Джузеппе Бальзамо (№4) - Анж Питу

— Что вы хотите этим сказать, господин Жильбер?

— Я говорю, что он увидел бы, как случай привел бедного фермера, храброго и честного человека, не умеющего ни читать ни писать, в Париж. Этот человек и помыслить не мог, что жизнь его может иметь какое-либо влияние на судьбы людей, вознесенных так высоко, что он едва отваживался поднять на них глаза. Так вот, мой сын увидел бы, как этот человек, который однажды уже хотел покинуть Париж и сейчас снова рвется убежать отсюда, помог спасти короля, королеву и королевских детей.

Бийо удивленно смотрел на доктора:

— Что вы хотите сказать, господин Жильбер?

— Что я хочу сказать, олух царя небесного? Сейчас объясню: я хочу сказать, что вы проснулись при первых же звуках отдаленной бури, поняли, что буря эта готова обрушиться на Версаль, побежали к Лафайету и разбудили этого господина, спавшего крепким сном.

— Проклятье! Еще бы ему не спать: он двенадцать часов не слезал с коня; он целые сутки не спал.

— Что вы проводили его в замок, — продолжал Жильбер, — и толкнули в гущу убийц с криком: «Назад, мерзавцы, пришел мститель!»

— А ведь и правда, — сказал Бийо, — я все это сделал.

— Вот видишь, Бийо, ты сделал очень много, мой друг; ты не мог спасти этого юношу, но зато ты, быть может, не дал убить короля, королеву и их детей! Неблагодарный, ты хочешь оставить службу родине как раз тогда, когда родина тебя вознаграждает.

— Но кто будет знать о том, что я сделал, раз даже я сам об этом не подозревал?

— Ты и я, Бийо; разве этого мало? Бийо секунду подумал; потом протянул свою загрубелую руку доктору:

— Да, вы правы, господин Жильбер. Но вы же знаете, что человек слабое, себялюбивое, непостоянное создание; один вы, господин Жильбер, сильны, великодушны и постоянны. Что вас таким сделало?

— Несчастье, — ответил Жильбер с улыбкой, в которой было больше горечи, чем в самых горючих слезах.

— Странно, — сказал Бийо, — я думал, несчастье озлобляет людей.

— Оно озлобляет только слабых людей.

— А если несчастье сделает злым меня?

— Быть может, ты станешь несчастным, но ты никогда не станешь злым, Бийо.

— Вы уверены?

— Я ручаюсь за тебя.

— Тогда… — сказал Бийо со вздохом.

— Тогда? — переспросил Жильбер.

— Тогда я остаюсь; но я знаю, что еще не раз испытаю приступ слабости.

— Я всякий раз буду рядом, чтобы поддержать тебя.

— Значит, так тому и быть, — вздохнул фермер. Потом, бросив последний взгляд на тело барона де Шарни, которое слуги укладывали на носилки, он произнес:

— И все же маленький Жорж де Шарни был так хорош, когда скакал на своей серой лошадке, с корзинкой в одной руке и кошельком — в другой!

Глава 57. О ТОМ, КАК ПИТУ И СЕБАСТЬЕН ЖИЛЬБЕР ОТПРАВИЛИСЬ В ПУТЬ, КАК ОНИ ШЛИ И КАК ДОВРАЛИСЬ ДО ВИЛЛЕР-КОТРЕ

Мы видели, при каких обстоятельствах задолго до того времени, до которого мы дошли в своем повествовании, Питу и Себастьен Жильбер отправились в деревню.

Поскольку мы намереваемся ненадолго оставить главных героев нашей истории, чтобы последовать за двумя юными путешественниками, мы надеемся, что читатели позволят нам описать в подробностях их отъезд, дорогу, которой они шли, и их приход в Виллер-Котре, который, по глубокому убеждению Питу, без них обоих решительно опустел.

Жильбер послал Питу за Себастьеном.

Для этого Питу посадили в фиакр. Себастьена поручили заботам Питу, а Питу поручили заботам кучера.

Через час фиакр привез назад Питу, а Питу привез с собой Себастьена.

Жильбер и Бийо ждали их в квартире, которую они наняли на улице Сент-Оноре, немного выше церкви Успения.

Жильбер объявил сыну, что тот должен немедля уехать вместе с Питу и спросил, хочется ли ему вновь оказаться в лесах, которые он так любил.

— Да, отец, — ответил мальчик, — если вы будете навещать меня в Виллер-Котре или я смогу приезжать к вам в Париж.

— Не беспокойся, дитя мое, — сказал Жильбер, целуя сына в лоб. — Ты же прекрасно знаешь, что теперь я не смогу жить, не видясь с тобой.

Что до Питу, то он зарделся от радости при мысли, что они уедут в этот же вечер.

А когда Жильбер вложил ему в одну руку две ладошки Себастьена, а в другую

— десяток луидоров по сорок восемь ливров каждый, он побледнел от счастья.

Длинный перечень советов доктора Жильбера, касавшихся в первую очередь гигиены, был выслушан с благоговением.

Себастьен потупил свои большие глаза, в которых стояли слезы.

Питу взвешивал и пересыпал монеты в своем бездонном кармане.

Жильбер вручил Питу, облеченному полномочиями гувернера, письмо.

Оно было адресовано аббату Фортье. Когда доктор закончил свою напутственную речь, слово взял Бийо.

— Господин Жильбер, — сказал он, — доверил тебе разум Себастьена, я же доверяю тебе его тело. У тебя есть кулаки; если понадобится, смело пускай их в ход.

— Слушаюсь, — сказал Питу, — кроме того, у меня есть сабля.

— Не злоупотребляй ею, — предостерег Бийо.

— t— Я буду милосердным, — ответил Питу, — clemens его.

— Можешь быть героем, — разрешил простодушный Бийо.

— Теперь, — сказал Жильбер, — остается только решить, как вам добраться до Виллер-Котре.

— О! — воскликнул Питу. — От Парижа до Виллер-Котре всего восемнадцать миль, мы будем идти и всю Дорогу разговаривать.

Себастьен взглянул на отца, словно спрашивая его, интересно ли разговаривать с Питу на протяжении восемнадцати миль.

Питу перехватил его взгляд:

— Мы будем говорить по-латыни, и нас примут за ученых.

Это была его мечта. Невинное создание! Сколько других пареньков с десятью двойными луидорами в кармане сказали бы: «Мы накупим пряников». Жильбер на мгновение заколебался. Он посмотрел на Питу, потом на Бийо.

— Я понимаю, — сказал Бийо. — Вы спрашиваете себя, хороший ли Питу проводник и можно ли ему доверить ребенка.

— О! — сказал Жильбер. — Я вверяю ребенка не ему.

— А кому же?

Жильбер посмотрел вверх; он еще не окончательно порвал с вольтерьянством и не решился ответить: «Богу».

Но этот взгляд был достаточно красноречив. В конце концов решили принять план Питу, который обещал юному Жильберу увлекательное и не слишком утомительное путешествие, и пуститься в дорогу на следующее утро.

Жильбер мог бы отправить сына в Виллер-Котре дилижансом, которые как раз начали ездить от Парижа до границы, или даже в своей карете; но мы знаем, как его тревожила мечтательность маленького Себастьена, а ничто так не располагает к тому, чтобы предаваться грезам, как быстрая езда и стук колес.

Поэтому он ограничился тем, что проводил мальчиков до Бурже, а там, указав широким жестом на уходящую вдаль дорогу, освещенную ласковым солнцем и окаймленную деревьями, сказал:

— Идите!

И Питу пошел, уводя с собой Себастьена; мальчик много раз оборачивался и посылал воздушные поцелуи Жильберу, который, скрестив руки на груди, продолжал стоять на том самом месте, где расстался с сыном, и провожал его глазами, как провожают глазами чудное видение.

Питу расправил плечи. Он был чрезвычайно горд доверием, которое оказал ему такой важный человек, как лейб-медик Жильбер.

Питу ревностно принялся за порученное дело, которое состояло в том, чтобы быть одновременно гувернером и гувернанткой.

Он был полон веры в себя; он спокойно шел через деревни, объятые ужасом и смятением после недавних парижских событий, — мы говорим «недавних», ибо хотя мы дошли в своем повествовании до 5 и 6 октября, Питу и Себастьен, как мы помним, вышли из Парижа в конце июля или в начале августа.

Головным убором Питу служила каска, а оружием — большая сабля. Это все, что он приобрел во время событий 13 и 14 июля; но этих двух трофеев, придававших ему грозный вид, было достаточно и для удовлетворения его честолюбия, и для обеспечения безопасности.

Впрочем, своим грозным видом Питу был обязан не только каске и драгунской сабле.

Все, кто принимали участие в штурме Бастилии, все, кто так или иначе ему содействовали, сохранили в себе нечто героическое.

Кроме того, Питу стал немножко оратором.

Все, кто слышали постановления Ратуши, речи г-на Байи, выступления г-на де Лафайета, научились худо-бедно витийствовать, особенно если уже изучили латинские Conciones

, довольно бледным, но все же довольно точным подражанием которым было французское красноречие конца XVIII века.

Обладающий двумя этими достоинствами, а также двумя крепкими кулаками, чрезвычайно приветливой улыбкой и хорошим аппетитом в придачу, Питу в прекрасном расположении духа шагал по дороге в направлении Виллер-Котре.

Тем, кто интересовался политикой, он сообщал новости; впрочем, побывав в Париже, где новости нынче пекли в огромных количествах, он мог при случае и присочинить.

Он рассказывал, что г-н Бертье зарыл в землю несметные сокровища, и что однажды их разыщут и выкопают. Он утверждал, что овеянный славой г-н де Лафайет, гордость провинциальной Франции, в Париже был уже не более чем совершенно истрепавшейся куклой, чей белый конь служил мишенью для острословов. Он уверял, что г-н Байи, которого Лафайет удостоил своей верной дружбы, аристократ из аристократов, а по словам злых языков, еще и кое-что похуже.

Истории, которые рассказывал Питу, вызывали бурный гнев слушателей, но он умел смирять его нептуновым quos ego

, ибо знал новые анекдоты про Австриячку.

Благодаря неиссякаемому красноречию Питу его без конца угощали обедами и ужинами до самого Восьена, последней деревушки на пути к Виллер-Котре.

Поскольку Себастьен, напротив, ел мало, а то и вовсе не ел, поскольку он все время молчал, поскольку он был бледным болезненным ребенком, каждый, принимая участие в Себастьене, восхищался неусыпными заботами Питу, который холил и лелеял мальчика и вдобавок съедал его порцию, причем с таким видом, будто делает это единственно из любезности.

Дойдя до Восьена, Питу, казалось, заколебался; он посмотрел на Себастьена, Себастьен посмотрел на Питу.

Питу почесал в затылке. Это была его манера выражать нерешительность.

Себастьен достаточно хорошо знал Питу и не оставил без внимания эту подробность.

— Что случилось, Питу? — спросил мальчик.

— Случилось то, — отвечал Питу, — что если тебе все равно и ты не слишком устал, давай пойдем в Виллер-Котре не прямо, а через Арамон.

И честный Питу покраснел, высказывая эту мысль, как зарделась бы Катрин, выражая менее невинное желание.

Себастьен понял.

— Ах, конечно, — сказал он, — ведь там умерла наша бедная матушка Питу.

— Идем, брат мой, идем, Питу так обрадовался, что чуть не задушил Себастьена в объятиях, потом взял мальчика за руку и, свернув с тракта, устремился вдоль реки так быстро, что не успели они пройти и ста шагов, как Себастьен, запыхавшись, попросил:

— Не так быстро, Питу, помедленнее.

Питу остановился; ему было невдомек, что Себастьен еле поспевает за ним, ведь он шел своим обычным шагом.

Он увидел, что мальчик бледен и дышит с трудом.

Питу взял его на руки, как святой Симеон Иисуса, и понес.

Теперь он мог идти как угодно быстро.

Поскольку Питу уже не в первый раз брал Себастьена на руки, мальчик не противился.

Так они дошли до Ларньи. Тут Себастьен почувствовал, что дыхание Питу участилось; он сказал, что уже отдохнул и может идти так же быстро, как Питу.

Но Питу великодушно замедлил шаг.

Полчаса спустя мальчики пришли в Арамон, «прелестный родной уголок», как поется в романсе великого поэта, романсе, чья музыка несомненно гораздо лучше, чем слова.

На окраине деревни мальчики остановились и огляделись по сторонам.

Первое, что они увидели, было распятие, которое благочестивый народ ставит обыкновенно у входа в деревню.

Увы, дух вольномыслия, царивший в Париже, проник и в Арамон. Гвозди, которыми были прибиты правая рука и ноги Христа, заржавели и сломались. Христос висел на одной левой руке, и никому не пришло в голову починить этот символ свободы, равенства и братства — добродетелей, которым так истово поклонялись французы в конце восемнадцатого столетия, и вернуть его на то место, куда поместили его иудеи.

Питу не отличался набожностью, но с детства привык уважать религию. При виде этого заброшенного Христа у него сжалось сердце. Он нашел в одной из оград тонкий гибкий прут, прочный как проволока, положил на траву каску и саблю, взобрался на крест, прибил правую руку божественного мученика к поперечине, поцеловал ему ноги и спустился.

Себастьен тем временем молился, стоя на коленях у подножия креста. За кого он молился? Мы не знаем.

Быть может, за видение его детства, которое он всей душой надеялся вновь обрести под высокими деревьями здешнего леса, за неведомую мать, которая никогда не бывает неведомой. Ибо если даже она не кормила нас девять месяцев своим молоком, то она непременно питала нас девять месяцев своей кровью.

Закончив святое дело, Питу вновь надел каску и пристегнул саблю к поясу.

Закончив молитву, Себастьен осенил себя крестным знамением и снова взял Питу за руку.

Они вошли в деревню и направились к хижине, где Питу родился, а Себастьен вырос.

Питу, слава Богу, хорошо знал Арамон, и все же ему не удалось найти свою хижину. Пришлось спросить дорогу; ему указали на каменный домик с шиферной крышей.

Сад вокруг домика был обнесен стеной.

Тетушка Анжелика продала дом сестры и новый владелец все разрушил: старые стены, обмазанные глиной, старую дверь со щелью, через которую мог входить и выходить кот, старые окна, наполовину застекленные, наполовину закрытые бумагой, испещренной бессвязными каракулями маленького Питу, крышу, поросшую зеленоватым мхом и обильной растительностью Новый владелец все разрушил, ничего не пожалел!

Дверь была заперта, на пороге сидел большой черный пес, который оскалил зубы при виде Питу.

— Идем, — сказал Питу со слезами на глазах, — идем, Себастьен, туда, где все осталось по-прежнему.

И он увлек Себастьена на кладбище, где была похоронена матушка Питу.

Он не ошибся. Там в самом деле ничего не изменилось, только выросла трава, а трава на кладбищах такая густая, что Питу еле узнал могилу матери.

По счастью, вместе с травой выросла веточка плакучей ивы. За три или четыре года веточка превратилась в деревце. Питу пошел прямо к этому деревцу и поцеловал землю под ним с тем же благоговением, что и ноги Христа.

Вставая, он почувствовал, как шелестят листья, колеблемые ветерком.

Он протянул руки, собрал ветки ивы и прижал к груди.

Ему казалось, будто это волосы матушки, которые он целует в последний раз.

Мальчики не торопились уходить с кладбища; меж тем время шло.

Пора было оставить единственное место, где, казалось, жила память о бедном Питу.

У Питу на мгновение мелькнула мысль отломать на прощанье ивовую ветку и прикрепить к своей каске; он протянул было руку, но остановился.

Ему показалось, что он может причинить боль матушке, ломая ветку дерева, чьи корни, наверно, обнимают развалившийся сосновый гроб, где покоится ее тело.

Он снова поцеловал землю, взял Себастьена за руку и удалился.

Все арамонцы были в поле или в лесу, так что почти никто не видел Питу, а поскольку каска и сабля изменили облик юноши, те немногие, что увидели, не узнали его.

Питу брел по дороге в Виллер-Котре, живописной дороге, которая три четверти мили идет лесом, и ничто не Могло отвлечь его от скорбных мыслей.

Себастьен шел за ним, такой же задумчивый и молчаливый.

Когда они добрались до Виллер-Котре, было около пяти часов пополудни.

Глава 58. КАК ПИТУ, КОТОРОГО ТЕТУШКА ПРОКЛЯЛА И ВЫГНАЛА ИЗ-ЗА ОДНОГО ВАРВАРИЗМА И ТРЕХ СОЛЕЦИЗМОВ, БЫЛ СНОВА ПРОКЛЯТ И СНОВА ИЗГНАН ЕЮ ИЗ-ЗА ПЕТУХА С РИСОМ

Питу пришел в Виллер-Котре той частью парка, которая носит название Фазаний двор; он пересек танцевальную площадку, пустовавшую в будние дни; три недели назад он провожал сюда Катрин.

Сколько событий произошло в жизни Питу и в жизни Франции за эти три недели!

Потом, пройдя длинной каштановой аллеей, он вышел на площадь перед замком, обогнул коллеж аббата Фортье и постучался в дверь черного хода.

С тех пор, как Питу покинул Арамон, прошло три года, но с тех пор, как он покинул Виллер-Котре, Прошло всего три недели, так что совершенно понятно, почему никто не узнал его в Арамоне, но все узнали, его в Виллер-Котре.

В мгновение ока по городку разнесся слух, что вернулись Питу с Себастьеном Жильбером, что оба они через дверь черного хода вошли в коллеж аббата Фортье, что Себастьен за время отсутствия почти не изменился, а у Питу появились каска и длинная сабля.

Все это привело к тому, что у парадной двери собралась целая толпа; все подумали, что раз Питу вошел к аббату Фортье через маленькую дверь со стороны замка, то выйдет он через парадную дверь на улицу Суассон.

Этой дорогой он ходил в Пле.

На самом деле Питу пробыл у аббата Фортье ровно столько времени, сколько нужно, чтобы передать его сестре письмо доктора Жильбера, препоручить ее заботам Себастьена и заплатить пять двойных луидоров за пансион.

Сестра аббата Фортье поначалу очень испугалась, увидев, как в садовую калитку входит устрашающего вида солдат; но вскоре она разглядела под драгунской каской мирную и честную физиономию и несколько успокоилась.

Наконец зрелище пяти двойных луидоров успокоило ее окончательно.

Страх бедной старой девы был тем более понятным, что аббат Фортье как раз отлучился из дому: он повел учеников на прогулку, и она была в доме совершенно одна.

Вручив сестре аббата Фортье письмо и пять двойных луидоров, Питу обнял Себастьена и вышел, нахлобучив каску с ухарством бывалого солдата.

Расставаясь с Питу, Себастьен уронил несколько слезинок; хотя разлука им предстояла недолгая, а время они провели не слишком весело, неунывающая бодрость Питу, его дружелюбие, его бесконечная снисходительность тронули сердце юного Жильбера. Питу походил на большого добродушного ньюфаундленда, который порой вам сильно досаждает, но в конце концов всегда обезоруживает вас преданностью, с какой лижет вам руку.

Одно утешало Себастьена: Питу обещал часто навещать его. Одно утешало Питу: Себастьен поблагодарил его за это.

Теперь последуем за нашим героем из дома аббата Фортье к дому тетушки Анжелики, расположенному, как известно, на окраине Пле.

Выйдя от аббата Фортье, Питу увидел, что его ждут десятка два человек. Слух о его диковинном наряде уже разнесся по всему городку. Видя, что он в новом обличье возвращается из Парижа, где шли бои, жители Виллер-Котре предположили, что Питу тоже участвовал в сражениях, и захотели услышать новости.

Пыжась от гордости, Питу стал излагать эти новости; он рассказал о взятии Бастилии, о подвигах Бийо и г-на Майяра, г-на Эли и г-на Юллена; рассказал, как Бийо свалился в ров и как он, Питу, вытащил его оттуда; наконец, рассказал, как оба они вызволили из тюрьмы г-на Жильбера, который восемь или десять дней провел в заточении.

Почти все, что рассказывал Питу, слушатели уже знали, но они прочли это в газетах, а как ни интересны писания газетчиков, рассказы очевидца не в пример интереснее, вдобавок ему можно задать вопрос и получить ответ.

Итак, Питу возвращался к началу, излагал все подробности, не обижался, когда его перебивали, отвечал с неизменной любезностью.

Питу целый час ораторствовал на запруженной слушателями улице Суассон, возле дома аббата Фортье, пока наконец кто-то из присутствующих, заметив на его лице признаки некоторого беспокойства, не догадался сказать:

— Бедный Питу устал, а мы тут держим его на ногах, вместо того, чтобы отпустить к тетушке Анжелике. Бедная старая дева! Она будет так рада его увидеть.

— Дело не в том, что я устал, — сказал Питу. — Просто я проголодался. Я никогда не устаю, но всегда хочу есть.

Услыхав это простодушное заявление, толпа, уважавшая требования желудка Питу, почтительно расступилась, и Питу в сопровождении самых любопытных своих слушателей отправился в Пле, где жила его тетушка.

Тетушка Анжелика, верно, отлучилась к соседям; дверь была на замке.

Тогда несколько человек пригласили Питу к себе на ужин; Питу гордо отказался.

— Но ты же видишь, дорогой Питу, — возразили ему, — что дверь твоей тетушки на запоре.

— Дверь тетушкиного дома никогда не остается запертой для почтительного и проголодавшегося племянника, — назидательно изрек Питу.

И, вытащив свою длинную саблю, при виде которой дети и женщины отступили, он вставил ее острие в замочную скважину, сильно нажал и дверь к большому восхищению присутствующих распахнулась. После того, как Питу совершил этот геройский поступок, не убоявшись гнева старой девы, никто уже не сомневался в его храбрости.

В доме за время отсутствия Питу ничто не изменилось: пресловутое кожаное кресло по-прежнему царственно возвышалось посреди комнаты; колченогие стулья и табуретки составляли его хромую свиту; в глубине стоял ларь, справа буфет и камин.

Питу вошел в дом с нежной улыбкой, он ничего не имел против всей этой бедной мебели; напротив, это были друзья его детства. Правда, они были почти такими же жесткими, как тетушка Анжелика, но зато когда их открывали, в них всегда обнаруживалось что-нибудь вкусное, меж тем как если бы открыли тетушку Анжелику, внутри все оказалось бы еще более черствым и невкусным, чем снаружи.

Питу мигом доказал правоту наших утверждений людям, которые пришли за ним следом и наблюдали за его действиями с улицы, любопытствуя узнать, что произойдет, когда вернется тетушка Анжелика.

Впрочем, нетрудно было заметить, что эти несколько человек сочувствовали Питу.

Мы уже сказали, что Питу проголодался, проголодался так сильно, что переменился в лице.

Поэтому он не стал терять времени и направился прямиком к ларю и буфету.

Прежде, — мы говорим прежде, хотя с тех пор, как Питу покинул тетушкин дом, прошло всего три недели, потому что, по нашему мнению, время измеряется не днями и неделями, а тем, сколько произошло событий; — итак, прежде Питу непременно, если бы, конечно, демон-искуситель и всепобеждающий голод, эти адские силы, похожие друг на друга, не соблазнили его — сел бы на порог перед запертой дверью и смиренно дожидался бы возвращения тетушки; дождавшись ее, он поздоровался бы с нежной улыбкой и подвинулся бы, давая ей пройти, потом вошел бы следом за ней в дом и принес бы хлеб и нож, чтобы тетушка показала ему, сколько можно отрезать, потом, отрезав ломоть, он бросил бы на буфет жадный взгляд, просто взгляд, обволакивающий и магнетический, — во всяком случае, ему казалось, что он обладает такой магнетической силой, что может притянуть сыр или другое лакомство, лежащее на полке в буфете.

Это удавалось редко, но все же иногда удавалось.

Но нынче Питу стал мужчиной и больше так не поступал: он спокойно открыл ларь, достал из кармана широкий нож с деревянной ручкой, взял каравай и отрезал кусок весом в добрый килограмм, как изящно выражаются после принятия новых мер веса.

Остаток хлеба он бросил в ларь и прихлопнул крышку.

После чего, не теряя спокойствия, подошел к буфету.

На мгновение Питу и вправду показалось, будто он слышит ворчанье тетушки Анжелики, но подлинный скрип буфетной дверцы заглушил брюзжанье тетушки, звучавшее лишь в воображении Питу.

Во времена, когда Питу жил в ее доме, скупая тетушка не баловала себя сытной пищей; она съедала кусочек марвальского сыра или тонкий ломтик сала, окруженный огромными зелеными листьями капусты; но с тех пор, как ненасытный едок покинул дом, тетушка, несмотря на всю скупость, готовила себе некоторые блюда, которые сохранялись неделю и были недурны на вкус.

Иной раз это была говядина с морковкой и луком в жире; иной раз — баранье рагу со вкусной картошкой, крупной, как голова младенца, или длинной, как тыква, иной раз телячьи ножки, приправленные несколькими стебельками маринованного лука-шарлота; иной раз — гигантский омлет в большой сковороде, посыпанный луком-скородой и петрушкой либо сдобренный такими толстыми ломтями сала, что старухе хватало одного ломтя, чтобы утолить самый сильный голод.

Всю неделю тетушка Анжелика холила и лелеяла эти яства, берегла их, нанося увечье лакомому куску лишь по необходимости.

Каждый день она радовалась, что сидит за столом одна, неделю напролет она блаженствовала, вспоминая о своем племяннике Анже Питу всякий раз, как запускала руку в миску и подносила ложку ко рту.

Питу повезло.

Он пришел в день — то был понедельник, — когда тетушка Анжелика потушила старого петуха с рисом; петух так долго варился, что мясо отделялось от костей и стало почти мягким.

Кушанье было — пальчики оближешь; оно предстало в глубокой миске, почерневшей снаружи, но привлекательной своим великолепным содержимым.

Куски мяса лежали поверх риса, как острова в большом озере, и петушиный гребень возвышался над многочисленными горными пиками, как гребень Сеуты над Гибралтарским проливом.

У Питу не хватило учтивости даже на то, чтобы издать восхищенное «ах!» при виде этого чуда.

Неблагодарный племянник забыл, что никогда не видал такого богатства в буфете тетушки Анжелики.

Он держал краюху хлеба в правой руке.

Он схватил миску в левую руку и держал ее в равновесии, до половины погрузив большой палец в густой душистый жир.

В это мгновение Питу показалось, что кто-то встал в дверях и загородил ему свет.

Питу обернулся с улыбкой, ибо принадлежал к тем простодушным натурам, у которых радость отпечатывается на лице.

Это была тетушка Анжелика.

Тетушка Анжелика, скупая, неуступчивая, черствая, как никогда.

Прежде — нам приходится без конца прибегать к одной и той же фигуре речи, сравнению, ибо только сравнение может изъяснить нашу мысль; — так вот, прежде при виде тетушки Анжелики Питу уронил бы миску на пол, а когда расстроенная тетушка Анжелика наклонилась бы, чтобы собрать остатки петуха и риса, перепрыгнул бы через нее и удрал, зажав свой кус хлеба под мышкой.

Но ныне Питу был уже не тот; каска и сабля меньше изменили его физический облик, чем знакомство с великими философами современности изменило его нравственный облик.

Вместо того, чтобы в ужасе обратиться в бегство, он подошел к тетушке с приветливой улыбкой, протянул руки и, как она ни отбивалась, обнял старую деву своими двумя щупальцами, которые именовались руками; больше того, он так крепко прижал ее к груди, что руки его, в одной из которых был зажат хлеб и нож, а в другой миска с петухом и рисом, скрестились у нее за спиной.

Выразив таким образом родственные чувства и исполнив то, что он почитал своим долгом, наш герой вздохнул полной грудью и сказал:

— Вот и ваш бедный Питу, тетушка Анжелика.

Старая дева, не привыкшая к таким нежностям, испугалась, что застигнутый на месте преступления Питу решил ее задушить, как встарь Геракл задушил Антея.

Она тоже вздохнула, высвободившись из опасных объятий.

Тетушку возмутило уже то, что Питу не выразил восхищения при виде петуха.

Итак, Питу был не только неблагодарным, но еще и невоспитанным.

Последующее поведение племянника так подействовало на тетушку Анжелику, что она и вправду чуть не задохнулась: Питу, который прежде, когда она восседала в своем кожаном кресле, не смел присесть даже на колченогий стул или хромую табуретку, теперь удобно расположился в кресле, поставил миску на колени и приступил к еде.

В своей могучей деснице, как говорится в Писании, он держал вышеупомянутый нож с широким лезвием, настоящую лопасть, которой впору было есть Полифему.

В другой руке он держал кус хлеба в три пальца толщиной и шесть дюймов длиной, настоящую метлу, которая сметала рис в одну кучу, меж тем как нож услужливо подталкивал мясо к хлебу.

Вследствие этого мудрого и безжалостного маневра через несколько минут на дне миски засверкал бело-голубой фаянс, как при отливе на молах, откуда схлынула вода, появляются кольца и камни.

Невозможно передать недоумение и отчаяние тетушки Анжелики.

Она хотела закричать, но не могла.

Питу улыбался так обворожительно, что крик замер на губах старой девы.

Тогда она тоже попыталась улыбнуться, надеясь заклясть этого хищного зверя, который зовется голодом и который поселился во чреве ее племянника.

Но пословица права, голодное брюхо Питу осталось немо и глухо.

Улыбка сошла с лица тетушки, и она заплакала.

Это несколько смутило Питу, но ничуть не помешало ему поглощать пищу.

— О, тетушка, вы так добры, вы даже плачете от радости, видя, что я приехал. Спасибо, милая тетушка, спасибо.

И он продолжал есть.

Французская революция явно изменила натуру этого человека.

Он съел три четверти петуха и оставил немного риса на дне миски:

— Милая тетушка, — сказал он, — вы ведь любите рис, не правда ли? Вам его легче жевать; я оставляю вам рис.

От такой заботы, которую она, вероятно, приняла за насмешку, у тетушки Анжелики перехватило дыхание. Она решительно шагнула к Питу и вырвала миску у него из рук с бранью, которая двадцать лет спустя прекрасно звучала бы в устах гренадера старой гвардии.

Питу испустил вздох:

— О, тетушка, вам жаль петуха, не правда ли?

— Негодяй, — возмутилась тетушка Анжелика, — он еще зубоскалит.

Зубоскалить истинно французский глагол, а в Иль-де-Франсе говорят на самом что ни на есть французском языке.

Питу встал.

— Тетушка, — торжественно произнес он, — я вовсе не собираюсь вас объедать, у меня есть деньги. Я, если вам угодно, заплачу за пансион, но я хотел бы оставить за собой право выбирать меню.

— Мошенник! — возопила тетушка Анжелика.

— Постойте, предположим, порция стоит четыре су: значит, я вам должен четыре су за рис и два за хлеб. Всего шесть су.

— Шесть су! — закричала тетушка. — Шесть су! Да тут одного риса на восемь су, а хлеба на все шесть.

— Правда, милая тетушка, я совсем не посчитал петуха, — продолжал Питу, — но ведь он с вашего птичьего двора. Это мой старый знакомый, я сразу узнал его по гребню.