СМЕРТЬ ЖОРЖА ДЕ ШАРНИ

То, что мы сейчас расскажем, уже рассказывали на сотню разных ладов, ибо это несомненно один из самых трогательных рассказов великой эпохи, начавшейся в 1789 и закончившейся в 1793 году, — эпохи, которую называют французской революцией.

Его будут рассказывать еще на сотню ладов, но мы заранее можем утверждать, что вряд ли кто-нибудь будет так же беспристрастен, как мы.

Но после того, как будут рассказаны все эти версии, включая нашу, можно будет рассказать еще столько же, ибо история никогда не полна. Каждый из ста тысяч очевидцев описывает события по-своему уже по той причине, что все они разные люди.

Но к чему эти рассказы, пусть даже самые правдивые? Разве политический урок когда-нибудь чему-нибудь научил политических деятелей?

Разве слезы, рассказы и кровь королей могут тягаться силой с простой каплей воды, которая точит камень?

Нет, королевы лили слезы, королям отрубали головы, но жестокий урок судьбы ничему не научил тех, кто пришел им на смену.

Преданные слуги проявляли чудеса храбрости, но это не спасало тех, кому судьба уготовила несчастье.

Увы! Мы видели, как королева чуть не споткнулась о мертвое тело одного из тех людей, которых короли, отступая, оставляют истекать кровью на дороге.

Через несколько часов после того, как королева вскрикнула от ужаса, она вместе с королем и детьми покинула Версаль, куда ей уже не суждено было вернуться. Вот что происходило в это время в мокром от дождя внутреннем дворике, начинавшем высыхать под резким осенним ветром.

Человек в черном склонился над покойником.

Человек в мундире охраны встал на колени по другую сторону мертвого тела.

Поодаль с застывшим взглядом и сжатыми кулаками стоял третий человек.

Покойник был молодым человеком лет двадцати двух или двадцати трех; казалось, через большие раны на голове и на груди из него вытекла вся кровь.

Его израненная грудь, ставшая мертвенно-бледной, казалось, еще вздымается, полная презрения к врагам и сознания своей обреченности.

Его приоткрытый рот, его запрокинутая голова, выражающая боль и гнев, приводили на память прекрасные слова древних римлян:

«И жизнь с долгим стоном устремляется в царство теней».

Человек в черном был Жильбер.

Человек на коленях был граф Оливье де Шарни.

Человек, стоявший поодаль, был Бийо.

Мертвое тело было телом барона Жоржа де Шарни. Жильбер, склонившись над покойным, смотрел на него тем пристальным взором, который продлевает жизнь умирающему и едва ли не возвращает к жизни умершего.

— Холодный, окоченелый! Он мертв, действительно мертв, — сказал он наконец.

Граф де Шарни издал хриплый стон и, сжав в объятиях бесчувственное тело, разразился такими душераздирающими рыданиями, что врач содрогнулся, а Бийо отошел в угол двора и уткнулся лицом в стену.

Меж тем граф вдруг поднял труп, прислонил его к стене и медленно отступил, не сводя с него глаз; он смотрел, не оживет ли его брат и не пойдет ли за ним.

Жильбер так и остался стоять на одном колене, подперев щеку рукой, задумчивый, устрашенный, неподвижный.

Не слыша рыданий графа, которые надрывали ему сердце, Бийо вышел из своего темного угла и подошел к Жильберу.

— Увы, увы, господин Жильбер, — сказал он, — вот что такое гражданская война; то, что вы предсказывали, сбывается; только это случилось быстрее, чем я думал и чем думали вы сами. Я видел, как эти негодяи резали бесчестных людей, теперь я вижу, как эти негодяи убивают честных людей. Я видел, как убивали Флесселя, видел, как убивали господина де Лоне, видел, как убивали Фулона, видел, как убивали Бертье; я весь дрожал и ненавидел убийц! И все же люди, которых там убивали, были мерзавцами. Именно тогда, господин Жильбер, вы предсказали мне, что придет день, когда начнут убивать честных людей. Нынче убили господина барона де Шарни, и я уже не дрожу, я плачу; теперь я уже не ненавижу других людей, я боюсь себя самого.

— Бийо! — прервал его Жильбер. Но Бийо не слушал и продолжал:

— Вот взяли и убили бедного юношу, господин Жильбер. Он был солдат, он сражался; он никого не убивал, а его убили.

Бийо испустил вздох, который, казалось, шел из самых глубин его существа.

— Ах, — сказал он, — я знал этого несчастного ребенком, я видел, как он едет из Бурсона в Виллер-Котре на своей серой лошадке и развозит хлеб, который его матушка посылает беднякам. Это был прелестный мальчик, с румяными щеками, с большими синими глазами; он все время смеялся. Как странно: вот я гляжу на этот распростертый на земле окровавленный, изуродованный труп, а вижу улыбающегося мальчика, который держит в одной руке корзинку, а в другой — кошелек. Ах, господин Жильбер, право, с меня довольно, я не хочу больше видеть смерть, а вы ведь предсказали, что дело идет к тому, что и вы — вы тоже умрете, и тогда…

Жильбер мягко покачал головой.

— Успокойся, Бийо, — сказал он, — мой час еще не пробил.

— Ладно; зато мой уже пробил, доктор. Там у меня урожай гниет на корню; земля не вспахана; там у меня любимая семья, которую я люблю еще вдесятеро больше, когда гляжу на это мертвое тело, которое оплакивают его родные.

— Что вы хотите этим сказать, дорогой Бийо? Вы думаете меня разжалобить?

— О, нет, — простодушно ответил Бийо, — но мне горько, вот я и жалуюсь, а поскольку жалобы ни к чему не ведут, я надеюсь помочь себе и облегчить свои страдания как могу.

— То есть?..

— То есть я хочу вернуться на ферму, господин Жильбер.

— Ты опять, Бийо?

— Ах, господин Жильбер, видите ли, я слышу голос, который зовет меня туда.

— Берегитесь, Бийо, этот голос призывает вас дезертировать.

— Я же не солдат, чтобы дезертировать, господин Жильбер.

— То, что вы собираетесь совершить, будет еще худшим дезертирством, чем дезертирство солдата.

— Объясните мне, почему?

— Как! Вы пришли в Париж, чтобы разрушать, а сами удираете, как только здание начало разваливаться?

— Я так поступаю, чтобы не раздавить моих друзей.

— Вернее, чтобы вас самого не задавило.

— Хм, хм! Не грех и о себе подумать.

— Ах, вот как вы считаете! Можно подумать, что камни не падают вниз! Можно подумать, что когда они падают, они не могут проломить голову даже тем, кто от страха успел отбежать довольно далеко!

— Но вы же прекрасно знаете, что я не трус, господин Жильбер.

— Тогда оставайтесь, вы нужны мне здесь.

— А моему семейству я нужен там.

— Бийо, Бийо, я думал, что сумел вам растолковать, что для человека, который любит родину, семьи не существует.

— Хотел бы я знать, смогли бы вы повторить эти слова, если бы ваш сын Себастьен лежал сейчас на месте этого молодого человека? — И он указал на убитого.

— Бийо, — твердо ответил Жильбер, — придет день, когда я буду лежать перед моим сыном Себастьеном, как сейчас это мертвое тело лежит передо мной.

— Тем хуже для него, если в этот день он будет таким же бесчувственным, как вы.

— Надеюсь, он будет лучше меня и будет еще более стойким, если я подам ему пример стойкости.

— Значит, вы хотите, чтобы ребенок смотрел, как льется кровь; чтобы он с малых лет привыкал к пожарам, виселицам, мятежам, ночным нападениям; чтобы он видел, как оскорбляют королев и угрожают королям; и вы хотите, чтобы после всего этого, став твердым как кремень и холодным как сталь, он любил и уважал вас?

— Нет, я не хочу, чтобы он все это видел, Бийо; вот почему я отослал его в Виллер-Котре, правда, сегодня я об этом почти жалею.

— Как, вы об этом жалеете?

— Да.

— Почему именно сегодня?

— Потому что сегодня он увидел бы, что басня про Льва и Крысу не просто сказка, он увидел бы, что так бывает и в жизни.