Джузеппе Бальзамо (№4) - Анж Питу

— Запомни, — сказал он, — покорители Бастилии не дерутся врукопашную. У меня есть сабля, возьми и ты саблю, и сразимся.

С этими словами Питу вынул саблю и приготовился к бою, то ли забыв, то ли очень кстати вспомнив, что в Арамоне всего две сабли: у него да у местного полицейского, причем сабля полицейского на целый локоть короче, чем его.

Впрочем, чтобы восстановить равновесие, он надел каску.

Это великодушие воспламенило присутствующих. Все дружно решили, что Бонифас грубиян, чудак, дурень, недостойный принимать участие в обсуждении общественных Дел.

Поэтому его выдворили.

— Видите, — сказал тогда Питу, — вот так происходят перевороты в Париже. Как сказал Прюдом или Лустало, кажется, добродетельный Лустало… Да, это он, я уверен» «Великие кажутся нам великими только оттого, что мы стоим на коленях: восстанем же!»

Эти слова не имели ни малейшего отношения к происходящему. Но, быть может, именно по этой причине они произвели магическое действие.

Маловер Бонифас, отошедший на двадцать шагов, был поражен, он вернулся и смиренно сказал Питу:

— Не сердись на нас, что мы знаем свободу не так хорошо, как ты.

— Тут дело не в свободе, — ответил Питу, — а в правах человека.

Этим мощным ударом Питу вторично сразил аудиторию.

— Право слово, Питу, — сказал Бонифас, — ты человек ученый, и мы отдаем тебе должное.

— Да, — согласился Питу с поклоном, — воспитание и опыт поставили меня выше вас, и если я давеча говорил с вами сурово, то единственно из дружеских чувств.

Раздались рукоплесканья. Питу видел, что можно дать себе волю.

— Вы только что говорили о работе, — сказал он. — Но знаете ли вы, что такое работа? Для вас трудиться — значит колоть дрова, собирать жатву, вязать снопы, класть камни и скреплять их цементом… Вот что для вас работа. По вашему мнению, я не работаю. Так вот, вы ошибаетесь; я один тружусь больше вас всех, ибо я размышляю о вашей независимости, я мечтаю о вашей свободе, о вашем равенстве. Я делаю в сто раз больше, чем вы. Быки, которые пашут землю, равны; но человек, который мыслит, превосходит все силы материи. Я один стою вас всех. Возьмите господина де Лафайета, это худой, светловолосый человек, ростом не выше, чем Клод Телье; у него вздернутый нос, маленькие ножки, тонкие ручки; но не стоит говорить о руках и ногах: их можно и вовсе не иметь. И что ж! Этот человек держал на своих плечах два мира, в два раза больше, чем Атлант, а его маленькие ручки разбили цепи, сковывавшие Америку и Францию.. И раз он смог это сделать своими руками, которые не толще, чем ножки стула, посудите сами, что могу я сделать моими.

При этих словах Питу засучил рукава и обнажил свои мосластые, похожие на ствол падуба, руки.

Он не стал завершать сравнение с Лафайетом, уверенный, что и без всяких выводов произвел огромное впечатление.

И он не ошибся.

Глава 63. ПИТУ-КОНСПИРАТОР

События, которые являются для человека великим счастьем или великой честью, по большей части происходят оттого, что человек либо всей душой жаждал этих почестей, либо презирал их.

Если захотеть приложить эту аксиому к историческим событиям и деятелям, станет видно, что она не только глубока, но еще и истинна.

Мы не будем ее доказывать и ограничимся тем, что применим ее к нашему герою Анжу Питу и нашей истории.

В самом деле, если мы отступим на несколько шагов назад и вернемся к сердечной ране, которую нанесло Питу открытие, сделанное им на опушке леса, то увидим, что потрясенный Питу ощутил большое презрение к мирской славе.

Он надеялся взрастить в своем сердце драгоценный и редкий цветок, что зовется любовью; он вернулся в родные края с каской и саблей, гордый тем, что соединит Марса и Венеру, как выражался его прославленный земляк Демутье в «Письмах к Эмилии о мифологии», и был весьма сконфужен и опечален, когда убедился, что в Виллер-Котре и его окрестностях есть и другие влюбленные.

Он принял столь деятельное участие в крестовом походе парижан против аристократов, но мог ли он тягаться с деревенской знатью в лице г-на Изидора де Шарни!

Увы! Ведь г-н Изидор был красавец, покоряющий с первого взгляда, кавалер в кожаных штанах и бархатной куртке.

Можно ли соперничать с таким человеком? С человеком, у которого есть ботфорты со шпорами, с братом самого Оливье де Шарни, которого многие по-прежнему называли «ваша светлость»!

Можно ли соперничать с таким человеком? Как не испытывать стыда и восхищения разом, двух чувств, которые для ревнивого сердца двойная пытка, такая ужасная, что трудно сказать, что лучше для ревнивца: соперник, который выше его, или соперник, который ниже его!

Итак, Питу узнал, что такое ревность, эта незаживающая рана, причиняющая простодушному и честному сердцу нашего героя неведомые доселе муки, это ядовитое растение, которое самочинно вырастает там, где дотоле не было и следа пагубных страстей, где не уродилось даже себялюбие, этот сорняк, заполоняющий самые бесплодные участки почвы.

Чтобы в таком опустошенном сердце вновь воцарился покой, нужна очень глубокая философия.

Был ли Питу, который на следующий день после того, как узнал это ужасное чувство, охотился на кроликов и зайцев герцога Орлеанского, а через день произносил пышные речи, которые мы только что воспроизвели, философом?

Было ли его сердце твердым как кремень, из которого любой удар высекает искру, или мягким, как губка, которая впитывает слезы и не разбивается под ударами судьбы?

Время покажет. Не будем предвосхищать события, расскажем все по порядку.

Показавшись арамонцам и поразив их своими речами, Питу, которому аппетит напоминал о низменных заботах, поджарил и съел своего крольчонка, не переставая сожалеть, что он не заяц.

И правда, если бы Питу поймал не крольчонка, а зайца, он не стал бы его есть, а продал.

Это было бы весьма выгодно: заяц стоил от восемнадцати до двадцати четырех су. Конечно, у Питу еще оставалось несколько луидоров доктора Жильбера и он не был скуп, как тетушка Анжелика, но все же он унаследовал от своей матери большую тягу к бережливости; Питу присоединил бы эти восемнадцать су к своей казне и тем самым не уменьшил бы ее, а, напротив, увеличил.

Ибо, рассуждал Питу, человеку нет никакой нужды тратить на обед ни три ливра, ни даже восемнадцать су, ведь он не Лукулл, и на восемнадцать су, вырученные за зайца, он мог бы кормиться целую неделю.

Кроме того, если бы он поймал зайца в первый же день, то за оставшиеся шесть дней, вернее, шесть ночей, он успел бы поймать еще трех зайцев. Таким образом за неделю он заработал бы себе пропитание на целый месяц, а сорока восьми зайцев ему хватило бы на целый год; все остальное составило бы чистую прибыль.

Питу производил свои экономические расчеты, жуя крольчонка, который не только не принес ему барыша, но, напротив, потребовал от него расходов, Питу пришлось потратить одно су на масло и еще одно су на сало. Что касается лука, то его он просто подобрал в поле.

После еды либо камелек, либо за порог, гласит народная мудрость. Питу пошел поискать в лесу живописное местечко, чтобы соснуть.

Само собой разумеется, что как только несчастный переставал говорить о политике и оставался один, перед его мысленным взором вставала мучительная картина: г-н Изидор де Шарни любезничает с мадмуазель Катрин.

От его вздохов дрожали дубы и буки; природа, которая всегда улыбается сытым желудкам, казалась Питу большой черной пустыней, населенной лишь кроликами, зайцами да косулями.

Когда Питу укрылся под высокими деревьями родного леса, их сень и прохлада помогли ему укрепиться в героическом решении исчезнуть с глаз Катрин, дать ей свободу, не убиваться оттого, что она предпочла другого, не позволять унижать себя обидными сравнениями.

Чтобы отказаться от встреч с Катрин, Питу пришлось совершить над собой мучительное усилие, но надо было быть мужчиной.

Впрочем, тут была одна тонкость.

Речь, собственно, шла не о том, чтобы Питу больше не видел Катрин, но о том, чтобы Катрин больше не видела Питу.

Что могло помешать отвергнутому поклоннику время от времени смотреть из надежного укрытия, как неприступная красотка едет мимо? Ничто.

Сколько было от Арамона до Писле? От силы полторы мили, то есть рукой подать.

Насколько неловко было Питу искать встречи с Катрин после того, что он видел, настолько ловко было ему продолжать наблюдать за ее поступками и жестами с помощью упражнений, весьма полезных для здоровья Питу.

К тому же в лесах, растущих за Писле и тянущихся до самого Бурсона, в изобилии водились зайцы.

По ночам Питу будет ставить силки, а по утрам — озирать равнину с вершины какого-нибудь холмика и поджидать, когда выедет мадмуазель Катрин. Это его право; это в некотором смысле его долг, зиждущийся на полномочиях, данных папашей Бийо.

Решив бороться с собой таким оригинальным способом, Питу перестал вздыхать, пообедал громадным куском хлеба, который принес с собой, а когда наступил вечер, расставил дюжину силков и улегся на вереск, еще теплый от дневного солнца.

Заснул он сном отчаявшегося человека, иными словами, — как убитый.

Разбудила его ночная прохлада; он обошел силки, в них пока никто не попался; но Питу всегда рассчитывал только на утро. Однако он чувствовал некоторую тяжесть в голове, поэтому он решил вернуться домой, а в лес наведаться завтра.

Меж тем если Питу провел этот день мирно и спокойно, то местные жители посвятили его раздумьям и обсуждению планов.

Не успел Питу удалиться в лес помечтать, как лесорубы подперли щеку рукой, молотильщики застыли с цепами в воздухе, а столяры перестали стругать доски.

Все это время было потрачено зря по вине Питу, это он стал семенем раздора, брошенным в солому, которая невнятно зашелестела в ответ.

А он, заваривший эту кашу, даже не вспоминал о ней.

Но возвращаясь домой в десять часов — в пору, когда обыкновенно все свечи в деревне были погашены и все глаза закрыты, он заметил вокруг своего дома непривычное оживление. Люди сидели и стояли кучками, расхаживали взад и вперед.

Поведение каждой кучки было исполнено непривычной значительности.

Питу почему-то заподозрил, что эти люди говорят о нем.

И когда он показался в конце улицы, все засуетились, как от электрического удара, и стали показывать на него друг другу.

— Что это с ними? — недоумевал Питу. — Ведь я без каски.

И он скромно вошел в свой дом, обменявшись с несколькими людьми приветствием.

Не успел он закрыть за собой плохо пригнанную дверь, как услышал стук.

Питу не зажигал перед сном свечу; свеча была слишком большой роскошью для человека, который имел всего одну кровать и, следовательно, не мог заблудиться, и который не имел книг и, следовательно, не мог читать.

Но он явственно услышал, что в дверь стучат.

Он поднял щеколду.

Двое молодых людей, местные жители, запросто вошли к нему.

— Смотри-ка, у тебя нет свечи, Питу? — удивился один из них — Нет, — ответил Питу. — А на что мне она?

— Да чтобы видно было.

— А я и так вижу в темноте, — заверил Питу и в доказательство произнес:

— Добрый вечер, Клод; добрый вечер, Дезире.

— Да, это мы.

— Добро пожаловать; чего вы от меня хотите, друзья мои?

— Пойдем-ка на свет, — сказал Клод.

— На какой свет? Луны-то нет.

— На свет неба.

— Ты хочешь со мной поговорить?

— Да, мы хотим поговорить с тобой, Анж.

И Клод многозначительно посмотрел на Питу.

— Идем, — сказал Питу. Все трое вышли.

Они дошли до околицы и углубились в лес; Питу по-прежнему не понимал, чего от него хотят.

— Ну что? — спросил Питу, видя, что его спутники остановились.

— Видишь ли, Анж, — сказал Клод. — Мы двое: я и Дезире Манике, заправляем во всей округе, хочешь быть с нами?

— Зачем?

— Ну как, для того, чтобы…

— Для чего? — переспросил Питу, распрямляясь.

— Чтобы вступить в заговор, — прошептал Клод на ухо Питу.

— Заговор! Прямо как в Париже! — усмехнулся Питу. На самом деле он боялся этого слова и его эха, даже посреди леса.

— Послушай, объясни все толком, — сказал он наконец.

— Прежде вот что: подойди-ка сюда, Дезире, ты браконьер в душе, ты знаешь все шорохи дня и ночи, равнины и леса, погляди, не следят ли за нами, проверь, не подслушивают ли нас.

Дезире кивнул головой, обошел вокруг Питу и Клода так тихо, как волк обходит вокруг овчарни, потом вернулся.

— Говори, — сказал он, — мы одни.

— Дети мои, — снова начал Клод, — все коммуны Франции, судя по твоим словам, Питу, хотят вооружиться и пойти по стопам национальной гвардии.

— Это правда, — подтвердил Питу.

— Так почему же Арамону не вооружиться по примеру других коммун?

— Но ты же вчера сказал, Клод, — отвечал Питу, — когда я призывал вооружаться, что арамонцы не вооружены, потому что в Арамоне нет оружия.

— О, за ружья-то мы не беспокоимся, ведь ты знаешь, где они хранятся.

— Знаю, знаю, — сказал Питу, который видел, куда клонит Клод, и чувствовал опасность.

— Так вот, — продолжал Клод, — сегодня все мы, местная молодежь, собрались и посовещались.

— Хорошо.

— Нас тридцать три человека.

— Это почти треть от сотни, — уточнил Питу.

— Ты хорошо владеешь оружием? — спросил Клод.

— Черт возьми! — произнес Питу, который не умел даже носить его.

— Превосходно. А ты знаешь толк в строевой подготовке?

— Я десять раз видел, как генерал Лафайет проводит учения с сорока тысячами солдат, — презрительно ответил Питу.

— Прекрасно! — сказал Дезире, который позволял себе молчать, но при всей своей невзыскательности хотел все же вставить хоть одно словцо.

— Так ты хочешь нами командовать? — спросил Клод.

— Я! — воскликнул Питу, подскочив от изумления.

— Да, ты.

И оба заговорщика пристально посмотрели на Питу.

— Ты в нерешительности, — сказал Клод.

— Но…

— Так ты не патриот? — спросил Дезире.

— Вот те на!

— Ты чего-то опасаешься?

— Это я-то, покоритель Бастилии, награжденный медалью.

— Ты награжден медалью!

— Меня наградят, когда отчеканят медали. Господин Бийо обещал, что получит за меня мою медаль.

— Он получит медаль! У нас будет командир с медалью! — закричал Клод в восторге.

— Ну так как, ты согласен? — спросил Дезире.

— Согласен? — спросил Клод.

— Ну что ж, согласен! — ответил Питу в порыве воодушевления и, быть может, другого чувства, которое пробуждалось в нем и которое называют тщеславием.

— Решено! — воскликнул Клод. — С завтрашнего дня ты нами командуешь.

— Где я буду вами командовать?

— На учениях, где же еще?

— А ружья?

— Но ты ведь знаешь, где они лежат.

— Да, у аббата Фортье.

— Ну вот.

— Только аббат Фортье нипочем их мне не отдаст.

— Ну что ж! Ты поступишь так, как патриоты с Домом Инвалидов, ты отберешь их силой.

— Один?

— Мы соберем подписи, а в случае нужды, мы придем к тебе на помощь, мы поднимем Виллер-Котре, если понадобится.

Питу покачал головой. — Аббат Фортье упрям, — сказал он.

— Ведь ты же был его любимым учеником, разве он сможет тебе отказать!

— Сразу видно, что вы его совсем не знаете, — сказал Питу со вздохом.

— Так ты думаешь, старик не отдаст ружья?

— Он не дал бы их даже эскадрону гусар. Это упрямец, injustum et tenacem

. Впрочем, — спохватился Питу, — вы же не знаете латынь.

Но два арамонца не дали себя ослепить ни цитатой, ни этим хвастливым замечанием.

— Право, Клод, мы выбрали славного командира, он всего боится, — сказал Дезире.

Клод покачал головой.

Питу заметил, что может упасть в их глазах. Он вспомнил, что фортуна любит смелых.

— Ну ладно, — сказал он, — там видно будет.

— Так ты берешь на себя ружья.

— Я берусь.., попробовать.

Негромкий ропот сменился одобрительным шепотом. «Ну вот, эти люди уже командуют мной еще до того, как я стал их командиром. Что же будет потом?» — подумал Питу.

— Попробовать недостаточно, — сказал Клод, качая головой.

— Если этого недостаточно, иди и забирай сам, — рассердился Питу. — Я передаю тебе мою власть. Иди подольстись к аббату Фортье и его плетке.

— Стоило возвращаться из Парижа с саблей и каской, — презрительно произнес Манике, — чтобы бояться плетки.

— Сабля и каска ведь не кираса, а даже если бы были кирасой, аббат Фортье со своей плеткой быстро нашел бы какое-нибудь место, которое она не закрывает.

Клод и Дезире, кажется, поняли это замечание.

— Ну же, Питу, сынок! — сказал Клод. «Сынок» — дружеское обращение, бывшее в большом ходу в этих местах.

— Что ж, ладно! — согласился Питу. — Но чтоб слушались меня, черт возьми!

— Вот увидишь, какие мы послушные, — сказал Клод, подмигивая Дезире.

— Только, — прибавил Дезире, — не забудь о ружьях.

— Решено, — сказал Питу.

Честолюбие заставляло его храбриться, но в глубине души он был встревожен.

— Обещаешь?

— Клянусь.

Питу простер руку, два его спутника тоже, и на поляне при свете звезд три арамонца, невинные подражатели Вильгельма Телля и его сподвижников, провозгласили начало восстания в департаменте Эны.

Все дело в том, что Питу провидел в конце своих трудов счастливую возможность покрасоваться в мундире командира роты национальной гвардии и вызвать если не раскаяние, то хотя бы размышления у мадмуазель Катрин.

Таким образом избранный на почетный пост Питу вернулся домой, мечтая о путях и средствах раздобыть оружие для своих тридцати трех солдат национальной гвардии.

Глава 64. ГДЕ СТАЛКИВАЮТСЯ МОНАРХИЧЕСКИЕ УБЕЖДЕНИЯ В ЛИЦЕ АББАТА ФОРТЬЕ И РЕВОЛЮЦИОННЫЕ УБЕЖДЕНИЯ В ЛИЦЕ ПИТУ

В эту ночь Питу был так занят нежданно свалившейся на его голову честью, что даже забыл обойти свои силки.

Назавтра он вооружился каской и саблей и отправился в Виллер-Котре.

На городских часах било шесть утра, когда Питу пришел на площадь перед замком и тихо постучал в дверь черного хода, выходившую в сад аббата Фортье.

Питу постучал достаточно сильно, чтобы успокоить свою совесть, но недостаточно сильно, чтобы его услышали в доме.

Он надеялся получить таким образом четверть часа отсрочки и за это время украсить цветами ораторского искусства речь, которую он приготовил для аббата Фортье.

К его большому удивлению дверь, в которую он так тихо постучал, отворилась, но когда он увидел, что дверь ему открыл не кто иной как Себастьен Жильбер, удивление сразу прошло.

Мальчик с рассветом вышел в сад и учил урок, вернее, делал вид, что учит, ибо раскрытая книга то и дело выпадала у него из рук и он уносился мыслями то вперед, то назад — навстречу тому, что он любил в этом мире. Увидев Питу, Себастьен вскрикнул от радости. Они обнялись; первым делом мальчик спросил:

— У тебя есть новости из Парижа? — Нет, а у тебя? — спросил Питу.

— У меня есть, отец написал мне такое ласковое письмо!

— Ах! — воскликнул Питу.

— Ив нем, — продолжал мальчик, — есть для тебя приписка.

И, вынув письмо из-за пазухи, он показал его Питу.

Р.S. Бийо передает Питу, чтобы он не докучал людям на ферме и на отвлекал их от работы.

— О! — вздохнул Питу. — Вот, право, совершенно бесполезный совет. Я больше не могу ни докучать им, ни отвлекать их.

Потом вздохнул еще глубже и добавил совсем тихо:

— Эти слова надо было адресовать господину Изидору. Но, быстро придя в себя, протянул письмо Себастьену и спросил:

— Где аббат?

Мальчик прислушался, и хотя лестница, которая скрипела под ногами достойного священнослужителя, находилась с другой стороны дома, он сказал:

— Слышишь, он спускается.

Питу перешел из сада во двор и только тогда услышал тяжелые шаги аббата.

Почтенный наставник шел вниз по лестнице, читая газету.

Его неизменная плетка висела на боку, как шпага.

Уткнувшись носом в газету, ибо он знал на память количество ступенек лестницы и все углы и закоулки старого дома, аббат шел прямо на Анжа Питу, который приосанился, чтобы выглядеть как можно внушительнее перед лицом своего политического противника.

Но сначала скажем несколько слов, которые показались бы излишними в другом месте, но вполне уместны здесь.

Рассказ этот объяснит, откуда взялись у аббата Фортье тридцать или сорок ружей, которые так хотелось заполучить Питу и его сообщникам Клоду и Дезире.

Аббат Фортье был, как мы уже имели случай упомянуть в другом месте, капелланом замка и со временем, благодаря терпению и настойчивости, свойственной всем лицам духовного звания, сделался единственным распорядителем того, что на театре называется бутафорией.

Помимо священных сосудов, библиотеки и кладовой, он получил на хранение старое охотничье снаряжение герцога Луи-Филиппа Орлеанского, отца Филиппа, получившего впоследствии прозвище Эгалите

. Кое-что из этих доспехов восходило ко временам Людовика XIII и Генриха III. Всю эту утварь аббат Фортье с большим вкусом разместил в галерее замка, предоставленной по сему случаю в его распоряжение. И дабы придать своей выставке более живописный вид, он развесил тут же круглые щиты, рогатины, кинжалы, кортики и мушкеты с инкрустацией времен Лиги.

Дверь этой галереи надежно охраняли две бронзовые посеребренные пушки, подаренные Людовиком XIV своему брату.

Кроме того, в одной из комнат здания хранилось полсотни мушкетонов — трофей, захваченный Жозефом-Филиппом во время сражения при Уэссане и подаренный им городской управе, которая, как мы уже сказали, предоставила бесплатное жилье аббату Фортье и которая не знала, что ей делать с этими мушкетонами.

Это и было сокровище, которое охранял дракон по имени Фортье и которым мечтал завладеть Ясон по имени Анж Питу.

Маленький замковый арсенал был довольно знаменит в округе и весьма соблазнителен для заговорщиков.

Но дракон аббат неусыпно стерег яблоки в саду Гесперид и не собирался их отдавать никакому Ясону.

Теперь вернемся к Питу.

Он весьма учтиво поздоровался с аббатом Фортье, сопроводив свое приветствие легким покашливанием, которое призывает к вниманию людей рассеянных или занятых.

Аббат Фортье оторвал глаза от газеты.

— Смотри-ка, Питу, — удивился он.

— К вашим услугам, господин аббат. Чем могу быть полезен? — услужливо спросил Анж.

Аббат сложил, вернее, закрыл газету, ибо в ту благословенную эпоху газеты больше походили на небольшие книжки, потом заткнул ее за пояс с левой стороны (справа висела плетка).

— В том-то и беда, — ответил аббат насмешливо, — что ты ничем не можешь быть полезен.

— Помилуйте, господин аббат!

— Да-да, господин лицемер.

— Помилуйте, господин аббат.

— Да-да, господин революционер.

— Ну вот, я еще не начал говорить, а вы уже рассердились на меня. Это плохое начало, господин аббат.

Себастьен, который слышал все то, что последние два дня аббат Фортье говорил о Питу каждому встречному и поперечному, почел за лучшее не присутствовать при ссоре, которая не могла не вспыхнуть между его другом и его учителем, и ушел.

Питу посмотрел вслед Себастьену с некоторой грустью. Это был не очень сильный союзник, но все же ребенок такого же политического вероисповедания, как он.

Поэтому когда дверь за Себастьеном закрылась, Питу вздохнул и продолжал разговор с аббатом:

— Да что вы, господин аббат, какой же я революционер? Разве я повинен в том, что произошла революция?

— Ты жил бок о бок с теми, кто ее делает.

— Господин аббат, — сказал Питу с чрезвычайным достоинством, — каждый волен в своих мыслях.

— Ну да!

— Est penes hominem arbitrium est ratio

.

— Ax, так ты знаешь латынь, наглец?

— Я знаю то, чему вы меня научили, — скромно ответил Питу.

— Да, в исправленном, дополненном и украшенном варваризмами виде.

— Пусть даже с варваризмами! Боже мой, кому же удается избежать варваризмов, господин аббат?

— Шалопай, — сказал аббат, явно уязвленный этой наклонностью Питу к обобщениям, — ты думаешь, я тоже допускаю варваризмы?

— Вы допускали бы варваризмы в глазах человека, который является более сильным латинистом, чем вы.

— Полюбуйтесь-ка на этого грамотея! — сказал аббат, бледный от гнева и тем не менее пораженный рассуждением, которое не лишено было справедливости.

Потом грустно прибавил:

— Вот в двух словах система этих негодяев: они разрушают и портят. Ради чего? Они сами не знают. Ради неизвестно чего. Ну-ка, господин лентяй, скажите по совести: знаете вы более сильного латиниста, чем я?

— Нет, но такой может найтись, хотя я его и не знаю, я ведь знаю не всех.

— Да уж я думаю, черт возьми! Питу перекрестился.

— Что ты делаешь, безбожник?

— Вы бранитесь, господин аббат, вот я и крещусь.

— Да неужели! Послушайте, господин шалопай, вы зачем явились ко мне? Чтобы меня тиранить?

— Тиранить вас! — повторил Питу.

— Вот видишь, ты не понимаешь! — торжествовал аббат.

— Нет, господин аббат, я понимаю. Благодаря вам, я знаю корни: тиранить происходит от латинского tyrannus — повелитель, властитель. Это слово пришло в латынь из греческого: tyrannos по-гречески господин.

— Ах ты, плут, — возмутился аббат, все больше поражаясь, — похоже, ты еще что-то помнишь, даже то, чего ты не знал.

— Хм, — произнес Питу с притворной скромностью.

— Почему же в те времена, когда ты учился у меня, ты никогда так он отвечал?

— Потому что в те времена, когда я был у вас, господин аббат, ваше присутствие смущало меня; потому что своим деспотизмом вы не давали проявиться моему уму и моей памяти, а теперь свобода выпустила мои знания на волю. Да, свобода, слышите? — настаивал Питу, поднимая голову, — свобода!

— Ах, шельма!

— Господин аббат, — произнес Питу внушительно и даже не без угрозы, — господин аббат, не браните меня: contumelia non argumentum, — говорит оратор: брань не довод.

— Я смотрю, шалопай, ты считаешь, что я не пойму твою латынь и потому переводишь на французский! — в ярости закричал аббат.

— Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который, сравнив вашу речь с его собственной, несомненно нашел бы у вас даже больше варваризмов, чем вы находите у меня.

— Надеюсь, ты не ждешь, — сказал аббат Фортье, поколебленный в своих основополагающих принципах, — надеюсь, ты не ждешь, что я стану спорить с тобой.

— Отчего бы и нет? Если в спорах рождается истина: abstrusum versis silicum.

— Однако! — закричал аббат Фортье. — Шалопай прошел школу у революционеров.

— Вовсе нет, вы ведь говорите, что революционеры болваны и невежды.

— Да, именно так я и говорю.

— Но тогда вы рассуждаете неверно, господин аббат, и ваш силлогизм построен неправильно.

— Построен неправильно! Я неправильно построил силлогизм?

— Конечно, господин аббат. Питу рассуждает и говорит верно; Питу был в школе революционеров, значит, революционеры рассуждают и говорят верно. Это неизбежно вытекает из ваших рассуждении.

— Скотина! грубиян! дурень!

— Не обходитесь со мной так грубо, господин аббат: objurgatio imbellem animum arguit — гнев выдает слабость.

Аббат пожал плечами.

— Что вы можете ответить? — сказал Питу.

— Ты говоришь, что революционеры верно говорят и верно рассуждают. Но назови мне хоть одного из этих несчастных, одного-единственного, который умеет читать и писать?

— Я, — с уверенностью сказал Питу.

— Читать я не говорю, но писать?

— Писать! — повторил Питу.

— Писать без ошибок.

— Умею.

— Хочешь, побьемся об заклад, что ты не напишешь под мою диктовку страницу, не сделав четырех ошибок?

— Хотите, побьемся об заклад, что вы не напишете под мою диктовку полстраницы, не сделав двух ошибок?

— Только этого недоставало!

— Ну что ж! Давайте. Я поищу для вас причастия и возвратные глаголы. Я приправлю это толикой que, которые я знаю, и выиграю пари.

— Будь у меня побольше времени… — сказал аббат.

— Вы проиграли бы.

— Питу, Питу, вспомни пословицу: Pitoueus Angelus asinus est

.

— Ну, пословиц каких только нет. Знаете, какие пословицы нашептал мне тростник Вуала?

— Нет, но мне любопытно услышать, мэтр Мидас.

— Fontierus abbas forte fortis.

— Сударь! — воскликнул аббат.

— Вольный перевод: аббат Фортье не всякий день силен.

— К счастью, — сказал аббат, — мало обвинять, надо еще доказать.

— Увы, господин аббат, это так легко. Чему вы учите своих учеников?

— Но…

— Следите за моими рассуждениями. Чему вы учите своих учеников?

— Тому, что я знаю.

— Хорошо! Запомните, вы сказали: тому, что я знаю.

— Да, тому, что я знаю, — повторил аббат уже не так уверенно, ибо чувствовал, что за время своего отсутствия этот странный борец изучил неведомые приемы. — Да, я так сказал, и что?

— Ну что ж! Раз Вы учите своих учеников тому, что вы знаете, посмотрим, что вы знаете?

— Латынь, французский, греческий, историю, географию, арифметику, алгебру, астрономию, ботанику, нумизматику.

— Что-нибудь еще? — спросил Питу.

— Но…

— Подумайте, подумайте.

— Рисование.

— Еще.

— Черчение.

— Еще.

— Механику.

— Это раздел математики, ну да ладно, еще.

— Слушай-ка, к чему ты клонишь?

— Да вот к чему: вот вы подробно перечислили, что вы знаете, а теперь посчитайте, чего вы не знаете. Аббат передернулся.

— Ах, я вижу, мне придется вам помочь, — сказал Питу. — Вы не знаете ни немецкого, ни древнееврейского, ни арабского, ни санскрита, — четырех основных языков. Я уж не говорю об остальных, которых не счесть. Вы не знаете естественной истории, химии, физики.

— Господин Питу…

— Не прерывайте меня; итак, вы не знаете физики, тригонометрии; не знаете медицины, не знаете акустики, навигации; не знаете всего, что связано с гимнастическими науками.