Джузеппе Бальзамо (№4) - Анж Питу

Нечего было и пытаться сосчитать следы пуль, избороздившие ее стены. Каждый постарался принять участие в наступлении на это гранитное чудовище, зримое воплощение тирании.

Поэтому, когда в толпе узнали, что страшная Бастилия вот-вот капитулирует, что комендант обещал сдать ее народу, никто не смог в это поверить.

Охваченная сомнениями, в молчании, толпа ждала развязки, когда вдруг в одной из амбразур показалась шпага, на конце которой белел лист бумаги.

Однако между этим письмом и толпами наступающих пролегал ров — широкий, глубокий, наполненный водой.

Бийо потребовал доску: три были испробованы, но оказались слишком коротки. Четвертая подошла.

Бийо перекинул ее через ров и, ни секунды не поколебавшись, двинулся вперед по этому шаткому мосту.

Толпа молча следит за ним; все глаза устремлены на этого смельчака, делающего шаг за шагом над бездной, напоминающей воды Коцита. Питу, дрожа, усаживается на самом краю рва и укрывает лицо руками. Мужество изменяет ему, он плачет.

Внезапно, уже оставив позади две трети пути, Бийо теряет равновесие, взмахивает руками, падает и скрывается под водой.

Питу издает глухой стон и, подобно верному ньюфаундленду, бросается в воду вслед за своим повелителем.

Тогда к доске, с которой только что упал Бийо, подходит еще один человек.

Также без колебаний он ступает на импровизированный мост. Это Станислас Майяр, судебный исполнитель из суда Шатле.

Дойдя до места, где барахтаются в тине Питу и Бийо, он на мгновение опускает глаза вниз и, убедившись, что они доплывут до берега целыми и невредимыми, продолжает свой путь.

Через полминуты он оказывается на другом берегу рва и снимает с кончика шпаги письмо коменданта.

Затем так же невозмутимо, тем же твердым шагом он той же дорогой возвращается назад.

Но в тот самый миг, когда народ окружает его, чтобы прочесть письмо, раздается мощнейший залп, и на толпу обрушивается град пуль.

— Вот что значит верить тиранам! — кричит Гоншон. И забыв о капитуляции, о порохе, о собственной жизни, о жизни заключенных, без раздумий, без чувств, с единственным желанием — отомстить, — народ бросается внутрь крепости: на приступ идут уже не сотни, но тысячи парижан.

Теперь путь им затрудняет не стрельба, но недостаточная ширина ворот.

Услышав грохот, двое солдат, ни на минуту не покидавших г-на де Лоне, бросаются на него, а третий выхватывает у него фитиль и топчет ногами.

Де Лоне вытаскивает шпагу из ножен и хочет заколоться; шпагу у него отбирают и переламывают пополам.

Комендант понимает, что ему остается лишь одно — ждать, и он ждет.

Народ заполняет крепость, гарнизон братается с ним, и вот уже Бастилия в руках восставших: капитуляции не потребовалось.

Все дело в том, что вот уже сто лет, как в королевскую крепость заключали не человека, но саму мысль. Мысль взорвала Бастилию, и народ устремился в образовавшуюся брешь.

Что же до залпа, прозвучавшего во время перемирия — этого неожиданного, бесцельного, рокового залпа, — никто никогда не узнал, кто подал к нему сигнал, кто его замыслил и осуществил.

Бывают минуты, когда судьба взвешивает на своих весах будущее целой нации. Одна чаша перевешивает. Люди уже мнят, что добились своего. Внезапно невидимая рука бросает на другую чашу острие клинка или пистолетную пулю. В одно мгновение все меняется и со всех сторон раздается крик: «Горе побежденным!»

Глава 18. ДОКТОР ЖИЛЬБЕР

Пока народ с воплями радости и ярости врывается в крепость, два человека барахтаются в грязной воде, наполняющей ров.

Эти двое — Питу и Бийо.

Питу поддерживает Бийо; пули не ранили фермера, он цел и невредим, но падение слегка оглушило его.

Фермеру и его верному оруженосцу бросают веревки, протягивают шесты.

Питу хватается за шест, Бийо за веревку.

Пять минут спустя обоих уже обнимают, невзирая на их перепачканное платье, и качают как героев.

Фермеру подносят стаканчик водки, Питу угощают колбасой и вином.

Потом обоих обтирают соломой и ведут погреться на солнце.

Внезапно в уме Бийо вспыхивает мысль, а точнее — воспоминание; он вырывается из рук заботливых доброжелателей и бросается в крепость.

— Свободу узникам! — кричит он на бегу.

— Да, да, свободу узникам! — повторяет в свой черед Питу, бросаясь вслед за ним.

Толпа, до этой секунды занимавшаяся лишь палачами, содрогнувшись, вспоминает об их жертвах.

Она выдыхает вся разом: «Да, да, да, свободу узникам!»

И новая волна осаждающих, словно раздвигая пределы крепости, врывается в нее, дабы даровать свободу ее пленникам.

Жуткое зрелище предстало глазам Бийо и Питу. Хмельная, разъяренная, бешеная толпа заполонила двор. Она растерзала первого попавшегося на ее пути солдата.

Гоншон хладнокровно наблюдал эту расправу. Без сомнения, он считал, что гнев народа подобен течению большой реки, которая губит тех, кто пытается ее остановить.

Эли и Юллен, напротив, бросились наперерез толпе убийц; они просили, они умоляли, утверждая — святая ложь! — что обещали сохранить гарнизону жизнь.

Появление Бийо и Питу сослужило им хорошую службу.

Толпа увидела, что Бийо, за которого она мстит, жив, что он отделался легким испугом: поскользнулся и искупался в тине.

Сильнее всего народ ненавидел швейцарцев, но швейцарцев нигде не было видно: они успели надеть серые блузы, так что их стало невозможно отличить от слуг или заключенных. Толпа забросала камнями башенные часы и разбила фигуры узников, поддерживавшие циферблат. Толпа бросилась вверх по лестницам, чтобы расквитаться С пушками, сеявшими смерть. Толпа мстила камням и в кровь стирала себе руки, пытаясь своротить их.

Когда первые победители показались на вершине башни, все, кто был внизу, то есть сто тысяч человек, приветствовали их оглушительным криком: «Бастилия взята!»

Крик этот пронесся над Парижем и, словно быстрокрылый орел, устремился во все концы Франции. Когда люди услышали этот крик, глаза их наполнились слезами, руки открылись для объятий; они забыли о том, что принадлежат к противоположным партиям, к враждующим классам; парижане ощутили себя братьями, французы ощутили себя свободными.

Миллионы людей слились в порыве восторга. Бийо и Питу вошли в крепость вместе с толпой; они искали не своей доли триумфа, но свободы заключенных.

Пересекая комендантский двор, они увидели человека в сером фраке, который, опираясь на трость с золотым набалдашником, с невозмутимым видом взирал на все происходящее.

То был комендант. Он спокойно ждал либо своих друзей, которые могли его спасти, либо своих врагов, которые должны были с ним расправиться.

Узнав коменданта, Бийо вскрикнул и направился к нему.

Де Лоне также узнал Бийо. Скрестив руки, он смотрел на него, как бы говоря: «Так, значит, это вы нанесете мне первый удар?»

Бийо понял: «Если я заговорю с ним, я выдам его и погублю», — и остановился.

Как, однако, отыскать в атом хаосе доктора Жильбера? Как вырвать у Бастилии тайну, сокрытую в ее недрах?

Де Лоне угадал его сомнения, оценил его героическую щепетильность.

— Что вам угодно? — спросил комендант вполголоса.

— Ничего, — отвечал Бийо, кивая в сторону ворот и указывая коменданту путь к спасению, — ничего. Я сам разыщу доктора Жильбера.

— Третий каземат, — мягко, почти растроганно отвечал де Лоне, не двигаясь с места.

Вдруг чей-то голос за спиной Бийо произнес:

— А, вот и комендант!

Голос этот был нечеловечески спокоен, и тем не менее чувствовалось, что каждое из произносимых им слов — острый нож, поворачиваемый в груди де Лоне.

Принадлежал этот голос Гоншону.

Услышав слова Гоншона, люди вздрогнули, словно до их слуха донесся набат, и, хмелея от жажды мести, с горящими глазами, бросились на де Лоне.

— Возьмите его под свою защиту, — попросил Бийо Юллена и Эли, — иначе ему конец.

— Помогите нам, — отвечали адъютанты Гоншона.

— Мне нужно идти, я должен спасти другого человека.

В мгновение ока тысяча неистовых рук схватили, скрутили, поволокли де Лоне.

Эли и Юллен бросились вдогонку, крича:

— Стойте! Мы обещали сохранить ему жизнь!

Ничего подобного никто не обещал, но эти благородные люди, не сговариваясь, прибегли к священной лжи.

Не прошло и минуты, как толпа потащила де Лоне к выходу из крепости, крича: «В Ратушу! В Ратушу!» Эли и Юллен бежали следом.

Для многих де Лоне — живая добыча — стоил добычи мертвой — взятой Бастилии.

Впрочем, и сама крепость — печальное и безмолвное здание, куда четыре столетия был закрыт доступ всем, кроме стражи, тюремщиков и мрачного коменданта, — представляла достойное внимания зрелище теперь, когда она сделалась добычей народа, расхаживавшего по ее внутренним дворам, бегавшего вверх и вниз по лестницам и, подобно шумному рою пчел, наполнявшего этот гранитный улей гулом и суетой.

Бийо проводил глазами де Лоне, которого толпа не столько вела, сколько несла, так что он, казалось, плыл над людскими головами.

Мгновение спустя он уже исчез из виду. Бийо вздохнул, оглянулся, увидел Питу и с криком: «Третий каземат!» — ринулся к одной из башен.

На пути ему попался трепещущий тюремщик.

— Где третий каземат? — спросил Бийо.

— Вот здесь, сударь, но у меня нет ключей.

— Почему?

— Они их у меня отобрали.

— Гражданин, дай мне на время твой топор, — попросил Бийо какого-то участника штурма.

— Бери его насовсем, раз Бастилия взята, он мне больше не нужен.

Бийо схватил топор и бросился вверх по лестнице вслед за тюремщиком, указывавшим ему дорогу.

Тюремщик остановился перед одной из дверей.

— Сюда?

— Да, сюда.

— Человека которого поместили в эту камеру, зовут доктор Жильбер?

— Не знаю.

— Его привезли пять или шесть дней назад?

— Не знаю.

— Ладно, — сказал Бийо, — зато я сейчас это узнаю.

И он начал рубить дверь топором.

Дверь была дубовая, но дуб не мог устоять против ударов могучего фермера.

Не прошло и минуты, как Бийо проделал в двери отверстие, сквозь которое смог осмотреть темницу.

Через зарешеченное окно башни в нее проникал дневной свет, и в этом свете Бийо увидел человека, который стоял, слегка откинувшись назад; в руках он держал оторванный от кровати брус и, судя по всему, был готов дорого продать свою жизнь.

Несмотря на короткую бородку, бледное лицо, коротко остриженные волосы, Бийо узнал пленника. То был доктор Жильбер.

— Доктор! Доктор! — закричал Бийо. — Это вы?

— Кто меня зовет? — спросил пленник.

— Это я, Бийо, ваш друг.

— Вы, Бийо?

— Да, да, это он, это он! Это мы, это мы! — закричали два десятка людей которые, услышав, как Бийо ломает Дверь, остановились на лестничной площадке.

— Кто вы?

— Мы, захватившие Бастилию! Бастилия взята, вы свободны!

— Бастилия взята! Я свободен! — вскричал доктор. И, просунув обе руки в отверстие, прорубленное фермером в двери, он так сильно тряхнул ее, что она едва не соскочила с петель, а большой кусок ее затрещал и отломился.

— Погодите-погодите, — сказал Бийо, понявший, что еще одна атака на дверь подорвет силы и без того чересчур взволнованного узника, — погодите.

И он стал колотить по двери с удвоенной мощью. Сквозь расширившееся отверстие он смог увидеть, что опасения его оправдались: узник, этот новый Самсон, едва не разрушивший Бастилию, рухнул на табуретку, бледный как смерть и неспособный даже поднять деревянный брус, валяющийся рядом.

— Бийо, Бийо! — шептал он.

— Да, да, это я.

— И я, Питу, я тоже здесь, господин доктор; вы ведь помните беднягу Питу, которого вы отвели к тетушке Анжелике. Потерпите, еще немного, и мы освободим вас.

— Но я могу пролезть в эту дыру! — закричал доктор.

— Нет! Нет! — отвечали хором его спасители. — Потерпите!

Все они старались как могли: одни поддевали дверь ломом со стороны стены, другие пытались всунуть рычаг со стороны замка, третьи напирали на дверь крепкими плечами и цепкими руками, так что в конце концов дубовая громада затрещала в последний раз, со стены посыпалась штукатурка, дверь рухнула, и все, кто был в коридоре, ворвались в темницу.

Жильбер очутился в объятиях Питу и Бийо.

К 1789 году Жильбер, юный крестьянин из замка Таверне, Жильбер, которого мы оставили истекающим кровью в пещере на Азорских островах, превратился в мужчину лет тридцати четырех — тридцати пяти, бледного без болезненности, черноволосого, с пристальным и волевым взглядом; взор его никогда не блуждал бесцельно; если доктор не созерцал какой-либо предмет внешнего мира, достойный его внимания, он обращал взор внутрь своей души, отчего выражение его глаз становилось еще более сумрачным и серьезным; нос у него был прямой, за высокомерно приподнятой верхней губой виднелись зубы ослепительной белизны. Одевался доктор обычно просто и строго, словно квакер, однако благодаря безмерной заботе о чистоте платья казался едва ли не щеголем. Роста он был чуть выше среднего и хорошо сложен, что же до его физической силы, то ее источником было напряжение нервов: мы видели, на что мог подвигнуть доктора порыв гнева или восторга.

В тюрьме, где он провел почти неделю, доктор так же тщательно, как и всегда, следил за своей наружностью; лишь отросшая за это время бородка, подчеркивавшая матовый цвет его лица, обличала некоторую небрежность, в которой, впрочем, был повинен не узник, а его тюремщики, не пожелавшие ни дать ему бритву, ни позвать к нему парикмахера.

Пожав руки Бийо и Питу, доктор оглядел людей, заполонивших его темницу, и, словно за этот миг самообладание вновь вернулось к нему, воскликнул:

— Итак, день, предсказанный мною, настал! Спасибо вам, друзья мои, спасибо вечному разуму, охраняющему свободу народов!

И он протянул обе руки своим освободителям, которые, угадав в нем по гордому взгляду и возвышенному тону человека незаурядного, едва осмелились до них дотронуться.

Выйдя из темницы, доктор пошел впереди толпы, опираясь на плечо Бийо; Питу шагал следом за фермером.

В первое мгновение Жильбер отдал дань благодарности дружбе, но уже через несколько минут стало очевидно, какое громадное расстояние отделяет ученого доктора от невежественного фермера, добряка Питу и всех остальных простолюдинов, участвовавших в штурме Бастилии.

На пороге башни Жильбер остановился, ослепленный потоком солнечного света. Скрестив руки на груди и подняв глаза к небу, он воскликнул:

— Привет тебе, прекрасная свобода! Я видел твое рождение на другом краю света, мы старые друзья. Привет тебе, прекрасная свобода!

По улыбке, показавшейся на лице доктора, было в самом деле понятно, что крики народа, опьяненного независимостью, для него не новость.

Помолчав несколько секунд, доктор обратился к Бийо:

— Итак, народ победил деспотизм?

— Да, сударь.

— И вы прибыли сюда, чтобы принять участие в сражении?

— Я прибыл, чтобы освободить вас.

— Вы знали о моем аресте?

— Я узнал о нем сегодня от вашего сына.

— Бедный Себастьен! Вы его видели?

— Видел.

— Он был спокоен?

— Его с трудом удерживали четыре санитара.

— Он болен? У него жар?

— Он рвался в бой вместе с нами.

— Ах, вот как! — воскликнул доктор, и лицо его озарила торжествующая улыбка. Сын не обманул его надежд.

— И что же вы ему сказали? — продолжал свои расспросы доктор.

— Я сказал: раз доктор Жильбер в Бастилии, Бастилию нужно взять. Теперь она взята. Но это еще не все.

— Говорите!

— Украден ларец.

— Ларец, который я оставил у вас?

— Да.

— Кто же его украл?

— Люди в черном, которые ворвались в дом под тем предлогом, что им нужно отобрать у меня вашу брошюру; они схватили меня, посадили под замок, обшарили весь дом, нашли ларец и унесли его с собой.

— Когда?

— Вчера.

— Вот как! Нет никакого сомнения, что мой арест и эта кража связаны между собой. Приказ арестовать меня и приказ похитить ларец отдало одно и то же лицо. Если я узнаю, кому обязан арестом, я узнаю имя вора. Где находится архив тюрьмы? — спросил доктор Жильбер у тюремщика.

— В Комендантском дворе, сударь, — отвечал тот.

— В таком случае скорее в архив! Скорее в архив! — вскричал доктор.

— Сударь, — взмолился тюремщик, — позвольте мне пойти с вами, а еще лучше

— замолвите за меня словечко всем этим отважным людям.

— Хорошо, — согласился Жильбер и, обращаясь к глядевшей на него с любопытством и почтением толпе, сказал:

— Друзья, этот человек никому не делал зла; он открывал и закрывал двери, но к пленникам он был добр, не обижайте его.

— Нет, нет, мы его не тронем, ему нечего бояться, — закричали со всех сторон покорители Бастилии.

— Спасибо, сударь, — сказал тюремщик. — Если вас и впрямь интересует архив, поторопитесь; мне кажется, там внизу уже жгут бумаги.

— О, в таком случае мы не должны терять ни минуты, — вскричал Жильбер, — скорее в архив!

И он бросился в Комендантский двор; толпа, возглавляемая Бийо и Питу, последовала за ним.

Глава 19. ТРЕУГОЛЬНИК

У входа в архив в самом деле горела огромная куча бумаг.

К несчастью, первая потребность народа после победы состоит в том, чтобы все разрушать. Архив Бастилии был разорен.

В этой просторной зале хранились многочисленные планы и тюремные книги; здесь находились дела всех заключенных, содержавшихся в Бастилии последние сто лет.

Толпа с яростью рвала в клочки все эти бумаги; без сомнения, парижанам казалось, что, разрывая приказы о заключении под стражу, они законным образом возвращают свободу узникам.

Жильбер вошел в залу и с помощью Питу начал рыться в уцелевших бумагах: книги записей текущего года там не оказалось.

Обычно невозмутимый и хладнокровный, доктор побледнел и нетерпеливо топнул ногой.

В эту минуту Питу заметил, что один из тех отважных сорванцов, какие всегда принимают участие в победоносных народных восстаниях, бежит к костру, таща на голове том, похожий по формату и переплету на те, что листал доктор Жильбер.

Питу бросился за мальчишкой и благодаря своим длинным ногам очень скоро догнал его.

Том, которым завладел мальчишка, оказался книгой записей 1789 года.

Переговоры продлились недолго. Питу назвал себя, объяснил, что этот том необходим одному из бывших узников, и юный парижанин уступил свою добычу, утешив себя следующим умозаключением:

— Ладно! Я сожгу что-нибудь другое. Питу открыл книгу записей, перелистал страницы и в самом конце обнаружил следующий текст:

«Сегодня, 9 июля 1789 года, поступил в крепость господин Ж., философ и публицист, представляющий чрезвычайную опасность: содержать в строжайшей тайне».

Наш герой принес книгу доктору.

— Посмотрите, господин Жильбер, это то, что вы ищете?

— О, это именно то, что мне нужно! — вскричал доктор, хватая книгу.

И он прочел слова, которые мы только что привели.

— А теперь поглядим, кем подписан приказ. И он стал искать помету на полях.

— Неккер! — вскричал он, найдя ее. — Приказ арестовать меня подписан Неккером, моим другом. О, здесь, без сомнения, скрыта какая-то тайна.

— Неккер ваш друг? — почтительно воскликнули люди, стоявшие вокруг, ибо имя это, как мы уже могли убедиться, пользовалось в народе огромным уважением.

— Да, да, он мне друг, я поддерживал его, — отвечал доктор, — я уверен, что Неккер не знает о моем аресте. Но я разыщу его и…

— Разыщете — где? — спросил Бийо.

— Как где? В Версале, разумеется!

— Господина Неккера изгнали из Версаля; он отставлен.

— Где же он?

— В Брюсселе.

— А его дочь?

— О, этого я не знаю, — отвечал Бийо.

— Его дочь живет в Сент-Уэне, — произнес чей-то голос в толпе.

— Спасибо, — сказал Жильбер, даже не зная толком, кого он благодарит.

Затем он обратился к тем, кто жег бумаги:

— Друзья, во имя истории, которая отыщет в этом архиве приговор тиранам, я молю вас: довольно насилия над бумагой! Сровняйте Бастилию с землей, но сберегите эти книги — они пригодятся нашим потомкам.

Парижская толпа сразу постигла своим ясным умом смысл этих слов.

— Доктор прав! — закричала сотня голосов. — Довольно жечь бумаги! Им место в Ратуше!

Пожарник, который вместе с несколькими собратьями по ремеслу как раз показался в Комендантском дворе, подтащил свой насос к пламени, которое, подобно Александрийскому пожару, готово было пожрать архивы целого мира, и погасил его.

— А по чьей жалобе вы были арестованы? — спросил Бийо у доктора.

— Вот это-то меня и интересует, но я ничего не могу понять, имя пропущено.

Помолчав немного, доктор добавил;

— Но я это непременно выясню.

Вырвав лист с касающейся его записью, он сложил его вчетверо и сунул в карман, а затем обратился к Бийо и Питу:

— Пойдемте, друзья, больше нам здесь делать нечего.

— Пойдемте, — согласился Бийо, — впрочем, это легче сказать, чем исполнить.

В самом деле, толпа, которую любопытство влекло внутрь Бастилии, плотным кольцом окружала вход в крепость, ибо у входа стояли остальные узники.

Их было семеро: Жан Бешад, Бернар Ларош, Жан Лакореж, Антуан Пюжад, де Вит, граф де Солаж и Таверне.

Первые четверо не вызывали особенного интереса. Они попали в Бастилию всего два года назад по обвинению в подделке векселя — обвинению, которое скорее всего было ложным.

С тремя остальными дело обстояло куда интереснее.

Граф де Солаж, человек лет тридцати, радостный и восторженный, обнимал своих спасителей, превозносил их победу и рассказывал окружающим историю своего заключения.

Арестованный в 1782 году по навету отца и посаженный в Венсеннский замок, он был затем переведен в Бастилию, где пробыл пять лет, ни разу не подвергнувшись допросу и ни разу не видавши ни следователя, ни судьи; отец его уже два года как умер, но за эти два года никто и не вспомнил о сыне и, вероятно, не вспомнил бы и впредь. Если бы народ не взял Бастилию, графу де Солажу, вероятно, никогда бы не удалось ее покинуть.

Де Виту было лет шестьдесят; он бормотал что-то бессвязное с сильным иностранным акцентом. На многочисленные вопросы толпы он отвечал, что не знает, ни сколько времени пробыл в темнице, ни за что был туда заключен. Он помнил лишь одно: что он приходится кузеном г-ну де Сартину. В самом деле, один из тюремщиков, по имени Гийон, видел, как однажды г-н де Сартин навестил де Вита в тюрьме и дал ему подписать какую-то доверенность, о чем, впрочем, вовсе не помнил узник.

Старше всех был Таверне; на его счету было десять лет заключения на островах Святой Маргариты и тридцать лет, проведенных в стенах Бастилии; это был девяностолетний старец, седоволосый и седобородый; от постоянного пребывания в полутьме он почти ослеп и видел окружающий мир как в тумане. Когда народ открыл его темницу, он не понял, чего хотят все эти люди; услышав речи о свободе, он покачал головой, а когда ему наконец объяснили, что Бастилия взята, он разволновался:

— О Господи! Что-то скажут на это король Людовик XV, госпожа де Помпадур и герцог де Ла Врийер?

Разница между де Витом и Таверне была та, что первый в тюрьме помешался, а второй впал в детство.

Радость этих людей вселяла в душу страх; она настолько напоминала испуг, что взывала к мести. С тех пор, как они очутились в Бастилии, эти несчастные никогда не слышали больше одного человека зараз; единственными звуками, долетавшими до их слуха, было медленное, таинственное поскрипывание сырого дерева, подобный тиканью невидимых часов шорох паука, ткущего свою паутину, да шуршание лапок испуганной крысы, спешащей юркнуть в Щель; теперь же, когда кругом гремели голоса сотен тысяч людей, несчастные узники, казалось, готовились проститься с жизнью.

В тот миг, когда Жильбер приблизился к воротам, самые ревностные защитники свободы предложили торжественно отнести бывших заключенных в Ратушу, и предложение это было единодушно принято.

Жильбер был бы рад избегнуть этого триумфа, но не сумел: его, равно как и Бийо с Питу, уже узнали.

При криках: «В Ратушу! В Ратушу!» — два десятка человек разом подхватили доктора и вознесли над толпой.

Напрасно доктор отбивался, напрасно Бийо и Питу раздавали товарищам по оружию полновесные тумаки, — кожа народа огрубела от восторга и счастья. Удары кулаком, удары древком пики, удары прикладом ружья — все это победители принимали, как нежные ласки, и лишь сильнее хмелели.

Пришлось Жильберу смириться с тем, что его место — на щите.

Роль этого щита исполнял стол, в середину которого была воткнута пика, за которую триумфатор мог держаться.

Отсюда доктор мог видеть океан голов, колыхавшихся от Бастилии до аркад церкви Святого Иоанна, бурное море, чьи волны несли пленников-триумфаторов среди пик, штыков и ружей самого разного образца, разной формы и разных эпох.

А рядом страшный, неумолимый океан омывал другую группу людей, которые так тесно прижимались один к Другому, что напоминали остров.

То были люди, взявшие в плен де Лоне. Отсюда слышались речи не менее громкие и возбужденные, чем те, которыми народ приветствовал узников, однако в этих речах звучала не гордость победителей, но угроза мстителей.

Со своего возвышения Жильбер во все глаза следил за этим страшным шествием.

Он один из всех получивших свободу узников Бастилии сохранил здравый ум и твердую память. Пять дней тюремного заключения, омрачившие его жизнь, пролетели очень быстро. Зрение его не успело ослабеть в тюремной мгле.

Обычно сражающиеся люди безжалостны лишь до тех пор, пока длится сражение. Как правило, те, кто уцелел в бою, снисходительны к врагам.

Но в тех грандиозных народных волнениях, каких было так много во Франции со времен Жакерии до наших дней, толпа, не решающаяся сама взяться за оружие и возбуждающаяся громом чужих сражений, толпа, разом и жестокая и трусливая, после победы ищет возможности принять хоть какое-нибудь участие в той борьбе, которая только что наводила на нее такой страх. Она берет на себя отмщение.

С тех пор, как комендант покинул пределы Бастилии, каждая минута приносила ему новые страдания.

Впереди тесной группы, сопровождавшей коменданта, шел Эли, вместе с Юлленом вступившийся за его жизнь; защитой этому герою недавнего штурма служили его мундир и восхищение толпы, видевшей, как он в первых рядах шел в атаку под огнем противника. На кончике шпаги Эли нес полученную от Станисласа Майяра записку, которую г-н де Лоне передал народу через амбразуру.

Следом шел смотритель королевской податной службы с ключами от крепости, за ними — Майяр со знаменем, за ним — юноша, показывавший всем желающим проткнутый штыком устав Бастилии — отвратительный документ, по вине которого было пролито столько слез. И наконец, вслед за этим юношей шел под охраной Юллена и еще двух-трех человек сам комендант; впрочем, его почти не было видно из-за кулаков, сабель и пик, которыми яростно размахивали окружавшие его парижане.

Рядом и почти параллельным курсом по улице Сент-Антуан, идущей от бульваров к реке, двигался другой не менее страшный человеческий клубок, в середине которого находился плац-майор де Лосм; он, как мы видели, пытался спорить с комендантом, но в конце концов подчинился его приказу и продолжил защиту крепости.

Многие несчастные узники Бастилии были обязаны плац-майору де Лосму, человеку доброму и храброму, смягчением своей участи. Однако толпа об этом не знала.

Видя блестящий мундир де Лосма, парижане принимали его за коменданта, меж тем как комендант в своем сером кафтане без всякого шитья и без ленты ордена Святого Людовика, которую он успел с себя сорвать, еще мог надеяться на спасение — лишь бы в толпе не нашлось людей, знающих его в лицо.

Все это представилось сумрачному взгляду Жильбера, который не терял хладнокровия и наблюдательности даже в минуты опасности.

Выйдя с комендантом за ворота Бастилии, Юллен призвал к себе на помощь самых надежных и преданных , друзей, самых храбрых солдат своего народного войска: двое или трое откликнулись на его зов и пытались помочь ему исполнить благородное намерение — спасти де Лоне от расправы. Беспристрастная история сохранила имена этих смельчаков: их звали Арне, Шолла и де Лепин.

Смельчаки эти, которым, как мы уже сказали, прокладывали дорогу в толпе Юллен и Майяр, старались защитить жизнь человека, осужденного на смерть сотней тысяч их собратьев.

Рядом с ними шли несколько гренадеров французской гвардии, чей мундир, ставший за последние дни куда более популярным, чем прежде, вызывал у народа безграничное почтение.

Покуда руки этих великодушных покровителей отражали удары парижан, господин де Лоне не страдал физически, хотя никто не мог защитить его от угроз и оскорблений.

Однако уже на углу улицы Жуй стало ясно, что от гренадеров ждать помощи не приходится. Толпа похитила их одного за другим, то ли для того, чтобы выказать им свое восхищение, то ли для того, чтобы поскорее покончить с комендантом. Жильбер видел, как они один за другим, словно бусины четок, исчезли в людском водовороте.

В эту минуту он понял, что победа неминуемо будет омрачена кровопролитием; он хотел спрыгнуть со стола, заменявшего его спасителям Щит, но их железные руки не давали ему шевельнуться. Сознавая свою беспомощность, Жильбер послал на помощь коменданту Бийо и Питу: оба они, стремясь исполнить приказ доктора, делали все возможное, чтобы разрезать людские волны и добраться до де Лоне.

Дело в том, что защитники коменданта остро нуждались в помощи. Шолла, со вчерашнего дня ничего не евший, так обессилел, что внезапно лишился чувств; хорошо, что его успели подхватить, — иначе его бы вмиг затоптали.

Итак, Шолла вышел из строя, и его отсутствие стало проломом в стене, дырой в плотине.

В пролом этот ринулся человек, который уже поднял руку, чтобы нанести коменданту ужасающий удар ружейным прикладом по голове.

Однако де Лепин предупредил убийцу: он бросился ему наперерез и принял на себя удар, предназначавшийся пленнику.